Такелоту, отцу Техенны, было порядком за семьдесят; видимо, он, как и одноглазый генерал Инхапи, помнил времена Яхмоса и Аменхотпа, не говоря уж о славном правлении первого Джехутимесу. Волосы Такелота поседели, зрачки стали тусклыми, как покрытый пылью аквамарин, но голос не дрожал и память не ослабела. Он вполне прилично изъяснялся на языке Та-Кем и вызывал у Семена искренние симпатии, так как, несмотря на разницу в годах и внешности, чем-то неуловимым напоминал Мериру. Чем именно, стоило поразмыслить, и Семен, слушая речи старого ливийца и всматриваясь в его лицо, наконец доискался причины сходства: один – пират, другой – разбойник. Но очень почтенный, словно доживший до пенсии Робин Гуд.

– Благодарю тебя, вождь, за милость к моему недостойному племени, – говорил Такелот, отрезая гостю ногу козленка. – Что за беда, если ты перебьешь половину этих бездельников и воров! Женщины новых нарожают, ибо они плодовиты, как козы. Главное – вот это! – Он вытянул руку к саванне и пасущимся в ней стадам. – Другой забрал бы наших быков, овец, ослов и коз, а всех мужчин и женщин переселил в болота Дельты или, хуже того, в бесплодные скалы к востоку от устья вашей Реки. Я там бывал… давно, когда мои волосы были не пеплом, а огнем… Гиблое место! Подходит лишь для тех людей, которых вы называете хабиру.

Он протянул Семену мясо на кончике кинжала и сделал знак стоявшей за спиной Техенны девочке. Та проворно наполнила чаши козьим молоком из расписного глиняного кувшина. Такие кувшины делали в Саи, а чаши голубоватого фаянса – в Хай-Санофре. Поясок, подвеска и браслеты на девочке явно происходили из Буто, ковер, расстеленный на полу хижины, – из Мен-Нофра, а нож, которым Такелот пластал козленка – из Кебто или Танарена. Все ценное, что виделось в доме взгляду, пришло с востока, из долины Хапи, однако появилось не само собой – ведь у ковров, кувшинов, чаш и прочего имущества ног не имеется, как и желания переместиться из Та-Кем в Ливийскую пустыню. Но вещи не выбирают хозяев, а лишь покорствуют желаниям людей. Одни их делают, другие приобретают, дабы порадовать себя и близких, но служат они третьим – тем, у кого в руке топор, а за плечами – связка дротиков.

– Еще благодарю тебя за сына, – старый ливиец повернулся к Техенне, и глаза его блеснули. – Владыка Песков послал мне сегодня три радости: я видел труп врага, я встретился с сыном, и я понял, что вождь его – могущественный воин, великий, как горы Того-Занг. С таким вождем становишься достойнейшим из людей, украшенным перьями, браслетами и остальным богатством. Но главное сокровище – память! Память о тех, кто пожелал тебя убить и кого ты сам убил, насладившись треском их костей и видом крови, что хлещет из перерезанной глотки!

Прекратив жевать, Семен поглядел на старого разбойника, соображая, сколько глоток тот перерезал на своем веку и сколько разбил черепов. Тянуло на высшую меру или на три пожизненных, если вспомнить, что расстрел в России отменили. Он пробормотал на русском: «С волками жить, по-волчьи выть…» – рванул зубами сочное мясо с кости, проглотил и с важным видом произнес:

– Пять лет твой сын со мной, почтенный Такелот, и не было дня, чтобы кровь не обагрила его оружие. Он убивал нехеси у каждого из трех речных порогов, он убивал воинов-роме, восставших против пер’о, и если в какой-то из дней ему не попадался человек, которого стоит проткнуть копьем, он шел в пустыню и убивал там льва. Нынче львы в окрестностях Уасета перевелись, и он рубит головы журавлям и гусям для вечерних трапез, чтобы не потерять сноровки. А сноровка ему нужна, очень нужна! Ведь он держит щит передо мной и отражает врагов, целящих в мою печень!

– Да пожрет их Владыка Песков! – провозгласил Такелот, раздувшись от гордости за сына.

– Да пожрет, – согласился Семен, обгладывая кость и подмигивая Техенне. Тот тоже работал челюстями, усмехался, а еще помалкивал с достойной похвалы скромностью.

Девчушке, которая прислуживала им, исполнилось лет одиннадцать, и, кроме пояска, браслетов и малахитовой подвески, на ней не было ровным счетом ничего. Груди ее уже начали наливаться, бедра округлились, а огромные зеленоватые глаза то и дело с явным интересом обращались к гостю. Заметив, что Семен тоже поглядывает на девочку, Такелот сказал:

– Хочешь ее? Она – дочь младшей дочери моей умершей сестры и еще не знала мужчин. Большая честь для нее, если ты станешь первым.

Девочка хихикнула, а Семен поперхнулся молоком, побагровел и буркнул:

– Вряд ли это хорошая мысль, отец мой. Видишь ли, я человек рослый и предпочитаю крупных женщин. Иногда мелких, но уж, во всяком случае, не детей.

– Тогда, быть может, ты примешь ее в подарок? Она подрастет и, думаю, будет такой же, как моя сестра. А та была женщиной высокой и сильной и обращалась с оружием не хуже воина. Помню, была у нее дубинка, окованная медью… С этой дубинкой и с котлом, в котором варят мясо, познакомились все ее мужчины.

– И много их было?

Такелот впал в глубокую задумчивость, беззвучно шевеля губами и пересчитывая пальцы, которых явно не хватало. Наконец он произнес:

– Десять и еще четыре, если вспомнить человека из племени мешвеш, который ее украл. Сестра зарезала его во сне, отрубила ухо и детородный орган и вернулась в Уит-Мехе. Очень достойная женщина! И эта, – он похлопал девчушку по ягодицам, – похожа на нее, как один наконечник стрелы на другой.

– Тогда я лучше воздержусь, – сказал Семен, прикидывая, что с двумя наложницами, кушиткой и ливийкой, ему, пожалуй, не справиться. В постели еще туда-сюда, а вот в иное время… Не будет спокойствия в доме! Девчонка подрастет, и либо То-Мери скормит ее крокодилам, либо она пырнет То-Мери ножиком. Нехорошо!

– Но я должен чем-то тебя одарить, господин! – воскликнул Такелот. – Я был вождем, и я не беден, но думаю, что в доме твоем хватает оружия и чаш, а в загонах – овец и коров. Какой же дар наилучший, если не женщина? Та, чье тело прохладно в жару и греет в холод?

Семен потер щеку с недельной щетиной.

– Мне есть с кем согреться, почтенный Такелот. Что до подарков, то я буду счастлив, если ты одаришь меня воспоминаниями. Ты ведь сам сказал, что главное сокровище – память!

Старый разбойник приободрился и вроде бы даже помолодел.

– Хочешь, чтобы я перечислил убитых врагов?

– Нет. Но слышал я от сына твоего, что в молодые годы ты странствовал по четырем сторонам света и брал добычу в любом оазисе, в Обеих Землях и на морском берегу. Расскажи мне об этих походах и дальних краях. Например, о горах Того-Занг… Никогда о них не слышал.

– Ах-ха! – Такелот сморщился, припоминая, отставил чашу. – Давно это было! Когда же?

Он бросил взгляд на Техенну, и тот подсказал:

– После набега людей из Каттара. Когда смерть коснулась моих братьев и матери, да будет к ним милостив Осирис!

– Верно! Моя женщина погибла, и погибли мои сыновья, когда шакалы из Каттара явились в Уит-Мехе… Мы вырезали их сердца, но не у всех – многие утекли в пустыню, и я собрал отряд, чтобы догнать их и бросить в пасть Владыке Песков с отрезанными ступнями. Каттар, мой господин, это большой оазис в пятнадцати днях пути к заходу солнца, и лежит он в глубокой котловине, где травы обильны, воды сладки, а скот тучен. Но мы, люди из Уит-Мехе, плохо знаем те места, и потому шелудивые псы, за коими мы гнались, пришли в оазис раньше нас, забрали свои стада и женщин и покинули Каттар, опасаясь нашего возмездия. Добравшись туда, я увидел, что пастбища и палатки пусты, что нет для нас ни врагов, ни добычи, а значит, зря мы терпели жару и голод в песках и утоляли жажду протухшей водой. Сердце мое огорчилось, и я сказал себе…

Такелот хрипло закашлялся, приник к чаше с молоком, потом, отдышавшись, хлопнул костистыми ладонями по коленям:

– Я сказал, что буду преследовать каттарских псов, как гиена преследует лань, долго и терпеливо, пока не увижу их кровь на своем клинке. Не ради поживы, а ради мести, ибо они убили двух моих сыновей и мать последнего сына, Техенны, который в те годы был слишком мал, чтобы пронзить врага дротиком. Воистину, жажда мести обуревала меня, и я поклялся Владыке Песков страшной клятвой, и в знак ее спалил свои волосы над огнем. А после двинулся через пустыню на запад, и через двадцать дней все мы – я, мои воины и ослы – увидели море…

Это какое же море? – подумал Семен. Если отправиться из Уит-Мехе и идти на запад больше месяца, то одолеешь километров восемьсот… самое большее – девятьсот… Значит, не до Атлантики добрались, а до Средиземного моря, до залива Большой Сирт, который врезается в Африку будто след лошадиного копыта… Тоже немалое путешествие! Через пустыню и сухую степь!

Он решил, что нанесет этот маршрут на карту. Карты у Семена были – и получше той мозаики с росписью, что украшала пол в святилище Ипет-сут. Его память художника хранила очертания земных континентов, самых крупных островов, озер и рек, в нужном месте и нужных пропорций, и если он и ошибся в чем-то, то не больше чем на сотню-другую километров. Еще в первый год своей жизни в Та-Кем он начертил эти карты на листах папируса, изобразив с особой тщательностью Средиземное море, Красное, Черное и Персидский залив, а также территории, лежавшие на их берегах. Этот атлас являлся его величайшим сокровищем – тем более что на одной из карт были помечены уже существующие и еще не выстроенный города: Кносс, Афины, Коринф, Микены, Рим, Ниневия, Вавилон и Карфаген.

– Мы увидели море, – продолжал Такелот, – но не увидели врагов. В тех местах живут люди нашего языка, с которыми у нас, за дальностью расстояния, нет ни споров, ни счетов. Они сказали, что каттарские псы идут вдоль побережья и что мы нагоним их через несколько дней, ибо стада их истощены, а люди сбили ступни в кровь. За нами тоже оставались следы крови – ведь переход через пустыню нелегок, и трое из наших стали жертвой Владыки Песков. Но все же мы могли двигаться быстрее, так как не было с нами ни женщин, ни детей, ни стариков, а одни лишь сильные воины числом двадцать и шесть десятков. Мы направились в солнечную сторону, а потом берег опять повернул на закат, и вскоре увидели мы вражеский стан, и напали, и убили всех, кроме ослов, овец и коз. Сердце мое успокоилось, и я уже подсчитывал добычу, но тут явились к нам люди той земли, за своей половиной, ибо битва была в их краях и хотелось им поучаствовать в дележе. Я дал, что они просили, и они сказали: теперь дай все, раз перебил женщин этого племени, которые были нам нужны! И я дал остальное, ибо явились они в великом множестве… Вор у вора скотину украл, мелькнуло у Семена в голове. Впрочем, у Такелота имелось на этот счет иное мнение.

– Я дал, так как животные были и вправду истощены и гнать их по пустыне сорок дней казалось немыслимым. Отдав же, решил, что забрался далеко и стоит посмотреть другие земли на западе, и воины мои с тем согласились; каждый думал, что найдет другую добычу, легче весом, дороже ценой. И тогда мы встали, подняли оружие и ушли от трупов наших врагов и двигались еще сорок дней вдоль берега, ни в чем не испытывая нужды – охота в тех краях обильная, вода сладкая, а люди, одаренные мной, позволяли нам пить ее и стрелять антилоп без числа. Так мы шли на восход солнца, потом свернули к северу, снова на восход и опять на север, пока не добрались до широкой равнины, лежавшей между горами Того-Занг и морем…

Семен встрепенулся. На восток, затем – на север, снова на восток и снова на север… Так и есть, очертания залива Большой Сирт, берегов Ливии и Туниса! За сорок дней можно преодолеть больше тысячи километров, и тогда… Тогда окажешься в краях изобильных и плодородных, где в будущем встанет Карфаген! В землях, текущих молоком и медом, если верить римским историкам… И земли эти свободны, и будут такими еще лет пятьсот… Почти свободны, разумеется, если не считать немногочисленных племен, у которых сто охламонов с палками – целое войско, а тысяча – огромная армия!

Он сел, резким движением отбросил прядь со лба и наклонился к Такелоту.

– Скажи мне, почтенный, что за люди живут на той равнине между горами и морем?

– Земля богатая, но пустая, – ответил ливиец, – и мы, не найдя там добычи, повернули назад. Воины были недовольны… – Он поднял чашу из голубого фаянса, взвесил ее в ладони и произнес: – Зато я убедился, что нет места лучше Уит-Мехе, господин! А знаешь, что самое лучшее в этом месте?

– Да?

– Та-Кем поблизости! – Он поглядел на чашу с хищной улыбкой. – Но возвратимся к той равнине… Видишь ли, мой господин, живущие к восходу солнца от нее подобны нам с Техенной, а те, кто живет к закату – совсем иные люди: кожа у них темная, темные волосы и глаза, и этим они похожи на кушитов. Одни из них охотятся в степи на длинноногих птиц, другие обитают на деревьях, растущих так близко, что человек между ними не пройдет… Странные люди, и странное рассказывали мне о них! Но сам я их не видел; они боятся моря и гор и не заходят на ту равнину.

«Нумидийцы? – подумал Семен. – Или такой народ, который еще и имени-то не имеет?.. Впрочем, какая разница! Не любят моря и гор, вот и ладушки!»

Он прикрыл глаза, чтобы обдумать некую мысль, вертевшуюся в голове, но тут перед жилищем Такелота послышались стоны, шум и плач. Затем раздался голос Тотнахта, непривычно тихий и даже с нежными нотками – кого-то он успокаивал, кому-то советовал не рыдать, ибо хотя господин не в силах возвратить убитых к жизни, но уж обидчикам воздаст по справедливости. Подвесит за ноги, располосует сверху донизу, вывалит кишки, а внизу разожжет огонь!

– Я скоро вернусь, и мы еще поговорим об этой равнине у гор Того-Занг, – сказал Семен Такелоту. – А ты останься здесь, почтенный, пей молоко, ешь мясо и разговаривай с сыном. Нос не высовывай! Иначе, боюсь, и тебя подвесят за ноги.

Он поднял секиру, лежавшую рядом с ковром, приосанился и вышел во двор. Девушки, недавние пленницы, которых Тотнахт построил в шеренгу, сразу замолчали и повалились на колени; было их двадцать семь, и ни одной старше семнадцати лет. Все – растрепанные, грязные, в рваных одеждах, со следами веревок на запястьях. Однако после блужданий в пустыне, побоев и неизбежного насилия, они не казались раздавленными; дочери пахарей и скотоводов, они привыкли к тяжелой работе, невзгодам и лишениям. Что, разумеется, не извиняло насильников.

– Встаньте! – приказал Семен.

Они поднялись, глядя на него покорными карими глазами. Он заметил, что самые младшие, по виду совсем девчонки, жмутся к девушке постарше, невысокой, но крепкой, с гривой волос, падавших на плечи. Она не плакала – глаза ее были сухими и смотрели на Семена с каким-то странным, почти тоскливым выражением.

– Как твое имя? – спросил он.

– Аменет, мой господин. Целую прах под твоими ногами…

– С целованием праха мы подождем. Слушай меня, Аменет, и слушайте все! Нам предстоит тяжелый переход через пустыню, и потому сегодня и завтра вы будете отдыхать. Ты, Аменет, старшая; ты проследишь, чтобы девушки вымылись, поели, починили одежду, взяли накидки и сандалии. Люди Тотнахта, ваши соседи, тебе помогут. Но перед тем все вы пойдете с Тотнахтом на площадь, где сидят пленные, и покажете тех, кто убивал в Пиоме и творил насилие над вами. – Семен повернулся к бывшему копьеносцу. – Ты поразишь их ударом дротика или секиры, как захочешь, но я запрещаю мучить пленников. Убей, но быстро!

– Слушаю твой зов, господин! – Тотнахт, мрачно сверкнув глазами, погладил рукоять топора.

Аменет поклонилась, сложив ладони перед грудью.

– Что будет с нами, мой благородный господин?

– Вы вернетесь в Пиом, и каждая получит вдвое больше коз, овец и ослов, чем было у погибших родителей. Их земли станут вашими; я прослежу, чтобы управитель в Пи-Муте переписал эти земли на вас и чтобы вам не чинили никакой обиды. Это правильно, Аменет?

– Правильно, господин, но этого мало. – Руки Аменет вдруг взлетели кверху, лицо застыло в маске страдания. – Где наши добрые отцы, мой господин? Скосили их клинками, будто колосья в поле… Где заботливые матери? Лежат, пронзенные копьями, и нет в их груди дыхания и света нет в очах… Где наши сильные братья, опора и защита? Стрелы в сердце их, камни в их ребрах, и ни один не поднимет руки, не шевельнет губами, не спросит: что с сестрой моей? Скажи, господин, заменят ли земля и скот потерянное нами?

– Не заменят, – ответил Семен. – Но вижу я, что ты, Аменет – девушка умная, красноречивая, и потому должна понять: жизнь – череда потерь и череда находок. Вы потеряли многое, но, быть может, что-то найдете? – Он повернулся к Тотнахту. – Кажется, твой брат не имеет ни хозяйства, ни жены? А есть ли еще младшие братья у воинов, пришедших с тобой? И много ли их?

– Хватит всем, – буркнул копьеносец, довольно усмехнувшись. – Идите, девушки, и поразмыслите о словах господина. Устами его говорит Маат, а значит, сказанное им – истина: не потерявши, не найдешь.

Они ушли, но Аменет осталась.

– Чего ты хочешь? – спросил Семен.

– Прости, мой повелитель, правильней будет так: чего я не хочу. – Она судорожно сглотнула, стискивая руки. – Меня поймал темеху… молодой темеху… В пустыне, в первую нашу ночь, он сказал, что я – его женщина, и он дрался с другими темеху, не допуская их ко мне… и не пустил. Все ночи принадлежали ему.

– Что дальше?

– Ради Хатор, господин! Я не хочу, чтобы Тотнахт пронзил его дротиком или разрубил секирой! – Губы ее дрожали, слезы выступили на глазах. – Не хочу! Пусть он живет! Пощади его, господин мой!

Владычица любовь, ты правишь миром! – мелькнуло у Семена в голове. Правишь ныне, присно и во веки веков!

Приподняв подбородок девушки, он тихо произнес:

– Я не могу его помиловать, но подарю его жизнь тебе. Иди, Аменет, найди его и скажи ему: или дротик Тотнахта, или спальная циновка в моем доме! В доме, который ты должен построить на наших землях, у большого Озера в стране Пиом. И если он выберет тебя, а не смерть из рук Тотнахта, запомни: ты – его женщина, но он – твой мужчина, и ты за него отвечаешь. Если он причинит кому-то обиду… – Семен смолк, потом махнул рукой: – Словом, дротики у Тотнахта всегда найдутся!

Он вернулся в палатку, сел на ковер и знаком велел нагой девчушке наполнить чашу. Она улыбалась, лукаво щурила зеленоватые глаза, и Семен улыбнулся ей в ответ, слушая вполуха, как Техенна болтает с отцом на резком гортанном ливийском наречии. Дела судебные завершились, ларец казней и милостей опустел, козленок тоже был съеден, и только приятная тяжесть в желудке напоминала о нем. Семена клонило в сон. Он прилег, вытянулся, всмотрелся в маячивший перед ним мираж: высокие горы Того-Занг – не иначе, как хребет Атласа, хрустальные реки и водопады, бегущие с них, широкая, в сто километров, равнина, синее море, просторные бухты и небо с солнечным диском, недреманным оком Ра… Западный край, безлюдный, изобильный и столь далекий, как легендарная Та-Нутер… Безопасное убежище, ибо кто в Обеих Землях рискнет отправиться на Запад? Туда, в Страну Заката, уходят только мертвые…

«Что-то я должен спросить», – вспомнил он и приоткрыл глаза.

– Скажи мне, Такелот… темеху, что обитают восточней той равнины, не говорили о заморских землях? Об острове, лежащем за Уадж-ур? Огромном острове, большем, чем Кефтиу и Иси?

В выцветших глазах Такелота мелькнуло удивление.

– Откуда ты знаешь, господин? Там и правда есть остров… Люди нашего языка узнали о нем от мореходов, что приплывают с севера… редко, очень редко – корабли их малы, и лишь немногие рискуют пересечь то море, которое вы зовете Уадж-ур. Остров… да, говорили, что они приплывают с острова, большого острова с высокой дымящейся горой. Но я не знаю, как называется та земля.

«И я не знаю, – думал Семен, уплывая в царство сна и сновидений. – Не знаю, какое имя носит этот остров в годы правления Меруити, как назовут его в эпоху Рамсеса и в век Гомера. Потом… наверное, потом он станет Сицилией».

С этой мыслью он уснул.

Большой корабль неторопливо скользил по водной протоке, соединявшей Озеро с Великим Хапи. Это было грузовое судно, широкое и плоское, с мачтой и свернутым парусом; сейчас его гнали сорок гребцов, мерно сгибавших и выпрямлявших нагие загорелые спины. В корабельном трюме хранилась серебряная и золотистая плитка из Пи-Мута, на носу, корме и мачте развевались пестрые флаги, посередине, меж двух кают-надстроек, был растянут полосатый тент, а под тентом, в кресле из черного дерева и слоновьих клыков, сидел Сенмен, сын Рамоса, царский ваятель, носивший титул Друга и Советника пер’о – да будут с ним жизнь, здоровье и сила! Он был облачен в белоснежный передник, собранный мелкими складками, руки его украшали браслеты, талию – пояс с кинжалом и бронзовой пряжкой, а на могучих плечах сверкал воротник-ожерелье, вещь искуснейшей работы из золотистых нитей, бирюзы и лазуритовых камней. Он расположился в своем кресле будто фараон на троне и озирал свой корабль, свой груз и своих людей – гребцов и писцов, мастеров и помощников, носителей опахал, сандалий и табуретов, своих телохранителей и свою наложницу.

Она сидела у его ног, прижавшись головкой с длинными темными локонами к колену повелителя и улыбаясь, когда он касался ее волос или щеки. Прочий народ, не столь близкий к телу господина и не занятый греблей, бездельничал или искал полезных занятий по собственному разумению. Носильщики спали или услаждались пивом; мастера прикидывали, как вымостить плитками храмовый пол и не пустить ли бордюр по стенам; Пиопи, старший писец, в двадцатый раз пересчитывал плитки, отдельно серебряные и золотые, и сверялся со своим папирусом; два молодых писца, потея от натуги, лазали в трюм, снабжая Пиопи данными для вычислений; повар, готовя напиток уам, смешивал белое вино с красным и выжимал гранатовый сок; Техенна и Ако играли в «большого змея», передвигая по доске фигурки красных и белых львов. За спиной Ако устроился Тотнахт; стоял, опираясь на копье, почесывал грудь, поглядывал на доску и мурлыкал древнюю боевую песню. Мирная, спокойная картина! Песенка, правда, была жутковатой:

Тотнахт решил навестить сестру в Уасете и, если будет на то ее желание, привезти вместе с чадами и домочадцами в Пиом, на свадьбу их младшего родича. Вид у Тотнахта был довольный, как у пантеры, что проглотила двух поросят: во-первых, он размялся в стране песков, а во-вторых, нашел жену для брата. И не какую-нибудь бесприданницу, а девушку со стадом коз, с бараном, десятком овец и четырьмя ослами! Как тут не радоваться? Вот вернулось наше войско, принесло оно добычу и скот…

– Скоро мы увидим Реку, – сказала То-Мери и потерлась щекой о колено Семена. – Увидим Реку и поплывем под парусом вверх, мой господин. Домой, в Уасет! Я уже соскучилась по дому.

– И я, – отозвался Семен, гладя ее волосы. «По Уасету и по Меруити», – подумал он, невольно усмехаясь. Дом был связан с городом, город – с Рекой, Река – с привычным уже миром, с улыбкой любимой, с голосом брата, с мудрыми глазами Инени; и все это так прикипело к его сердцу, будто он родился на этих речных берегах и в самом деле был Сенменом, старшим сыном Рамоса и Хатнефер.

Игра воображения? Иллюзия? Но разве мир не соткан из иллюзий? Одни из них прекрасны, другие внушают страх; чарует обличье женщины, запечатленное в камне, чуден вид на медные скалы и белоснежный храм, великолепен скользящий по водам корабль, но… Но! Ужасны машины смерти, терзают слух разрывы бомб, унылы серые города, чадят зловонием свалки на месте погубленных лесов и страшен океан под нефтяным саваном… Иллюзия – и в той реальности, и в этой… Но в зыбком ее тумане есть опора – не то, что видишь, слышишь и ощущаешь на запах и вкус, а то, что чувствуешь сердцем: любовь, приязнь, вера, радость от творчества и сотворенного тобою блага. Там, где нашелся этот фундамент жизни, там и родина, думал Семен, любуясь зелеными берегами.

Под бесконечную песню Тотнахта и резкие выдохи гребцов корабль плыл среди земель, изрезанных арыками, покрытых всходами пшеницы и ячменя, лугами и цветущими садами. Канал тянулся от Казы, самого восточного из поселений страны Пиом, до левого берега Нила, соединяясь с рекой между великим городом Мен-Нофр и городком поменьше, Хай-Санофре Северным. На берегах его было множество чудес, приятных взору и поучительных для ума: храмы и обелиски, массивные башни шлюзов, летний дворец местного хаке-хесепа, царский заповедник, где охотились на водоплавающую дичь, стелы древних фараонов и другие камни, обработанные человеческой рукой, но с именами, стертыми временем. Сейчас за нефритовой зеленью рощ вставало титаническое здание; арки, мощные колонны, горизонтальная протяженность и закругленные стены делали его похожим на стадион или гигантский цирк, а потемневшая, иссеченная ветрами поверхность известняка свидетельствовала о почтенной древности. Загадка, каменное чудо земли египетской, которому греки через двенадцать столетий присвоят имя «Лабиринт»… Семен не знал, в чем назначение этой постройки; может быть, в нем когда-то размещалось казнохранилище владык, заупокойный храм или огромный арсенал и оружейные мастерские.

В данный момент эта тайна его не волновала. Не думал он и о покинутой земле Пиом, о тяжком походе в пустыню, о плитке, которую вез корабль, и даже о белокаменном храме у медных утесов; мысль его улетала в будущее, смутное, как мираж над раскаленными песками. Что его ждет? И что ожидает других людей, ставших родными и близкими? Он не хотел их потерять; все они были его опорой, якорем, который держал его в этой реальности, и казалось, что пока этот якорь прочен, никакие силы, земные или космические, не вырвут его из земли Та-Кем.

Пока этот якорь прочен… Но годы шли, новый властитель мужал и рос в святилище Птаха за Южным Оном, а это значило, что близится время перемен. Страшное, кровавое, когда накопленная мощь неудержимо хлынет из долины Хапи, срывая якоря и изменяя человеческие судьбы… Семен не знал, что случится в этот период, ибо подробности свершившегося и жизненный путь отдельных людей, даже самых великих, были неведомы в его эпоху. Пропасть, разделившая две его жизни, прошлых и нынешних его современников, была необъятной, и ни один ученый муж в двадцатом веке не мог с определенностью сказать, как кончилось правление царицы и что случилось с каждой из приближенных к ней персон. Кроме, пожалуй, Инени… Хоть он уже немолод, но будет жить и при Тутмосе, закончит свою повесть – ту, явную, дошедшую до потомков – однако не напишет в ней ни слова о судьбах Сенмута и Хатшепсут. Отчего? Побоится, что его труд уничтожат – так же, как стесали имя Маат-ка-ра со множества статуй и обелисков?

Помнилось Семену, что Меруити будет править лет двадцать, достигнув, как минимум, сорокапятилетия. Вовсе не старческий возраст… И что с ней случится потом? Умрет от внезапной болезни? Иных причин Семен не видел; властвуя над тайным Братством Сохмет, он мог охранить ее от яда и от любого недоброго умысла. Да что там умыслы и яды! Стоило пальцем пошевелить, и волчонок в храме Птаха не прожил бы и дня! Даже четырех часов… Но поступь истории неумолима, и на ее пути не нужно строить баррикад – во всяком случае, так представлялось Семену.

Судьба его брата была еще загадочней, чем у Меруити: Сенмут, всемогущий министр, правивший страной, вдруг исчезал с политической сцены лет за пять до Тутмосовых времен. Конец его жизни скрывала тайна; то ли он умер от неизлечимого недуга, то ли лишился благоволения царицы и был сослан, или казнен, или бежал за пределы Та-Кем. Все это, кроме гипотезы о бегстве, казалось маловероятным; брат не жаловался на здоровье, а поддержка Семена была гарантией от остальных невзгод.

Бегство!.. – думал он. Не в этом ли выход? Но почему обязательно бегство, когда есть иные слова: исход, переселение?.. Внезапно он вздрогнул: до него дошло, что неясность судеб Меруити, Сенмута и остальных, близких и дорогих ему, является не бедствием, а благом. Здесь таился определенный шанс, возможность обмануть веления рока, коль были они туманными и неизвестными! Вернее, не обмануть, а следовать своим путем, не допуская, однако, противоречий с известными фактами… В конце концов, что знают о Сенмуте и Меруити в двадцатом веке? Лишь то, что они исчезли, один – пораньше, другая – позже… Но исчезновение не означает, что они погибли, совсем наоборот! Они могли…

Пальцы Семена стиснули руку То-Мери, девушка вскрикнула, и он, улыбнувшись ей, пробормотал: «Прости, малышка…» Странное видение вдруг посетило его: корабли, плывущие в западный край, к равнине между горами и морем, целый караван судов, и на первом – Сенмут… уходит со многими людьми в другую землю, чтобы никогда не вернуться в Та-Кем, выстроить на новой родине селения и город, развести сады, вспахать поля, поставить крепости на побережье… Пожалуй, пятилетия на это хватит! Потом… Потом отправится новый флот, а с ним исчезнут все, кому положено исчезнуть. Меруити, То-Мери и Пуэмра, Мерира, Ако и Техенна, и он сам… Все, кому царствие Тутмоса грозит несчастьями и гибелью! Почему бы и нет?

Он заглянул в глаза То-Мери и спросил:

– Скажи мне, девочка, хотела бы ты постранствовать со мной на корабле? Не на этом, который плавает лишь в водах Хапи, а на большом судне, какие ходят в Уадж-ур?

Счастливая улыбка озарила ее лицо.

– О, мой господин! Я слышала о кораблях, что выстроены для похода в Пунт… отец Мерира говорил об этих сказочных южных землях… И еще я слышала, что ты желаешь сам отправиться туда… Но разве я могла надеяться! Рассчитывать, что ты возьмешь меня с собой!..

– В Пунт, быть может, не возьму, – сказал Семен. – Но после этого похода я собираюсь плыть на запад, в далекие края, где нет реки, подобной Хапи, но есть другие речки и ручьи, трава и деревья, горы и море… Ты поплывешь со мной, То-Мери?

Она боязливо поежилась.

– В западный край, мой господин? Но все ведь знают, что там – Страна Заката, царство мертвых, где правит Осирис… Можно ли плавать в ту сторону?

– Нельзя. Никому нельзя, кто не знаком с Осирисом и не имеет его благословения. Но, видишь ли…

Глаза То-Мери сделались огромными, пухлые губы задрожали.

– Значит, это правда… – прошептала она, – правда то, о чем сказал мне отец Мерира… что ты – не обычный человек, а странник, вернувшийся с полей Иалу… что ты смотрел в глаза Осирису и говорил с ним так, как я говорю с тобой… Это правда, мой господин?

– Правда. До некоторой степени… – Семен погладил ее волосы. – Но ты не ответила на мой вопрос. Ты поплывешь со мной на запад, в поля блаженных? Не сейчас, а лет через пятнадцать, когда зрелость укрепит твой дух и плоть?

Девушка долго молчала, опустив голову, и тени длинных ресниц лежали на ее щеках, делая смуглую кожу совсем темной. Потом ресницы вспорхнули вверх, взгляд ее встретился с ласковым взглядом Семена, и То-Мери решительно промолвила:

– Я поплыву. Прямо сейчас или когда ты захочешь, и я не буду спрашивать, есть ли у тебя благословение Осириса. Я поплыву – ведь ты водитель сердца моего! И мне не нужно дожидаться зрелых лет, чтобы укрепиться в этом. – Она смолкла; затем, положив ладонь на колено Семена, подняла к нему задумчивое личико: – Скажи, отец Мерира и мать Абет тоже поплывут с тобой? И твой высокородный брат? И Ако с Техенной? Может быть, даже великая госпожа?

– Может быть, То-Мери. Не знаю. Но я надеюсь…

Канал расширился, и на востоке, за полями и рощами пальм, уже виднелись правобережные города – Хай-Санофре Северный, Хай-Санофре Южный и прекрасный древний Ненинесуте. С другой стороны, за окраиной великого Мен-Нофра, простиралось каменистое плато на рубеже пустыни и плодородных нильских земель, оставленное в первозданном виде из уважения к предкам, а также по практическим резонам: здесь стояли гигантские пирамиды, и здесь, в древних каменоломнях, добывался мягкий известняк. Огромный сфинкс с лицом давно почившего владыки проводил корабль равнодушным взглядом; за ним, на фоне голубых небес, сияли белые грани пирамид и скалы, розовеющие под лучами солнца, иссеченные трещинами и ущельями, утопавшими в тенях и мраке.

Эта картина, виденная не раз, всегда чаровала Семена. Он поднялся, сделал несколько шагов по обшитой кедровыми досками палубе и встал рядом с изогнутым бушпритом, любуясь рукотворными горами, склонами ливийского хребта и пышной зеленью, над которой уже просвечивала серебристая полоска Реки. В тех, западных краях, подобных чудес не увидишь… – мелькнула мысль, вызвав краткий всплеск сожаления. Но путь туда являлся делом будущего, и свершится он не скоро, через долгие-долгие годы, пусть беспокойные, но счастливые, полные любви, работы и забот. Сейчас он возвращался домой, на берега Великого Хапи, плыл с близкими людьми к другим таким же близким людям, и ожидание встречи наполняло его радостью.

Серебристая полоска речного потока становилась все ближе, делалась все шире и ярче, свежий воздух вливался в легкие, прохладные ветры месяца фармути играли с прядями волос. Сделав глубокий вдох, Семен улыбнулся и зашептал слова, какими странник-роме приветствует родную землю:

– Вот достигли мы родины; спущен парус, сложены весла, вбит причальный столб и брошен носовой канат. Скоро, о, скоро увидим мы тебя, благословенный берег Хапи!

Он поднял голову. В небе, высоко над ним, уплывала в западный край золотая ладья солнечного бога.