– Пан Макрицькiй… – голос, мягкий и одновременно требовательный, принадлежал белокурой женщине лет сорока в светло-сером комбинезоне с орлом Люфтваффе на левой стороне груди, которая, сидя на краешке койки, осторожно держала его за запястье. – Пан МакрицькIй, вы мене розумiете?

Его взгляд приобрел осмысленное выражение, и женщина обрадованно потрепала Леона по плечу.

– Ну? Як справи, пане капiтан?

– Вы маете розмовляти нiмецькою, – прочистил он горло. – Я вiльно зрозумiю вас. Де я?

– Вы – на борту германского патрульного рейдера «Бремен». Я бортврач, обер-лейтенант Карен Зентара. Как вы себя чувствуете? С вами очень хочет поговорить наш командир…

– Как я здесь очутился? – перебил ее Леон. – Сколько… сколько времени я здесь?

– Шесть часов назад мы приняли общий SOS вашего челнока, и сразу же поспешили на помощь. Вы были совсем рядом… Когда наши парни поднялись на борт, вы уже фактически умирали. Наверное, вы потеряли сознание до того, как увидели нас? Как случилось, что из всего экипажа уцелели вы один?

– У меня кружится голова, – пожаловался Леон. – Дайте мне отдохнуть… хотя бы часик. А потом можно и командира. Gut?

– О, конечно, конечно! – докторша поправила край легкого шерстяного одеяла и поднялась. – Если я буду нужна, вызовете меня через интерком.

Дождавшись, когда за ней закроется гермодверь отсека, Леон резво вскочил и подбежал к висевшему на стене табло хронометра. Нажав на клавишу, он вызвал на экран календарь… после чего в глубокой задумчивости вернулся на койку. Ему смертельно захотелось курить, но сигареты остались в комбинезоне, а сейчас на нем была бледно-зеленая больничная пижама. Леон с силой сжал виски и едва не застонал.

Ангелы не носят скафандров.

Те, кого он видел в последние секунды перед тем, как умереть от удушья, каким-то образом протащили челнок на огромное расстояние и с огромной скоростью, доставив его в патрулируемый район… те самые тридцать часов хода он преодолел менее чем за час. Это была субсветовая скорость.

Скорость звездолета, маневренный режим.

Значит, раненая Люси осталась у них. Но у кого, у них? Леон почувствовал легкое головокружение. У кого? Ни одна из Старших рас, известных землянам, не была похожа на людей, по крайней мере, настолько. Получалось, в Солнечной системе орудует некто, весьма близкий к хомо телом и, несомненно, духом – Леон хорошо помнил, сколько участия было в протянутой ему ладони, затянутой в черную металлизированную перчатку. Некто, не известный Земле… и Старшим?!

Они спасли меня и оставили у себя раненую девушку. И они имеют звездолеты. Как можно было доставить сюда мой челнок? Не тащили же они его на веревке… Значит, их корабли настолько велики, что легко могут принять челнок на борт. А ведь для этого нужно иметь, как минимум, пустой трюм… «Галилео» не смог бы взять посторонний объект таких размеров, некуда.

И еще оружие, ручное оружие на поясах.

Боевой звездолет неизвестной расы?

Если бы они пришли со злом, то не стали бы отпускать меня. И вообще, как они вытащили меня с того света? Сколько у них было времени? Несколько минут?..

Леон растянулся на койке и посмотрел на низкий кремовый потолок.

Может быть, хронометр просто врет?

От этой мысли ему стало смешно. Врущий хронометр на немецком корабле! Еще чего…

Ладно, сказал он себе, Бог с ним, с хронометром. В данный момент это все не суть важно. Сейчас придет командир этого гордого корыта: что я ему скажу? Что «Галилео» погиб где-то в тридцати часах хода отсюда? Но как, черт возьми, я объясню тот факт, что у меня почти не выжжено топливо?!

Леон закрыл глаза, вытянулся на койке и постарался выровнять сбивающееся дыхание.

Почему они вообще отправили меня сюда? Меня – отправили, Лю – оставили? Девочка понравилась? Нет, тут что-то другое. Скорее всего, ее оставили потому, что у нее перелом. И, возможно, повреждение позвоночника, ей нужна была срочная помощь. Тогда… От мелькнувшей в голове мысли он снова потерял дыхание.

Тогда получается, что отправили меня по просьбе Люси.

И, может быть, слили остаток горючки?!

Дверь отсека распахнулась ровно через час после ухода доктора. В помещение неторопливо вошел высокий мужчина с крупной головой и пробивающимся, несмотря на многолетнюю борьбу, круглым животиком. Большие серые глаза смотрели с добродушной ленью, но где-то в их глубине светилась внимательная, недоверчивая мысль. Бросив на вошедшего короткий взгляд, Леон решил, что с ним не все так просто, и резво вскочил на ноги:

– Капитан Макрицкий, вахтенный пилот рейдера «Галилео Галилей»…

– Оберст-лейтенант Ганнеман, – ответил ему командир, – не беспокойтесь, – его рука мягко усадила Леона обратно на кровать, – вам нет необходимости соблюдать уставные нормы… по крайней мере, сейчас. Как вы себя чувствуете? Когда ребята доставили пана капитана на борт, пан капитан был совсем неживой. Вы в порядке?

– В полном, – отозвался Леон. – И адски хочу курить.

– Восточные привычки, – ворчливо хохотнул Ганнеман, доставая из кармана своего серо-голубого кителя пачку «Лаки Страйк», – я бывал у вас на родине… и сейчас готов был поспорить, что в первую очередь вы потребуете отраву. Обед у нас будет через час. Доживете? – поинтересовался он, глядя, как Леон жадно втягивает в себя голубоватый дым.

– Доживу, – кивнул Макрицкий. – Война войной, а обед – по распорядку.

– Совершенно верно.

Ганнеман присел на край второй койки, что стояла под противоположной переборкой, и посерьезнел:

– Что у вас произошло?

– Авария. Неприятная авария, – Леон выдержал его взгляд. – Не хочу показаться невежливым, но боюсь, что по ряду причин докладывать я буду только комиссии Ассамблеи.

– Вы устали, – Ганнеман вежливо улыбнулся, давая понять, что понимает его и не собирается настаивать. – Сколько вы шли, часов тридцать? Ваши баки высушены так добросовестно, что в это трудно поверить. Пришлось маневрировать?

– Я жарил почти напрямую, – соврал Леон. – Препятствий почти не было.

Сигарета показалась ему сладкой, как мед.

… – Астероид не был обозначен ни в одной из имевшихся на борту лоций. По независящим от нас причинам он не был обнаружен – лейтенант Ковач предположила, что его проспал старший навигатор майор Джессеп, сдававший ей вахту.

Расплывшаяся в кресле негритянка в чопорном синем костюме постучала по столешнице золотым карандашиком.

– Я попросила бы вас быть более сдержанным в определениях, – произнесла она, сверля Леона ненавидящим взглядом. – Майор Джессеп не мог «проспать» что-либо на вахте… или вы считаете иначе?

Сука, едва не заорал Леон. Поганая сука, чтоб ты лопнула от своего жира! «Майор Джессеп не мог проспать»… твой черный дрочила мог проспать второе пришествие, а не то, что эту проклятую каменюку с этой проклятой станцией!

Вспомнив о станции, Макрицкий закусил губу. Сдержанность и еще раз сдержанность, сказал он себе. Не приведи Бог ляпнуть…

– По крайней мере, он не занес результаты своих наблюдений в бортжурнал и не счел необходимым доложить о них по вахте, – сообщил Леон сквозь зубы. – Лейтенант Ковач обнаружила малую планету сразу же, как только приступила к обычной процедуре тестирования ходовых радарных систем. Она начала тесты на несколько минут раньше графика, и у нас, таким образом, оставалось вполне достаточно времени, чтобы совершить маневр уклонения.

Главой комиссии был сухонький сенатор от штата Флорида; он сидел прямо напротив Леона, и в его выцветших от старости глазах то и дело вспыхивали огоньки неодобрения. Ему все было понятно: мерзавцы угробили дорогостоящий корабль, причем спастись удалось одному этому славянину, который, как и все его сородичи, после Депрессии успешно играет в гордую независимость. А корабль, тем временем, был оплачен деньгами налогоплательщиков, за которые он, сенатор, несет вполне ощутимую ответственность.

В горле главы комиссии что-то неприятно скрипнуло.

– Объясните нам, почему лейтенант Ковач начала тестирование раньше, чем это было положено по графику.

Макрицкий почувствовал, что теряет связь с реальностью. Чтобы не сорваться, он задумчиво потеребил пальцами золотую цепочку своей сабли. В данный момент он испытывал сильнейшее желание вырвать ее из ножен и рубануть наотмашь по скорбно поджатым губам главы комиссии Ассамблеи Космоплавания.

Вся эта пытка шла второй день; из шести членов комиссии четверо были американцами. Леон понимал, что рассчитывать на особое снисхождение ему не стоит, но все же надеялся, что расследование не затянется надолго.

– Я уже объяснял вам, – сдержанно произнес он, – что в данном случае график тестирования носит достаточно умозрительный характер. Системы должны быть протестированы в течение тридцати минут после заступления на вахту. Так записано в инструкции. В отдельном же уложении по навигационной вахте указано, что наиболее желательным временем тестирования является промежуток между двадцать пятой и тридцатой минутами с момента введения в бортжурнал отметки о заступлении.

– Это так? – недоверчиво спросила негритянка.

– Да, – кивнул офицер НАСА по имени Билл Мюррей, отвечавший в комиссии за техническую сторону вопроса. – Уложение писали немцы, и оно применяется только на кораблях Люфтваффе. Насколько я знаю, в экипажах ООН о нем слыхали лишь такие педанты, как капитан Макрицкий.

Негритянка – «Общественный комиссар» – явно превратно истолковала смысл слова «педант» и поглядела на Леона с неприятным интересом.

Макрицкий хорошо знал, какого рода общественность она представляет. За ее спиной стояли тысячи и тысячи семей, которые получали пособие с тридцатых годов двадцатого века. Семей, в которых никто никогда не ударил пальцем о палец – но зато все считали, что проклятые белые богатеи должны их кормить, одевать и всячески развлекать.

Сообщение о том, что он, единственный уцелевший офицер «Галилео», происходит из весьма состоятельного киевского рода, доставило ей определенное удовольствие.

Глава комиссии поглядел на свой хронометр, озабоченно крякнул и поднялся.

– На сегодня достаточно. Капитан Макрицкий, мы ждем вас завтра, в это же время.

Леон встал и коротко поклонился.

– Всегда к вашим услугам.

Негритянка прижала к своей необъятной груди папку из черной кожи и, тяжко размахивая гигантским задом, двинулась к выходу. Рядом с Леоном остановился генерал-майор Савчук, введенный в состав комиссии на чисто формальном основании: оба они прекрасно понимали, что тот ничем не сможет ему помочь.

– Идем, хлопче, – устало произнес он по-украински.

– Я вас измучил, пан генерал? – виновато спросил Леон.

Савчук лишь отрешенно махнул рукой.

– В Киеве очень недовольны всей этой комедией, – сказал он, – но… пока мы в Нью-Йорке.

Они подождали, пока члены комиссии уедут вниз, и вошли в свободный лифт. На первом этаже гигантского небоскреба, в коридоре, отделанном полированными мраморными панелями, наперерез Леону бросился юноша в мундирчике рассыльного.

– Мистер Макрицкий, сэр, – затараторил он, – вас там ожидает какой-то старый джентльмен.

– Старый джентльмен? – удивленно остановился Леон.

Рассыльный подал ему серую шинель.

– Старый и очень суровый, сэр. Он не захотел назвать свое имя и сказал, что будет ждать вас до тех пор, пока вы не освободитесь. Сразу видно человека из прежних времен, сэр, сейчас таких почти не встретишь. Он в холле, сэр.

Леон подпоясался саблей и, застегивая на ходу золотистые пуговицы шинели, двинулся сквозь прозрачные двери, отделявшие холл от гардеробного сектора.

На широком кожаном диване у стены сидел, презрительно поджав губы, высокий седовласый мужчина в полурасстегнутом зимнем плаще, под воротом которого виднелся сдержанно–дорогой галстук, заколотый ниже узла старинной булавкой в виде козацкой сабли. У его ног стоял вместительный дорожный кофр.

– Дед, – сказал Леон, не веря своим глазам.

– Ото бисовы янки, – прогудел Макрицкий-старший, раскрывая объятия, – все пытали, кто я да к кому. А я прикинулся, что не розумию ихнего английского.

– Я не надеялся… – счастливо улыбнулся Леон, вырываясь из сильных дедовых рук. – А як батько?

– У батьки опять конференция в Крыму, он, может, прилетит через пару деньков. Слышал, круто у тебя дело?

Дед хлопнул Леона по плечу и повернулся, чтобы пожать руку генералу.

– Как долетели, пан директор? – поинтересовался тот.

– Мои пилоты пока еще не разучились давить на газ, – хмыкнул старик. – А вот здешние таксисты…

– Идемте, – понимающе улыбнулся генерал, – у нас машина из посольства. Вы уже были в посольстве?

– А зачем? – фыркнул дед. – У меня пожизненная виза.

Семья Макрицких имела постоянную связь с рядом крупнейших манхеттенских банков и дед, номинально числившийся председателем совета директоров, прибывал в Штаты, не уведомляя об этом ни посольства, ни миграционную службу – ему это было не нужно.

Приземистый темно-синий лимузин покинул Манхеттен по мосту Джорджа Вашингтона, вскоре свернул налево и запетлял в узких, неестественно вылизанных улочках Клиффсайд-Парка. За гнутыми тонированными окнами плыли островерхие трех-пятиэтажные домики, выстроенные перед самой Депрессией. Дед всегда останавливался здесь, в крохотном, скромном на вид, но очень дорогом отеле – обычными его клиентами были состоятельные скандинавы, наезжавшие в Big Apple по финансовым делам.

В машине они почти не разговаривали. Подчиняясь команде, водитель остановил посольский лимузин в «кармане» перед серым фасадом уютного шестиэтажного строения в североевропейском стиле, и выбрался из-за руля, чтобы распахнуть заднюю дверь.

– Я вернусь под вечер, – сказал Леон генералу. – Или не вернусь, – тогда встретимся прямо на комиссии.

Савчук согласно кивнул и пожал протянутую руку деда.

Забрав у водителя дедов чемодан, Леон поправил фуражку и заковылял ко входу в отель. Несмотря на свои относительно небольшие размеры, чемодан был чертовски тяжел. Леон догадывался, что он набит алкоголем: дед обожал угощать своих нью-йоркских друзей редкими армянскими и крымскими коньяками.

– О, пан Олэксий! – седоватый портье с тщательно прилизанными бакенбардами ринулся навстречу массивной фигуре старика, едва тот перешагнул порог. – Надолго к нам?

– Как получится, – добродушно ответил дед – теперь его английский был, конечно, же, безупречен. – Дела, все дела…

– Да-да-да, – сочувственно закивал портье, – с вашим внуком случилось такое несчастье… пан капитан остановится вместе с вами, сэр?

– Вряд ли, – отозвался Леон. – Я пока живу в посольстве.

Роскошный суперлюкс на третьем этаже сверкал ароматами и порядком. Мальчишка-коридорный уже засунул чемодан в стенной шкаф; сбросив на диван холла пальто, дед не без раздражения выволок свой сундук на середину большой комнаты и, откинув крышку, принялся доставать бутылки. Леон тем временем разделся и вызвал горничную.

– Котлеты по-киевски, пан капитан? – прощебетала нежная светловолосая девочка, уважительно косясь на серебристое шитье его погон и длинную офицерскую саблю, валявшуюся поперек дивана.

Это «пан» звучало в ее устах до того смешно, что Леон не удержался от короткой улыбки.

– Да, если у вас умеют их готовить.

– Здесь умеют, – басовито проворчал из глубины номера дед. – И зелень на гарнир, побольше зелени. Скажите Джо, он знает.

– Мне – картофель фри, – добавил Леон.

Где-то за спиной Леона едва слышно зашипели струи воды: дед забрался под душ. Леон повесил в шкаф свой серый китель, расстегнул ворот форменной сорочки и подошел к сводчатому окну. Седоватый нью-йоркский вечер начинался сухими, долгими сумерками. На перекрестке загорелся первый фонарь. Аккуратные, по линейке вычерченные газончики перед тротуарами были покрыты уже мертвой, но все еще зеленой травкой. Леон вспомнил залитые огнями стриты Квинса, полные праздных, постоянно жующих черных в кричаще-ярких надувающихся куртках, и скривился. Он не любил Америку и считал, что единственное место, где может существовать в этой стране нормальный культурный человек из Восточной Европы – это небольшие городки Юга, но даже и там все чаще происходили безобразные выступления потомственных люмпенов, требующих для себя бесплатного меду. Представить такую картину у себя на родине он не мог.

Дед выбрался из душа, облаченный в коричневый халат с капюшоном, задумчиво оглядел огромную батарею бутылок на столе, хмыкнул и прошел в спальню.

Светлые брюки и теннисная рубашка, в которых он появился минуту спустя, сделали его моложе. Поглядев на старика, Леон горделиво улыбнулся: деду шел девяносто третий год, но выглядел он куда свежее иных шестидесятилетних.

– Приезжала Ирма, – сказал дед, выбирая из своего запаса приземистую пузатую бутыль с бордовой этикеткой. – Приехала сразу, как только услышала о тебе.

Леон снова посмотрел в окно. При упоминании этого имени в нем поднялась волна тепла, смешанного, как всегда, с легкой грустью. Увы, сказал он себе, я никак не могу вознаградить твою преданность.

– Мама, наверное, опять завела свою шарманку?

Дед кивнул.

– А что ты от нее хочешь? Отец тоже считает, что тебе давно пора уволиться.

– Нет. Ты знаешь меня… нет. Если меня не выкинут, я буду тянуть до конца.

Запищал дверной звонок. Леон поспешил открыть, впуская в номер официанта со столиком на колесах. Следом за ним шла горничная, несущая салфетки в золотой вазочке.

Проводив взглядом аккуратную попку горничной, дед уселся за стол. Налил в рюмки по капле ароматного «Борисфена», ревниво понюхал истекающую маслом, поджаристую котлету на косточке и подмигнул внуку:

– Ну, здравы будем…

Леон проглотил коньяк, бросил в рот листочек салата и впился зубами в восхитительно хрустящую котлету. Дед жевал молча, обстоятельно; из-под седых бровей коротко посверкивали внимательные глаза, наблюдавшие за Леоном.

– Твоего сенатора зовут Монтгомери Уорд, – утвердительно произнес он, бросив на тарелку куриную косточку.

– Главу комиссии? – вздернулся Леон с набитым ртом. – Да… а что?

Дед вновь поднял бутылку.

– Никто не без греха, – сказал он, пряча в вислых усах свою ироничную улыбку. – Эти смешные американцы до того заигрались в свою «подлинную» демократию, что постоянно наступают на одни и те же грабли.

Леон понял, что он хочет сказать. Старый интриган знал свое дело. Янки же, попав в Россию или, тем паче, в Украину, приходили в ужас, вопя, что там правит мафия и даже крупные промышленники действуют откровенно гангстерскими, по их понятиям, методами.

– Не знаю, не знаю… – Леон поскреб подбородок. – Да, корабль принадлежал ООН, но, видишь ли, командир и старший навигатор были из НАСА. Роль командира тебе известна, так ведь? Вот они и давят… и будут давить.

– Честно сказать, мне все время кажется, что ты чего-то не договариваешь, – прищурился. – Чего-то такого… глобального. Или я не прав?

Леон постарался, чтобы его голос прозвучал убедительно:

– На сей раз да, не прав. В принципе, я рассказал все, что видел. Они не знают, в чем меня обвинить – но ведь если не обвинить меня, то придется обвинять Стэнфорда и Джессепа. Ты понимаешь, какой это щелчок по носу гордой американской демократии? Тем паче, что я не совсем понимаю, как удастся обвинить Джесса – все эти цветные «активисты» в ответ немедленно обвинят Ассамблею в расистских методах… это же Америка.

Дед покачал головой.

– Я поговорю с кой-какими людьми. В Киеве все за тебя – я был у Пинкаса, и он клятвенно пообещал, что ты сразу же получишь новый чин и отправишься отгуливать отпуск за два года. Я думаю, тебе надо съездить отдохнуть. А там мы можем поговорить и об отставке.

– Отставки не будет, – упрямо боднул головой Леон. – Сколько можно возвращаться к одной и той же теме? Мать, отец… теперь еще и ты. Сколько еще? Конечно, вы можете сделать так, что меня выпрут, но такого, кажется, в нашей семье еще не было.

– Все будет так, как ты захочешь. Я не могу настаивать – ты знаешь, как мы все тебя уважаем.

– Спасибо… – Леон все еще боролся с нахлынувшим раздражением. – Давай выпьем. Я и в самом деле хотел бы отдохнуть.

«Что я скажу Ирме? – вдруг подумал он. – Стоит мне вернуться, и она появится в тот же день. Я знаю, что я скажу матери – я уже сейчас готов к этому разговору, но что, что я скажу Ирме? В чем она виновата? В том, что любит меня все эти годы? Да, я и в самом деле охотно женился бы на ней. Если бы… если бы вышел в отставку.»

– Как, хорошо ловилось этим летом? – поинтересовался Леон, проглотив свой коньяк.

– А? – Дед, казалось, не расслышал его. – Да, в полном ажуре. Я поднял трех сомов… ты будешь ночевать у меня?

– Наверное, нет. Я хочу еще чуть-чуть побродить, а потом вернусь в посольство.

– Смотри не нарвись на неприятности.

– Я?!

Дед прекрасно понимал, что даже в Big Apple немного найдется людей, готовых броситься на астронавта, чья физиономия несколько раз мелькала в сетях. Тем более, на астронавта с длинной кривой саблей на поясе. Просто, подумал Леон, я для него мальчишка, раз в неделю разбивающий себе нос – и навсегда таким останусь. Даже если стану генералом…

… Генералом не генералом, но скоро я стану майором, рассуждал он, неторопливо вышагивая по улице в сторону авеню, где можно было поймать такси. Фактически, я уже майор. Правда, никто пока не знает, как я выпутаюсь из этой истории.

На авеню остановился первый же кэб – такой же желтый, как и сто лет назад, правда, после Депрессии в Америке навсегда перестали делать большие автомобили – все они как класс перекочевали туда, где их не было никогда раньше: в Восточную Европу, а если точнее – в бескрайнюю Россию с ее неиссякаемыми энергетическими ресурсами и в тихую, по-муравьиному трудолюбивую Украину.

Водитель смотрел на Леона выпученными глазами.

– Вы военный, сэр? – спросил он, опустив перегородку салона.

– Да, – спокойно ответил Леон.

– А в какой же стране положено носить с собой эту вашу саблю?

– В Украине.

Кэбби заткнулся. Вряд ли он видел его в сетях, дело было в другом. Обычному работяге-американцу, вкалывающему по пятьдесят часов в неделю, неприятно жить с мыслью о том, что где-то, далеко за океаном, есть страны, в которых не нужно отдавать 70 центов с каждого заработанного доллара для того, чтобы прокормить ораву бездельников, не желающих эти центы зарабатывать, и ораву чиновников, эти центы распределяющих. Такие страны – в которых работать приходилось всем – вовсе не казались ему раем, нет. Там, слышал он, не очень-то с правами человека, там до сих пор казнят за убийства и наркотики, но, главное, он никак не мог привыкнуть к презрительно поджатым губам этих надменных русоволосых славян, к их манере разговаривать сквозь зубы и морщиться при виде каждого неевропейца.

– Отвезите меня к Мемориалу 11 сентября, – неожиданно произнес Леон.

Водитель удивленно обернулся.

– Мы же…

– Я заплачу.

Леон порылся в боковых карманах шинели, вытащил сигареты и вспомнил, что в американских машинах пепельниц не встретишь. Стряхивать пепел на пол салона он посчитал ниже своего достоинства – вздохнув, Леон спрятал пачку обратно. В этот момент в окошко просунулась рука с жестяной коробочкой.

– Курите, сэр, – сказал кэбби. – Я сам иногда курю… спасибо, что вы не стали пачкать машину – обычно я очень устаю к вечеру, и чистить салон уже просто нет сил. Вы не угостите меня сигаретой?

Макрицкий протянул ему пачку «Гетьмана». Таксист осторожно вытащил длинную коричневую сигарету, понюхал ее и, довольно вздохнув, спрятал под солнечный козырек.

– Я – потом, – сказал он.

– Возьмите еще пару, – предложил Леон. – Это очень хорошая марка.

Кэбби, казалось, испугался такому предложению.

– Нет-нет, сэр, как я могу, что вы…

Леон молча пожал плечами.

Выбравшись из машины, он тщательно уложил внутри ворота шинели свой белый шарфик – так, чтобы тот закрывал воротник кителя, но оставлял на всеобщее обозрение черный форменный галстук – и зашагал по тротуару. За его спиной тускло светились прожекторы, освещая стеклянные громады старинных билдингов. Когда-то, вспомнил он слова деда, здесь было море огней. Теперь экономят на всем. Теперь каждый прожектор – это чьи-то сосиски социальной помощи… сосисок хочется много, на всех не хватает, вот и приходится вместо былого величия включать дохленькие фонарики: так, разве что для виду.

Мимо Леона, торопливо стуча по тротуарной плитке модными твердыми каблуками, спешили многочисленные в этот час прохожие. Кое-кто украдкой оглядывался: он, неторопливо шествующий в своей серой шинели и высоковерхой фуражке, был слишком чужероден для нью-йоркских улиц. Леон усмехнулся. Спешка здесь была образом жизни, Америка, тянущаяся за претензией на респектабельность, выучилась спешить много десятилетий назад.

За его спиной резко взвыла сирена. Макрицкий обернулся: рядом с ним, впритирку к тротуару, замер полицейский «Форд», увенчанный целой короной мигалок. Двое крепких парней в черных плащах пружинисто вылетели из машины и встали перед ним.

– Документы.

Леон не удивился. Чужих здесь не жаловали. И все-таки – это не «ваши документы, сэр», а хриплый рык уверенных в себе хозяев улиц… он поджал губы и протянул полисмену бледно-голубую карточку с голографическим трезубцем.

– Я ни черта не понимаю, – заявил сержант, осветив офицерскую книжку крохотным фонариком. – У вас есть документ на английском языке? У вас есть документ на право пребывания в Соединенных Штатах? Вы знаете, что в этой стране нельзя носить с собой холодное оружие?

Леон брезгливо поправил на руках перчатки.

– Оно положено мне по форме, – сказал он, доставая удостоверение ООН.

Физиономии полисменов неприятно вытянулись. Несколько секунд оба внимательно изучали пластиковую карточку, над которой, переливаясь, парила в воздухе эмблема Ассамблеи Космоплавания.

– Что еще? – язвительно спросил Леон. – Кредитку?

– Прошу прощения, сэр, – сержант вернул ему документы и попытался улыбнуться, – нас смутила ваша сабля… и ваша сигарета.

– Хорошо хоть, честно, – вздохнул Леон, пряча документы карман.

– Счастливого вечера, капитан, – донеслось ему в спину.

Неожиданно в воздухе закружился снег. Леон поднял голову, подставляя лицо медленно танцующим снежинкам, и счастливо зажмурился. Это был его первый снег за целый год, и он вдруг обрадовался ему, как старому, доброму другу. Ему остро захотелось домой, в светлые украинские степи, где вдоль шоссе тянутся аккуратные деревушки, уставленные степенными, белого камня усадьбами, да, туда, где старики ревностно хранят невысыхающие древние колодцы, из которых всегда можно напиться студеной, обжигающей своей свежестью воды. Но сейчас он брел по бурлящему вечернему Нью-Йорку, а возвращаться в посольство не хотелось.

Леон вновь остановил кэб, и вскоре вокруг него загорелись призывные огни бродвейских театров. За последние сто лет здесь мало что изменилось.

Он закурил новую сигарету и остановился на углу, под сверкающей вывеской какого-то увеселительного заведения. Леон плохо знал нью-йоркские улицы: ему хотелось зайти в какой-нибудь ресторан, но он не соображал, в какой именно.

– Эй, красавчик!

Высокая молодая девушка в нездешне-элегантном пальто, двигавшаяся по тротуару вслед за ним, остановилась в двух шагах от Леона и весело улыбнулась сверху вниз.

– Это, кажется, тебя показывали вчера вечером?

Леон недоуменно поднял глаза. Она никак не походила на проститутку («хотя, конечно, кто их, тутошних повий, знает?»), и говорила с каким-то акцентом – то ли французским, то ли итальянским.

– Капитан Макрицкий, – осторожно представился он и поднес два пальца к козырьку своей фуражки. – с кем имею честь?..

– Меня зовут Жасмин, – все так же посмеиваясь, заявила девушка. – У тебя такой потерянный вид… я шла, шла за тобой, а потом все-таки решилась подойти первая.

– Ты не американка, – утвердительно произнес Леон.

– Да, а как ты догадался?

Леон усмехнулся и поправил воротник.

– Ни одна американская женщина никогда не станет приставать на улице к незнакомому мужчине. Здесь с этим не шутят. Ты или из Франции, или из Италии. А?

– И оттуда, и оттуда, – счастливо засмеялась Жасмин. – Я родилась в Марселе, а живу в Риме. В Штатах я так, отдыхаю. Скоро рождество, так что я уже собираюсь домой. Может, мы зайдем куда-нибудь?

– И как мы будем выглядеть? – поинтересовался Леон, окинув ее скептическим взглядом. Жасмин была не столько выше, сколько крупнее его: рядом с ней Макрицкий казался мальчиком, напялившим чужой мундир.

– Но я же не виновата, что ты такой дохлый?

– А в космос жирных не берут. Ладно… пошли. Тут есть приличный ресторан? Только, Бога ради, не хватайся за меня, а то я сойду с ума.

Итало-француженка Жасмин знала, чего хотела. Уже через десять минут она втащила Леона в холл какого-то старинного заведения. От деревянной стойки мгновенно отделился гардеробщик. Жасмин небрежно сбросила ему свое пальто, и Леон чуть не задохнулся, глядя на ее фигуру. Девушка вовсе не была полной, как ему показалось вначале: не-ет, но как же щедро одарила ее природа! Макрицкий скользнул глазами по ее высокой груди, обтянутым синей шерстью платья бедрам, задержался на чудном, невероятном изгибе ее икр и поспешил отвернуться, расстегивая пояс. Леон немного замешкался, снимая шинель: сабля сверкнула в ярком свете древних хрустальных люстр – появившийся метрдотель опасливо покосился на позолоченную гарду и почтительнейше ввел их в зал.

Здесь царил интимный полумрак. На столиках мягко светились лампы с матерчатыми абажурами, под потолком плавала едва слышная легкая музыка. С первого же взгляда Леон понял, что Жасмин привела его в тихое, весьма респектабельное заведение, и мысленно поблагодарил ее за это. Наверное, сказал он себе, у этой красотки есть вкус. Больше всего ему не хотелось оказаться сейчас в каком-нибудь шумном дансинге. Леон осторожно поправил галстук – тот был увы, не совсем форменным: на вид полностью уставной, но, однако же, от младшего Воронина. И стоил он как три месячных оклада среднего европейского капитана.

– Что ты будешь есть? – спросила Жасмин, откладывая меню.

– Фруктовый салат с медом, – ответил он. – И коньяк.

– Коньяку, я надеюсь, бутылку?

Леон поднял на нее удивленные глаза.

– Послушай, ты, часом, не служишь в этом кабаке зазывалой?

– Я заплачу, – с неожиданной гордостью вскинулась девушка, – все-таки не каждый день я пью с настоящими героями.

– Ну уж, нет, – Леон с трудом удержался от смеха, – офицер не может допустить, чтобы за него платили в ресторане. Тем более, когда речь идет о такой прелестной женщине.

С каждой минутой она нравилась ему все больше и больше. Леон считал, что умеет разбираться в людях: в больших смеющихся глазах Жасмин ему чудилась какая-то искренность, прямодушие – качества, давно утерянные женщинами западной цивилизации. На родине Леона прямота и отсутствие дешевого кокетства весьма ценились в молодых девушках. Именно поэтому его соотечественники почти никогда не женились на чужачках. Славянский мир, не слишком тронутый феминизмом, славился своей патриархальностью и твердостью устоев.

– Как тебе нравится Нью-Йорк? – спросила Жасмин, когда официант закончил расставлять на столе их заказ и удалился восвояси.

– Нью-Йорк? А что здесь может нравиться? – удивился Леон.

Девушка рассмеялась и решительно налила ему полную рюмку коньяка.

– Будем пить так, как у вас принято, – объявила она, продолжая улыбаться, – или ты не умеешь?

– Почему же, – усмехнулся в ответ Макрицкий, – обучен. Куда ж денешься? А вот где ты этому научилась? Была у нас?

– Нет… я училась в Болонском университете. Там пьют так, что закачаешься.

– Ну, я, допустим, не закачаюсь… за встречу.

– Я не бывала у вас, – сказала Жасмин, изящно закусывая коньяк фруктами, – потому что боялась, что мне захочется остаться. А это, говорят сложно – у вас там такие, закрытые страны. Чужих не принимаете.

– Чего проще, – пожал плечами Леон. – Двести тысяч гривен на счет в Национальном – и пожалуйста. Через пять лет можешь получить гражданство и забрать свои деньги.

– Двести тысяч! Это сколько в долларах? Миллион?

– Чуть больше. Только доллары нам не нужны. Это сто лет назад доллар был – да… а теперь, сама знаешь.

– И что, других способов нет?

Леон задумчиво прожевал ломтик засахаренного лимона, шмыргнул носом.

– Не знаю. Может быть, выйти замуж за украинского или российского подданного. Понимаешь, у нас ведь действительно все другое. Численность населения поддерживается на одном и том же уровне, почти никаких пособий и все такое прочее. Поэтому и чужих мы не принимаем. Чужих обычно надо кормить, потому что они не хотят работать. А у нас так не принято, у нас все работают. Не будешь работать – подохнешь с голоду.

– Тогда женись на мне.

Леон хрюкнул и потянулся за бутылкой, старясь не смотреть на девушку.

– Я из богатой семьи, – сказал он. – Зачем мне твои деньги?

– А у меня их и так нет. Ладно, замяли… не думала, что ты так испугаешься. Просто мне порядком надоела Европа, вот я и езжу время от времени в Штаты. Здесь то же самое дерьмо, но как-то веселее, что ли. Все равно, конечно… безысходность, кругом эта дерьмовая безысходность.

Леон поднял удивленные глаза. В эти мгновения Жасмин показалась ему такой усталой, словно ей пришлось проделать какой-то долгий, непереносимо тяжелый путь. Может быть, подумал Леон, так оно и было – что я о ней знаю?

– Черт его знает, – он поднял рюмку. – Я об этом не задумываюсь. У меня служба…

– И ты прям-таки всем доволен? – спросила Жасмин, выпив.

– Какие странные вопросы ты задаешь… откуда ты взялась, такая умная? Доволен-недоволен… я много чем недоволен. Но там, в пустоте, об этом не принято рассуждать. Туда попадают только те, кто мечтал об этом всю жизнь. А когда сбываются мечты, человек обязан делать вид, что он счастлив, иначе его просто неправильно поймут. Вот, в сущности и вся философия.

– Еще в университете я стала думать, что вся наша философия – нет, я не говорю о конкретно твоей или моей – вся философия человечества в последние годы устремлена прямиком в тупик…

Леон закурил сигарету.

– Америка меня пугает, – сообщил он, – то полицейские пристают, то – на тебе! – красавицы с философским настроением… хочу домой. Что ты хочешь всем этим сказать? Ты можешь что-то изменить? Ты можешь родить какие-то новые идеи, концепции?

– О каких концепциях мы можем говорить, когда нам все уже навязано извне? Когда за нас решают, что и как мы должны делать!

– А-аа, – застонал Леон. – И это я уже слышал. Ты, наверное, наслушалась высокоумных профессоров, помешанных на неприятии Кодекса Хрембера? Я знаю, в Европе это ужасно модно, особенно в последнее время. Да кто тебе это сказал?.. кто сказал, что за нас кто-то что-то решает? Кодекс – это просто свод законов. И законов, кстати, мудрых, проверенных временем. Или я не прав?

– Конечно, не прав. Если нам что-то запрещают…

– Все… – Леон умоляюще поднял руку. – Хватит. Давай лучше выпьем. У меня, правда, завтра продолжение балета, но мне уже как-то наплевать.

– Какого балета? – изумилась Жасмин.

– Такого… красивого. Эти умники из НАСА ищут стрелочника, а никого, кроме меня, у них под рукой не наблюдается. В результате на меня хотят повесить всех собак. Я, понимаешь ли, виноват в том, что остался жив!.. вот ведь незадача.

– Я могу спросить, что у вас там случилось?

– Спросить ты можешь. Только вряд ли получишь ответ. Не обижайся, ну, ты же должна понимать. Пока не закончится это идиотское расследование причин инцидента, я не имею права говорить. Я принимал присягу…

Бутылка быстро подошла к концу. Леон рассказывал девушке о Киеве, о своей службе, о пожаре на орбите Венеры, и совершенно не заметил, как дело перевалило за полночь. Глянув на часы, он оторопел и замер на полуслове.

– Наверное, мне пора, – промямлил он.

– Тогда идем, – легко согласилась Жасмин.

Она решительно пресекла его попытки расплатиться по счету, и Леон поспешил в гардеробную. Ему было стыдно и ужасно неуютно. В его жизни было не очень-то много женщин, а тем более – таких, с которыми не нужно играть в дурацкие игры.

– Ну что, поедем ко мне? – улыбнулась Жасмин, когда они вышли на засыпанную снегом улицу.

Леон тяжело вздохнул.

– Мне нужно быть в посольстве. Пойми меня правильно, я…

Он хотел сказать «я очень хочу поехать к тебе, может быть, я хочу вообще не расставаться с тобой, может быть…» – но он споткнулся и опустил беспомощные глаза.

Жасмин потрепала его по плечу.

– Не надо ловить мне такси. Возьми вот это – мне кажется, мы еще встретимся.

Леон машинально засунул в карман какую-то карточку, неуклюже поцеловал ее в щеку и остался стоять, глядя, как Жасмин быстро удаляется в сторону Бродвея.