Глава 11
САНАТОРИЙ (продолжение)
Серые скалы нависали прямо над головой. Желто-красные кустики и деревца лепились и росли там, где вроде и расти было невозможно: на крошечных выступах, в расщелинах, куда ветер заносил клочки земли. Большего для жизни они и не требовали. С Волги тянуло совсем no-осеннему, ещё ласково, но уже заставляя подумать о теплой куртке поверх привычной летней рубашки. На прогулочном теплоходе, на верхней палубе, гуляли так, что было слышно с берега:
Поручик Голицын,
А может, вернемся ?
Туровский отвернулся от реки и задрал голову кверху. Ему вдруг вспомнилась девушка-скалолазка с огненно-рыжими волосами, которая пыталась пройти по сложному маршруту, да так и не сумела… Или все же сумела? Он этого так и не узнает. И свое ощущение он помнил: волшебная легкость, почти нереальная, с которой она скользила вверх…
«– Левее иди! Там проще.
– Я не хочу проще! Я нависание ещё не проходила.
– И не пройдешь, там даже я не прохожу.
– А я пройду!
– А вот посмотрим».
Колесников догнал друга детства и молча встал рядом, стараясь унять одышку. «Как дите малое, – без злости подумал Туровский. – Стоит и сопит, ждет, когда я заговорю первым».
– Ты… – Игорь Иванович запнулся и покраснел. – Ты в самом деле думаешь, что я…
– Я думаю, что ты ведешь себя как последний дурак, – устало проговорил Туровский. – Мне по опыту известно: бывают люди, которые чем меньше виноваты, тем подозрительнее выглядят. Но ты, надо сказать, перекрываешь все рекорды. Ты прямо-таки нарываешься на неприятности! Нет, убийца так себя вести не станет.
– Тогда кто? – беспомощно спросил Колесников.
– Не знаю. Козаков. Нина Васильевна, «чудо-женщина». Вахтер Андрей Яковлевич. Выбирай, кого хочешь. Кому Наташа могла так запросто открыть дверь?
– Хорошему знакомому.
– И Кларову, и Козакова проверяли. Они нигде не могли пересечься с Наташей.
– «Пересечься»… Это значит «встретиться», да?
– Точнее, «иметь возможность встречи». Но самое главное, я уверен, даже знакомому Наташа не стала бы открывать. Она была профессиональным телохранителем, училась на специальных курсах.
Он помолчал.
– Она даже оперативникам, которые её охраняли и еду носили, открывала дверь только после условной фразы.
– Убийца мог подслушать условную фразу.
Сергей Павлович посмотрел на Колесникова и хмыкнул.
– Быстро ты соображаешь… Для книжного червя! Фразу должен был произнести знакомый голос: Борис или Слава Комиссаров.
– Или ты, – еле слышно произнес Игорь Иванович.
– Что это значит?
Колесников робко пожал плечами.
– Ну, если бы ты сказал, что положено, постучался… Она бы открыла?
Туровский развернулся и молча пошел к причалу. «Мой голос. Наташа открыла дверь на мой голос. Нет, друг детства, ты меня с ума не сведешь, не удастся».
– Меня все эти дни не было в санатории. Убийца мой голос слышать не мог, значит, не мог и подделать.
«Плевать, пусть я уже свихнулся. Пусть я пациент психиатрической лечебницы… Но Борису Анченко Наташа открыла дверь, держа пистолет в руке. А когда я вошел и увидел трупы на полу, пистолет был спрятан под книжку…»
– Как ты это делаешь? – неожиданно спросил Сергей Павлович.
– Что?
– Ну, все это. Лицо в окне. Монах с леопардом.
– С барсом.
– Пусть с барсом. Так как? Открой секрет.
Игорь Иванович сиял очки, не спеша протер их специальной тряпочкой и водрузил на место. Вот в этом он весь, подумал Туровский. Игорек-колобок. У них во дворе не один он, конечно, носил очки. Девочка с третьего этажа, в которую Серега был влюблен, тоже носила – тоненькие, изящные, в нежно-розовой оправе. Они очень шли ей, делая её лицо милее и в то же время как-то значительнее, взрослее. («Как же её звали? Все помню в мельчайших деталях: легкие шаги по асфальту, загорелые ножки с тонкими лодыжками, оранжевую майку без рукавов, роскошную тяжелую темно-русую косу…» Однажды он не утерпел, дернул. Она оглянулась, удивленно подняла брови, Сережка взглянул, нет, заглянул в прозрачно-карие глаза и погиб на месте. Да как же её звали все-таки?)
Носили очки многие. Очкариком звали только Игорька. Только он свои очки холил, берег и лелеял, и фланелевая тряпочка для протирки оных была только у него.
– Никак я это не делаю, – вздохнул он. – Я вообще, можно сказать, лицо пассивное.
– Откуда же видения?
– Не знаю. Я был уверен, что причина – в самом манускрипте. Ему около тысячи лет, мало ли какие энергетические поля он мог в себя вобрать… Сам материал, из которого он сделан, мог вызывать галлюцинации.
– Но теперь ты так не думаешь?
Колесников робко улыбнулся.
– Я почти не работал с собственно ксилограммой. Только с фотографиями, ксерокопиями… А жаль. У меня пропало чувство сопричастности, понимаешь? Это очень важно.
– Поясни.
Они сами не заметили, как подошли к причалу. Было тихо, только вода лениво стучалась в черные доски. При известной доле воображения можно было представить, будто лишь они вдвоем остались на целой планете… Они да ещё этот древний причал, к которому уж не подойдет ни один корабль.
– Когда я держал в руках документ, – задумчиво проговорил Игорь Иванович, – я ощущал его просто… как предмет. Я не понимал, что написано в нем, да и понимать поначалу не хотел. Мне просто было приятно обладать им – свидетелем тех времен. Ты будешь смеяться, но они мне, пожалуй, ближе, чем все это, – он обвел рукой окрестности.
– Когда же у тебя начались галлюцинации?
– Точно не помню… Постепенно, незаметно. Понимаешь, не было резкой границы между видениями и реальностью, как между сном и явью… Ты когда-нибудь мог четко определить момент, когда явь кончается и ты засыпаешь?
– Но я-то текст не читал, – буркнул Туровский. – И манускрипта в глаза не видел.
– Не знаю, – нервно сказал Колесников. – Но если ты действительно подозреваешь меня… Если то, что ты недавно говорил, – не со зла, то ты просто дурак. И убийцу никогда не найдешь.
– Найду, – ответил Сергей Павлович. – У меня выхода другого нет.
А сам подумал: «Видения были? Были. Барс, распластанный в прыжке. Монах со спокойным мужественным лицом, даже бритая наголо голова не портит, а лишь усиливает впечатление. И, наконец, женщина, отраженная в оконном стекле на фоне желтеющих к осени берез во дворе… Друг детства назвал имя: Фасинг. И был изумлен не меньше моего. Какой из этого следует вывод? Либо он великий актер (снимаю шляпу!), либо…»
– Скажи, – спросил Туровский, – мог эти галлюцинации навести кто-то другой?
– Нина Васильевна? – удивился Колесников.
– А ты против? Или питаешь к ней особое пристрастие?
Игорь Иванович задумался.
– Вообще есть в ней что-то такое…
– Потустороннее? – ехидно подсказал Туровский.
– Нет, нет, не так. Просто такие женщины, как она, предрасположены к э… Подобного рода вещам. Может быть, и неосознанно, но она вполне могла навести какое-то поле… Если угодно, назовем его информационным. Мы с тобой его восприняли.
«Неосознанно, – билось в голове у Туровского. – Если можно неосознанно, то уж осознанно – раз плюнуть. И тогда все объясняется: скрип двери, который слышала Света, Наташин пистолет под развернутой книгой (следователь Ляхов: „Похоже, она о нем и не вспомнила. Почему?“), опытные оперативники, под носом у которых спокойно убили двух женщин. Все объяснимо, и ничто не имеет реального веса (свидетельские показания – в последнюю очередь), если убийца благодаря своим паранормальным способностям контролирует их и даже составляет по собственному желанию и сметает движением руки, как карточный домик».
– Зря я отпустил Светлану, – сказал Туровский вслух, обращаясь к самому себе.
– Кто это? – рассеянно спросил Игорь Иванович.
– Свидетель. Единственный и реальный. Будь убийца хоть трижды экстрасенсом, хоть Джуной, хоть Кашпировским, он должен был выйти из своего номера (дверь заскрипела), постучаться к женщинам, выпустить две отравленные стрелы из духовой трубки. Вернуться к себе. Он всем задурил головы, уж не знаю как, Загипнотизировал, навел свои долбаные поля, заколдовал, называй как хочешь. Его никто не видел и не слышал, кроме девочки. Ее он в расчет не взял.
– Козаков рыжий, – зачем-то сказал Колесников. – То есть он почти лысый, но брови рыжие и глаза васильковые. У таких людей почти не бывает способностей к гипнозу.
– Значит, Кларова, – тихо подтвердил Туровский. – «Черны твои смоляные волосы, черны глаза твои, черна душа, будто ночь, сквозь которую мчится наш мотоцикл…»
– Что это за стихи?
– «Битлз».
Он подошел к самой кромке воды, и теперь она плескалась внизу, у его ботинок, словно большое ласковое животное. В воде плавали окурки, обертки от жвачки, какие-то щепки и обрывки бумаги. И среди них он разглядел странный продолговатый предмет, который загораживал от него его собственное отражение. И как-то отрешенно, будто о совсем незначительном, Туровский подумал: «А я ведь был не прав. Я решил, что убийца не взял девочку в расчет. А он очень даже взял. Как раз ее-то и взял…»
Туровский нагнулся и поднял предмет из воды. Знакомый предмет, не успевший даже как следует намокнуть.
Флейта.
«Черны глаза твои, черна душа, будто ночь…»
Солнце было маленьким и ослепительным. Оно отражалось в белоснежных склонах, точно во множестве расставленных повсюду причудливо искривленных зеркалах. На острых каменных выступах блестели сосульки, и капли воды, отрываясь от них, переливаясь всеми цветами радуги, падали вниз и с мелодичным звоном разбивались на тысячи мельчайших, не различимых глазом брызг. Противоположные, не освещенные солнцем склоны были темно-синие, мрачные, с резко очерченными пиками, похожими на зубы исполинского дракона, заснувшего здесь на долгие тысячелетия. Много тысяч лет спит дракон, дыхание его стало тихим, незаметным, и громадное тело вросло в глыбы голубого льда, наслаждаясь вечным покоем и тишиной.
Придет время, и дракон проснется. Вздохнет глубоко-глубоко, и обрушатся горы вниз, рассыпаясь в прах, точно капли воды с висящих сосулек. Вылетит из зева дракона огонь и расплавит вечные льды и снега, превратит их в многоводные бушующие реки, устремленные вниз. Домчатся потоки до стен монастыря Шаругон, что стоит на берегу реки Чу-На-Кха с основания времен, поднимут на могучих спинах огромную каменную ступу, украшенную сверху рогами горного яка, и понесут надо всей Землей…
Эта ступа выкрашена в три ярких цвета – желтый, красный и синий, – что символизирует три сферы Вселенной. Желтый цвет – обитель богов Стан-Лха. Там мать Земли Кунту Бзанг ткет свое полотно. Выберет белые нитки – и будет полотно белым, наступит день, осветят лучи солнца холодные скалы. Потом увидит мать Земли, что белые нитки иссякли, возьмет черные – и опустится на горы ночь. Оттуда, из обители богов, Небесный Отец Самантабхара смотрит на людей, и брови его сурово хмурятся, когда он замечает, что его недостаточно чтут. Там скачет на могучем коне Легендарный король Гесер в окружении своей свиты и пускает вниз огненные стрелы…
Красный цвет изображает среднюю обитель – Бар-Цзанг, где живут смертные, все, кто имеет душу: люди, звери, деревья, травы и камни. Только стремительная переменчивая вода не имеет души, потому и не принадлежит средней обители. Когда-то, в незапамятные времена, у матери Земли был сын Дре-Кханг, который, обуянный гордыней, задумал один править Вселенной. Он дождался, пока Небесный Отец уснет, и напал на него, надеясь убить. Однако Самантабхару разбудил священный голубь, севший ему на плечо, и он выхватил свой огненный меч: Много веков продолжался поединок. Лился с неба огонь, выжигая все живое и неживое, вспенивались и закипали реки, рушились и обращались в пыль горы… Наконец Самантабхара выбил оружие из рук сына и уже собрался было заколоть непутевое чадо, но Кунту Бзанг взмолилась о прощении, упав перед ним на колени. Тогда могучий Небесный Отец схватил Дре-Кханга и бросил вниз, в темную подземную пещеру, где обитали злые силы. И мать Земли залилась слезами о своем сыне-предателе, и её слезы напоили сухие русла рек и морей. И получилась вода.
Давно это было. Разрушится монастырь Шаругон, полетит над Землей трехцветная ступа и рассыплется в прах. Смешаются воедино, три цвета, три обители, и не станет мира.
Но это будет ещё не скоро.
– Далеко еще?
– Не очень. Ты устал?
– Я больше ездил на повозке и верхом, чем ходил на собственных ногах.
Чонг хмыкнул в ответ. Их путь пролегал едва заметной тропкой среди нагромождения заснеженных валунов, а иногда совсем терялся, и тогда приходилось полагаться только на свою память и чутье. Рана в плече от разбойничьей стрелы давала о себе знать, и Чонг время от времени останавливался, закрывал глаза и сосредоточивался, извлекая боль наружу, сужая её до размеров булавочной иголки и удерживая так, чтобы дать телу отдохнуть. Совсем избавиться от боли было невозможно. Он знал: стоит пойти вперед, и она опять проникнет внутрь, и тогда нужно будет просто терпеть и шагать. Что ж, видимо, Всемилостивый Будда вновь посылает ему испытание…
Пал-Сенг, тот юноша, которого он спас от разбойников, шел рядом. Рана на голове быстро затягивалась – не прошло и нескольких дней, проведенных ими в обители монахов, поклоняющихся Пяти Сестрам Дакиням.
– Ты что, умеешь врачевать? – спросил Чонг.
Парнишка осторожно потрогал макушку.
– Немного. Знаешь, всякое бывает в дороге: то лошадь укусит, то ногу поранишь о камень… Да на мне, как на собаке: заживает быстро.
Чонг-по невольно улыбнулся. Едва ли не самый молодой среди общины, он почувствовал себя старшим, ответственным за жизнь другого. Будто у него появился младший братик, любознательный, требующий внимания и заботы. И трудно, и одновременно радостно и светло, словно сам Будда прикоснулся к твоей груди, вселяя в душу тепло своего сердца. Пал-Сенг был зачарован красотой снежного королевства. Они забрались так высоко, что облака, редкие в это время, плавали внизу, у ног, и казались живыми, теплыми и пушистыми. Но это, конечно, был обман. Здесь не могло быть ничего пушистого и теплого. Даже солнце, ослепляющее своими лучами, не грело, так как греть было некого. Снежные Гималаи лежали перед ними во всем холодном и сказочном великолепии.
– Никогда не видел ничего подобного, – еле проговорил Пал-Сенг.
– Но ведь ты много путешествовал.
– Э, – махнул он рукой. – Это совсем другое. Вот чего я вдоволь насмотрелся – так это городов, базарных площадей, торговцев, сундуков с сокровищами… Я путешествовал только с караванами.
– И тебе не приходилось видеть горы?
– Почему? – смутился он. – Приходилось, конечно. Только снизу, из долины, или с перевалов. А тебе хотелось бы побывать в других странах? В тех, например, что лежат далеко на западе? Чонг пожал плечами.
– Я служитель Будды, – туманно сказал он.
Вскоре дорога пошла вниз. Пал-Сенг, уже начавший выдыхаться от лазания по кручам и от разреженности воздуха, немного повеселел. До долины было ещё далеко, но путники туда и не собирались. Их путь лежал южнее перевала Сангма, к берегам великого озера Тенгри, где стоял храм Вуда Майтрейи. Там же располагалась монашеская община, к которой принадлежал Чонг.
На горы спускались сумерки. Солнце склонялось все дальше к Западу, увеличиваясь в размерах и из раскаленно-белого превращаясь в желтое, затем оранжевое… А когда небо над вершинами вспыхнуло, орошая снежные шапки бледно-розовым пламенем, перед путниками наконец раскинулась гладь озера Тенгри, одного из трех великих озер, напоенных в стародавние времена чистейшей слезой матери Земли Кунту Бзанг.
– Замёрз? – спросил Чонг.
– Н-ничег-го, – заикаясь, ответил Пал-Сенг. Однако зубы его выбивали барабанную дробь. Меховая накидка с широким поясом потерялась, когда на караван сошла лавина, но солнце и быстрая ходьба целый день согревали и без того. Теперь же парнишка отчаянно мерз в тонком дорожном платье и с завистью глядел на Чонга, которому холод, казалось, был нипочем. Тот отдыхал, растянувшись на плоском камне, сбросив с плеч котомку и задумчиво глядя в предзакатное небо. Пал-Сенг посмотрел на его почерневшие на горном солнце руки, обвитые жгутами крепких мышц, и уважительно сказал:
– Ты сильный.
– Ты тоже не из слабых.
– Ну, – смутился Пал-Сенг, – я еле успевал за тобой всю дорогу.
– Но ведь успевал же. Я выглядел, пожалуй, гораздо хуже, когда учитель впервые взял меня с собой в горы.
– А кто твой учитель?
– Его зовут гуру Таши-Галла. Он настоятель храма, что на том берегу. Скажи, а у тебя есть родители?
Пал-Сенг вдруг замолчал, глядя куда-то вдаль, мимо собеседника.
– Я уже стал их забывать, – тихо признался он. – Помню только отца… Большого, сильного. Вот как ты.
Он доверчиво посмотрел в глаза Чонгу, и тот покраснел и буркнул:
– Скажешь тоже!
– Правда. Он никому не давал меня в обиду. – – Где же он сейчас?
– Он умер. И мать, и сестренка – все умерли в тот год, когда случилась большая засуха. А я, оставшись один, стал наниматься в торговые караваны.
Длинная узкая лодка с загнутым носом скользила в прозрачной воде. Впереди сидел Пал-Сенг, опасливо поглядывая на громадного барса, лежавшего у его ног. Впрочем, зверь не проявлял никаких признаков беспокойства. Он дремал, точь-в-точь как большая собака, положив голову на передние лапы. Чонг с широким веслом устроился на корме. Он не вынимал весло из воды, а поворачивал его влево-вправо плавными сильными движениями, и лодка шла вперед, разрезая ровной линией прозрачную гладь озера.
– Ленивый ты стал, Спарша, – проговорил он. – Ленивый и толстый. Скоро ты так разжиреешь, что сможешь охотиться только на лягушек в низинных болотах. Мог бы пробежаться по берегу, так нет же, полез в лодку, а она и без того тяжелая.
Спарша фыркнул в усы, совсем по-человечьи, и прикрыл мудрые желтые глаза. Говори, мол, говори. Я-то знаю, ты меня все равно любишь.
Вскоре лодка ткнулась носом в ровную каменную площадку посреди небольшого грота. На зеленоватых стенах колыхалось отражение воды, и тяжелые капли со звоном срывались с уступов вниз. А дальше по берегу уже неслось протяжное «бом-м-м…». Колокол храма созывал на вечернюю молитву.
Пал-Сенга приняли радушно. Жизнь в горной общине была тяжелой и суровой, как и все вокруг. Камни, снег, кое-где трава да чахлые деревца, прилепившиеся в расщелинах, куда разбойник-ветер когда-то занес их семена. Здесь не могло найтись места вражде – иначе не выжить и не сохранить священный храм, обиталище духа Майтрейи. И монахи были под стать природе – сильные, спокойные, немногословные, с бритыми головами и кожей, продубленной горным солнцем и постоянными ветрами. Жизнь их проходила за заботой о храме, молитвами служения Будде, изучением тайн медицины и искусства боя Тхайя, «Облачной ладони», пришедшего из Индии около двух веков назад. Собственно, эти науки и не разделялись, они всегда составляли одно целое: не бывает мастера врачевания и магии, не способного защитить себя в бою, как не может воин называть себя воином, если он не умеет лечить болезни и заживлять раны.
– У нас редко бывают миряне, – сказал Таши-Галла, с улыбкой глядя на Пал-Сенга.
– Здесь нет тех удобств, к которым они привыкли. Ты не будешь жалеть, что остался?
– Что вы, дедушка, – простодушно отозвался тот.
Монахи, те, кто помоложе, еле сдержали смех. Настоятеля редко называли дедушкой.
– Ты будешь жить с Чонгом. Для вас найдется свободная келья.
– А Джелгун? – осторожно спросил Чонг, не веря в удачу.
– Джелгун живет теперь один. Он стал кхувараки, старшим учеником.
У Чонга отлегло от сердца. Настал конец его мучениям. Конец тем временам, когда он со страхом подходил к своей келье: что-то ещё учинит злой сосед?
Переселиться он решил не откладывая. На небе одна за другой уже зажглись звезды, воздух был прозрачен и холоден, будто вода в горном ручье. В келье горел масляный светильник. Джелгун успел обустроиться, свалив нехитрые пожитки соседа кучкой в дальний угол. Чонг вошел, молча поклонился Джелгуну, как это положено (теперь он всегда будет кланяться при встрече). Тот даже не повернул головы, только процедил сквозь зубы:
– А, это ты, подборщик падали. Что за щенка ты приволок с собой? Вы теперь вроде будете вместе жить?
Чонг, не отвечая, складывал пожитки в котомку. Котомка, правда, была маленькая, но вещей – и того меньше: свитки со священными текстами, сотканное из лоскутов одеяло, теплая накидка, несколько сухих лепешек, два кувшинчика: побольше – для воды, поменьше, – для масла, и глиняная миска.
– Я, кажется, спросил: что за шелудивый щенок прибежал за тобой?
Сборы продолжались недолго. Чонг легко поднял котомку и шагнул к выходу. Сильная рука с крепкими пальцами вдруг впилась ему в плечо и развернула кругом.
– Ты, змееныш, – прошипел Джелгун. – Не думай, что от меня так легко отделаться. То, что ты любимчик настоятеля…
– Уррр…
Джелгун раскрыл рот и отпрянул к стене. Откуда-то сбоку, из тьмы, на него смотрели светящиеся желтые глаза. Барс оскалился, продемонстрировав клыки размером с лезвие меча, и коротко рыкнул в усы.
– Пойдем, Спарша, – сказал Чонг.
Барс хлопнул себя по боку длинным хвостом, вразвалочку подошел к замершему на месте Джелгуну и обнюхал его, будто запоминая. Тот стоял ни жив ни мертв, руки по швам, со странной, будто приклеенной к лицу улыбкой. Обнюхав его и не найдя ничего притягательного (сыт уже, только недавно поймал у ручья маленькую, но удивительно нежную горную лань), Спарша развернулся и потрусил рядом с Чонгом. При этом он забавно заносил задние лапы немного в сторону, что усиливало его сходство с большой послушной собакой. .
Медленно-медленно, будто пробуждаясь от дурного сна, дождавшись, пока они отойдут на безопасное расстояние, Джелгун поднял руку и отер с лица холодный пот.
– Да ты демон, – проговорил он. – Конечно, демон. Ты продал душу черным силам, и они взамен подарили тебе власть над хищным зверем.
Чонг резко развернулся, словно его ударили в спину, и сказал:
– Когда этот барс был совсем маленьким, его придавило камнем. Мы с учителем спасли его, и с тех пор Спарша стал моим другом. Может быть, ты теперь скажешь, что учитель. – тоже демон? Он тоже продал душу?
И ушел, не дожидаясь, когда Джелгун найдет достойный ответ.
Он проснулся среди ночи, будто его что-то толкнуло. Ему приснился странный сон. Он, незримый, шел по улице большого города, удивительного, непонятного и пугающего. Ему уже приходилось бывать здесь – не наяву, это он знал точно, а когда? Может быть, он вспоминал одно из своих предыдущих воплощений? Учитель говорил, что человеку обычно не дано помнить прошлые жизни. Каждое воплощение – это пустота, ничто, которое нужно заполнить делами и опытом, и от того, каким будет этот опыт, зависит, кем ты возродишься в дальнейшем, какая из трех обителей примет тебя, как пустой сосуд, куда можно налить любую воду: живую так живую, мертвую так мертвую.
Но для некоторых людей, а их очень-очень мало, Будда делает исключение, на некоторое время будто возвращая их в предыдущие реальности, и тогда они видят своими глазами то, что уже успели забыть… Зачем? Этого никому знать не дано. Над этим размышляют лишь древние ламы, медитирующие среди высокогорья Гималаев, на заснеженных кручах. Очень уж тонка та нить, которую они протягивают между собой и Богом… Или надеются протянуть.
Там был вечер. Вдоль шумной дороги, словно облитой непонятным затвердевшим веществом, горели факелы, но свет от них было ровный, не чадящий, а по дороге двигались большие блестящие звери.
Впереди Чонга шел человек. Вид у него был задумчивый и какой-то потерянный. Он не замечал никого вокруг, но Чонг вдруг ясно ощутил надвигавшуюся опасность.
Страх. Да, именно страх… Все вокруг было тихо и спокойно, но страх не проходил. Чонг ускорил шаг. Остальные прохожие его не волновали, он словно проходил сквозь них, никем не замеченный и не осязаемый. Только один человек приковывал его внимание: тот, впереди… Вот он оглянулся и, кажется, что-то заметил. Секундное удивление промелькнуло на круглом добром лице и исчезло. Он увидел Чонга. Он все-таки почувствовал его присутствие, но размышлять об этом было некогда. Он уже ступил на мостовую.
И тут из-за поворота, из тьмы, вылетел громадный черный зверь. Хищник. А внутри этого хищника было лицо. Чонг успел разглядеть его: вполне спокойное, даже добродушное. Улыбающееся. И это было страшнее всего. Зверь с легким шелестом летел вперед, и расстояние между ним и человеком на дороге стремительно сокращалось. Тот ещё успел оглянуться (лицо в лицо своей смерти), а вот удивиться времени уже не осталось. И у Чонга тоже не оставалось ни мгновения, вот сейчас – ослепительный свет, будто сразу два ярких солнца в глаза, и удар, и рвущаяся нить меж двух миров…
– Спарша! – в отчаянии закричал он. – Спа-а-арша-а!!!
– Уррр…
Длинное серебристое тело мелькнуло в воздухе прямо перед носом черного зверя. Дикий, нечеловеческий визг резанул уши, и последнее, что Чонг успел заметить, это смертельно побледневшее лицо там, внутри зверя, а сам зверь в грохоте и пламени взлетает вверх и кувыркается, кувыркается по черной мостовой…
Пал-Сенг сидел возле входа в келью и смотрел на горы. Над самой высокой вершиной – священной горой Кайлас – светила одинокая яркая звездочка; Матерь Мира. Покровительница тех, кто в пути.
– Я тебя разбудил?
Пал-Сенг отрицательно покачал головой.
– Я давно не сплю. Не могу заснуть. Чуть прикрою глаза – и снова лавина. Целая гора снега, и кровь, кровь… А я – маленький, словно муравей, слабый, ничтожный. Страшно.
– Все уже позади.
– Да. Знаешь, по дороге сюда я совсем об этом не думал. А сейчас будто навалилось. Скажи, господин Кахбун погиб? Чонг помедлил.
– Он был дорог тебе?
– Не знаю… Мне просто его жаль.
– Я помолился за его душу, там, на перевале. Может быть, Всемилостивый Будда услышал меня.
– Если бы он внял твоим словам, – вздохнул Пал-Сенг. – Ведь ты предупреждал!
– Я виноват, – резко сказал Чонг.
– В чем?
– В гордыне. Кахбун обидел меня, и я ушел, не стал настаивать.
– Прекрати!
– Нет. Я мог догнать его, уговорить не ходить через перевал, подождать сутки или двое. Откуда он знал, что у духа перевала дурной нрав?
И Чонг вдруг понял, что до конца дней вместе с ним, бок о бок, будет неотступно следовать ощущение вины перед теми людьми. Пусть они были незнакомы ему, пусть даже с ним дурно обошлись. Что с того?
