Инени уснул сразу после ужина, не прикоснувшись к блюду с сушеными фруктами. Его лицо, озаренное лучами заката, выглядело постаревшим и утомленным, на лбу и бритом черепе выступила испарина. Казалось, он завершил тяжелый труд, отнявший последнюю энергию.

– Ему придется отдыхать день или два, есть мясо и пить вино, красное вино из Каэнкема, – произнес Сенмут. – Сделанное им сегодня по силам лишь мудрому Тоту. Но Ибисоголовый – бог, а Инени – всего лишь один из нас и слеплен из слабой человеческой плоти, хотя временами умеет творить чудеса.

Слова проникали в сознание Семена, будто растворяясь в нем и порождая ясные образы. Совсем не так, как если бы с ним объяснялись на итальянском или французском; те языки все же не были родными, что-то ухватывалось сразу, а что-то нуждалось в осмыслении и переводе. Но сказанное Сенмутом он понимал без всяких усилий, без напряжения и даже более того – произнесенные слова не отзывались эхом русской речи. Будто он знал с детства этот певучий мелодичный язык, впитав его с материнским молоком…

– Благословен Амон! – Руки Сенмута потянулись к заходящему светилу. – Инени, мой учитель, сделал чудо, заставив тебя вспомнить речь Та-Кем, но это лишь ичи-ка, секретное знание Тота, дарованное кое-кому из жрецов. Разве сравнится оно с божественным могуществом? С властью Осириса, который, вняв моим мольбам, отпустил тебя с полей Иалу! – Он крепко стиснул плечо Семена. – И ты вернулся, брат, вернулся, наполнив мое сердце радостью! Вернулся оттуда, откуда не возвращаются!

– Я вернулся, – вымолвил Семен, чувствуя, как слова легко слетают с губ. – Я вернулся и очень доволен, что снова попал в Та-Кем, что вижу тебя, ем пищу, пью вино и чувствую ветер на своем лице. Это так чудесно!

Что еще он мог сказать? Кажется, Сенмут считал его умершим братом, пришедшим из загробного царства Осириса – знания Семена о древнеегипетской вере были скромными, но вполне достаточными, чтобы разобраться в словах молодого вельможи. Выходит, он явился в мир живых из запредельных пространств, из рая либо из ада! Скорее, последнее, с угрюмой усмешкой решил Семен, вспомнив о подвале Баштара, вонючей параше и ста четырнадцати могильных плитах. Нет, ста тринадцати! Последнюю он расколотил… Или все же кувалда разбила не камень, а кушитский череп?..

Грудь Сенмута дрогнула в затаенном вздохе. Сейчас он сидел на пятках, выпрямившись и прижимая ладони к бедрам, в напряженной позе древнеегипетской статуэтки писца. Семен не помнил, где и когда ему встречалось ее изображение, в учебнике или в какой-то прочитанной в юности книге, но поза казалась знакомой чуть ли не со школьных лет.

– Я не спрашиваю о тайном… не спрашиваю о ликах бессмертных богов и о других вещах, которые ты видел в Стране Заката… – дрогнувшим голосом прошептал Сенмут. – Я понимаю, что это знание – не для живых, что мы приобщимся к нему лишь после смерти… Поведай мне, брат, только об одном… скажи, это было страшно? Страшно умереть и стоять перед Осирисом, когда божественные судьи взвешивают твои деяния?

– Боги милостивы и прощают многое, – произнес Семен. – Они прощают гордецов и грешников, жестоких и жадных, льстецов, прелюбодеев и чревоугодников, прощают даже зло, если творилось оно по человеческому неразумию. – Тут он подумал о Баштаре, скривился и добавил: – Вот преступившим клятву приходится плохо! Им вытягивают язык, пока не обкрутят вокруг раскаленного медного столба сто четырнадцать раз.

Сенмут нерешительно улыбнулся.

– Ты шутишь, брат? Разве в полях Иалу есть раскаленные медные столбы?

– Там есть все. – Семен потянулся к блюду, бросил в рот горсть изюма. – Все, и еще больше! Если бы я мог рассказать…

Он замолчал, с сосредоточенным видом пережевывая изюм. Если бы мог!.. – мелькнуло у него в голове. Только ты вряд ли поверил бы, мой неожиданный родич. В тех полях Иалу, откуда меня принесли ветры времен, чудес побольше, чем в загробном мире.

Сенмут глядел на него с любовью и обожанием – так, как смотрят на стены родного дома после долгих странствий на чужбине.

– Наверное, брат, ты многому научился в царстве Осириса. Ты ушел туда, когда я был совсем еще юным, и провел в полях Иалу больше десятилетия… Ты изменился. Ты выглядишь возмужавшим… И ты, я думаю, стал мудрее.

– Это так. Да, так! – Неожиданная мысль явилась Семену, заставив откинуться к стенке каюты. – Знай, брат мой Сенмут, – медленно произнес он, – что я и в самом деле приобщился к божественной мудрости, но за нее пришлось платить. Видишь ли, боги схожи с людьми в одном – за всякий свой дар требуют возмещения. Потребовали и с меня.

– Что же именно? Какую жертву ты им принес? – прошептал Сенмут и затаил дыхание.

– Мою память. Ее отобрал… э-э… – Он смолк, перебирая египетский пантеон в поисках нужного бога, самого алчного и страшного.

– Наверное, Анубис, – подсказал Сенмут. – Великий бог, но жаден, как шакал!

– Может быть. Не помню в точности… и не помню прошлой своей жизни… ни отца с матерью, ни друзей, ни того, кто властвовал в Та-Кем в те годы… Ничего не помню!

Семен сокрушенно понурил голову. В той ситуации, в какой он очутился, идея посмертного забвения была отличным выходом. Конечно, боги милостивы, но ничего не дарят смертным просто так – а что возьмешь с души покойника? Память, только память… И это справедливый обмен, если желаешь стать мудрее.

– Ничего не помнишь… – с печалью отозвался Сенмут. – Ни отца нашего Рамоса, ни матери Хатнефер, ни имени Великого Дома… А меня? Меня ты вспомнил? – В голосе его звучала надежда. – Ночью, после боя с нехеси, ты назвал меня – Сенмут… И Реку назвал – Хапи…

– Возможно, память возвращается ко мне, когда я вижу то, что видел в прошлой жизни. Кто знает?

Семен пожал плечами и посмотрел на берег. День, проведенный им в гипнотическом трансе, был полон хлопот для спутников Сенмута. Они копали могилу в ближнем холме, в двух сотнях шагов от воды, и этот труд, похоже, длился от восхода до заката. Двое солдат еще возились в глубокой яме, двое охраняли их, а трое перетаскивали мертвые тела. Раненых не было видно в сгущавшихся сумерках – должно быть, они спали или лежали, не двигаясь, в высокой траве.

Чуткие пальцы Сенмута коснулись его руки.

– Ничего, брат, ничего, ты вспомнишь… Инени боялся, что магия ичи-ка тебя убьет или сделает безумцем, но – хвала Амону! – этого не случилось. Наоборот! Ты вспомнил речь людей, и я уверен, ты вспомнишь остальное. Может быть, даже отца и мать… Они умерли, но мы посетим их гробницу в Джеме. Ты не встречался с ними – там, в полях блаженных?

– Не могу сказать. Не помню…

Семен склонил голову, спрятал лицо в ладонях, чувствуя, как браслет на запястье царапнул подбородок. В той, другой жизни, его родители тоже умерли, и мысль о них пронзила его внезапной болью. Он понял, как был одинок все эти годы, тянувшиеся словно бесконечный караван; встречались случайные спутники, женщины и мужчины, а больше – ничего… Ни любви, ни семьи, ни достойной работы, ни прочих успехов, какими можно было бы похвастать в его летах, в период расцвета и зрелости… Какая уж тут работа – поддельные иконы, пепельницы да матрешки! Возможно, по этой причине он и поехал к Кеше Муратову в Хасавюрт, не ради денег, а от безнадежности, будто сбежал от себя самого… Посидеть за стаканом вина, вспомнить с другом молодость… Вот и посидел! Два года с лишним в ямах да подвалах!

Опустив руки, он поглядел на Сенмута и усмехнулся. Ну, что было, то было, и тосковать о прошлом ни к чему! Тем более о ямах и подвалах либо о пепельницах и матрешках… И пусть тут нет ни телевизоров, ни унитазов, ни трамваев, зато есть брат! Возможно, сыщется и что-нибудь еще… что-то такое, о чем Семен Ратайский и мечтать не мог, что суждено лишь Сенмену, сыну Рамоса…

Он снова бросил взгляд на берег и спросил:

– Скажи, почему солдаты копают могилу в холмах? Почему не здесь, у реки?

– Ты не помнишь, как разливается Хапи? Сегодня двенадцатый день мехира, воды схлынули, а в месяце атис берег будет затоплен, и тела сгниют. Мы не можем взять погибших с собой, привезти в Неб и отдать бальзамировщикам… Но такова судьба солдат и путников! Каждый может погибнуть на чужбине и лишиться достойного погребения… так, как случилось с тобой… Пусть же лежат в холмах, в сухой земле, а не в грязи!

– Значит, я погиб на чужбине, – задумчиво протянул Семен. – Но где? И кем я был? И что со мной произошло?

– То же, что чуть не случилось с нами. Ты был ваятелем и ушел за горизонты Ра в таком же плавании, какое совершаем мы сейчас. Великий Дом – жизнь, здоровье, сила! – повелел найти подходящее место для новых каменоломен, и ты отправился в страну Куш. Тебя и нескольких воинов и корабельщиков убили нехеси – да поразит их мощная Сохмет! – и ваши спутники, те, кто остался жив, похоронили мертвых где-то поблизости, в скалах у третьего порога. Дикие нехеси из земли Иам убили вас, те самые, что чуть не разделались с нами прошлой ночью… Мы бы погибли, если бы Осирис не прислал тебя, чтобы спасти сынов Та-Кем и отомстить обидчикам!

– Что ж, – произнес Семен, – долг платежом красен. Осирис, кажется, о том не забывает.

– Он справедлив!

– Конечно, конечно, – согласился Семен, поглядывая на воинов, засыпавших землей могилу. Их силуэты были едва видны на фоне темнеющих небес, и казалось, что на холме копошатся бесплотные призраки. Не спуская с них глаз, он промолвил: – Ты говоришь, я оставался в полях Иалу больше десятилетия… Это большой срок. Кто же теперь правит в благословенной земле Та-Кем?

– Благой бог Мен-хепер-ра, владыка Обеих Земель, да живет он вечно! Правда, он еще молод и неопытен, слишком молод, чтобы носить белую и красную короны, однако…

Мен-хепер-ра! Семен нахмурился; попытка определиться во времени оказалась неудачной – такого фараона он не знал. Слишком молод? Может быть, Тутанхамон? А имена не совпадают по той причине, что Мен-хепер-ра – не личное имя, а тронное? Кажется, у царей Та-Кем было множество имен и титулов… Какое назвал ему Сенмут?

– У владыки есть другое имя? – спросил он, глядя на возвращавшихся с холма солдат. Показался один из раненых, высокий темнокожий человек; руки его мерно двигались над грудой хвороста, и вскоре там зажглась огненная искра.

– Да, конечно. Его зовут Джехутимесу, так же, как звали его благословенного отца и великого деда. Первый Джехутимесу и послал тебя в Куш… Припоминаешь?

Семен неопределенно пожал плечами. Три Джехутимесу подряд… Ценная информация для историка, но для него этот факт значил не больше, чем льды на вершине Килиманджаро. Он мог бы припомнить десяток имен древнеегипетских фараонов, но первые, что всплывали в памяти, – Тутмос и Рамсес – не годились; то были эллинизированные имена, отличные от настоящих. Насколько отличные, Семен не представлял; возможно, разница была такой же, как между названиями страны: Египет-Айгюптос и Та-Кем… Впервые ему пришло в голову, что вся история Египта, которой его учили, полнится греческими названиями и именами, а это значило, что ни одно из них не соответствует действительности. Он затвердил в гипнотическом трансе названия многих городов, Уасет и Мен-Нофр, Саи и Абуджу, Хетуарет и Нехеб, Кебто и Пермеджед – но что это были за города? Где находились? Какому времени принадлежали? Какой из них был Мемфисом, какой – Фивами?

Это оставалось тайной за семью печатями, а значит, были нужны другие ориентиры. В конце концов, должен ведь он представлять, в какую угодил эпоху! Явно не в Египет Птолемеев и, пожалуй, не в седую древность – кинжалы и наконечники копий у воинов не медные, а бронзовые… Видимо, Среднее или Новое царство, тысячелетняя эра, вместившая многие династии, падения и взлеты, мятежи и войны, жестокие междоусобицы и прочий исторический парад кровавых катаклизмов… Но для него все это – не история! Он – здесь! Он может прожить свою жизнь спокойно и мирно, если попал в период процветания, либо закончить ее в рабстве у гиксосов, ассирийцев или персов. Рубить камень где-нибудь в Ниневии… Чем не Чечня!

От такой перспективы он побледнел, и Сенмут, истолковав его бледность как признак усталости, кивнул на ложе.

– Спи, брат! Ичи-ка не проходит бесследно ни для дающего, ни для берущего. Спи! В эту ночь я буду стоять на страже вместе с воинами, охраняя твой сон, а завтра мы отправимся в дорогу. Поплывем к острову Неб, и дальше – в Уасет, в столицу! Ты со мной, а это значит, что боги благословляют наш путь.

Палуба качнулась под ногой Сенмута, когда он спрыгнул на берег. Семен устроился в углу, напротив спящего Инени; жрец дышал тихо и ровно, его лицо и обнаженные руки сливались с наступившим сумраком, белая одежда казалась клочком расплывшейся под стеной туманной мглы. Закрыв глаза, Семен думал о своем двойнике, о Сенмене, ваятеле фараона, погибшем от копья кушитов. Или, может быть, от палицы, что дела, в общем, не меняло… Может быть, правы буддисты, верящие в переселение душ, в их бесконечную реинкарнацию, гибель и возрождение в новых живых существах? Может быть, Семен Ратайский и есть тот самый Сенмен, вновь облеченный через столетия плотью и кровью? Может быть, таинственная сила, которую брат называет богом, а он – судьбой, отправила его сюда с какой-то целью?

Если так, все объяснялось разумно, в соответствии с логикой. Когда-то он был Сенменом и умер в битве возле нильских порогов, чтобы возродиться в полях Иалу, то бишь в двадцатом веке; но память сердца влекла его назад с такой необоримой мощью, что ткань времен вдруг треснула и раздалась… Может быть, чуть-чуть помог Осирис? Почему бы и нет? Впрочем, неважно, главное в другом: если его гипотеза верна, то значит, после цепочки бесчисленных перерождений, он возвратился на свое место во времени и пространстве. Туда, где ему надлежит быть.

Подумав об этом, он успокоился и заснул.

В следующие четыре дня, пока судно неторопливо спускалось вниз по течению, Семен обогатился массой сведений. Во-первых, теперь он знал, что плывет по широким водам Хапи где-то между третьим и вторым порогами, что их корабль скоро покинет немирную страну Иам с ее разбойничьими племенами и окажется в краях хоть и не слишком цивилизованных, зато относительно безопасных. Эти местности за вторым порогом носили странные, ничего не говорившие ему названия – Сатжу, Иртег, Вават; имена то ли поселений и народов, то ли правивших ими вождей, плативших дань и подчинявшихся Великому Дому.

Второй прояснившийся вопрос затрагивал полномочия Сенмута и цели его экспедиции. Оказалось, что обретенный брат, несмотря на молодость, был царским зодчим и вельможей-семером, носившим титул Уста Великого Дома, а это значило, что, исполняя приказы владыки Обеих Земель, он обладал законными правами требовать и получать от хаку-хесепов работников, воинов, повозки, корабли и пропитание. Эти хаку-хесепы были для Семена личностями давно знакомыми – номархами, или правителями номов, но греческого слова «ном» на нильских берегах не знали; тут провинция звалась иначе – сеп.

Пожалуй, самой значительной персоной из хаку-хесепов являлся наместник Рамери, хранитель Южных Врат, правивший в кушитских землях за первым порогом. Там добывали золото, медь и самоцветы, но главным богатством все же считался строительный камень, великолепный розовый гранит, вещь совершенно незаменимая, пригодная для обелисков и статуй, а также для облицовки храмов, дворцов и пирамид. Помня об этих богатствах юга, фараоны с древних времен не обделяли хранителей Врат вниманием, посылая на край своей державы то соглядатаев, то ревизоров или иных чиновников, а временами – целые геологические экспедиции. Над нынешней и начальствовал Сенмут.

Повод для нее был таков. Джехутимесу Первый, дед правящего фараона, добрался со своими армиями до третьего порога и выстроил там цитадель, внушавшую трепет разбойникам-нехеси – иными словами, кушитам из страны Иам. Со временем, однако, этот форпост захирел и превратился в пункт для сбора дани, слоновых бивней, шкур и ароматных смол, а также в место ссылки, куда отправляли проштрафившихся офицеров и солдат. Это было еще одним наказанием, сопровождавшим основное, коим являлось лишение чести, а значит, милости богов, благоволения царя и достойного погребения. Лишенцы, сотни две или три, сохли заживо средь знойных плоскогорий, а вместе с ними страдал безвинный человек – Туати, комендант затерянной в дебрях юга крепости.

Верный способ покончить с таким унизительным положением был хорошо известен и одинаков во все времена: выслужиться перед начальниками. И вот хитроумный Туати донес Великому Дому, а заодно и хранителю Врат, что в подчиненных ему областях нашелся превосходный камень – нефер-неферу, из наилучших лучший, каким подобает украшать лишь храмы Амона и царские усыпальницы. Письмо из дальних пределов повергли к стопам казначея Нехси, третьего из государственных мужей Та-Кем, и тот послал с проверкой на юг Сенмута, царского зодчего. Как выяснила беспристрастная ревизия, камень в землях Туати имелся, и очень даже неплохой, но вывезти его к реке казалось делом безнадежным – для этого пришлось бы рыть канал или прокладывать дорогу тысяч в двести локтей. Сенмут выяснил это на третий день, затем намекнул Туати, что есть места похуже третьего порога, и, покинув его в тоске и печали, отправился в обратный путь, прихватив заодно мешки с благовониями и прочей кушитской данью. Плыли, как обычно, в светлое время, а на ночь приставали к берегу, и на одной из ночевок их подкараулили нехеси. Банда оказалась велика; быть бы путникам в полях Иалу, если бы не Семен с его кувалдой. Ее, кстати, не позабыли, бережно упрятав в сундук из розового дерева, принадлежавший Сенмуту. Железо в стране Та-Кем считалось великой ценностью, а кроме того, этот увесистый молот в глазах египтян был предметом священным, доставленным прямо из царства Осириса.

Третье и последнее: он уже различал физиономии, говор, имена воинов. Сперва все они, кроме бледнокожего рыжего ливийца, казались Семену одинаково смуглыми, кареглазыми, темноволосыми, но острый глаз художника быстро подметил различия в оттенках кожи, телосложении и возрасте. Не все из них являлись солдатами; самый юный – тот, что прислуживал Инени, а заодно и Семену – был учеником жреца. Этот симпатичный темноглазый парень, будущий зодчий и писец, откликавшийся на имя Пуэмра, проходил сейчас курс наук по выживанию: дрался с дикими кушитами, греб, ворочая тяжелое весло, разжигал костры, готовил пищу и даже стоял у руля.

Последнее случалось нечасто, так как Мерира, мастер паруса и корабельщик, предпочитал не выпускать из рук рулевое весло. На вид Мерире было за пятьдесят, и выглядел он тощим и жилистым, прокаленным ветрами и солнцем, а в профиль напоминал топор с острым выступом носа посередине лезвия. Родился Мерира в Хетуарете, одном из городов Дельты, и плавал по Реке и морским просторам тридцать, если не более, лет. Похоже, не только плавал – шрамы на теле намекали, что побывал он во всяких переделках и свел знакомство не только с парусами, но также с копьем и секирой. Был корабельщик угрюм, ворчлив, себе на уме и к каждым трем словам добавлял еще три – или проклятие, или площадную брань, а то и богохульство. Семену он нравился чрезвычайно; если закрыть глаза и слушать Мериру, казалось, будто вернулся домой, в славный город Питер, и трешься у пивного ларька плечом к плечу с братьями-пролетариями.

У одного из раненых, мужчины внушительного роста и атлетического сложения, кожа отливала цветом кофе, губы выглядели слишком пухлыми для роме, а нос – более широким и плосковатым. Звали его Ако, и был он маджаем, то есть наемником из Куша, но не из дикой страны Иам, а из мест восточней первого порога. В ночной схватке ему проткнули голень дротиком, но Ако не унывал и активно лечился пивом – глотка у него казалась бездонной. Другим наемником был ливиец Техенна, отличавшийся от египтян белой кожей, огромными сине-зелеными глазами и гривой огненных волос. Этот сын песков и зноя родился в никому не ведомом оазисе Уит-Мехе в Западной пустыне, что-то не поделил с вождем, то ли козу, то ли жену, по каковой причине ему собирались отсечь конечности, а остальное скормить шакалам. Но парень он был прыткий и знакомству с шакалами предпочел казенный хлеб на нильских берегах.

Эти трое, Мерира, Ако и Техенна, были людьми Сенмута, служившими ему уже не первый год. Шестеро остальных, а также все погибшие при нападении нехеси, являлись воинами, корабельщиками и гребцами из подчиненных Рамери отрядов и обитали в неведомом Семену городе Неб. У него было еще одно название, очень поэтичное – Город, стоящий среди струй, – но с чем оно связано, оставалось пока для Семена загадкой.

Все чаще он размышлял над тем, что понимает слова, но не смысл сказанного. «Сегодня двенадцатый день мехира, – сказал Сенмут, – а в месяце атис берег будет затоплен…» И еще сказал: «Инени боялся, что магия ичи-ка тебя убьет или сделает безумцем…» Ичи-ка – «забрать душу» в дословном переводе… И что это значило? О какой магии шла речь? Каким временам года принадлежали месяц мехир и месяц атис? Была ли сейчас весна или осень, тянулось ли лето или наступала зима? В языке роме не имелось таких слов, и времен года – поразительно! – было не четыре, а только три: Половодье, Всходы и Засуха.

«Во имя Сорока Двух! – кричал Мерира стоявшему у рулевого весла молодому Пуэмре. – Держи на локоть правее, сын гиены! На локоть, говорю, чтоб тебе сгнить за третьим порогом! Чтоб тебе там камень грызть, вошь ливийская!»

Все в его речи тоже являлось загадкой. Кто эти Сорок Два? Чем неприятен третий порог и отчего там люди гниют и грызут камни? Что за ливийская вошь – разве у роме вшей не бывает? И, наконец, локоть, а также упоминаемые временами сехен и теб – чему они равны?

Ако болтал с Техенной, вспоминая с блаженной улыбкой, как упился пивом в прежний праздник Опет, в тот самый день, когда жрецы выносят статую владыки Амона в торжественном шествии. Ливиец фыркал и насмешливо кривился: ты, пивной кувшин, не просыхал с рассвета до заката все одиннадцать праздничных дней, а на двенадцатый Сенмут, наш господин, лечил тебя плетью, да так и не вылечил – шкура твоя прочнее бычьей! Врешь, не соглашался Ако, дело не в шкуре, а в том, что господин наш – да защитит его Нейт! – добр и милостив; не плеть схватил, а прутья, да и те сухие, не моченые. В другой раз будет плеть, скалился рыжий. Плеть из кожи бегемота!

Неплохо живут ребята, думал Семен, слушая эту перепалку; пива, похоже, залейся, и праздник – одиннадцать дней! Что же за праздник такой – Опет? И почем здесь пиво, если маджай, кушитский наемник, может поглощать его кувшинами?

Сенмут звал его, показывал на берег, где неуклюжие пестрые твари трудились над мертвой антилопой.

– Взгляни, брат, – хойте! Гиены! В древности их приручали, ибо они сильней и кровожаднее псов. Даже откармливали и ели… Слышал я, что за первым порогом и сейчас едят…

– В древности? Когда? – спрашивал Семен и получал ответ:

– В эпоху Снофру и Хуфу, да живут они вечно в царстве Осириса!

Тысячу лет назад? Полторы? Или две? И что за смутно знакомые имена? Хуфу – кажется, Хеопс, строитель пирамиды… А кто же такой Снофру? Его прародитель или наследник?

Время и язык по-прежнему играли с ним в прятки, не раскрывая до конца своих тайн. Знание слов еще не вело к безусловному пониманию, ибо слова рождались жизнью, являлись отражением ее реалий, дымом над кострами бытия. А бытие, даже столь, казалось бы, простое, как в эти архаические времена, было на самом деле неимоверно сложным, и в нем переплеталось все: боги, демоны, загробный мир и цены на пиво, названия месяцев, городов, народов и меры длины, праздники и имена усопших в древности владык, магия, верования, предрассудки и странные обычаи вроде поедания гиен. Эта сложность угнетала Семена, напоминая ему, что он – чужак, пришелец в этом мире, еще не свой.

На четвертый день плавания местность изменилась. Саванна, тянувшаяся по берегам реки, отступила и исчезла под напором скалистых нагромождений, причудливых утесов и камней; безжизненный пейзаж – бурые и серые каменные обломки, песок, дюны и кратеры – походил на лунный, и только нильские воды да теплое солнце напоминали, что их кораблик по-прежнему на Земле, а не в иных, неведомых и недоступных для человека измерениях. Днем было все еще жарко, но ночи стали на удивление холодны; топливо в этих краях являлось редкостью, костер раскладывали скудный и грелись около него, закутавшись в шерстяные плащи.

Ночная прохлада, однако, благоприятным образом сказалась на Инени. Четыре дня он пролежал в каюте, то засыпая, то просыпаясь и разглядывая потолок; юный Пуэмра кормил его, поил вином, помогал вечерами сойти на берег и устроиться рядом с костром. Казалось, жрец не только отходит после магического напряжения, но о чем-то непрерывно размышляет; иногда его задумчивый взгляд останавливался на Семене, губы сжимались, ноздри бледнели и морщины бороздили лоб. Какая-то внутренняя борьба происходила в нем, словно в душе Инени вступили в схватку восторг и недоверие, желание понять и страх перед тем, что понять до конца, возможно, значит умереть. Или, как минимум, сойти с ума…

Неудивительно! Воины, спутники Семена, были людьми простыми, а потому не слишком задумывались, откуда явился этот огромный, мускулистый и так непохожий на них человек – то ли из африканской саванны, то ли действительно из царства Осириса. Последнее даже было бы лучшим, ибо этот гигант не только спас их от нехеси, но оказался вдобавок братом господина – а значит, на них на всех распространялось его божественное покровительство. Ему выказывали знаки почтения как знатному семеру, но с каждым днем становилось яснее, что можно его не бояться, поскольку он не бог, а человек: ест, пьет и спит, как все, и точно так же, если приспичит, пускает струю с борта.

Но эти знаки человечьей сущности, по-видимому, не обманывали Инени. Страсть к истине владела им, он был из тех людей, которые всегда стремятся доискаться правды, но в данном случае правда могла ужаснуть – вдруг пришелец и в самом деле покойный Сенмен, явившийся с тростниковых полей Иалу? Существо, стоявшее перед Осирисом, Анубисом и Тотом, перед Сорока Двумя Судьями загробного мира, смотревшее в их безжалостные глаза, взиравшее на их грозные лики… Человек – или уже не человек?.. – приобщившийся к Великой Тайне Бытия, в точности знавший, что там, за гробом, куда опускают труп в погребальных пеленах с Книгой Мертвых на груди… Переварить такое было нелегко!

На пятое утро жрец поднялся, бросил несколько слов Сенмуту, велев ждать, пока не вернется, поманил за собой Семена и зашагал прочь от реки. Двигался он еще с трудом, но упорно шел и шел вперед, пока утесы не закрыли берег и изумрудную полосу водной поверхности. Постепенно каменистая почва сменилась песком, торчавшие из него скалы сделались ниже и мельче, горизонт расширился и вдали замаячили гребни дюн, предвестниц Великой Западной Пустыни. Она тянулась отсюда и до Атлантики на добрых пять тысяч километров, восьмую часть земного экватора, но в данный миг и день, как и в ближайшие пару тысячелетий, это останется тайной – как и то, что в будущем ее назовут Сахарой.

Инени споткнулся, и Семен поддержал его.

– Руки твои крепки, как у могучей Сохмет, богини воинов, – пробормотал жрец. – Эти руки ловко орудуют молотом и разбивают черепа… А что-нибудь еще они умеют?

– Умеют, – заверил его Семен. – К тому же кроме рук у меня есть и голова.

– Это я вижу. Когда великий Хнум лепил людей из глины, он каждому приделал голову, но все ли пользуются ею?

Жрец сокрушенно вздохнул и остановился, всматриваясь в необозримый простор пустыни.

В этот час она была прекрасна. Утренний воздух дарил свежестью, ослепительное светило поднималось в голубовато-стальном безоблачном небе, и лучи его скользили по белым, желтым, оранжевым пескам. Будто врезанные в них, лежали тени утесов, камней и редких деревьев – вставки из черного обсидиана, темнеющие в серебряном и золотом величии пустынных пространств. Эта земля не ведала ни ливней, ни снегов, ни иной непогоды, кроме редких губительных смерчей; ее никогда не оглашали громовые раскаты, не озарял блеск молний, и ветры, гулявшие над ней, были сухими, жаркими, прокаленными пламенем беспощадного солнца. Дождь казался здесь такой же небылицей, как пальма, выросшая в вечной мерзлоте.

Инени снова вздохнул, протянул руки к солнечному диску и негромко запел:

Видимо, песня – или молитва? – укрепила душу бритоголового жреца. Он расправил плечи, искоса взглянул на Семена и негромко, будто размышляя про себя, заговорил:

– Сенмут был совсем молод, когда лишился брата, сгинувшего в южных краях. Он его очень любил и почитал… Воистину, брат казался ему воплощением Амона-Ра, Гора и Тота в одном лице! Да, он его любил и любит сейчас, но помнит плохо. Я – гораздо лучше! Оба, и Сенмут, и его брат, были моими учениками, а учитель знает о своих питомцах все, не меньше матери, родившей их… И потому, сын мой, я пребываю в сомнении. В большом сомнении! – Прикрыв глаза, Инени сделал паузу, потом коснулся висевшего на груди амулета и произнес нараспев, явно цитируя какой-то древний текст: – Я сомневаюсь, ибо никто еще не приходил с полей Иалу, никто не рассказывал, что ждет нас там и чего хотят от нас боги, дабы наши сердца успокоились, и ждали мы без страха того времени, когда сами придем в то место, куда ушли поколения предков. А ты пришел… Это, клянусь всевидящим оком Гора, дело небывалое!

Семен молчал, посматривал на небо, камни и песок. Сомнения жреца его не удивили. Инени – человек проницательный, и, в отличие от Сенмута, любовь не застилает его взгляд… Сомневается, и правильно! Вот только что проистечет из этих сомнений?

– Сначала мне показалось, – тихо продолжил жрец, – что ты и в самом деле Сенмен. Сходство так велико! Он тоже был крепок телом и огромен ростом, и лица ваши почти одинаковы… Конечно, сказал я себе, он явился не с полей Иалу, а сбежал из кушитского плена. Люди, сопровождавшие Сенмена на юг, сказали, что он убит, однако могли и солгать, боясь наказания – ибо, если Сенмена ранили и пленили, им полагалось лечь костьми, но выручить начальника… Так что положим, что ты – Сенмен, сбежавший из плена. Положим! Ты мог повредиться в уме от ран и страданий и все позабыть, язык, богов, родителей и брата… нам, жрецам-целителям, такие случаи известны… Правда, осмотрев тебя, я не нашел следов ранений и шрамов на теле и голове, и не заметно, чтобы ты голодал или прошел большое расстояние – ноги твои целы, ступни не сбиты.

Жрец пожал плечами и опустил голову. Его ястребиный профиль казался высеченным из красноватого песчаника – будто барельеф на фоне голубых небес. Глаза Инени оставались полуприкрытыми.

– Сенмут, увидев тебя, пришел в большое возбуждение, разум его смутился, душа чуть не рассталась с телом… Неудивительно! Клянусь солнцеликим Амоном, я тоже не знал, что думать… Но вскоре нам стало ясно, что ты не понимаешь речь людей, и Сенмут взмолился – начал просить, чтобы я прибегнул к магии. К ичи-ка! А это, сын мой, непростое чародейство и временами страшное… немногие из жрецов Амона владеют им… Суть же его такова: мы погружаем человека в сон и отдаем ему приказ – что-то сделать или что-то запомнить – и он это делает или запоминает. Но некоторых поручений давать нельзя, ибо, если душа и разум человеческие не в силах справиться с ними, они возмутятся и придут к гибели или умоисступлению. Нельзя приказывать, чтобы человек убил себя либо другого человека, чтобы он восстал против богов, обрел какое-то умение, скажем, искусство письма или ковки металла – и, разумеется, чтобы он изучил неведомый язык. Такой приказ непосилен для смертных, а значит, греховен.

Непосилен, отметил Семен, вспоминая, как кружился и тонул в водовороте слов. Однако выплыл! Это было не менее удивительным, чем таинство ичи-ка – ведь ни одна из методик в просвещенном двадцатом столетии не позволяла изучить язык за несколько часов. Выходит, жрецы Амона владели утерянным в веках искусством экстрасенсорного внушения, настолько сильного, что оно позволяло творить чудеса! В определенных пределах, разумеется, – ведь, как сказал Инени, убийство и другие вещи, противные природе человека или непосильные уму, все же оставались под запретом.

Но как же получилось с языком? Он, безусловно, языка не знал… Но все же выучил и не лишился разума!

Семен нахмурился, разглядывая желто-серый песок под ногами, но ничья рука не написала там ответа.

– Хочешь что-то спросить, сын мой?

– Да. Если я правильно понял, твои магические опыты не безопасны? После них можно сделаться недоумком? На всю оставшуюся жизнь?

Жрец смущенно кивнул. Вид у него был такой, будто его уличили в попытке съесть священную мумию фараона.

– Хмм… Именно так, не буду отрицать… Но Сенмут настаивал и был по-своему прав. Видишь ли, брату его ничего не грозило, поскольку он лишь вспомнил бы известное, но позабытое. Владеющий ичи-ка умеет пробуждать память, сын мой, и Сенмут просил меня об этом, и ни о чем другом. Только об этом, клянусь Маат, богиней истины! И я подумал: если ты – брат Сенмута, ичи-ка вернет тебе знание слов, а с ними придут воспоминания о прошлом. Ты вспомнишь родину, отца и мать, дорогу, которой следовал в жизни, и все, что ты знал и умел, возвратится к тебе. Ты снова станешь Сенменом! Ну, а если не получится…

Инени потупил взор.

– Если не получится, значит, я не брат Сенмута, и в мире станет одним сумасшедшим больше, – откликнулся Семен. – Так ты рассуждал, мудрейший жрец?

– Ну… примерно… Я знаю, грех мой велик, однако не будем о нем вспоминать, ибо мои грехи – дело между мной и богами. Лучше поговорим о другом – о тебе и о Сенмене. Согласен?

Семен неопределенно хмыкнул. Пока что он не понимал, к чему затеян разговор и чем завершится их прогулка по пескам пустыни. Может быть, жрецу хотелось испытать его? Но с какой целью?

– Итак, – произнес Инени, – ты вспомнил человеческую речь, а это означает, что ты, несомненно, Сенмен. Но где же остальное? Что, к примеру, ты знаешь о Та-Кем? О своем брате и ваших почтенных предках? О городах и местах, в которых бывал по велению пер’о? О том, в какой из месяцев Хапи разливается и в какой идет на убыль? О храмах богов и песнопениях, коим тебя учили с детства? И, наконец, что ты знаешь обо мне, своем учителе? – Жрец коснулся плеча Семена и с сокрушенным видом покачал головой. – Боюсь, что ничего! Ничего, сын мой! Выходит, ты не Сенмен… Но если так, почему ты остался в добром здравии после магического сна? Может быть, ты не чужеземец, а сын Та-Кем, случайно похожий на Сенмена? Может быть, ты – преступник, грабитель усыпальниц, бежавший в страну Иалу от гнева владыки Обеих Земель? Может, тебя лишили чести и сослали на рудники за третьим порогом?

В логике ему не откажешь, подумал Семен. Сослаться на Анубиса, забравшего память? Нет, с Инени этот фокус не пройдет… Он не Сенмут, ослепленный любовью к брату…

Жрец сжал его плечо, будто стремясь ободрить.

– Не бойся, сын мой, я тебя не выдам! Я не доносчик, я только ищу истину и знание.

– Истину? Знания? – буркнул Семен с кривой улыбкой, чувствуя, как напрягаются мышцы. – А лишнего не боишься узнать? Тот, кто много знает, долго не живет!

Пальцы Инени дрогнули.

– Я еще жив… видимо, не прогневал богов своим ничтожным знанием… – Он отнял руку и повернулся лицом к пустыне. – Но, быть может, срок моей жизни истекает. Сенмут, Уста Великого Дома, признал тебя братом, а это значит, что в Та-Кем ты будешь благополучен и богат. Ты будешь есть гусей и журавлей с фаянсового блюда, пить вина алые, зеленые и черные, ласкать красивых девушек, и пара слуг будет носить над тобой опахало… Что в сравнении с этим жизнь какого-то жреца? Что его сомнения?.. Ты молод и крепок, а я давно не юноша и никогда не отличался силой… Ты можешь свернуть мне шею и сказать, что я свалился со скалы… или что меня растерзал огромный лев пустыни… или что солнце ударило мне в голову…

От этих речей Семен вначале выпучил глаза, потом хлопнул по бедрам ладонями и расхохотался, сгибаясь в три погибели, со свистом втягивая воздух и мотая головой. Обернувшись, жрец с недоумением взглянул на него, потрогал свой крючковатый ястребиный нос и растерянно пробормотал:

– Кажется, сын мой, я делаю глупость… тащу песок в пустыню и поливаю медом финик… Я сказал что-то не то? Ты не собирался мне угрожать?

Отсмеявшись, Семен сел на землю, уже нагретую утренним солнцем.

– Видно, разбитые мной черепа нехеси тебя тревожат… Но ты ошибаешься, мудрейший, я не убийца, не грабитель усыпальниц и не преступник, сбежавший с рудников. И, разумеется, не брат Сенмута… Жертва невероятных обстоятельств, вот кто я такой! Путник, попавший в чужое место и чужое время!

Инени опустился рядом на теплый песок. Глаза жреца потемнели, ладонь легла на золотую соколиную головку, будто амулет мог охранить от того, что предстояло ему услышать. Подняв брови, Инени произнес:

– В чужое место – это я понимаю. Та-Кем – чужое место для пришельца из Джахи, Иси или страны Перевернутых Вод. Но чужое время? Что это значит, сын мой? Всем известно, что время движется по кругу, каждый круг его – год, от одного разлива Хапи до другого, и смертный проживает эти годы, а затем уходит к Осирису. Таков порядок вещей, установленный богами… Как же можно попасть в чужое время? Это нелепица!

– Время вовсе не движется по кругу, – возразил Семен. – Время – это стрела, направленная из прошлого в будущее. Вот так! – Прочертив на песке прямую линию, он обозначил правый ее конец стрелкой. – Сейчас мы здесь, через год будем тут, а через два – вот в этой точке. Мое время – в далеком будущем, за много столетий от твоего… я даже не знаю, сколько веков нас разделяют. Я… понимаешь, я провалился… рухнул в колодец времени и попал в Та-Кем, в эпоху, которая для моих сородичей – седая древность. Такая далекая, что мы не знаем, как звучал ваш язык, о чем вы думали, на что надеялись, как жили… Нет, не так! Кое-что нам известно, так как ученые люди расшифровали ваши надписи на стенах храмов и усыпальниц. Кажется, даже папирусы сохранились… Не могу сказать, какие и сколько, – я занимался не чтением древних манускриптов, а другим делом.

Похоже, Инени был потрясен. Брови его поднялись еще выше, рот приоткрылся, а костяшки пальцев, сжимавших амулет, побелели, будто припорошенные мелом. Видимо, концепция времени, которое не вращается бесконечно по кругу, а движется вперед и вперед, была для него непривычной; наморщив лоб, он уставился на линию в песке, о чем-то напряженно размышляя.

Наконец губы жреца шевельнулись.

– Говоришь, провалился в колодец времени… Ну, на все воля богов, хотя ничего удивительней я в жизни не слышал… Странный случай! Поразительный! Я должен подумать… подумать и расспросить тебя… только не сейчас…. сейчас мысли мои скачут, как блохи на шелудивом псе… хотя… Вот ты сказал, что занимался не чтением папирусов, а другим делом… Каким же? Был воином и сражался с врагами Великого Дома?

Наш дом не Великий, а Белый, мелькнуло у Семена в голове, но он лишь усмехнулся и вслух произнес:

– Был. Давно.

Ему и в самом деле довелось служить, еще до академии, и после сержантской школы, учитывая рост и стать, его определили в ВДВ, а там он чудом избежал Афгана. Но остального нахлебался – изматывающих тренировок, марш-бросков и беспощадных драк, когда за спиной офицеров выясняли, каков кулак у нового сержанта и крепки ли зубы. Впрочем, об этом времени Семен не жалел и не считал его потерянным; ушел он в армию мальчишкой, а возвратился мужчиной.

– Давно? – повторил жрец. – А что сейчас?

– Сейчас – вот это. – Семен разровнял песок и немногими скупыми штрихами изобразил профиль Инени. Крючковатый нос, впалые щеки, высокий лоб и глаз под насупленной бровью…

– Мастер! Ты мастер! Немногих так одаряют боги! Однако нос… Он в самом деле такой? – Рука Инени потянулась к лицу.

– В самом деле, – заверил его Семен. – Пусть я самозванец, но и ты, мудрейший, не слишком похож на сынов Та-Кем. Они выглядят иначе. – Он стер первоначальное изображение и тут же набросал черты Сенмута, Пуэмры и одного из воинов.

– Правда, иначе, – согласился жрец, посматривая на рисунки и одобрительно кивая бритой головой. – Во мне, видишь ли, есть кровь хик’со, и потому я – третий пророк храма Амона и никогда не буду ни первым, ни вторым. В долине Хапи не любят потомков хик’со. Слишком позорные и тягостные воспоминания…

Семен внезапно насторожился. Хик’со? Это слово, подобное эху в лесной чаще, казалось созвучным чему-то знакомому, что-то затрагивало в памяти. Какие-то факты или события, нечто такое, о чем он должен знать… Но что же?

– Кто такие хик’со? – спросил он, всматриваясь в ястребиный профиль Инени. – И почему их не любят?

– Кочевники, пастушьи цари, владыки плоскогорий, пришедшие с востока в Дельту пару столетий назад. Прошло лет сорок, как дед первого Джехутимесу изгнал их. Однако…

Но Семен уже не слушал, пораженный внезапной мыслью.

Хик’со, кочевники с востока! Гиксосы, разрази их гром! Гиксосы, захватившие Египет между Средним и Новым царством, правившие сотню с гаком лет и изгнанные… кем? Кажется, того фараона звали Яхмос… точно, Яхмос! Он помнил это имя и несколько других из курса истории искусств, прослушанного в академии. Этот самый Яхмос основал восемнадцатую династию, а при ней искусства расцвели… живопись, ваяние, зодчество, изделия из бронзы и стекла, из серебра и золота, великолепные дворцы и храмы… особенно храм Хатшепсут, ступенчатое святилище в Дейр-эль-Бахари, к северу от Карнака… Он видел его не раз на фотоснимках, разглядывая их с восторгом и благоговением…

Новая мысль перебила эти воспоминания. Выходит, подумал Семен, Джехутимесу, внук Яхмоса, – не кто иной, как Тутмос I! А нынче правит Тутмос III, будущий великий завоеватель! Совсем еще юный, как сказал Сенмут…

Точные даты ему не помнились, но в этом не было нужды; примерно он представлял, что новая эра, считая от Христова рождества, начнется веков через четырнадцать или пятнадцать. Ошибка в век не значила ничего в сравнении с той бездной Хроноса, той глубиной колодца, в который он рухнул из настоящего. Из повседневной привычной реальности, внезапно ставшей далеким будущим…

Три с половиной тысячи лет! Пропасть с мостом из миллиардов не прожитых человеческих жизней! Сраженный этой мыслью, Семен закрыл глаза и крепко стиснул кулаки; в этот момент ему казалось, что пирамида еще не истекших столетий давит на плечи чудовищной неподъемной тяжестью.

– Что с тобой? – встревоженно спросил Инени. – Щеки твои – как белый камень, в котором рождается золото, а на лбу – пот…

– Я… я понял, куда попал, – с хрипом выдохнул Семен. – Нет, не куда – в когда! Нас с тобой, мудрейший, разделяют сто пятьдесят поколений, и если припомнить все то, что случится за эти века… или хотя бы в ближайшем будущем…

Он смолк, закусив губу и не спуская глаз с лица Инени. Он вдруг подумал, что история человечества только-только начинается, и впереди гораздо больше, чем позади. Мир еще не ведал величия греков, могущества римлян, силы и ярости северных варваров; никто не знал имен Ганнибала и Юлия Цезаря, Иисуса Христа и Жанны д’Арк, Ньютона и Шекспира, Гитлера и Сталина; еще не отгремели войны – Троянская, Пунические, Столетняя и мировые; Александр Македонский еще не свершил своих походов, князь Святослав еще не стучался во врата Царьграда, и из семи чудес света существовало лишь одно – египетские пирамиды. Все было впереди! Не исключая и того, что ожидало эту землю, – отступничество Эхнатона, величие Рамсеса, нашествия ливийцев и эфиопов, ассирийцев и персов, власть Птолемеев и римлян – и, наконец, неистовый всесокрушающий напор ислама.

Видно, мысль о будущем проникла в сознание Инени; теперь жрец казался таким же бледным, как Семен. С минуту они, потрясенные, взирали друг на друга, потом Инени нерешительно шепнул:

– А ты это можешь, сын мой? Я имею в виду – припомнить? Припомнить то, что случится в еще не прожитые нами годы?

– Постараюсь! – Семен поднялся на ноги. – Очень постараюсь! Ведь от того, что я вспомню, зависит моя жизнь! Если, конечно…

Он собирался сказать, что может провалиться снова, может рухнуть или всплыть в колодце времени, но не закончил фразу. Такая ситуация не исключалась, но что упоминать о ней? Сейчас он здесь и, весьма вероятно, останется в этой эпохе навсегда.

Они медленно двинулись к берегу. Солнце уже пылало как раскаленный шар, взбиралось все выше и выше на небеса, из пустыни потянуло сухим палящим жаром, омывавшим камни и песок незримыми знойными волнами. Чей-то протяжный вопль раскатился над желто-серой равниной – то ли завывания гиен, то ли нетерпеливый призыв шакала.

– Не могу утверждать, что я тебя понял, сын мой, – произнес Инени. – Твои слова о колодце времени и разделяющих нас веках кажутся мне такими же странными, как воды, обратившиеся в камень. Хотя, говорят, случается и такое в северных землях… – Жрец покачал головой с задумчивым видом. – Давай договоримся так: для Сенмута ты – брат, вернувшийся с полей блаженных, для всех остальных – Сенмен, бежавший из долгой неволи, проживший годы и годы с кушитами и потерявший отчасти память. Ну, а для меня ты будешь тем, кто ты есть. Только я буду знать истину.

Семен кивнул.

– Ты думаешь, что ее, эту истину, удастся скрыть? Воины и твой ученик Пуэмра слышали, как Сенмут говорил со мной… Для них я тоже вернулся с того света.

– Воины, Сенмут и Пуэмра – моя забота! А истину нужно скрыть, если хочешь остаться живым, благополучным и свободным. Откуда бы ты ни пришел, из царства Осириса или из будущего, эти истины вряд ли понравятся Софре… Нет, совсем не понравятся, сын мой! И ты кончишь свои дни в застенке у Рихмера.

– Кто такие Софра и этот Рихмер? – спросил Семен, нахмурившись.

– О, они обладают огромной властью! Софра – потомок древних царей и первый пророк храма Амона, а Рихмер – хранитель врат, чье ухо слышит каждый шорох в Обеих Землях… Опасные люди, жестокие!

Ценная информация, отметил про себя Семен, но думать сейчас о плохом не хотелось. Он чувствовал, что все случившееся здесь, в пустынном и знойном просторе, сблизило его с Инени – так, как всегда сближает двух людей владение общей тайной. Это чувство казалось новым и непривычным, ибо в прежней жизни у Семена не было тайн, а если бы и были, то с кем бы он смог их разделить? Он был одинок как перст – ни близких, ни родных, ни женщины… случайные связи не в счет, как и случайные приятели…

Вдруг осознав свое былое одиночество, он посмотрел на Инени. Взглянул с надеждой, как глядят на мутноватый необработанный алмаз, скрывающий радужный блеск великолепного бриллианта.

Может быть, прошлое будет щедрей настоящего и наделит его не только братом, но и другом? Почему бы и нет! Он был не слишком удачлив в минувшие годы, однако судьба переменчива… Брат уже нашелся и, возможно, найдется друг…

Брат и друг! Совсем неплохо для человека, угодившего за тридцать пять столетий до собственного рождения!

Он усмехнулся и, снова бросив взгляд на лицо Инени, ускорил шаг.