Шло время, стремительной чередой бежали месяцы; прохладный фармути сменился пахоном, когда собирали первый урожай пшеницы, затем наступил пайни, более жаркий и сухой, знаменовавший начало сезона шему – Засухи. Солнце все щедрей изливало на землю свет и тепло, река немного обмелела и сузилась, зелень уже не радовала глаз весенней свежестью, а стала блекнуть, и казалось, что пески пустыни шаг за шагом приближаются к полям и садам, будто собираясь слизнуть их и перемолоть в желтых клыках дюн. Шло время…

Бывали дни, когда Семен не успевал следить за стремительным бегом минут и часов – работа поглощала его, и, сражаясь с неподатливым гранитом или осторожно шлифуя мягкий известняк, он словно погружался в иное измерение, где не было различий между Та-Кем и Россией, между каменным молотом и стальным, между прошлым и будущим. Время как бы проваливалось куда-то, соединяя утреннюю зарю с вечерней, прыгая, как водопад среди камней, и звон его колоколов, что отмеряли уходившие мгновения, был почти не слышен.

В другие дни, когда работа не ладилась или ее прерывали раздумья, время из водопада превращалось в водоворот, круживший слова и мысли, события и лица; секунды растягивались, капли в стеклянной клепсидре лениво скользили одна за другой, падая в сосуд, и между их ударами, казалось, проходила вечность. В такие моменты Семен вдруг ощущал с особой остротой, что погрузился в прошлое, в седую древность: триста лет до войн троянцев с греками, тысяча – до марафонского сражения, тысяча четыреста – до Мария, Суллы и Юлия Цезаря. Потом еще столько же – до Куликовской битвы, Жанны д’Арк и Тамерлана…

Но время все-таки шло, что-то изменяя в нем, даруя новые привязанности и привычки, обтачивая с тем же усердием, с каким он шлифовал и резал камень. И это давало свои плоды; теперь, когда он провел в долине Хапи почти четыре месяца, новая жизнь уже не казалась ему затянувшимся сном. Скорее, многоцветной мозаикой, сложенной из воспоминаний, фрагментов и осколков.

Ако, телохранитель-кушит, соратник по экспедиции в Шабахи, явился пьяным. Не так чтобы в стельку – все же приковылял домой, вполне ворочая языком, но на ногах держался плохо. Мерира, Сефта и Техенна оттащили его к речному берегу, прополоскали и положили в камышах, подальше от хозяйских глаз – сушиться. Из двух хозяев был в наличии Семен – солнце стояло еще высоко, и брат не вернулся из южного храма Амона.

Мерира ругался. По возрасту и опыту он был старшим среди слуг и правил ими столь же уверенно, как лодкой в бурных водах Хапи.

– Пивной кувшин! Пьешь, а нам таскать такую тушу! Чтобы коршун выклевал твои глаза! Чтобы Сетх проткнул тебя колом от глотки до задницы! Так, чтобы пиво излилось с мочой!

– При чем здесь пиво? – сказал Сефта, принюхавшись. – Вино! Финиковое вино, клянусь золотыми стопами Хатор!

– Финиковое пиво, – возразил рыжеволосый ливиец Техенна, присев на корточки рядом с приятелем. – Что, я не знаю, как оно пахнет?

– П-пиво, – подтвердил кушит, – и в-вино… Н-но финн… финн-ков-вое… Эт т-точно!

– Сын гиены и сам гиена! – рявкнул Мерира. – Чтобы твоя мать под ливийца легла!

– Нужна она ливийцам! – с усмешкой возразил Техенна. – У нас гиен не пользуют. Разве что козочку…

Служанки, что столпились неподалеку, захихикали. Мерира поглядел на них, на любопытные глазки То-Мери, на Абет, скрестившую руки на пышной груди, и обрушился на ливийца:

– Пусть Маат запечатает твою пасть куском дерьма! Поминать такое паскудство при женщинах… Чтобы тебе мужской силы лишиться, козлодер!

Техенна снова ухмыльнулся, глядя на ворочавшегося в камышах Ако.

– Ну, это ты зря! Хорошая козочка ничем не хуже кушитских баб. Шерсть мягче и болтает меньше.

– Ммм… – будто в подтвержение простонал Ако.

– Поистине мерзок человек! Зарождается он между мочой и калом, в дни свои месит ил и навоз, и грешным уходит за горизонты Запада, – произнес красноречивый привратник Сефта. Потом присел рядом с Ако и пощупал его вздувшийся живот. – Значит, пиво и вино… никак не меньше двух кувшинов… три кольца меди, а может, и половина дебена… Откуда взял? Стащил из кладовых? Или пропил мумию отца?

– Порази тебя Сохмет от пупка до колена! – рыкнул Мерира. – Откуда у маджая отцовская мумия? Такой и у меня нет!

– Н-нет, – согласился Ако. – М-мня ухх… ухха-стили…

– Угостили? Кто ж тебя угостил, жабий помет?

– Др-рузья… Ш-шедау и Т-тотнахт… всс… встретил…

Техенна задумчиво поскреб в затылке.

– Это какие Шедау и Тотнахт? Вроде что-то знакомое!

– Кх… кх… кхопейщщики… с юга… п-пантеры…

Тут Семен, отдыхавший под каштаном и слушавший эту беседу в пол-уха, вскочил и направился к тростниковым зарослям. Молодые служанки, боясь хозяйского гнева, прыснули от него в обе стороны, но Абет и не подумала уйти: стояла с прижавшейся к ней То-Мери и глядела на Семена, как мать на любимое дитя. Ей нравились все, кто ел ее стряпню, а тех, кто хвалил, она буквально обожала.

– Ну-ка, окуните его еще раз, – велел Семен, кивнув Мерире. – Чтобы говорил поразборчивей! – Когда приказ исполнили, он наклонился над кушитом. – Копейщики с юга? Кто такие?

– Шедау и Тотнахт, г-господин, – совсем внятно произнес Ако. – Чезет Пантер, с юга… Др-рузья! Вместе ходили в страну Хару… и в Иам…

– Точно, ходили! – ливиец хлопнул себя по бедру. – Эти двое хоть из пантер, а выглядят как носороги. Менфит! Шкуры толстые, копья вместо рогов – и спят с ними, и едят, и пьют…

– Н-не пьют… почти не пьют… – Ако сел и начал тереть кулаками глаза. – Сказали, пить не велено, а потому я пил за троих. Зато колец у каждого!.. – Он в восторге закатил глаза и растопырил пальцы широкой ладони.

– Они из меша Сохмет? – спросил Семен. – Говорили, что делают здесь?

– Верно, господин, люди старого Инхапи. И мы у него служили, наемниками, – Техенна хлопнул кушита по плечу.

– С-служили, – подтвердил Ако, пытаясь встать, – а теперь не с-служим. И Шедау с Тотнахтом не с-служжат, господин! С-сказали, драный пес Инхапи отпустил их. Тотнахт у сестры живет, и Шедау с ним, хоть с-сам не из Города, а из Дельты. Н-не хочет туда! Здесь, говорит, вес-селее!

«Точно, веселее! – подумалось Семену. – А самое веселье будет в третий день месори. Гуляй, пехота!»

Внезапно он понял, что третий день месори выбрали не зря. Самый жаркий месяц, когда от зноя трескается почва, Хапи сужается в берегах, каналы мелеют, пересыхают рвы у лагеря воинов Хоремджета, воздух палит горло, и люди едва шевелятся, как полумертвые лягушки… В такую жару не то что биться – помыслить о битве страшно! Значит, тем неожиданней удар… Солдатам нелегко, но все же ветераны с юга и здесь получат преимущество…

Кто же это придумал, кто рассчитал? Какого генерала выбрать, в какое время подтянуть войска и где их взять – самых умелых, самых верных? Кто? Инени? Софра с его жрецами? Пенсеба, Саанахт и другие вельможи, преданные царице? Или сама владычица ветров и тьмы?

Последнее казалось самым вероятным. Семен готов был утопить в реке свою железную секиру, если дела обстояли иначе.

Хатшепсут… Хат – лучшая, первая; шепсут – благородная дама; вместе получалось – лучшая из женщин… Однако странное имя и не ласкающее слух – слишком много глухих согласных, и к тому же в непривычном сочетании. Про себя он называл ее Меруити, что значило – любимая. Ей было лет двадцать семь, и, несомненно, она считалась бы очень красивой женщиной в любую эпоху и в любой стране, но только ли облик ее чаровал Семена? Или проницательный ум, взгляды и жесты, смех и переливы голоса – то, что помогало сказать гораздо больше сказанного словами? Или блеск величия и власти, что окружал ее незримым ореолом?

Все это было так, и все играло свою роль, но, может быть, второстепенную, служившую необходимым фоном. Главным являлась тайна; тайна пробуждала интерес, притягивала их друг к другу и придавала их отношениям пленительный оттенок романтизма. Конечно, Семен был для нее загадкой, ибо в его речах и суждениях, во взглядах на жизнь и мир и, наконец, в его мастерстве она ощущала нечто чуждое, несовместимое с ее эпохой, но не пугающее, а притягательное – по крайней мере для отважного ума. Но и ему она казалась тайной, неким загадочным феноменом, будто пришелица со звезд, преодолевшая в летающей тарелке неизмеримые пространства космоса. В прошлой жизни он не встречал подобных женщин и сомневался, есть ли такие в его прагматичных временах; может быть, есть, но вряд ли их встретит неудачник-скульптор, ваятель матрешек и пепельниц – а если встретит, то вряд ли удостоится внимания.

Впрочем, все эти мысли о притягательности тайн и столкновении загадок были теоретическими рассуждениями, тогда как реальность подсказывала более сложный и столь же таинственный вывод: кто ведает пути сближения сердец?

Меруити… Царица ветров и тьмы…

Он побывал в ее дворце не раз, но больше его не принимали ночью, при свете звезд и пылающих факелов. Меньше романтики, но есть и преимущество: теперь Семен мог рассмотреть сад и дворец, его убранство, чудные росписи и барельефы, что украшали стены. Особенно балкон, где он побывал – или, скорее, галерею, подпертую шеренгой статуй-кариатид, запечатлевших извечных соперников Египта: темеху – стройных светлокожих ливийцев, аму и хабиру – бородатых семитов-кочевников из пустынь за Лазурными Водами, смуглых обитателей Куша и шерданов, людей из морских племен. Их изобразили согбенными под тяжестью каменных перекрытий; балкон давил на их плечи будто стопа фараона, попирающая врагов. Но таковыми они становились в периоды смуты, тогда как в иные времена им не отказывалось в царских милостях: наемников ливийцев и кушитов было в Та-Кем не меньше, чем рабов, и даже гиксосам, с коими бились десятилетиями, было позволено жить в Восточной Дельте, на земле Гошен.

Но на балконе и в камышовом зале с царственным стрелком Семену больше побывать не довелось. Меруити ждала его на террасе, увитой виноградом и открывавшейся к востоку, а не к речным берегам, или на скамье под древними сикоморами, среди цветов, беседок и воды, журчавшей в оросительных канавках. Здесь, под шелест листьев и пение струй, он делал наброски углем на желтоватых листах папируса – только ее лицо, ибо решил ограничиться портретом. Статуя в полный рост казалась затеей соблазнительной, но слишком опасной; он мог не удержаться и вылепить ее нагой, в стиле роденовской «Весны», что было бы нарушением канонов и существующих традиций. Возможно, святотатством! Вдруг тело великой царицы, дочери бога – табу, в отличие от тел обычных женщин? Но тело ее влекло Семена не меньше, чем лицо, и с каждой встречей все сильнее.

Временами он что-то рисовал для развлечения царицы – иволгу на ветке, куст расцветающих роз, фасад дворца, ее служанок с кувшинами и подносами, девочку-кушитку с опахалом… Временами лепил из глины птиц, животных и людей, воинов на колеснице, газелей и обезьян, кошку, поймавшую мышь, крохотных львов и львиц – их фигурки передвигали с клетки на клетку в игре мехен… Временами они беседовали, больше о искусстве и о ваятелях прежних времен, о легендарных зодчих эпохи Снофру и Хуфу, увековечивших повелителей в каменных громадах пирамид. К счастью или, может, с неким умыслом – она не расспрашивала Семена о годах, которые он будто бы провел в плену. И, к счастью, она не просила новых пророчеств.

Однажды они заговорили о войне.

– Это зло, – сказал Семен. – Человек убивает разбойника, чтобы защитить свою жизнь и жизни близких – вот единственное убийство, какое можно оправдать. Но начинающий войну сам разбойник. Он проливает кровь невинных, и потому достоин наказания богов.

Меруити нахмурилась.

– Предки мои – да будет удел их счастлив в царстве Осириса! – воевали много и воевали успешно. Был ли разбойником мой отец, великий Джехутимесу? Или Амен-хотп, отец моего отца?

– Конечно нет, прекрасная царица. Таких великих людей зовут не разбойниками – завоевателями.

Губы ее сурово сжались, в глазах блеснули зеленые искры – верный признак раздражения. Может быть, гнева, подумал Семен и потянулся за новым листом.

– Ты смеешься надо мной, ваятель?

– Нет, моя госпожа. Я говорю лишь то, что думаю.

– Не всякую мысль нужно облекать в слова, чтобы не лишиться головы. Простая мудрость, клянусь Маат! Разве ты с ней не знаком?

– Знаком, но готов рискнуть, – ответил Семен, быстрыми штрихами набрасывая ее помрачневшее лицо. – Видишь ли, госпожа, чтобы твой портрет был удачен, мне нужно увидеть тебя в горе и радости, страхе и гневе. Я должен узнать, какая ты – но как? В моем распоряжении одни слова – ведь я не могу заставить тебя смеяться или плакать, пощекотав твои пятки или отстегав прутьями. В этом случае я непременно лишусь головы!

Она прикусила губу, потом улыбнулась.

– Ты очень хитер, ваятель! Хитер и коварен! Однако рисуешь ты неплохо, и это значит, что финики с кривой пальмы так же вкусны, как с прямой…

Семен отложил лист с наброском.

– Ну, вот, я лицезрел царицу в гневе и вижу теперь в веселье. И в самом деле, я большой хитрец! – Уголек в его пальцах вновь отправился в путь по папирусному листу. – Но мы говорили о войне, моя прекрасная владычица… И что ты о ней думаешь?

– Что мне придется воевать, если я…

Она оборвала фразу, но Семен ее закончил – разумеется, не вслух. Слова могли быть разными – сяду на трон, приду к власти, – но смысл от этого не менялся: пер’о – неважно, мужчина ли, женщина – обязан воевать. Такая уж судьба у фараонов!

Однако он спросил:

– Ты в этом уверена, госпожа? В том, что придется воевать?

Тень задумчивости легла на ее лицо.

– Говорят, царь дунет в Уасете, поднимется буря за порогами… Это случится, если царь знает, как дуть и в какую сторону. Незнание же грозит бедами… – Пауза. Потом ее голос зазвучал вновь: – Люди из знатных, жрецы и хаке-хесепы не желают воевать. Та-Кем богат, и все в Обеих Землях в их руках и в руке пер’о – люди, поля и сады, птица, скот и даже звери в Западной пустыне… Но мой отец, божественный Гор, оставил сильное войско, грозное и многочисленное, привыкшее к битвам и победам. Знаешь ли ты, сколь оно велико? Меша Амона стоит в Уасете, меша Птаха – в Мен-Нофре, меша Монта и Сетха – в нижних землях, меша Сохмет – в верхних… Кроме того, есть воины, что охраняют берег Уадж-ур, и другие воины, в странах Хару и Джахи, в Вават и Иртег, Сатжу и Иам… есть солдаты в гаванях Лазурных Вод и по другую их сторону, в копях и рудниках… есть лучники в оазисах Западной пустыни и в каменоломнях Восточной… много солдат и много семеров из немху, чьи семьи возвысились в войне с хик’со! Возвысились, но не разбогатели, ибо не имеют земель. А земли в Та-Кем уже поделены, и если делить их снова, начнется великая смута. Чтобы такого не случилось, придется воевать… – Помолчав, царица добавила: – Семеры из немху мечтают о городах и богатствах других стран. Как я могу их остановить? Мой божественный супруг рано умер и не свершил ничего великого… Теперь им нужен другой пер’о – такой, который повел бы их в земли востока и севера…

– Например, Софра или Хоремджет?

– Может быть, Софра или Хоремджет… Но при мысли о них сердце мое сжимается и мрак окутывает душу…

Лицо ее вновь омрачилось. Семен понимал, что она говорит о старой и новой знати и о гражданской войне, которая мнилась неминуемой, если делить уже поделенное. История, в отличие от техники, не признавала поступательных движений, вращаясь будто пес, кусающий себя за ляжку, и потому смутные времена всюду были одинаковы – в Та-Кем и в Датском королевстве, в Поднебесной империи и в перестроечной России. В ней новая знать тоже сцепилась со старой, деля города и веси, и в каждом из этих городов уже сидел хаке-хесеп, готовый ради власти съесть врагов живьем – всех и каждого, не исключая президента-фараона. Кроме того, были святилища и жрецы, не безразличные к земным богатствам, были не менее алчные чиновники, были воинственные генералы, были свои нехеси на мятежном юге и даже имелись рабы, что завершало печальную картину сходства. Чего бесспорно не было, так это пришельцев из будущих времен – к великому счастью, ибо кто ведал, какими монстрами завтрашний день мог поделиться с сегодняшним?

– Ты говоришь, что в Та-Кем не хватает земель, – молвил Семен, не выпуская уголек из пальцев. – Земель, однако, много, и на востоке, и на западе, но к ним не доходят воды Хапи. Стоит ли воевать чужие земли, если можно оросить свои? Канал сделает землю плодородной, ты дашь ее воинам и семерам, и они, получив награду из твоих рук, останутся тебе верны. Те из них, кто не желает растить ячмень, давить виноград и стряхивать финики с пальм, могут заняться другими делами. Ведь земли бывают разными, моя госпожа; те земли, что не годятся для поля и сада, подходят для пастбища, для разведения ослов и лошадей, а это выгодное занятие. Есть и другие промыслы: там, где глина, обжигают кирпичи, там, где деревья, строят суда, там, где песок, плавят стекло. В иных местах можно выпаривать соль, готовить краски, плавить бронзу, ковать и ткать, шить одеяния и делать мебель. Еще…

– Я понимаю, – прервала его царица, разглаживая на колене ткань воздушного льняного платья. – Ты хочешь сказать, что существует много занятий, и каждое позволяет кормиться. Да, это так, но не всякий военачальник склонен к делам мира. Есть люди с волчьими сердцами… такие, как Хоремджет…

– Что ж, эти пусть воюют. Но знай, госпожа: лучше десять мелких войн, чем одна большая.

– Почему?

– По многим причинам. Например, потому, что большая война рождает полководцев с большими армиями, а это – угроза твоей власти.

Он мог бы рассказать ей о владыках, которым даровала власть война – о Сулле и Юлии Цезаре, Наполеоне и Тимуре, Чингисхане и Саладине… Но эти истории были бы странными сказками о людях, которые еще не родились, и государствах, которые еще не существуют. Поэтому Семен заговорил о другом – о тактике локальных войн, о демонстрации силы и устрашении противника, и о ротации подразделений – так, чтобы каждый корпус, навоевавшись всласть, заменялся другим, без создания крупной армии, преданной победоносному вождю. Царица слушала, не спуская с него изумленных глаз; рот ее приоткрылся, брови птичьими крыльями взлетели вверх, и Семен, стараясь уловить это выражение, торопливо чертил угольком на плотных пергаментных листах. Их накопилась целая пачка: Меруити удивленная, Меруити печальная, Меруити с улыбкой на устах… Прекрасная Меруити!

Наконец она промолвила:

– Прав Инени! Ты мудр, Сенмен, и скрытое от моего ума ясно твоему. Ты видишь дальше ночи и дня, дальше Западной пустыни, дальше просторов Уадж-ур… Но скажи мне, чем может прославиться властитель, если он не воюет, не покоряет чужие страны, не разрушает города?

– Лучше строить, чем разрушать, прекрасная царица. Вот великое деяние, ибо камни дворцов и храмов прочней, чем память о битвах, и драгоценней добычи, взятой в разоренных городах.

Он увлекся и стал описывать святилище в Дейр-эль-Бахри, еще не возведенный храм, белоснежную пену над валом зелени, застывшую средь медных гор.

Меруити слушала как зачарованная.

Инени разыскал его в библиотеке – там, где Семен, при помощи Пуэмры, знакомился с книжной премудростью Та-Кем. Или, как считалось, припоминал забытое в неволе искусство чтения и письма.

Это было непростым занятием. К его удивлению, иероглифы передавали и слова, и звуки, причем лишь согласные, и это на первых порах повергало в ужас – ведь их насчитывались тысячи! Но, разумеется, язык Та-Кем не содержал тысяч согласных – только двадцать четыре, а остальные символы обозначали слова и, заодно, двух – или трехбуквенные сочетания. К счастью, иероглифика была письмом особым, для посланий богам в загробный мир, и тексты в этой зубодробительной записи встречались сравнительно редко.

Однако пару-тройку сотен символов все же полагалось запомнить и научиться рисовать. С рисованием проблем у Семена не возникало, но слова, лишенные гласных, казались ему призраками настоящих слов, а еще сбивал порядок записи – то слева направо, то наоборот. К тому же рисование – долгий процесс, и, чтобы его облегчить, в Та-Кем использовали скоропись или обыденное письмо. Писали справа налево, и знаки были не картинками, а почти что буквами, но в таком количестве, что Семен уже подумывал о радикальной реформе алфавита. Смысл в ней был бы немалый – используя русские или латинские буквы, он мог писать гораздо быстрее, чем самый искусный из местных скрибов. Это повергало Пуэмру в шок; ему казалось поразительным, что пленник, позабывший письменность, способен покрывать листы странными значками, причем слева направо и с невероятной скоростью.

Инени сел на циновку напротив Семена и властно повел рукой, повелевая Пуэмре удалиться. Вид его был утомленный, и даже парадное одеяние, белый хитон с накидкой из леопардовой шкуры, не красило жреца.

– Что читаешь, друг мой?

Семен усмехнулся.

– Я памятник себе воздвиг нерукотворный… – пробормотал он на русском, потом его глаза обратились к свитку, лежавшему на коленях. – Здесь написано: «Имена мудрых пребывают вовеки, хотя они отошли, закончили свои жизни, и неизвестно уже потомство их. А ведь они не возводили себе пирамид из бронзы с надгробными плитами из железа. Они не заботились о том, чтобы оставлять наследниками детей, поминающих их имена, но они сделали своими наследниками писания и поучения, которые они сотворили. Они поставили себе свиток вместо чтеца и письменный прибор вместо любящего сына. Книги поучений стали их пирамидами, тростниковое перо – их дитем, поверхность камня – их женой…»

– Верные слова, – вздохнув, откликнулся Инени. – И мне бы хотелось сидеть в саду, с кувшином прохладного пива, и писать повесть своей жизни, сопровождая ее поучениями…

– Какую из двух? Повесть явную или тайную?

– Ту и другую. Впрочем, я их пишу, но не так быстро, как мне хотелось бы.

– У тебя слишком много других занятий, – посочувствовал Семен. – Ты главный над храмовыми мастерскими, ты наставник дочерей царицы, ты строишь дороги, каналы и корабли и обучаешь молодых писцов… Ты трудишься больше, чем Пианхи, наш сосед, – а должностей у него столько, сколько пальцев на руках.

– Эти дела не утомительны, Сенмен. У каждого из нас есть помощники, которые заняты работой; у меня – Урджеба и другие, а этот Пианхи тоже имеет верных слуг. Совсем нетрудно управлять, если знаешь, с какой стороны у коровы рога, а с какой – хвост.

– Однако выглядишь ты уставшим.

Инени сбросил с плеч накидку из леопардовой шкуры и мрачно уставился на нее.

– Софра, первый пророк, призвал нас на совет. Хапу-сенеба, меня и высших правителей храмов из Танарена, Кебто, Джеме и других окрестных городов… Конечно, и Рихмера, Ухо Амона… Они, Софра и Рихмер, велели проследить, не появятся ли где-то люди, похожие на воинов, а если появятся, то где и сколько. – Помолчав, он наклонился к Семену и шепнул: – Они что-то подозревают, Сенмен… Я знаю, Инхапи и Рамери шлют Софре письма, и, чтобы его успокоить, в письмах тех сказано, что воины меша Сохмет – лучшие из лучших! – ожидают команды за первым порогом. Повелит Софра, и через несколько дней воины будут в Городе… Но отряды Пантер и Львов уже прячутся в Нут-Амон, в Кебто и других местах, а с караванами от Южных Врат плывут Гиены и Гепарды… все, как ты посоветовал Инхапи… Через сорок дней в Городе скопится тысяч пять воинов, мы будем готовы, но я боюсь, что это время нам не продержаться. Если тайное станет явным…

Он смолк, глядя на Семена с каким-то странным ожиданием.

– Надо выиграть время… надо… – пробормотал тот, затем спросил: – Что может сделать Софра?

– Многое, Сенмен, многое! Может сговориться с Хоремджетом, или отправить гонцов к меша Птаха в Мен-Нофр, или подослать убийц к царице, или похитить пер’о… В Та-Кем достаточно храмов, чтобы спрятать хоть сотню таких малолетних царей!

Семен нахмурился.

– Убить царицу… это, наверное, непросто… Хенеб-ка – бдительный страж…

– А Рихмер – Ухо Амона, и соглядатаи его повсюду, ибо всюду есть жрецы. Жрецы – знание, царь – сила и воля, народ – плоть и мышцы, и три эти камня державы скрепляются повиновением. Чтобы оно было прочным, есть тайные наблюдатели и доносчики, есть дознаватели и есть убийцы. А коль они есть, то стоит приглядеть не за одними немху… Может быть, за мной и за тобой, за знатными семерами, а за царицей – наверняка. У нее ведь много слуг и много телохранителей… Как узнать, какой из них добавит яда в кушанье или метнет стрелу?

«Все, как у нас, – подумал Семен, – киллеры, искусствоведы в штатском, бойцы невидимого фронта…» При мысли, что Меруити могут убить, сердце его дрогнуло, затрепетало, но тут же вернулось к прежнему ритму. То, что не случилось, не случится! – мелькнуло в голове, однако вслух он вымолвил:

– Это мне не нравится.

– Мне тоже, но гранат красен, а лотос бел, и с этим ничего не поделаешь. Как не выведешь пятен с боков леопарда. – Инени погладил лежавшую перед ним накидку и спросил: – Что подсказывает твоя мудрость, друг мой? Как отвратить угрозу? Как делают это в твоей стране и в тех далеких временах, откуда ты явился к нам?

Семен обвел взглядом книгохранилище. Оно выполняло функции библиотеки, нотариальной палаты и государственного архива; тут, в сухих подземельях и прохладных залах, пристроенных к Дому Жизни, лежали на полках и в сундуках бесчисленные свитки папируса, пергаменты, сирийские ткани, кедровые доски и глиняные клинописные таблички с евфратских берегов. Дипломатическая переписка, указы и завещания владык, религиозные тексты, перечни трудовых повинностей, даней из покоренных стран и собранных в Та-Кем налогов, списки пожертвований и наград, а также песни, поэмы, сказки, поучения, научные и философские трактаты… Немногое дойдет до будущих времен, но и дошедшего хватит потомкам, чтобы понять: были в Обеих Землях свои Сервантесы и Шекспиры, Пушкины и Байроны, Гомеры и Платоны… Были!

Теперь вот и Маккиавели есть, с угрюмой усмешкой подумал Семен.

– Ты спрашиваешь, как это делают в моей стране? Так же, как всегда и всюду: перекупают людей из противного стана. Не самых главных, но таких, от коих зависят вожди. Вот, скажем, этот Рихмер… Кто он такой? Чего он хочет? К чему стремится?

– Рихмер – тень Софры, – пояснил Инени. – Софра возвысил его из немху, дал ему земли, стада и власть, мед и вино, мясо и хлеб… Все дал! И мы, клянусь Маат, большего не сможем ему предложить!

– Разве? Всякая тень хочет сделаться тем, кто ее отбрасывает, – промолвил Семен. – Но о тенях – как-нибудь попозже, а сейчас скажи мне, Инени: ты знаешь, что я бываю в Доме Радости, у великой царицы?

Жрец кивнул.

– И Рихмер с Софрой тоже об этом знают?

Новый утвердительный кивок.

– Разумеется, друг мой! Известно, что ты рисуешь, лепишь из глины и говоришь с царицей. Я думаю, это хорошо. Время смутное, а речи твои мудры и вселяют в нее уверенность.

– Она сказала тебе об этом?

– Да.

– Но ведь не каждое слово из наших речей передают Рихмеру?

– Надеюсь, не каждое. И от меня он не услышит ничего, Гор тому свидетель! Великий Гор, чьи глаза – луна и солнце, а крылья покоятся по обе стороны небосклона!

– Вот и оставим его в покое. Его, но не Софру с Рихмером. Пусть они узнают от тебя кое-что похожее на правду – например, что я провидец и маг, что царица верит мне, как призраку первого Джехутимесу, и слово мое весит сто дебенов золота: могу склонить ее к Софре или к Хоремджету.

Пару минут Инени сидел в молчании, потирая ястребиный нос и рассматривая Семена маленькими запавшими глазками, будто видел его впервые; затем проговорил:

– Рихмер хитер! Думаешь, поверит?

– Почему бы и нет? Я просил царицу возвысить Сенмута – пусть возвысит! Так возвысит, чтобы Рихмер поверил в цену моих слов! Сотня дебенов золотом, не меньше!

– Вижу, на серебро ты не согласен, – произнес жрец с усмешкой, но тут же погасив ее, добавил: – Опасные игры, очень опасные! Я верю в твой ум и твою мощь, но помни: хоть мал скорпион, да коварен и убивает даже льва. Я не хочу твоей смерти, Сенмен.

– И я не хочу, а значит, попробую договориться с Рихмером.

– Вдруг не договоришься?

Семен хмыкнул и пожал плечами.

– Вернусь в поля блаженных! А ты почтишь меня и сложишь в мой саргофаг столько ушебти, сколько дней в году.

– Я прикажу отлить их из золота – ровно на сто дебенов, – пообещал жрец, поднимаясь.

Он удалился, оставив Семена размышлять над свитком древних поучений. Их автор был, несомненно, мудрецом, верившим в силу и нетленность слова и полагавшим труд рапсодов столь же вечным, как творения ваятелей. «…Они не возводили себе пирамид из бронзы с надгробными плитами из железа… Книги поучений стали их пирамидами, тростниковое перо – их дитем, поверхность камня – их женой… Они ушли, и имена их были бы забыты, но писания заставляют помнить их…» Пожалуй, в этом таилась истина; мудрое слово и в самом деле помнилось, а значит, обладало мощью – такой же, как камень и металл.

Какое же слово он скажет Рихмеру? Чем соблазнит, как пригрозит, чтобы отвести опасность от царицы?

Слово еще не пришло, однако он знал, что не оставит эту женщину и не отдаст ее ни Софре, ни Хоремджету. Не отдаст никому!

Ковры, подушки и циновки разложили под каштаном, зажгли светильники, вытащили лучшую посуду – серебряные блюда для жаркого, фаянсовые чаши для вина и бронзовую лохань для омовений; служанок нарядили в платья из тонкого льна, То-Мери дали корзинку с цветами, Техенну и Ако поставили с факелами у ворот – встречать гостей. У водоема тоже постелили циновки – для шестерых арфисток; в лампы добавили шарики кифи, и над садом поплыл беловатый благовонный дымок.

Брат праздновал великую удачу – его подняли до таких высот, что впору закружиться голове. Правитель дома царицы, наставник ее дочерей… пусть не главный наставник, а заместитель Инени, но все же этот пост делал его одним из важных государственных сановников. Они, подобно шахматным фигурам, располагались в строгой иерархии, и первым в табели о рангах шел ферзь-визирь – или, по-местному, чати; пост еще вакантный, предмет борьбы и споров, так как чати должен был сделаться регентом и наставником юного пер’о. Вторая позиция была за Софрой, предводителем жречества Та-Кем, а за его спиной выстраивались прочие фигуры: Нехси, царский казначей, Исери, главный над житницами Нижнего и Верхнего Египта, и Саанахт, правитель Дома Войны. Три министра – финансов, сельского хозяйства и военный… Место Сенмута теперь находилось в этом ряду – выше, чем у Пенсебы, градоначальника Нут-Амон, и выше, чем у Рамери и трех-четырех знатнейших хаке-хесепов. Выше, чем у Хоремджета… Но под рукой военачальника было много пешек – копейщики и стрелки, секироносцы и колесничие, весь столичный гарнизон, с которым Саанахт, ввиду глубокой старости и дряхлости, управиться не мог. Секиры и копья являлись веским аргументом в пользу Хоремджета, способным продвинуть его в ферзи и даже в короли – пожалуй, с большей вероятностью, чем Софру.

Но эти невеселые раздумья не помешали Семену насладиться пиром. Газель, запеченная на вертеле, оказалась великолепной, как и терпкое вино из-под Абуджу, журавли и гуси, пирожные Абет и томные песни арфисток, которых было столько же, сколько пирующих, и это сулило иные радости, кроме газели. К тому же пир оживлялся беседой, чему способствовали и вино, и созерцание арфисток, и тучный болтливый Пианхи, сын Сенусерта, служитель Мут, писец в чезете колесничих и смотритель царского стола. Все эти должности помогали проникновению в разные жизненные сферы, и Пианхи отнюдь не скрывал, что проник так глубоко, как позволяют чуткий слух и острый глаз. Вдобавок он обладал таинственным искусством чревоугодников и сплетников – есть, пить и говорить в одно и то же время.

– Наш драгоценный друг, – Пианхи кивнул в сторону Сенмута, – сделал выбор, и нам остается молить богов, чтобы выбор этот оказался верен. Что до меня, то я принесу обильные жертвы Амону, Мут и Птаху… – Он ухватил газелью ляжку и оторвал зубами кус. – Завтра же принесу… трех гусей и сосуды с благовониями… умм, какое мясо!.. пожертвую их, чтобы печень Сенмута не высохла в песках пустыни, чтобы руки были полны богатства, как цветочная корзина у этой юной девушки… – писец алчно покосился на То-Мери, – и чтобы он звал друзей к себе – умм! – тысячу раз!

– Не понимаю, о каком выборе ты толкуешь, – сказал изрядно захмелевший Кенамун, начальник рудников. – У нас нет выбора, ибо вершит его Великий Дом – жизнь, здоровье, сила! Он может возвысить нас или низвергнуть, послать на север или юг… Мы не выбираем, Пианхи, мы делаем то, что нам велят.

– Он прав, – заметил Джхути, художник и приятель Сенмута. – Мы – муравьи под стопой владыки, и слушаем его призыв.

– Лукавите! Лукавите, мои бесценные! – Пианхи погрозил им полуобглоданной газельей ляжкой. – А кто у нас теперь владыка? Чей призыв должны мы слушать? – Он слелал паузу, гулко отхлебнул из чаши и закончил: – К тому же вы говорите о внешней стороне служения, а я – о внутренней, о выборе, который делает душа, ибо у нее всегда есть предпочтения. Тайные, но есть!

– Особенно в те дни, когда труба над Великим Домом пониже, и дым – пожиже, – добавил Семен, подмигивая брату, рядом с которым сидел Пуэмра. Как самый младший из гостей, он в разговор не вмешивался, зато посматривал на арфисток и ел с отменным аппетитом, не забывая следить за мудрыми речами старших.

– А? Ты о какой трубе? – Пианхи уставился на Семена, потом, сообразив, выдавил ухмылку и почесал объемистое чрево. – Да, дым не слишком густ, клянусь Исидой всемогущей! И потому мы можем выбирать. Кто за достойного Софру, кто за отважного льва Хоремджета или за великую царицу… и даже за молодого пер’о.

– Сирийский ублюдок! – скрипнул зубами Кенамун, что, однако, не помешало речам Пианхи.

– Человек не обеднеет, если станет говорить учтиво, – произнес он. – Умм! Кажется, эта газель питалась медом и ароматным лотосом! Так вот, о нашем друге и хозяине… Он выбрал служение лучшей из женщин, которую я уподоблю Хатор, но есть и другие любимцы богов… умм… любимцы Гора, Амона или Монта… они спорят, тянутся к священному урею, и кто из них победит? Кто? – Лязгнув зубами, Пианхи содрал остаток мяса с кости. – Но кто бы ни победил, пусть наш хозяин не пожалеет о содеянном. У сына виноградаря рот полон винограда, сын пекаря ест мягкие лепешки… Пусть будет так и с ним!

Чем правим, то имеем, перевел Семен пословицу, прикидывая, что достанется ему. Что он получит, какой виноград, какую лепешку? Мирную жизнь в прекрасной стране? Годы, полные трудов? Друзей, учеников и толпы дам и кавалеров, увековеченных его руками? Почет, достаток, крепкий сон, обильную еду? Газель – на первое, гусь – на второе, ну, а на третье – арфистка… Пожалуй, раньше этих благ ему хватило бы, но все течет, все изменяется в подлунном мире!.. Он представил губы Меруити и, будто ощутив их сладость, глубоко вздохнул.

– Значит, говоришь, у нас есть выбор? – дернул плечом Кенамун, расплескивая вино из чаши. – Кто за Софру, кто за гиену Хоремджета, кто за царицу либо сирийскую вошь… А сам ты за кого?

– Я, мой друг, главный писец колесничих и получаю долю от всего, что жалуется людям Хоремджета. Я жрец Львиноголовой, и мне положена доля из приношений в храм, от благодетеля нашего Софры. Я управитель имений пер’о – жизнь, здоровье, сила! – откуда к царскому столу идут хлеба и овощи, и в них я тоже получаю долю. Царица повелела мне возглавить ловчих – тех, кто охотится на длинногих птиц и добывает перья в Западной пустыне, – и даровала поле, сад и коз, чтобы кормить моих людей… Словом, я тот бык, который пьет из всех ручьев, что попадаются по дороге, не пропуская ни одного.

Сенмут улыбнулся, Джахи захохотал, а Кенамун неодобрительно фыркнул.

– Пьющему из всех ручьев надо знать, какие у них берега, – сказал Семен. – Крутые или пологие, зыбкие или с надежной почвой… Иначе можно поскользнуться.

Одарив его благосклонным взглядом, Пианхи повернулся к Сенмуту.

– Твой брат – мудрец, ибо видит скрытое за светом дня и мраком ночи. Конечно, я знаю эти берега! Знаю и тропинки к ним, те маленькие слабости, какие есть у властных и великих… Наш молодой пер’о – жизнь, здоровье, сила! – не привередлив в пище и украшениям предпочитает оружие, особенно изогнутые сирийские клинки из твердой бронзы или из железа. Нашей великой царице по сердцу, когда одаривают ее дочерей – яркими перьями, цветами или игрушками, чем-то таким, что приносит радость. Хоремджету нравятся лесть и песни о подвигах, которые он совершил в странах Хару и Джахи, а также у Перевернутых Вод. Хуфтор, чезу колесничих, любит выпить. Ну, а Софра… – Пианхи посмотрел на обглоданную кость в своем кулаке, – мудрый Софра считает себя искусным охотником и дважды в месяц отправляется в Западную пустыню с ливийскими проводниками. Клянусь Маат, он в самом деле хороший охотник! Я ел у него жаркое из газели, почти такое же вкусное, как это! – Он потряс костью.

– Ну, а Рихмер, хранитель врат Амона? Говорят, что он – тень Софры… Он тоже любит охотиться? – спросил Семен, неторопливо потягивая вино.

– Любит, только на людей, – ухмыльнулся Пианхи, не замечая, что при имени Рихмера лица у пирующих поскучнели.

– Ты и к нему протоптал тропинку?

– Зачем? Рихмер не делит дары и приношения. Но если бы мне захотелось… – Пианхи бросил кость и потянулся к жареному гусю. – Есть у Рихмера имение за Южным Оном, а в нем – наложницы, три или четыре, но лишь одной щедротами Хатор даровано дитя. Я слышал, девочка… Она для Рихмера – услада сердца, и если бы я топтал к нему тропинку, то подарил бы опахало из птичьих перьев – такое, какое делают лишь для царицы, нашей госпожи.

– Сделай побольше таких опахал и пусть их хранят в твоей гробнице, – посоветовал Семен.

– Для чего? – Оторвавшись от гуся, Пианхи вытер стекающий по подбородку сок.

– Подаришь их судьям Осириса, чтобы пропустили тебя в поля Иалу. Жарковато у них в канцелярии, так что опахала пригодятся.

– Не богохульствуй! Эти судьи неподкупны! – выкрикнул Кенамун.

– Мне лучше знать, – сказал Семен, чувствуя, как в голове шумит хмельной напиток из Абуджу.

Может быть, он произнес бы еще какие-то неосторожные речи, но брат коснулся его запястья и поднял чашу:

– Выпьем за девушку, прекрасную, как цветок лотоса! – Сенмут повернулся к Пуэмре: – За Аснат, твою сестру! Пусть скорей войдет хозяйкой в этот дом!

Они выпили, и Сенмут кивнул арфисткам. Тихая мелодия поплыла над садом, а Джхути, чей голос мог соперничать с томными звуками арф, запел:

О, как я люблю тебя!

Любовная песнь звучала в ушах Семена, когда через четыре дня он шагнул на увитую зеленью террасу Дома Радости. Меруити ждала его, сидя в кресле из черного дерева и слоновьих бивней; две девочки играли у ее ног. Старшей, Нефру-ра, было лет семь, младшей, Мерит-ра – не больше пяти. Семен знал, что одна из этих девчушек станет супругой Джехутимесу, великой царицей Тутмоса III, и родит ему сына. Другая, кажется, умрет – но которая из двух? Этого он не мог припомнить.

– Я пришел, великая царица, и принес вот это…

Раскрыв сумку, от стал выгружать игрушки – деревянных лошадок и осликов, быка с изогнутыми лирой рогами, барана и овцу, гривастого льва и длинноногого гепарда, толстого смешного бегемота, раскрашенные фигурки охотников и пастухов. Глазки у меньшей из девочек округлились, старшая, Нефру-ра, восторженно завизжала, а губы Меруити расцвели улыбкой.

– Ты сумел мне угодить! Или это новая хитрость? Хочешь, чтобы я развеселилась?

– Хочу, – признался Семен. – Но детский смех мне тоже приятен, а слышу его я нечасто. Ты ведь знаешь, госпожа, что нет у меня ни сына, ни дочери, ни жены… нет никого, кроме брата, которого ты возвеличила.

Он сделал жесты благодарности, но казалось, что царица их не замечает.

– Ты мог бы взять жену, – промолвила она. – В Уасете много красивых девушек.

– Много, – кивнул Семен, – но их красота не уживается с умом. Я подожду, поищу. Или не буду искать… Кто знает, вдруг я уже встретил самую умную и прекрасную?

Взгляд Меруити потеплел, губы беззвучно шевельнулись, будто приказывая продолжать, но тут явился, поскрипывая кожаным доспехом, начальник стражей Хенеб-ка. Явился, бросил подозрительный взгляд на Семена, преклонил колени перед царицей и протянул ей свиток. Она развернула зашелестевший папирус, нахмурилась, хлопнула ладонью по подлокотнику кресла; будто из-под земли возникли служанки и увели дочерей. Младшая прижимала к себе лошадку и ослика, старшая, руки которой были полны игрушек, обернулась к Семену с благодарной улыбкой. Кто из них умрет? – снова промелькнуло в голове, и мысль о неизбежном наполнила его печалью.

Он поднял глаза. В кресле перед ним сидела уже не Меруити, а великая царица Хатшепсут, дочь бога и супруга бога. Зрачки ее потемнели, губы сжались, маленький упрямый подбородок будто бы стал тяжелее, в полной гармонии с окаменевшим лицом; оно сейчас казалось маской, к которой в следующий миг приделают недостающие детали – бороду, клафт, парик и двойную корону с уреем. И будет не женщина, а львиноголовая Сохмет, владычица жизни и смерти, готовая карать и устрашать… Но Семен любил ее даже такую.

Черты царицы расслабились, она отбросила свиток, наклонилась к стоявшему на коленях Хенеб-ка и что-то шепнула ему. Он развел руки жестом покорности, поднялся, скрипнув ремнями доспеха, и зашагал к спускавшейся в сад лестнице. Рукоять секиры билась о его бедро.

– Кажется, я пришел в тяжелый день, – молвил Семен, провожая взглядом Хенеб-ка. – Мне надо удалиться, прекрасная госпожа?

– Не надо. Рисуй! – Она потерла лицо ладошками, потом встряхнула их, будто сбрасывая напряжение. – Все дни тяжелы, и я отдыхаю, когда ты здесь. Ты говоришь со мной, и я не думаю о мрачном.

– Таком, как это? – Взгляд Семена скользнул к валявшемуся на полу папирусу.

– Это еще не самое плохое. Это всего лишь знак человеческой жадности, которую может насытить Нехси, мой казначей… Насытить и утолить, ибо не спорят с гребцами, когда лодка попала в водоворот. Все просят… – Меруити презрительно поморщилась. – Знают, что нужны, и просят, просят то и это… просят для себя… Один ты попросил для брата.

– Я тоже жаден, – сказал Семен, копаясь в сумке с рисовальными принадлежностями. – Я хочу видеть тебя и сделать столько твоих изваяний, сколько сфинксов на Царской Дороге. Но разных, моя госпожа, не таких, как сфинксы, которые похожи друг на друга как песчинки. Разных! А это требует времени.

Она улыбнулась.

– Я помню, о чем ты просил, и я подарила тебе время. Может быть, больше, чем нужно? Ты говоришь о сотнях изваяний… Когда же я увижу хоть одно?

– Скоро, моя прекрасная царица, скоро, – пробормотал Семен, бледнея под ее лукавым взглядом.

Похоже, она понимала, отчего работа так затягивается, и не имела ничего против.

К нему в мастерскую явился Софра.

Не чрезвычайное событие; бывало, что верховный жрец заглядывал к художникам – обычно к тем, которые трудились над росписью его гробницы. Он, разумеется, не собирался умирать, но всякий человек – тем более древнего знатного рода – строил загробную обитель еще при жизни и наполнял ее разнообразными предметами, чтобы ожидать суда Осириса в комфорте и уюте. Конечно, многое с собою не возьмешь – ни сад, ни реку с камышами, ни охотничьи угодья, ни толпы верных слуг – но все это можно было нарисовать, дабы усопшая душа не тосковала в одиночестве, а развлекалась с арфистками или, забравшись в колесницу, вершила сафари по Западной пустыне. Чем больше таких картин, тем веселей проходит ожидание; вот почему Софра тщательно просматривал эскизы и требовал, чтобы были в них и антилопы, пораженные стрелами, и танцовщицы дивной красоты, и сцены шествий и пиров, и барка, плывущая по Нилу, и обильный деревьями сад – пальмы, смоковницы и гранаты, а посередине – водоем.

Семен не рисовал ни танцовщиц, ни пальм, ни антилоп и не питал интереса к гробницам, но все-таки Софра к нему заявился. Не один, а с подобающей свитой: с Хапу-сенебом, вторым пророком, с другом Инени и множеством младших жрецов и прислужников, тащивших корзины, табуреты, опахала и прохладительные напитки. Пришел он в рабочую жаркую пору, когда Семен с Пуэмрой размечали камень для изваяния Птаха, два подмастерья трудились над парной статуей Сохмет, а третий, обливаясь потом, полировал бюст Инени.

Ну, босс на то и босс, чтобы приходить не вовремя, решил Семен, откладывая мерные шнурки, отвес и наугольник. Работа замерла, и они, все пятеро, склонились перед важным гостем.

– Ты – Сенмен, ваятель?

Голос у Софры был громкий, гулкий, и выглядел он впечатляюще: солидный муж под пятьдесят, с хмурым высокомерным лицом и бритым черепом; длинные белые одежды, шкура леопарда на плечах и, несмотря на жару, парик, покрытый полосатой тканью. Не клафт, но что-то очень похожее; поверх него так и просилась корона.

– Это я, – пробормотал Семен, не разгибаясь. – Целую прах под твоими ногами, великий господин.

С минуту Софра разглядывал его, словно соображая насчет целования праха, которого в мастерской хватало, потом махнул рукой, и Семен с помощниками разогнули спины.

– Это Пуэмра, господин, – представил он ученика, – а это мои подмастерья: Атау, Сахура и…

– Мне их имена не интересны, – пророкотал верховный жрец. – Молчи, ваятель! Будешь говорить, когда я разрешу.

С этими словами он повернулся к каменной копии Инени и долго глядел то на нее, то на третьего пророка, стоявшего чуть вдалеке, рядом с пожилым благообразным Хапу-сенебом.

– Амон всемогущий! Какое сходство! – Софра покачал головой. – Подобного не достигали даже во времена Снофру и Хуфу!

– Я говорил тебе, достойный брат, что этот ваятель творит чудеса, – произнес Хапу-сенеб, отдуваясь и благожелательно поглядывая на Семена. – Ф-фу… какая жара… – Он кивнул носителям опахал, и те принялись овевать его, разгоняя застоявшийся знойный воздух.

Сделав пару шагов, Инени приблизился к изваянию.

– Я помещу его в своей гробнице, рядом с бронзовым зеркалом. Я буду приходить туда все годы, отпущенные мне Осирисом, смотреться в зеркало, глядеть на этот камень и вспоминать, каким я был. Жаль, Сенмен, что двадцать разливов назад, когда я выглядел помоложе, в Та-Кем не нашлось равных тебе мастеров!

– Ф-фу… Зато теперь они есть… по крайней мере, один.

В толпе прислужников и жрецов произошло какое-то движение, и из задних шеренг вынырнула личность с непримечательной физиономией и маленькими тусклыми глазками. Этот человек был не тощ и не толст, не высок и не низок, а так, нечто среднее – типичный роме, каких в десятке не меньше дюжины. Если бы не бритый череп и не богатое ожерелье, он выглядел бы как чесальщик льна или пастух, чье место рядом с баранами и быками. Но младшие жрецы почтительно расступились перед ним.

Тусклые зрачки впились в лицо Семена.

– Ваятель Сенмен много лет провел в плену и, кажется, не зря. Древние говорили, что муки тела возвышают душу, страдание делает чутким и искусным, и плеть даже обезьяну заставит танцевать… А ты ведь страдал, ваятель Сенмен! Целых десять разливов, в неволе у нехеси!

Будь осторожен, сказали глаза Инени, и Семен вдруг понял, кто перед ним. Рихмер, Ухо Амона, серый кардинал! Голос его казался таким же невыразительным, как внешность.

– Ты прав, хранитель врат, – Семен склонил голову, – годы плена были тяжелы. Поистине, я узнал вкус смерти на своих губах.

– Зато теперь твои творения прекрасны. Покажешь что-нибудь еще?

Взгляд Рихмера метнулся к полкам, где, задвинутое в дальний угол, закутанное полотном, стояло изваяние Меруити. Хранитель врат определенно знал о нем! И знал, где его прячут! Но от кого? Над этой вещью Семен трудился вечерами, и верный Пуэмра затачивал ему резцы… Возможно, скрип и скрежет, с коим они врезались в камень, дошел до слуха Рихмера?

Семен поклонился.

– Работа над изваянием достойного Инени потребовала много сил. Еще я занимался мелкими поделками, а мои мастера изготовляли статуи для Ипет-сут… Больше мне нечего показать.

– Того, что я видел, хватит, чтоб убедиться в твоем мастерстве, – с важным видом заметил Софра. – Хвалю твои глаза и руки, ваятель! Ты будешь награжден и возвеличен! Ты сделаешь мое изображение и станешь главным над художниками Амон-Ра.

Он развернулся и проследовал к выходу из мастерской. Свита торопливо потянулась за ним, и лишь Инени замедлил шаг, пробормотав:

– Бойся крокодила, когда он разевает пасть, чтобы тебя похвалить.

Помощники вернулись к делу. Стоя среди привычного грохота, шелеста полировочных камней и звона вгрызавшихся в базальт рубил, Семен бросил взгляд на полку, где затаилась головка Меруити. Она была готова, однако кому он рискнул бы ее показать? Признание в любви – не для чужих глаз… Даже не для глаз Меруити – ибо, если работа закончена, то нет и поводов для новых встреч.

Все-таки он показал ее – брату, в самом начале месяца эпифи, когда от зноя пересыхает земля, а Нил сужается и мелеет.

Прекрасный женский облик, запечатленный в гладком темном камне… Она была такой, какой явилась ему впервые звездной ночью, в трепетном свете факелов – царица ветров и тьмы, загадочная, непостижимая, манящая…

Сенмут долго смотрел на каменную женскую головку, потом сказал:

– Память твоя осталась в полях Иалу, однако не обижайся на богов: взамен ты получил чудесный дар. Дар мастерства и дерзости… ты смеешь изображать не человека, а то, что чувствуешь к нему… Ведь так?

– Так, – согласился Семен.

– Любовь к царице – дерзость, – тихо промолвил брат. – Ты можешь лишиться головы, и потому никто не должен видеть твоего творения. Лучше разбей его.

– Я не могу.

Они переглянулись, и Сенмут шепнул:

– Понимаю… Я бы тоже не смог. – Затем, после недолгой паузы, поинтересовался: – Ты будешь изображать ее снова и снова?

– Буду. – Семен окутал головку Меруити полотняным покрывалом, но тут же сбросил ткань и снова всмотрелся в милые черты. – Ты говоришь, брат, что это дерзость… Согласен, дерзость – если ваятель одинок, и нет ни женщины, владеющей его душой, ни девушки, приятной его взору. Но в ином случае и суждение будет иным, не так ли? Если ваятель любит другую и счастлив своей любовью, то это изображение не дерзость, а дань восхищения и жертва – такая, какую смертный приносит богине… Ты понимаешь меня?

На лбу Сенмута прорезалась морщинка.

– Нет. Я чувствую, что в сказанном тобой есть тайный смысл, но не могу его постичь.

– Ты тоже ваятель, брат мой, прекрасный ваятель, и сердцем твоим владеет Аснат. Я сделал много рисунков, запечатлел царицу на папирусе, но этот камень – как и другие камни – могли быть обработаны твоей рукой. Теперь понимаешь? – Он положил ладонь на гладкую холодную поверхность. – Я хочу… я прошу, чтобы здесь стояло твое имя. Сенмут, сын Рамоса, правитель дома царицы, наставник ее дочерей…

Брат неожиданно рассмеялся:

– Хорошая шутка, клянусь Хнумом, покровителем каменотесов! Такого в Обеих Землях не случалось – чтобы статуи изготовлял один, а имя писал другой! Не знаю, что сказать и как назвать подобное деяние! Но если ты хочешь…

– Не только я – так пожелали боги. Не удивляйся, что мне ведома их воля – ты ведь помнишь, откуда я пришел. – Глядя в побледневшее лицо брата, Семен медленно произнес: – Я послан с полей Иалу в помощь тебе и великой царице, чтобы все свершилось так, как должно свершиться, чтобы возвеличились имена одних, другие же остались в безвестности… Как видишь, я не ошибся – твое возвышение началось. Что же касается меня… я, брат, всего лишь скромный страж реальности, которого прислали боги.

В словах его не было лжи – ведь богом являлась история, а он лишь подчинялся ее железной воле. Изображение царицы с именем Сенмута, ваятеля, – столь же реальный факт, как храм в Дейр-эль-Бахри, построенный зодчим Сенмутом, и если ни первое, ни второе еще не существует, то обязательно будет существовать. И совсем неважно, если одни имена возвеличатся, тогда как другие скроет мгла веков…

Сенмут сделал жест покорности.

– Кто я такой, чтобы противиться богам? Разве они не вернули мне брата? И разве старший брат не знает, что лучше для младшего? – Вытянув руку, он прикоснулся к каменной щеке царицы. – Да будет так, как ты сказал! Дань восхищения, жертва и знак благодарности богине от недостойного Сенмута, сына Рамоса… Она ведь возвысила меня!

– Ты ловишь мои мысли на лету, – молвил Семен, окутав Меруити покрывалом.