ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ.
КАК ЭТО БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ.
БЕДНЫЙ МАЛЕНЬКИЙ ЧЕРТЕНОК ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ
Ночь. Музыка. Коньяк. Дешевый. Сидим с женой, предаемся одному из любимейших наших занятий – выпивать и трепаться.
– Помнишь, я грозился однажды сесть за эссе «Как я был экстрасенсом»? Расписать детально весь свой аномальный опыт? Представь себе, уже начал. Раньше времени, наверное, но так вышло. Решил не разгонять попусту «Толкование сновидений», чтобы не испортить, и сам себя завел в тупик. Получилось едва-едва четыреста килобайт. Теперь нужна еще одна вещь небольшая – добить суммарный объем до нормального тома в твердой обложке. Ну, я и подумал: а почему не это? Кому-нибудь наверняка будет интересно.
– Это уж как напишешь, милый.
– Я начал прямо с чертенка. Помнишь?
– Конечно.
– Ну… за любовь.
Выпиваем за любовь. Ольга смотрит куда-то мимо меня неповторимым своим зеленым глазом, и вдруг произносит:
– А ведь это мой чертеныш был. Ты тогда не понял?
Так и говорит: «чертеныш». Звереныш, детеныш. Чувствую по интонации – речь идет о маленьком, безвредном, симпатичном даже существе. Мне года три понадобилось, чтобы при воспоминании о проходе чертенка сквозь нашу спальню не тряслись поджилки. А у нее, видите ли, «чертеныш».
– Твой?!…
– Ну да. Если мы об одном и том же говорим.
– Чес-слово, я чертей не каждый день вижу. Мы спали, он нас разбудил…
– Значит, тот. Да. Мы лежали, мимо проскакал чертенок. Помню. Это был мой чертенок. Я его вызвала…
Нужно отметить, что я этого заявления не пугаюсь, не удивляюсь ему, короче, одни сплошные «не». Я просто впитываю информацию. Всеми фибрами. Мы с Ольгой женаты года четыре, живем вместе, наверное, шесть, а поцеловались в первый раз лет пятнадцать назад. Верные друзья, надежные партнеры. Все удивления и испуги в далеком прошлом. Вызвала – так вызвала. Она и не такое может. Она однажды пепельницу керамическую разбила об мою голову мощным целенаправленным ударом. Вдребезги. Ей тогда удалось в первый (и последний на сегодня) раз серьезно меня оскорбить. Я-то думал, что такое принципиально невозможно – за святое зацепить, откуда у литератора, профессионального текстовика, святое? – и от неожиданности действительно оскорбился. Как нарочно, стоял с двухлитровым кувшином воды в руке. И подумал, что будет очень весело слегка остудить любимого человека. А любимому человеку двух литров в лицо показалось много, и он меня пепельницей – хрясь! Пепельницу было жалко. Теперь это у нас любимый эпизод семейной жизни для вспоминания на людях. Люди обычно не верят, потому что мы с виду идеальная пара. Что, собственно, и есть. Нам бы денег побольше, мы бы вообще крылышки отрастили. «Это был мой чертенок. Я его вызвала». Что ж… Повод налить.
– Ну… за нас.
Выпиваем за нас.
– Между прочим, я тогда не спала. А вот это уже новость на грани легкого удивления.
– Оль, давай ты мне расскажешь, как все было на самом деле, а я это возьму на диктофон, и потом…
– Не надо, а?
– Как хочешь, моя госпожа. Значит, вызвала. Злая была, да?
Она умеет злиться, умеет ненавидеть. Умеет любить. Это, наверное, единственный на свете человек, перед которым я – зная за ним миллион слабостей, – преклоняюсь. Мое одноглазое детство, припадки дурной эмпатии, служба в армии – полная фигня по сравнению с тем, что превозмогла эта молодая яркая женщина.
– Да, я была очень злая. Вроде бы лежала в постели рядом с тобой, уютным таким, теплым, а чувствовала только острую ненависть к той ситуации в которой мы находимся. Начала думать о прошлом, стало еще хуже. Думала, думала… Думала о том как мне хочется послать к черту всех родственников, всех, кто так или иначе окружал меня с детства. Все эти сволочи, черт бы их побрал, желали только одного – чтобы я походила на них, была им удобна. Все ошибки своего пути, не давшие мне выбраться из этого раздолбанного и десятки раз проклятого мною дома, с моей распроклятой бабушкой (…), и так далее, и тому подобное, вдруг предстали передо мной с особой силой. Они вызывали ненависть и отвращение ко всем тем, кто прикладывал руку к моему «воспитанию», желание, чтобы они провалились в тартарары со всеми вытекающими последствиями. Я лежала и ненавидела. Себя и свое бессилие справиться с собой, с тобой, заставить все перевернуться. Знаешь, неси диктофон.
– Теперь уже я не хочу. Слушать-то больно, а писать – как?
– Смотри, поздно будет.
– Да и хрен с ним. Это твое, наше. Это никого больше не касается.
– Может быть, очень даже касается. Точно не хочешь записать?
– Не хочу. Ну… за тебя.
Пьем за нее.
Дальше пойдет реконструкция. Хорошо, что я не стал включать диктофон. Пленка отразила бы бешеный эмоциональный накал, с которым Ольга описывала события той ночи, и я просто не стал бы расшифровывать запись. Потому что это переживания такого уровня, который действительно никого не касается. А вот относительно холодная и бесстрастная фиксация событий… Заранее приношу извинения за возможные стилистические огрехи.
Она просто очень сильно захотела, и он пришел. «Я мечтала стать немедленно совсем другой и иметь силу перевернуть все вокруг, неважно, какой ценой. Единственно, чего я не хотела – это потерять тебя и нашу любовь».
– А чем, извини пожалуйста, черти-то могут помочь в такой ситуации?
– Ты не понимаешь. Пришло то, что могло прийти. Это могло лежать только в другой плоскости, нежели та, в которой я обычно жила. Это было что-то очень злое.
– Такое же злое, как ты в ту ночь? Адекватный ответ?
– Наверное. Ты учти, этот чертенок не был для меня неожиданным. В моей комнате время от времени появлялось что-нибудь страшноватенькое. Невозможно жить в ровном состоянии в мире, который приносит, конечно, и радости, но в целом совершенно не устраивает тебя…
У-упс. Выпиваем. Закуриваем.
– А я, дурак, лежу, никого не трогаю, и тут – на тебе! Знаешь, как я боялся, что ты проснешься, и тоже его увидишь?!
– Твоя проблема. То есть спасибо за беспокойство, конечно…
– Значит, ты лежишь, не спишь, и тут оно является…
– Да. Ты вдруг активно шевельнулся и прошептал: «О! Олька, видишь?! Чертенок проскакал». А я, имитируя вялость и сонливость, ответила: «Вижу. Мало ли чего в этом доме может бегать, тут всякое проскакивает. Ускакал ведь уже». Ты помедлил минуту и ответил, что действительно ускакал. Прибавил, мол скорее бы из этого дома. Я зевнула нарочито, пообещала, что больше ничего не произойдет, пожелала спокойной ночи, перевернулась на другой бок…
…На другом боку было так же как и на предыдущем: не заснуть, только мысли уже другие. Ведь минуту назад я осознала – в самом деле все злое, нехорошее, порой зримое, что периодически в этот дом приходило (и, надо отметить, все-таки уходило), было инспирировано мной. Той моей ненавидящей частью, которая желала быть большой, совершать исключительно влияющие поступки. Эти поступки могли лежать только за гранью всего того, что мне вдалбливали с детства. Так мне казалось раньше. И не приходило в голову, что ненависть – это сильное чувство, составные части которого: злость, бессилие, страх. Сила этого чувства в поиске чего-то противоположного бессилию, но с отрицательным знаком… Впрочем, обо мне. Как и в предыдущие разы, в комнату пришло то, что олицетворяло мои мысли и пожелания. Искушение подозвать и познакомиться с этим было на сей раз гораздо больше, чем страх перед неизведанным. В минуты отчаяния человека редко интересуют последствия своих шагов, есть только желание избавиться от душевной боли. Только сильное напряжение в голосе любимого заставило меня отстранить маленького чертенка, бросить его на произвол судьбы в большом мире, в который я его вызвала…
Я разливаю. Ольга говорит. Я слушаю.
– Такое вот противоречие между тем, что ты актуально осознаешь, и что ты смутно чувствуешь… И очень редко понимаешь, особенно в текущий момент. На самом деле это и называется бессознательным.
– То есть, ты на бессознательном уровне послала сигнал, и пришло… вот это?
– Да, ведь именно бессознательное и пересекается с тем слоем мира, где непосредственно реализуется добро и зло. Известно, что для человека нашей культуры олицетворяет собой зло.
– Нужно будет как-то подкорректировать твое бессознательное, и вызвать в следующий раз ангела.
– Займись. Все в твоих руках. Ну, за тебя… Вот. Так о чем я? Да, и доброе, и злое есть в каждом человеке. Но меня особенно сильно, повторяю, неосознанно тянуло ко злу, ко всему, что это олицетворяло. Например, моя любовь к цыганщине со всей присущей ей чертовщинкой, и стремление отработать имидж женщины-вамп… Мне вообще нравилось всякое э-э… непотребство, что ли. Хотя я не очень понимаю, что это означает.
– Хм, цыгане… Значит, цыган нужно давить?
Фу, как не политкорректно! Лиц цыганской национальности, если таковая вообще есть, прошу учесть, что к данному моменту беседы я выпил почти литр. Увы, проблема в том, что от цыган меня даже трезвого подташнивает. Аура среднестатистической уличной цыганки вызывает у меня крайне негативную реакцию. Даже сейчас, когда моя эмпатия намеренно подавлена. Я чувствую наглое, хамоватое, персонифицированное зло. Зло, откровенно презирающее всех вокруг, и получающее дикое удовольствие от совершения гадостей. Ничего удивительного в том, что мой эмоциональный ответ распространяется на цыган вообще, даже если они на сцене пляшут, все такие милые и чистенькие. Извините, господа цыгане. Вспомните, кто я, простите меня, и не суйтесь ко мне.
– Цыгане, в подавляющем своем большинстве, наделены от природы значительной гипнотической силой и даром предвидения. Но используют эти данные почти исключительно для вымогательства и воровства. Вопрос: что им помогает сохранять все эти свои качества и продолжать делать, то, что они делают веками? Стоит вспомнить их трусоватость и наличие у них понимания незаконности своих поступков. Это внутреннее противоречие силы и тоски очень хорошо отражено в их музыке.
– А в чем было отражено твое противоречие силы и тоски? В том, что ты иногда вызывала злобных духов?
– Мое внутреннее противоречие вытекало из того, что меня хотели видеть хорошей, послушной, интеллигентной девочкой. А это в свою очередь значило слушаться старших, подчиняться их требованиям. Это значило, например, что мои трусики, пардон, должны были отвечать стандартам представления моей бабушки. Еще предполагалось, что в доме все между собой разговаривают вежливо. При этом почему-то все периодически ссорились на, мягко выражаясь, повышенных тонах. При малейшем моем проступке поднимался ор, который, оказывается, ором называть было нельзя. А после я должна была извиниться и сказать, что я люблю того, с кем только что происходила безобразная сцена. Такая схема поведения, вдолбленная с детства, порождает способность зажимать свои чувства. Ведь жить, постоянно ощущая боль, невозможно. Что происходит с подобными «ненужными» чувствами? Они вытесняются в то самое пресловутое бессознательное. До поры, до времени.
– Пока чаша не переполняется. Кстати, о чаше…
Дзынь! Это опять за любовь.
– Ну, и время от времени у меня в комнате появлялось что-нибудь злобно-страшное. Иногда это совпадало с очередной ссорой, не пережитой обидой и вытекающей отсюда озлобленностью. Но это всегда проходило мимо, пугая, отталкивая меня.
– Что же переменилось к девяносто пятому году?
– Появился ты и всколыхнул все мои проблемы. Я изменилась, а обстоятельства все остались прежними. Все та же мерзкая коммуналка, все та же отвратительная бабушка, проползающая мимо. Что-то нужно было делать. Раньше я не осознавала своего бунта. Ни когда пила-гуляла, ни когда вызывающе одевалась и красилась в пику всем этим лицемерным идиотам и идиоткам. Теперь мне было необходимо как-то по-другому вылезать из всего этого дерьма…
– …но вылезти не получалось. И я не помогал. Слушай, Оль, а я ведь помню, как напряжение росло с каждым днем. Наконец оно достигло пика, и тут появился маленький и черненький. Так?
– Этот чертенок был послан для меня… Или порожден чем-то, что отвечало в тот момент той самой части моего бессознательного, которая пыталась решить проблему. Решить доступным способом. Как хочешь, так и интерпретируй.
– Погоди, давай повторим. Он пришел на твой вызов. Двигался четко к тебе. Ты его не боялась, напротив, хотела с ним соприкоснуться. Все-таки, что тебя остановило?
– Только то, как ты произнес ту фразу. То, сколько было в ней было напряжения и, я бы сказала, плохо прикрытого страха, заставило меня оттолкнуть маленького чертенка. Он был очень глупый, не знал, куда именно бежит, и всего боялся. Поэтому отстраниться и сбить его с пути ко мне не представляло труда.
Еще раз приношу извинения за стилистику. Мы набивали этот диалог на разных машинах, потом я его свел, и тут оказалось, что мне по-прежнему не очень радостно все это вспоминать. Не сам разговор, естественно, а то, о чем он. Поэтому я кое-как откорректировал совсем уж корявые фразы, а за серьезную правку браться не стал.
Прошло еще немного времени, и беседа получила неожиданное развитие. Точнее, концовку.
– Слушай, Олька, как ты о нем трогательно: «маленький чертенок, всего боялся»… Интересно, а как могла бы дальше сложиться его судьба?
Смеется.
– Ну расскажи, ты же в этом лучше разбираешься.
– Куда он двигался, ты говорил? В Генштаб?
– В казармы, в солдатские казармы полка обеспечения ГШ. Если, конечно, его на бульваре куда-нибудь не загнуло.
Опять смеется.
– Оль, ну я серьезно. Давай прикинем. Допустим, он мог пристать к кому-нибудь, кто в нем остро нуждался, не менее остро, чем ты.
– Мог вполне.
– Но что было бы потом? Этот человек окончательно бы озверел, да еще и приобрел дар воздействия на окружающих? Этакий невероятно мощный «черный» биоэнергетик, да?
– Наверное. Понимаешь, милый, чертенок действительно был очень маленький, и не мог уйти далеко. Нужен был кто-то поблизости, совсем рядом, кому очень требовалась такая помощь.
– А если бы чертенок не нашел себе подходящего человека? Оль, мне уже его жалко. Я так явственно себе это представляю – маленькое, испуганное, совершенно одинокое существо в огромном враждебном мире… Что, он просто распался бы? Рассыпался?
– М-м… Нет, нет. Я думаю, он просто вернулся назад. Домой.
Москва, 2000.
