08

На Тоуэке время двигалось к полудню.

Для большинства из нас привычен быстрый переход из ночи в день, из утра в вечер, от неба с одной луной или солнцем к другим небесам, где сияют два или три светила, а спутников ночью не перечесть. Туманные Окна, позволяющие странствовать между мирами, одна из основ нашей цивилизации, но важность их не в том, что с помощью пространственных порталов мы достигли звезд, а, как мнится мне, в радикальном изменении обычного бытия. Мы расселились на тысячах планет по всей Галактической Ойкумене, мы обитаем во всех ее рукавах и ветвях, в Гиадах, Плеядах и древних шаровых скоплениях, в Магеллановых Облаках и Облаке Ниагинги, в туманностях Ориона, Телирии и Ронтгира, и все же мы едины. Едины, хотя всякий мир, который становится нам родным, накладывает свою печать на человеческий облик и душу, делая нас легкими, изящными, стройными, как жители Тоуэка, мощными и горделивыми, как великаны Кельзанга, или, подобно альгейстенам, склонными к абстрактному мышлению. И все же мы едины, ибо каждый из нас – житель прародины Земли, куда выходит хоть одно окошко его бьона.

Расстояние исчезло, но это не значит, что исчезло время. Просто появилась возможность потратить его с большей пользой, чем на преодоление расстояний.

Бьон, дом и личное поместье, каждым возводится и украшается по собственному вкусу. Но бьон не только жилище, он еще и связующий элемент культуры, основа ее цельности, нечто способствующее уединению в шаге от людского моря: ты в одиночестве, но, сделав этот шаг, сольешься с миллионом волн на Земле или Арансе, Телирии, Астабе или Малахите, Бу-Банге или Альгейстене – словом, в тысяче тысяч мест на лунах, на планетах, заатмосферных поселениях и космических кораблях. Как минимум бьон связан с двумя-тремя мирами, где лежат те или иные его части, сад или парк, комнаты, дворы, башенки, лестницы, галереи. Бывает, что сутки иномирья в точности равны земным, и бьон расположен в обоих мирах на одной и той же долготе, так что время в нем течет синхронно, и утру отвечает утро, а ночи – ночь. Но это редкая ситуация, и Тоуэк к ней не относится. Здесь планетарные сутки равны тридцати часам, на пять длиннее, чем земные, и я, попадая в жилище Тави, в его тоуэкскую половину, нередко вынужден менять свои намерения. Вот и сейчас земная ночь мгновенно сменилась полднем Тоуэка, и мой любовный пыл угас. День, разумеется, во многих отношениях ничем не хуже ночи, но Тави была занята – разучивала со своими подопечными какой-то сложный акробатический этюд.

Я появился из портала, она улыбнулась и махнула мне рукой. «Сядь, милый, и жди, – донеслась ее мысль. – Можешь поглядеть на нас».

Ей нравится, когда я на нее смотрю. Мне тоже. У нее эльфийская пластика движений – то есть если бы на свете существовали эльфы и эльфийки, они, наверное, двигались бы так же грациозно.

Но девочки, с которыми она занималась акробатикой – или, скорее, танцевала, едва касаясь быстрой ножкой трав, – были земными. Обе лет двенадцати, младше, чем Зоэ, дочка Витольда, одна кареглазая, с короткой стрижкой, другая с распущенными русыми волосами. Их танец в самом деле походил на пляску эльфов или фей, которую можно исполнить лишь на Тоуэке. Дело не в том, что тяготение здесь меньше земного и оттого прыжки и пируэты приобретают эфирную легкость – этот фокус возможен с самым примитивным гравигенератором. И не в том, что поляна у жилого купола Октавии поросла особенной мох-травой, короткой, плотной и упругой. И не в том, что фоном их танцу служили огромный солнечный диск и аметистовое небо редкой прозрачности и глубины, а под ними – равнина и озеро с причалами, яхтами и белым овальным амфитеатром. За озером тянулись мягких очертаний холмы, увенчанные жилыми куполами среди голубых, синих, серебристых букетов деревьев.

Бывают такие пейзажи и на Земле. И однако, однако…

Они танцевали без музыки, но музыка все же была. Звуки, запахи, сопровождение кордебалета… Ветви и листья олонгов и гиму выпевали мелодию флейт, хрустальной арфой звенел водопад, взлетавший со скал за куполом, растение – или животное? – зеленоватое, полупрозрачное, с сотней похожих на лианы отростков, вело партию трубы, в живом ковре под ногами плясуний в нужный момент что-то гулко рокотало, а над ними, повторяя все фигуры танца, кружился рой огромных то ли цветов, то ли многокрылых бабочек. Крылья-лепестки переливались перламутром, сияли сапфирами и изумрудами фасетчатые глаза, и этот воздушный хоровод был так плотен, что казался вытканным из невесомого искрящегося тумана. Облачные мотыльки… Мотыльки, симфония вод, листьев и трав, чудный запах, которым тянуло от деревьев, и три почти нагие фигурки, гибкие, как клинок дамасского меча…

Я опустился на кочку, услужливо раскрывшуюся креслом, и замер. Небывалый покой, сладкая истома, что заменяет сон, вдруг охватили меня. Я был уверен, что пребываю в месте, где надлежит мне быть, и занимаюсь тем, чем должен заниматься – впитываю ароматы, звуки, краски, насыщаюсь ими точно преодолевший пустыню путник, нашедший три заветные пальмы у источника с водой. Видимо, такая релаксация была мне нужна – после жуткой сцены, показанной Егором, и беседы с Гинахом. Я чувствовал, как становлюсь самим собой; сглаживались рубцы, рассасывались шрамы, таяли, как воск в огне, мозоли, меняла фактуру и цвет рыжая поросль на голове. Все это шло будто помимо моей воли; таинство, за которым я следил, подстегивало иммунную защиту, возвращая прежний облик. Шаг за шагом, от Гибли-ливийца к Ливийцу Андрею…

Мелодия оборвалась на резкой звенящей ноте, танец завершился. Ладошки Тави коснулись моих плеч, запах ее разгоряченного тела защекотал мои ноздри, и мир вокруг обрел черты реальности. Серебряные гиму, синие олонги, небо с огромным ярким светилом, холмистая равнина и пестрые мозаичные дорожки, что протянулись от холма к холму, от бьона к бьону, – все это вдруг отпустило меня, позволив вернуться из зачарованного царства снов. Все, кроме моей возлюбленной – она держала меня крепко.

– Ты выглядишь лучше… да, гораздо лучше… – Пальцы Тави гладили почти исчезнувший рубец. Она повернулась к девчонкам, что с любопытством глазели на меня. – Это Андрей, Андрей Ливиец, мой друг. Я вам о нем говорила… А это Лена и Лусия.

Лена – кареглазая, смуглая, с капельками испарины на лбу; Лусия – та, что с распущенными волосами… Тави подтолкнула их ко мне. От лица ее струился мягкий свет, и мне припомнилось: так Витольд смотрел на Зоэ, свою дочку.

– Говорила, правда, – голосок у Лусии был тонким, но твердым. – Но почему Ливиец? – Она уставилась на меня серыми блестящими глазами. – Ливийцы – это такой народ, что кочевал в Сахаре и дрался с египтянами. Еще они охотились на львов и страусов, а еще…

– Андрей психоисторик, и если хочешь, расскажет тебе и Лене о ливийцах. – Оставив меня, Октавия шагнула к девочкам и вытянула руки, формируя сенсорный щуп. – Так, у Лус все хорошо… Лена, ты слишком напрягаешься и потому устала. Наши упражнения не требуют больших усилий. Помни, танцует не тело, танцует душа. Она, в отличие от тела, неутомима… Сядь и постарайся расслабиться.

Кареглазка опустилась рядом со мной, прижалась к моему колену. Я вытер ей лоб краем мантии.

– Вы… ты…

– Ты, – подсказал я.

– Ты путешествуешь в прошлое?

– Да.

– О! – Рот у Лены округлился. – Селина говорила… – Что говорила Селина, узнать мне не удалось – она перебила саму себя: – Прежде я хотела стать модератором, потом констеблем или вояжером… Но погружаться в прошлое гораздо интереснее, ведь так? Очень романтично… Быть рядом с великим поэтом, Гомером или Пушкиным… встретить гениального художника… или сделаться царем или царицей, древним воином и даже… – Рот ее захлопнулся.

– Жизнь длинна, и ты успеешь побывать во многих Койнах, – сказала Тави.

Ресницы Лены взметнулись и застыли.

– Но она все равно кончается…

– Нет, не кончается! – возразила Лусия. – Мы просто уходим… уходим к Носфератам… Ведь так, Андрей?

Приподняв брови, она требовательно глядела на меня, но я молчал, зная, что говорить с детьми о Галактических Странниках не принято. Детская психика – слишком хрупкий пьедестал для возведения монумента бесконечности.

«Отвлеки их. Расскажи что-нибудь интересное», – подсказала Тави.

Я откашлялся:

– Хотите узнать, как ливийцы охотились на страусов?

Девочки переглянулись, и Лена вежливо, совсем по-взрослому произнесла:

– Как-нибудь в другой раз, Андрей. Ты ведь еще придешь к нам? – Она бросила лукавый взгляд на Тави, ее губы дрогнули в улыбке, потом личико сделалось серьезным. – Если бы я путешествовала в прошлое, я бы… я бы… Наверное, я бы не стала ни воином, ни царицей, даже в стране амазонок. Лучше отправиться в подземный город, где все такое маленькое! Нас водили в один из этих городов. Там дома-колонны от пола до потолка, и в каждом триста ярусов, но если подпрыгнуть, можно достать до свода. И в этих крохотных домах жили люди-крошки… Почему? Разве им было тесно на Земле?

– Тесно, – сказал я. Она спрашивала о Большой Ошибке или Эре Унижения, странном периоде истории, последовавшем за Эпохой Взлета. Невероятные времена! Кстати, служившие доказательством того, что всякую фантазию можно материализовать и овеществить. Вот только стоит ли?

Лена тревожно шевельнулась, и окружавшие бьон деревья-биоморфы отозвались целой симфонией успокоительных ароматов.

– Но нас теперь так много… сотни миллиардов, да? – Лусия кивнула в знак согласия и насупила брови – видно, припоминала более точную цифру. – Нас очень много, – продолжила Лена, – но всем хватает места. Мир такой огромный!

– Мир, девочка, мир, но не Земля. Теперь мы обитаем не на одной-единственной планете, а в Галактике, где хватает сырья и энергии для чего угодно – для переделки планет, строительства космических сооружений и для наших синтезаторов. Но в прошлом, в двадцать первом веке, не было ни синтезаторов, ни Туманных Окон, ни энергетических щитов. Сырье, руды, нефть и газ, извлекали из земных недр, а на земной поверхности, там, где не было гор, пустынь и льдов, разводили животных на убой да всякие плоды и злаки. Еще там стояли заводы, атомные и тепловые станции, гигантские города, и в результате воды, воздух и земля были загажены отходами, а кое-где – отравлены ядом и радиацией. Человек еще по-настоящему не вышел в космос, не овладел ресурсами Солнечной системы, а на Земле уже близилась катастрофа. Экологический кризис, пандемии страшных болезней, нехватка пищи и энергоносителей, войны и невозможность контроля за смертоносным оружием – каждое из этих бедствий и все они вместе могли уничтожить людей, и ничего бы от нас не осталось. Не больше, чем находят на Мертвых Мирах… Вы ведь знаете их названия?

– Пепел, – сказала Лена.

– Печаль, – добавила Лусия.

– Облако Слез…

– Кольцо Жерома…

– Панто-5…

– Воронка…

Демоны Песков! Их хорошо учили! В свои мальчишеские годы я не назвал бы и половины. Правда, в те времена Кольцо Жерома, останки погибших планет, разорванных геохтоническим катаклизмом, только начали исследовать, а к Воронке, гигантскому пространственному разлому в Рваном Рукаве Галактики, даже не подобрались. Подумав об этой аномалии, я вспомнил Саймона. Будет приятно увидеться с ним… Старый друг лучше новых двух…

– Дальше! – потребовала Лусия, и Лена откликнулась эхом:

– Пожалуйста, Андрей!

– Двадцать первый век был столетием генетики. Тайн мышления и мозга раскрыть не удалось, однако научились управлять генным механизмом на всех стадиях от яйцеклетки до взрослой особи. Появилась возможность клонирования органов, телесных оболочек, изменения структуры ДНК, то есть аппарата наследственности – сначала у животных, а затем…

Лусия, всплеснув руками, перебила меня:

– Они хотели сделать животных разумными? Так, как супериоры?

– Нет, пожалуй, нет. Не совсем. Супериоры предлагали создать разумную среду обитания, говорили о животных-друзьях, о соратниках и спутниках человека, а в те далекие времена вопрос ставился иначе. Речь шла о животных-слугах, рабах и солдатах, намного более дешевых, чем роботы. Эти исследования надежд не оправдали, но в одном эксперименте был получен странный результат – лабораторные животные, кролики, мыши и собаки, стали уменьшаться от поколения к поколению. Кажется, эффекта миниатюризации добились в Беркли и почти одновременно в Пущино под Москвой и в Генетическом Центре Объединенной Европы…

Я сделал паузу, соображая, как лучше рассказать об этом детям. В самом деле, невероятные времена, но и самые мрачные и мерзкие, какие только известны истории. Сначала геноцид, массовое уничтожение несогласных и неугодных, затем строительство подземных трасс и куполов для обитателей-крошек и, наконец, Метаморфоза, частью добровольная, частью принудительная, а после нее – тысячелетие забвения… Забвение дат и имен, рас и народов, событий и географических названий, искусства и в какой-то степени науки, так как культура куполов не прогрессировала, а была нацелена на поддержание статус-кво. Затем – неизбежная стагнация и взрыв, когда первопроходцы вышли на Поверхность…

Втянув всей грудью живительный воздух Тоуэка, я медленно промолвил:

– Это было такое соблазнительное решение всех проблем… Если уменьшить человека в сотню раз, его потребности снизятся в кубе. За всю свою жизнь он израсходует сто граммов пищи, столько же воды и еще меньше других ресурсов, металла, дерева, стекла, энергии… К тому же в процессе перехода от макроцивилизации к миниатюрной можно создать запасы сырья, которые будут для крошек огромными, выстроить подземные убежища с замкнутым экоциклом и поселить в них массу народа, а потом изолировать всех от Поверхности. Можно сделать кое-что еще – например, пустить легенду, что люди всегда были ростом в два сантиметра и жили под землей, что там их естественная среда обитания. Сменятся несколько поколений, и все поверят этому, забудут о солнце, о звездных небесах, горах, долинах, реках, океане… Им будет казаться, что они исконные жители пещер, вечные троглодиты, слишком крохотные и слабые, чтобы жить в том, настоящем мире.

Лусия возмущенно фыркнула.

– Но это… это унизительно!

– Да, унизительно, – подтвердил я. – И потому то время называют Эрой Унижения. Она длилась около тысячи лет и нанесла не меньше ущерба, чем разрушительные войны. Планетный биоценоз, конечно, не пострадал, а люди-крошки даже расплодились, но наша культура лежала в руинах. Тысячи городов, тысячи древних музеев, храмы, дворцы, картины, книги, статуи, имена художников, поэтов и ученых, деяния властителей и полководцев… Если бы не ПТ-переход и возможность погрузиться в прошлое, мы имели бы сейчас лишь осколки своей истории.

– А как… – начала Лена, но Октавия плавно повела рукой:

– Достаточно на сегодня. У вас есть и другие занятия. Сейчас мы что-нибудь съедим, и вы отправитесь к Йоди-до или Аль-Пиру.

С этими словами моя фея-тоуэка поднялась и шагнула к живой беседке, сплетенной ветвями трех деревьев гиму. Не успела она скрыться в густой листве, как девчонки снова принялись переглядываться и подталкивать друг друга. На их полудетских личиках явно читался вопрос, и, чтобы понять его, я не нуждался в своем ментальном даре.

Наконец Лена сказала:

– Правда, Тави чудная? Красивая, умная, добрая… Повезло, что у нас такая Наставница.

– В этом нет сомнений, – согласился я.

– Ты давно ее знаешь?

– Ровно тридцать лет и три года.

– Наверно, не только ее, – поддержала разговор Лусия. – Если ты ее друг, то часто бываешь на Тоуэке, да? И ты знаком с другими взрослыми, с мужчинами и женщинами, и с их обычаями?

– Знаком, – подтвердил я, улыбаясь их наивной хитрости. – Но обычаи Тоуэка не слишком отличны от земных. В них нет ничего странного.

– Как же нет! – возразила Лусия. – Ведь говорят… – она оглянулась на беседку и понизила голос, – говорят, что женщины Тоуэка волшебницы и лучше их нет во всей Вселенной! Это правда?

Они глядели на меня в четыре глаза, пара карих, пара серых. Их первая мутация еще не миновала, но они хотели знать о том, о чем мечтают все девчонки. Загадка женского очарования… секрет, дарующий любовь… тайна, что привлекает мужчин…

– Думаю, вы бываете на Тоуэке не реже меня и у вас есть тут подружки, – заметил я. – Спросите у них.

– Ну-у, – протянула Лена, – они наговорят… Они такого наболтают…

Внезапно мои маленькие собеседницы заговорили наперегонки, перебивая друг дружку:

– Правда, что тоуэки могут изменять свой облик?

– Правда, что они привораживают мужчин?

– Правда, что они не делают ошибок в выборе? Что друг у них один на тысячу лет?

– Даже не на тысячу, а на всю жизнь?

– И они никогда не сердятся, верно? Они всегда такие ласковые, такие нежные…

Лусия сделала огромные глаза:

– Правда, что лучше их нет? И если у мужчины возлюбленная-тоуэка, то он… он не захочет потом ни с одной девушкой… – Щеки ее заалели. – Ну, ты понимаешь… Не захочет или даже не сможет… Правда?

Правды во всем этом было ровно половина, но какая именно, я решил умолчать. Тайны нельзя раскрывать с поспешностью, а наиболее интимные из них лучше постигнуть на собственном опыте. И потому я сказал:

– Через несколько лет, через каких-то три-четыре года, вы расцветете и станете прекрасными, как феи-тоуэки, и все узнаете сами. А я… что я могу вам сказать? Что для меня нет лучше Тави? Это так, но я пристрастен. Причина вам ясна?

– Ты ее любишь, – сказала Лусия, качая русой головкой.

– Любишь, – эхом откликнулась Лена.

Нас позвали в беседку, к столу с фруктами, печеньем и молоком, а после девочки убежали по выложенной мозаикой дорожке, споря на ходу, куда они отправятся: к местному художнику Йоди-до на урок рисования или на Альгейстен, к математику Аль-Пиру.

Я сидел, жевал какой-то фрукт, похожий на большую, с кулак, сливу, глядел на Тави и впитывал очарование Тоуэка. Этот мир в Облаке Ниагинги, по другую сторону галактической спирали, нашли шесть тысяч лет тому назад. Его обнаружил Гэсер, капитан Вояжеров, осмотрел с орбиты и, восхитившись, назвал Нежданным Браслетом. Нежданным, ибо он не надеялся когда-либо увидеть столь прекрасную планету, ну а Браслет был связан с географией: материк Тоуэка обнимает его по экватору и в самом деле похож на пестрый браслет в бирюзовой голубизне океана. Откуда пришло название «Тоуэк», неясно; есть легенда, что это имя первого мужчины, познавшего тот необычный дар любви, которым планета одарила женщин.

Могущественный дар! Наверное, поэтому я стал забывать Небем-васт, как забыл других своих женщин из мниможизни, ливиек, кушиток и египтянок, как забыл Кору и первых своих девушек, Элину и Гюльнару. Не то чтобы совсем забыл, но спрятал далеко в тайные ларцы памяти, куда не проникнешь без ключика-поводыря… Недаром же Тави, как и сам я, начала изменяться, расставаясь с отзвуками ментального эха; кожа ее уже не казалась такой смуглой, личико округлилось, глаза отливали прежней зеленью. Причина происходящих с Тави изменений была ей, разумеется, ясна, но об этом она не промолвила ни слова. Ее торжество читалось лишь в легком наклоне головы, блеске глаз и едва заметном изгибе губ. Все тоуэки таковы – не спорят, не упрекают, не ревнуют, но любят так, что покинуть их нельзя. Трудно сказать, с чем это связано – быть может, правда, что они не делают ошибок в выборе?

Тави села ко мне на колени. Беседка из ветвей гиму, казалось бы прочно стоявшая на земле, вдруг приподнялась и начала бесшумно и мягко раскачиваться, словно плот среди невысоких, набегающих на берег волн. Вверх-вниз, вверх-вниз, и снова вверх и вниз… Соразмеряя речь с этими плавными колебаниями, я стал рассказывать Тави о Саймоне, явившемся из бездн Воронки, о проводах Риты и тоске Егора, о рыжеволосом Принце из Койна Супериоров и странном беспокойстве Гинаха. Она слушала так, как умела слушать лишь она одна – не перебивая, не прижимаясь ко мне слишком тесно, заглядывая искоса в лицо.

Золотой цветок на стройном стебле, запах распустившегося шиповника, шелест листвы под ласковым ветром… Ее ментальный фон не изменился, когда я сказал, что снова отправляюсь в прошлое – видимо, после карнавала в Пятиградье. Была ли она огорчена? Во всяком случае, не в этот момент, когда мы были вместе; наше счастье она умела отделять от своих огорчений. Она прикоснулась щекой к моей щеке и сказала, что Егор должен быть с нами на Меркурии – что развеет грусть-тоску лучше арнатов и красивых девушек? Наверное, она была права.

Длинный день Тоуэка клонился к вечеру, сизые тени протянулись от холмов, на мозаичных дорожках тут и там возникали фигурки, парочки и целые компании, спешившие к озеру и амфитеатру. Обнимая Тави, я думал о том, что, пожалуй, зря пообещал Гинаху тронуться в путь через десять дней. Мне так не хотелось расставаться с моей феей! Но формула счастья сложна, и составляющие любви, духовных и телесных радостей уравновешены в ней другим, но столь же важным компонентом. Мы получаем удовольствие от работы, особенно если умеем делать ее с мастерством и чувствуем, что она кому-то необходима. Работа сама вознаграждает нас, даруя жизни смысл; она частица нашего предназначения, такая же, как отданная женщине любовь, продление себя в потомстве или уход к Носфератам.

Не потому ли я согласился исполнить просьбу Гинаха?

Три луны Тоуэка одна за другой вознеслись в темное небо и пошли играть в пятнашки среди звезд и огней космопорта, солнечных станций и терминалов базы Чистильщиков. Кроме этих сооружений, развлекательных комплексов и нескольких яхт, вверху ничего не висело – Тоуэк не нуждался в энергетических щитах, управляющих климатом и погодой. Климат здесь был стабильный, погода – всегда отменная.

От озера, сиявшего в темноте голубым опалом, долетел хор мелодичных голосов. Кажется, в амфитеатре шло представление.

– Красиво, но незнакомо, – промолвил я. – Новая опера?

Не отвечая на мой вопрос, Тави помотала головой, и звуки разом ослабели, поглощенные колоннами деревьев.

– Не желаю этого слушать! Хочу, чтобы ты мне спел! Не новое, старое!

Старое – значит, то, что я обычно ей пою. Даже не старое, а совсем древнее… Не ливийское, нет; ливийцы не признавали лирики и не томились от любви. Простые парни, разбойники и душегубы… К счастью, рядом с ними жил другой народ.

Я запел, запел на языке, мертвом больше десяти тысячелетий. Ветви олангов и гиму аккомпанировали мне.