Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Поколение американцев, которое сражалось и победило во Второй мировой войне, взяло на себя роль лидера в построении глобальной экономической структуры, привязанной к американскому доллару, и обеспечило США их нынешний статус среди мировых экономически развитых держав. Том Брокау назвал его нашим «великим поколением». «Они добивались успеха на всех направлениях… [и] спасли мир… Они дали миру новую науку, литературу, искусство, промышленность и экономическую мощь, не имеющие аналогов в истории»1. Они дали жизнь поколению беби-бумеров и сделали первые шаги на пути превращения США в «особую нацию».
Беспрецедентная широкая помощь2 Америки военным противникам — Германии и Японии, — равно как и союзникам по военной коалиции, стала практической опорой для выхода из состояния, которое, особенно для европейцев, можно назвать шестью годами террора. Но начиная с 1960-х гг. Америка стала направлять свою щедрость и благосостояние на внутренний фронт, существенно расширяя программы социальной поддержки тех, кого не коснулся послевоенный экономический подъем. Движение за гражданские права, которое развернулось в 1950-х гг., было важным фактором изменения внутренних приоритетов в Америке.
Несмотря на начало быстрого роста правительственных расходов на социальные выплаты, в послевоенные годы неравенство доходов неумолимо росло — вплоть до начала 1970-х гг. (пример 11.1)3. Неравенство доходов и благосостояния в последние годы выросло до уровня, который обнажил огромный изъян американской политической системы. Уровень политической толерантности упал до самого низкого с предвоенных лет уровня.
Экономика США, находившаяся под жестким контролем правительства во время Второй мировой войны, быстро демобилизовалась и обрела достаточную гибкость для восстановления после войны с ее незначительным уровнем неравенства доходов, сохранявшимся в течение долгих лет. Коэффициент Джини — названный так по имени итальянского статистика и демографа Коррадо Джини — это мера неравенства доходов, колеблющаяся от нуля до единицы (от отсутствия неравенства до полного неравенства), которая в составляла 0,38 для доходов семьи сразу после войны и снижалась вплоть до конца 1960-х гг.4.
Экономика, которая сложилась в послевоенный период, была сильно индустриальной. На промышленное производство, высокотехнологичный и высокодоходный сектор того времени приходилось в 1953 г. 28% ВВП. Финансы и страхование — виды деятельности, являющиеся источником высокого дохода многих людей в наши дни, — составляли всего лишь 3% ВВП. К 2013 г. доля промышленного производства в ВВП сократилась до 12%, а доля финансов и страхования достигла 8% в 2001 г., но потом начала довольно заметно снижаться.
Навыкам, необходимым для управления нашими реальными активами, обучали в американских высших учебных заведениях, и почти треть рабочей силы после войны имела дипломы о высшем образовании. Плюс к этому интенсивная техническая подготовка, которую проходили наши военнослужащие во время войны, а также образовательные льготы, предусмотренные законом о правах военнослужащих5, повышали компетентность нашей рабочей силы в послевоенные годы. Ветераны войны были полностью готовы к управлению сложными сборочными линиями и экономической инфраструктурой в целом. Уровень почасовой выработки с 1946 по 1973 г. рос примерно на 2,7% в год. Реальные зарплаты росли вместе с нею. Американский бизнес, сразу после войны столкнувшийся с огромным спросом на потребительские товары, должен был обеспечить их производство. Забастовки, обваливавшие выработку продукции, были очень затратными, и компании всячески старались избегать их, идя навстречу требованиям рабочих в вопросах, касающихся зарплат и льгот6. За рубежом производство лежало в руинах, поэтому конкуренция американским производителям со стороны импортных товаров была редким явлением. Профсоюзы в такой благоприятной обстановке процветали, т.к. компании могли себе позволить повышать цены и удовлетворять их требования.
Доход большинства заводских и других квалифицированных рабочих вырос до уровня, который позволял им приобретать дома и обеспечивать семьи7. Я припоминаю визит к своим друзьям еще с военных времен, которые обосновались в Левиттауне на Лонг-Айленде, типичном новом пригородном поселении, появлявшихся в Америке после войны как грибы после дождя. Эскалация холодной войны и угроза ядерной атаки были вполне реальными, но даже это не могло лишить нас гордости и эйфории, связанных с мировой гегемонией Америки. Мы производили практически половину мирового ВВП, и у нас было безграничное будущее. В эти послевоенные годы (с 1946 по 1970 г.) неравенство доходов почти не усиливалось (см. пример 11.1). Это означало стабильное соотношение зарплат занимающихся физическим трудом на сборочных линиях и представителей умственного труда. Автоматизация делала лишь первые шаги.
В последующие годы мы столкнулись с постепенным вытеснением физического труда под давлением иностранных производителей с дешевой рабочей силой, прежде всего из Китая и Восточной Азии, а также роботизации8. Как следствие, стало расти неравенство доходов, которое было особенно заметно в ослабленном среднем классе. В 1970-х гг. коэффициент Джини пошел вверх и рос в течение следующих 35 лет. Причины были многочисленные и взаимосвязанные.
Среди наиболее важных факторов была глобализация в ее многочисленных проявлениях. С восстановлением остального мира импорт товаров и услуг в США стал оказывать все возрастающее давление на занятость в сегменте со средним доходом, особенно там, где были сильны профсоюзы. Доля рабочих, занятых в частном секторе и входящих в профсоюзы, снизилась, как отмечено в главе 9, с 35% в 1950 г. до 7% в 2013 г. Количество забастовок или угроз начать забастовку — самое сильное оружие работников в 1950-е гг. — быстро сократилось. В 2013 г. число бастующих составляло менее 4% от среднего числа бастовавших в 1950-х гг. Резкий рост коэффициента Джини, начавшийся в 1970-х гг., отражает в определенной мере снижение влияния профсоюзов.
Но пока газеты занимало постепенное вытеснение американских рабочих мест в Китай, на международной сцене появлялось все больше людей со «сверхвысокой оплатой труда», которые оказывали возрастающее давление на коэффициент Джини. Этот тренд лучше всего иллюстрирует появление Beatles в 1960-е гг. Четыре нестриженных молодых человека довольно скромно зарабатывали в Англии. Но когда они взорвали мировую сцену и вышли на огромный международный рынок записей и выступлений перед большими аудиториями, их доходы резко возросли. Если бы в их распоряжении не было систем глобального передвижения и распространения информации, они так и закончили бы свои годы в Ливерпуле в относительной безвестности. Главное, однако, то, что Beatles не уникальны. В их компанию на вершине пирамиды доходов вошли известные спортсмены и представители шоу-бизнеса. Без реактивных самолетов суммы их доходов были бы гораздо меньше.
Тренд к сверхвысокой оплате труда, порожденный глобализацией, угрожает затронуть и образование — сферу, традиционно наименее подверженную неравенству доходов. Раньше преподавание было локальным, а аудитории — маленькими. Зарплаты отражали экономику процесса — обучение или один на один, или максимум один на несколько сотен. Но ситуация стоит на пороге изменений. Суперпрофессора ряда наших крупнейших университетов уже вышли в онлайн и взаимодействуют одновременно со многими тысячами слушателей. Это скоро приведет к тому, что мир преподавания станет другим, не похожим на тот, что ограничен классной комнатой. Конечно, нужно время, чтобы такие бесплатные лекции стали источником дохода университетов, а значительная часть поступлений начала оседать в карманах суперпрофессоров, но это вполне может сдвинуть вверх коэффициент Джини в образовании.
Но более важным, чем глобализация и появление сверхвысокооплачиваемых людей, фактором роста неравенства доходов стал рост доходов, связанных с ценами акций. Управление портфелями активов и инвестиционный банкинг борются за звание самой прибыльной индустрии, по версии Бюро трудовой статистики. Как видно в примере 11.1, корреляция между коэффициентом Джини и отношением индекса S&P 500 к среднечасовому доходу производственных рабочих является, на удивление, существенной, поскольку рост цены акций опережает рост зарплат рабочих и соответствует движению коэффициента Джини. Но что действительно привлекло внимание авторов газетных заголовков, так это резкий рост оплаты труда генеральных директоров, особенно в сравнении со средней зарплатой производственных рабочих9,10. Рост отношения цен акций к средним зарплатам неруководящих работников в течение последнего полувека отражается в снижении доли валового внутреннего дохода, заработанного неруководящими работниками, по сравнению с долей тех, чей доход сильно зависит от поступлений от капитала — дивидендов, процентов, ренты, опционов и прироста капитала (хотя последнее и не учитывается при расчете коэффициента Джини). Данные по оплате труда четко показывают, что стоимость компенсационного пакета управленца высшего звена тесно связана с совокупной рыночной стоимостью его компании11.
До прихода в ФРС мне в течение четверти века довелось поработать в 15 советах директоров и нередко в комитетах по компенсациям, и я из первых рук знаю, как функционирует система. «Директора, которые устанавливают размер оплаты труда руководителей, — писал я в 2007 г.12, — возражают в ответ, что ключевые решения, принимаемые генеральным директором, имеют принципиальное значение для рыночной стоимости компании. На глобальных рынках разница между стоимостью правильного действия и почти правильного действия может составлять сотни миллионов долларов. Несколько поколений назад, когда пространство для игры было значительно меньше, эта разница не превышала десятков миллионов. Таким образом, конкуренция заставляет советы директоров искать самых лучших генеральных директоров и выкладывать соответствующие суммы за приобретение “звезд”». Должен добавить, что «вторые по качеству» варианты стоят значительно меньше, но одно только второе место в списке говорит о том, что их средний уровень эффективности ниже эффективности звезд. Учитывая усредненный по рынку размер крупной компании, эта более высокая эффективность в большинстве случаев с лихвой перекрывает премию за приобретение лучшего таланта. Было бы недобросовестно с моей стороны не подчеркнуть, что советы директоров не всегда следуют «лучшим практикам». Я рассказываю о своем опыте работы в советах директоров, не всегда приятном, в книге «Эпоха потрясений».
Я не работал в советах директоров после ухода из ФРС, однако, несмотря на видимое ограничение той авторитарной власти генеральных директоров, которую мне довелось наблюдать в течение четверти века (с 1962 по 1987 г.), все большее количество крупных компаний превращаются в предприятия с «квазигосударственным финансированием». В результате качество управления падает. Если дело так пойдет и дальше, качество нашей рабочей силы начнет снижаться.
В конце Второй мировой войны навыки, которые давала американская высшая школа, превозносились по всему миру. Студенты со всех концов света ценили образование в США, — образование, которое они не могли получить у себя на родине. Студенты стремились получить диплом наших университетов, ситуация не изменилась и сейчас. Но наши системы начального и среднего образования отставали. Данные по статусу американских учащихся, опубликованные в Международном сравнительном исследовании качества математического и естественнонаучного образования за 1995 г., повергают в шок. Эти данные, а также сравнимые по масштабам провалы нашего полного среднего образования дали толчок к изменениям, которые, очевидно, улучшили уровень американских учащихся в последние годы.
Однако как ухудшение школьного образования в прошедшие два десятилетия отразилось на способности получать доход у тех, кто ходил в школу 10 лет назад? К настоящему моменту следовало бы ожидать, что ухудшение качества образования выльется в снижение экономических результатов, особенно производительности и ее индикатора — реальных доходов. Данные, тем не менее, не говорят о наличии такого тренда. Соотношения доходов домохозяйств в группах, где главы семейств имеют возраст 15–24 года, 35–44 года и 45–54 года, сохраняли в 2012 г. стабильность. Это означает, что провалы в области образования могут еще сказаться на экономической результативности части рабочей силы, и я должен подчеркнуть, что иной исход сложно представить. Но этот симптом сам по себе еще ничего не доказывает, наталкивая на мысль о том, что корни неравенства доходов лежат в других зонах экономических деформаций.
Это, однако, не означает отсутствия деформаций и в составе рабочей силы в целом. Многие работодатели отмечают сложности в поиске сотрудников с теми навыками, которые нужны, и эти сложности как в зеркале отражаются в коэффициенте отрытых вакансий — показателе, который в марте 2014 г. был таким же высоким, как и в 2007 г., когда рынок труда был гораздо уже и когда ощущалась нехватка всех категорий рабочих. Это означает, что сложившаяся структура квалификации рабочей силы не отвечает уровню сложности нашей капитальной инфраструктуры, особенно в области высоких технологий.
Одна из сфер экономической политики, которая получала гораздо меньше внимания, чем следовало бы, — это иммиграционная реформа. Очень вероятно, что большую часть вопросов стабилизации неравенства доходов можно решить через удовлетворение наших потребностей в квалифицированной рабочей силе на более широком рынке иностранных квалифицированных рабочих, которые устранили бы дефицит, и, что самое главное, за значительно меньшие деньги. Барьером, очевидно, являются ограничения на выдачу виз H-1B, устанавливаемые для иммигрантов. Они защищают (и дотируют) людей с высокими доходами от глобальной зарплатной конкуренции.
Как я отмечал ранее, доля ВВП, которая приходится на финансы и страхование, выросла более чем втрое с конца Второй мировой войны, с 2,4% в 1947 г. до 7,7% в 2001 г. (затем, к 2013 г., она снизилась до 6,6%). Рабочие места в этих секторах числятся среди самых высокооплачиваемых в стране отчасти потому, что иммиграционные квоты защищают их от конкурентов, которые могли бы снизить уровень оплаты труда и коэффициент Джини. Спрос на визы для квалифицированных работников (H-1B) «превышал предложение постоянно после 2003 г.», когда, по словам журнала Economist, «Конгресс урезал количество предлагаемых виз на две трети». Проблемой стали количественные ограничения на рабочие визы и грин-карты, а работодатели потеряли интерес к поиску иностранных квалифицированных работников перед лицом долгого и недешевого процесса «доказательства того, что они пытались, но не сумели найти американца, соответствующего требованиям, для замещения должности»13. Сложно переоценить важность этой сильно запоздавшей реформы.
Уровень неравенства доходов сводится, прежде всего, к битве между стоимостью активов и уровнем зарплат подавляющей части рабочей силы. Рост неравенства может рассматриваться как результат распределения долей валового внутреннего дохода, отвоеванных на конкурентных рынках трудом и капиталом. В первые годы после Второй мировой войны доминировал труд. Во время медленного восстановления других стран мира конкуренция со стороны импорта была довольно редким явлением. Возможность бастовать и даже закрывать компании давала труду весомый аргумент за столом переговоров. Мир начал меняться, когда скромный западногерманский Volkswagen, маленькая и недорогая машина, в большом количестве появилась на наших берегах. Американские автопроизводители концентрировали свое внимание на больших мощных автомобилях и не видели необходимости беспокоиться о небольших, на первый взгляд, нишевых рынках.
Но еще более значительный удар по американской гегемонии нанесла разрушительная забастовка 1959 г., которая остановила американскую сталелитейную промышленность на 116 дней. Потребители стали внутри страны, ранее воспринимавшие импортные продукты из стали как нечто неполноценное, были вынуждены в конце концов начать их использовать. Покупатели стали, как я припоминаю, были приятно удивлены качеством поставляемой из-за рубежа продукции для восполнения дефицита. Это было начало конца американского превосходства на рынке стали в послевоенные годы. Американский Институт сталелитейной промышленности превратился из сторонника свободной торговли (США являлись крупным экспортером стали) в ярого защитника политики «контроля импорта». Я с грустью вспоминаю момент, когда Институт сталелитейной промышленности обратился в Townsend-Greenspan за помощью в лоббировании. Мы отказались. В то время нашими клиентами были 10 крупнейших компаний. Я увидел в этом зловещее предзнаменование и начал диверсифицировать клиентскую базу своей фирмы.
Глобализация развивалась, а с нею расширялся и наш импорт. Наша доля в мировом ВВП, составлявшая почти половину в первые послевоенные годы, опустилась ниже 30% к 1980 г. Импорт товаров вырос с 2,4% ВВП в 1947 г. до 13,7% в 2013 г. (пример 11.2). Доля рабочих, объединенных в профсоюзы, начала снижаться. Забастовочная активность резко упала. Доля национального дохода, приходящаяся на прибыль компаний, снижавшаяся в послевоенные годы, в начале 1980-х гг. пошла вверх, а за нею последовали цены акций. Одновременно с этим ростом усиливалось и неравенство доходов. Такой тренд сохранялся вплоть до начала кризиса 2008 г. Явно благоприятный для бизнеса экономический климат до 2008 г. подпитывался эйфорическими бумами, быстро следовавшими один за другим в 1993–2006 гг. Политики, настроенные против такого положения вещей, были вынуждены умолкнуть.
Что можно было сделать, чтобы остановить и, возможно, повернуть вспять рост неравенства доходов, разделяющий общество? Отказ США от глобальной конкуренции — нереальная идея. Это привело бы только к сокращению общего уровня экономической активности, как внутри страны, так и за ее пределами. Это поставило бы под угрозу статус доллара в качестве бесспорной мировой резервной валюты. Ограничение постоянного роста цен акций и отношения затрат на капитал к затратам на рабочую силу принесло бы тот же результат. Налогообложение групп с высокими доходами имеет свои ограничения. К 2008 г., согласно данным Бюджетного управления Конгресса, более 94% подоходного налога взималось с доходов 20% домохозяйств по сравнению с 65% в 1979 г.
С началом кризиса возникли резкие разногласия между республиканцами и демократами, которые привели к недавним «финансовым обрывам», спонтанным секвестрам и общему разладу так необходимого законодательного сотрудничества.
Этот разлад, судя по всему, является косвенным следствием примерно 10%-ного годового роста социальных выплат в течение последних 50 лет, санкционированного обеими партиями, и сокращения налогов после 2001 г., уничтожавшего бюджетную гибкость, которая была принципиально важной при поиске приемлемых для всех сторон бюджетных решений.
Как отмечено в главе 9, рост социальных выплат вытесняет капиталовложения практически доллар на доллар, что существенно замедляет экономический рост. Непредвиденным и неприятным следствием этого стало сокращение наших возможностей финансировать будущие социальные программы. На мой взгляд, в ретроспективе, если бы мы поднимали социальные выплаты в соответствии с номинальным ростом ВВП после 1965 г. (6,7% в год), а не с реальным, равным 9,3%14, мы бы достигли целей социального обеспечения хоть и медленнее, чем предполагалось, но без перегрузки двигателя экономического роста Америки, главного источника средств на социальные выплаты.
Конечно, в ретроспективе все выглядит ясно и понятно. Как отмечалось в главе 9, в начале 1960-х гг. налогово-бюджетная политика воспринималась как слишком жесткая, создающая «финансовый тормоз», который, как считалось, ограничивал экономический рост. Я что-то не припомню какого-либо беспокойства по поводу излишней корректировки политики в сторону снижения налогов и увеличения расходов. В реальности чистые сбережения федерального правительства были профицитными в 1959–1966 гг. Мы не предвидели, однако, в полной мере, насколько эти программы сократят валовые внутренние сбережения и, как следствие, экономический рост в целом.
Замедление роста в последней половине века оставило нам намного меньше возможностей для дальнейшего расширения социальных выплат, особенно с учетом ограничений на сокращение программ дискреционных расходов. Изменение нашего текущего направления движения, со всей очевидностью, экономически оправдано. Если этого не сделать, мы рискуем столкнуться еще с одним финансовым кризисом. Размах нашей налогово-бюджетной проблемы можно представить, глядя на резкий рост доли расходов, которые финансировались в последние годы из заимствований, а не из налоговых поступлений. Эта доля выросла с 0% в 2001 г. до 45% в начале 2010 г., и умеренно снизилась до 32% в 2012 г.
Снижение дефицита даже до уровня, обеспечивающего стабилизацию отношения долга к ВВП, требует резкого сокращения расходов и/или существенного роста бюджетных поступлений. Избиратели привыкли не только к получению новых выплат, но и к постоянному увеличению уже существующих. Многие из конгрессменов, которые хотели бы снизить налоги, натыкаются на то, что они уже санкционировали расширение выплат, и их теперь нужно финансировать.
Несмотря на кажущуюся сложность разворота политики такого масштаба, есть немало исторических примеров его осуществления. Так, Швеция, очень уважаемое государство всеобщего благосостояния, в 1990 г. пережила кризис и инициировала масштабное изменение курса. Доля государства в ВВП существенно сократилась в 1993–2013 гг. Швеция сбалансировала свои доходы и расходы. Ее экономика стала конкурентоспособной. Там знают, что предстоит еще немало сделать, но Economist, после тщательного изучения опыта восстановления экономики Швеции и других скандинавских стран, сделал вывод, что «в скором времени мир будет заниматься изучением скандинавской модели»15.
Результаты, достигнутые скандинавскими странами, безусловно, уникальны в плане демонстрации невероятной силы рыночной конкуренции. Китай, который вряд ли можно сравнивать с демократической Швецией, тем не менее, показывает пример оздоровляющего эффекта дерегулирования рынков и свободной конкуренции. И, конечно, можно только восхищаться невероятной твердостью Маргарет Тэтчер, которая буквально вытащила Великобританию из экономической ямы в 1980-х гг.
К сожалению, с 2009 г. США идут в обратном направлении. Наша политика стимулирования после кризиса 2008 г. не привела к восстановлению докризисного роста в связи с причинами, которые рассматриваются в главе 7. Закон Додда–Франка о реформировании Уолл-стрит и закон о защите потребителей, вступивший в силу 21 июля 2010 г., привнесли неуверенность на финансовые рынки (см. главу 5). Никто не сомневается в том, что эйфория, ставшая причиной надувания доткомовского и жилищного пузырей, принесла с собой немало махинаций, которые, подозреваю, в значительной мере так и остались нераскрытыми. Мы никогда не сможем полностью исключить такого рода действия. Они слишком глубоко сидят в человеческой натуре16. Как и наше врожденное чувство справедливости, которое требует наказать нарушителей. Но наказание за злоупотребления, если это не доказанный преступный обман, который, конечно, должен беспощадно преследоваться, практически не имеет отношения к восстановлению экономики до желаемого уровня. Возмездие может принести душевное спокойствие, но оно редко бывает экономически продуктивным.
Конкуренция является фундаментальной движущей силой капитализма. Череда успехов Китая в последние десятилетия так называемых азиатских тигров поколением ранее, а также восстановление Западной Германии после Второй мировой войны были результатом, главным образом, устранения барьеров на пути конкуренции. Великий вклад экономистов-классиков — Адама Смита и его последователей — заключался в том, что они показали, как спрос и предложение формируют систему цен, которая направляет ресурсы на удовлетворение потребностей покупателей. Конечно, эти экономические принципы справедливы в контексте преследования людьми собственных долгосрочных интересов. В конце XVIII в., да и впоследствии, никто не верил до конца в такое допущение, однако это было достаточно близко к реальности, чтобы новые для XVIII столетия экономические парадигмы заслуживали доверия.
Свобода выхода на рынок создает высокую эластичность предложения (когда небольшое повышение цены приводит к значительному росту предложения). Высокая эластичность предложения препятствует появлению монополий (единственных продавцов)17. Утрата рыночной позиции индивидуальными продавцами повышает способность рынков устанавливать цены, которые формируют набор товаров и услуг, максимально полно отвечающий потребностям покупателей.
Теоретические выкладки относительно главенствующей роли конкуренции в капиталистической системе подкрепляются фактическими данными. В главе 10 я показывал статистически существенную взаимосвязь между конкуренцией и реальным ВВП на душу населения, широким показателем глобального экономического успеха. Несмотря на то, что конкуренция работает в основном через формирование гибкости рынка, она также зависит от уверенности конкурирующих сторон в том, что цена и вознаграждение от сделок, которые формируют «конкуренцию», являются «справедливыми».
В частных организациях мы наблюдаем один аспект созидательного разрушения — болезненный процесс сокращения затрат в стремлении повысить маржу прибыли. У компаний нет выбора. В то же время государственные организации, над которыми не висит угроза банкротства, меньше заботятся о получении самой низкой цены или снижении затрат, чем частные организации. Государственные организации имеют прямой или опосредованный доступ к суверенному кредиту и средствам налогоплательщиков. Реакция частного бизнеса на изменение цены варьирует от сильной до умеренной. Реакция правительства варьирует от умеренной до нулевой.
Я наблюдал этот процесс своими глазами, когда федеральные резервные банки в соответствии с установленным порядком подавали предложения совету управляющих ФРС по замене своих зданий, которые были построены сразу после создания ФРС в 1914 г. Тогда, во время рецессии 1989 г., огромное количество коммерческих зданий продавалось со значительными скидками. Но резервные банки хотели получить только новые здания, несмотря на их значительно более высокую стоимость. Потребность в новых зданиях обосновывалась тем, что для резервных банков были нужны уникальные сооружения с огромными хранилищами в подвале. Практически все резервные банки получили в результате новые, более дорогие здания.
Меня всегда интересовало, был бы этот процесс реализован как-то иначе в частном секторе. Хотя мы в ФРС всегда пеклись о сбережении средств налогоплательщиков, государственные бюджеты и тогда, и сейчас ограничиваются волевым решением, а частные же бюджеты ограничиваются доступными ресурсами18.
Это классический пример неэластичного спроса и предложения, который создает более высокие цены. Я привел этот пример специально, т.к. люди, принимавшие решения, действительно заботились о снижении затрат. Но подсознательно они чувствовали, что государство отличается от частного сектора, где компании вынуждены считаться с тем, что ресурсы для финансирования такого рода проектов могут быть недоступны.
Если бы ФРС ограничила свой спрос только новыми зданиями, то новые здания выросли бы в цене относительно старых. При ограниченном выборе спрос государственного сектора на площади был менее эластичным с точки зрения цены, чем спрос частного сектора, где организация, столкнувшаяся с ограниченностью средств, может остановиться на альтернативе — реконструкции старого здания с хранилищем, используя меньше реальных ресурсов и повышая эластичность предложения. Раз за разом, по моему опыту, правительственные программы оказываются намного менее эластичными по цене, чем сопоставимые программы в конкурентных условиях частного сектора. Они порождают более высокие цены и требуют больше ресурсов, чем в частном секторе, и одновременно менее эффективно используют основные фонды по сравнению с моделью частного сектора.
Способны ли свободные рынки адаптироваться к экономическим потрясениям лучше, чем контролируемые рынки? Это не такой уж простой вопрос, принимая во внимание нехватку нужных данных. По моему мнению, несколько заслуживающих внимания примеров говорят о том, что ответом является «да».
Здравоохранение, особенно субсидируемое государством на основе оказанных услуг, является важным примером. Ни предложение, ни спрос на медицинские услуги не реагируют на изменение цены так чутко, как, скажем, спрос и предложение в бакалейной лавке за углом. Во-первых, вход на рынок профессионалов в области медицины усложнен долгим и дорогим периодом обучения и сертификации. Таким образом, численность медиков не может быстро изменяться в ответ на неожиданный всплеск спроса. Результатом становятся более высокие цены. Точно так же врачи не покидают профессию с готовностью при падении цен на их услуги. Короче говоря, предложение медицинских услуг относительно неэластично. Спрос на медицинские услуги тоже неэластичен, пожалуй даже больше, чем предложение. Когда мы сталкиваемся с серьезной болезнью, медицинское обслуживание становится нашим главным приоритетом. При субсидировании, как в случае Medicare, спрос особенно безразличен к цене, поскольку услуги становятся практически бесплатными для получателей. Цена обычно не останавливает индивидуальных пациентов.
Эта тенденция довольно очевидна для всех товаров и услуг, на предложение которых и особенно спрос влияют зависимые от правительства компании. Результатом становятся более низкая эластичность спроса и предложения на рынках, которые правительство пытается поддерживать. Зависимые от правительства компании и услуги особенно склонны к выходу на рынок по политическим соображениям: субсидии, гарантии, привилегии, поддержка цены, контроль, предоставление в аренду правительственных земель и другие меры правительства, лишающие рынок гибкости. Когда рынок гибок, монополии не могут поднимать цены.
Конечно, не все правительственные программы увеличивают нерыночное использование продуктов и услуг. Правительство иногда ограничивает рыночный спрос, сокращая, например, потребления табака, а также бесчисленных лекарств и продуктов питания. Но в основном поддержка правительства стимулирует использование продуктов и услуг, которые, в сочетании с выбором политических фаворитов (особо приближенных) порождает неэластичный спрос и/или предложение, искусственно повышает цены, сокращает производство и, в конце концов, снижает уровень жизни.
Темная сторона капитализма заключается в том, что богатство20 создается только тогда, когда устаревшие технологии и компании могут уходить с рынка и заменяться на новые. Этот процесс протекает неизбежно болезненно. Только экономический рост, низкая безработица, доступность новых рабочих мест могут снизить уровень экономической тревоги, по крайней мере, отчасти. Невозможно полностью устранить страдания, которые испытывают жертвы созидательного разрушения. Если мы хотим, чтобы уровень жизни повышался, нужно повышать производительность. Но это требует непрерывной замены «старых» низкопроизводительных капитальных активов и связанных с ними рабочих мест. Правительственная политика, направленная на ограничение болезненности и стресса экономического подстраивания через защиту стагнирующих или неэффективных компаний от созидательного разрушения, подавляет экономический рост и, по иронии судьбы, в конечном итоге создание рабочих мест, которые нужны потерявшим работу. В последние годы слишком многие компании, которым нужно было позволить обанкротиться (и реструктурироваться) или уменьшиться, получили поддержку в виде регулирования или финансовой помощи из средств налогоплательщиков.
Но экономический рост принципиально необходим для создания рабочих мест. Компании нанимают людей не из благих побуждений, а потому, что в период экономического подъема у них нет другого выбора. Экономический рост требует гибкого изменения источников ресурсов компании. Для это нужно созидательное разрушение. Цель получения конкурентного превосходства — выживание. Но если в конкурентной битве есть победитель, то должен быть и проигравший. Боль — это, таким образом, побочный продукт созидательного разрушения и экономического прогресса. Экономический рост, который создает новые рабочие места, успокаивает боль от потери работы, но только в определенной мере. В течение большей части XX в. мы искали способы смягчения страданий, связанных с капиталистической системой. Самой стабильной работой всегда была переподготовка потерявших работу. В 1992 г. президент США Билл Клинтон, правда, назвал правительственную систему профессиональной переподготовки «бессвязным набором финансируемых государством программ»21. К сожалению, мой опыт показывает, что политической проблемой является не результат программы переподготовки, а то, повысит ли она популярность поддерживающего ее политика. Именно поэтому у нас так много пересекающихся программ переподготовки, основанных на книгах, которые потеряли актуальность годы назад и которые стоило бы выбросить. Муниципальные колледжи, похоже, в этом намного эффективнее (см. «Эпоху потрясений»).
Критика «справедливости» рынков стала звучать после Гражданской войны, когда субсидированные железные дороги прокладывались на Великих равнинах в направлении Западного побережья, а лишенные поддержки конкуренты (дилижансы и речной транспорт) ничего не могли противопоставить им в борьбе за обслуживание фермерских хозяйств к западу от Миссисипи. Это порождало недовольство фермеров, страдавших от высоких железнодорожных тарифов, установленных монополией. На этих настроениях и был принят в 1887 г. закон о торговле между штатами, первый федеральный закон, регулирующий деятельность частного сектора22.
По большому счету, рынки начала XIX в. были сельскохозяйственными, где ценообразование носило местный конкурентный характер (почти все, конечно, к востоку от Миссисипи). Роль правительства в этом процессе, как отмечено в главе 6, в основном сводилась к контролю исполнения договоров и, в более поздние годы, антимонопольного закона и закона о чистоте продуктов питания и лекарств. Но мир практически полностью свободных рынков изменился после Великой депрессии, принятия Нового курса и особенно закона о восстановлении национальной промышленности. Он определял цены и уровень зарплат до тех пор, пока не был отменен Верховным судом в 1935 г. Огромное количество регулирующих органов, существующих и поныне, появилось на свет в те годы: Комиссия по ценным бумагам и биржам, Федеральная корпорация по страхованию депозитов, Товарно-кредитная корпорация, Национальное управление по трудовым отношениям, Федеральная комиссия по связи и многие другие.
Рынки в США перед Гражданской войной в целом считались «свободными» и, в этической концепции тех времен, «справедливыми». Даже сейчас, когда мы покупаем что-то в розничном магазине, в котором указаны цены, мы можем выбирать — либо отказаться от покупки, либо заплатить в соответствии с указанной ценой. Можно даже поторговаться. Но в конечном итоге сделка является добровольной, и это многое значит для общества, которое верит в существование права собственности, равно как и права личности. Действительно, мы определяем свободный рынок как рынок, на котором подавляющее большинство сделок совершаются обеими сторонами добровольно, а не по принуждению со стороны монополий или государства. Если у нас недостаточно денег, мы не покупаем. Но мы не ожидаем, что розничный продавец или другое частное лицо удовлетворит наши потребности бесплатно. Этот принцип работает везде — от бакалейной лавки до покупки домов и промышленных компаний. Очень немногие считают такой добровольный обмен иным, чем «справедливым»23,24.
Многие согласны с тем, что свободные рынки создают максимум материальных ценностей, нужных потребителям, но в центре этой системы находится не гражданин, не голос, а доллар, и, таким образом, она имеет уклон в пользу состоятельных. Это считается «несправедливым». Наверное, не существует системы, которая была бы одновременно «справедливой» и продуктивной. Имущественное неравенство при капитализме, конечно, отражает степень экономической одаренности людей, а также является результатом наследования состояний. Как отмечено в главе 1, склонность помогать детям и родственникам, а не чужим людям способствует передаче состояния от поколения к поколению в пределах семьи. Более того, состоятельные люди даже благотворительные взносы предпочитают направлять тем, кто разделяет их ценности.
С момента своего зарождения в конце XVIII в. капиталистическая система всегда рассматривалась частью населения как «несправедливая». Критики, от Карла Маркса и Уильяма Дженнингса Брайана в XIX в. до латиноамериканских экономических популистов в XX в., всегда утверждали, что в результате экономической власти уровень жизни распределяется «неравномерно». Но никто из этих критиков так и не предложил системы, которая в случае реализации создала бы такой же уровень жизни, какой при капитализме имеют люди даже с самым низким доходом.
Наша нынешняя политическая схватка вокруг масштабов вмешательства правительства — масштабов государства всеобщего благосостояния — и экономической справедливости не прекращается как минимум со времен Нового курса 1930-х гг. Корни вопроса об экономической справедливости, редко выходящего за пределы академических стен, уходят в старые дискуссии относительно того, кто из многочисленных участников процесса капиталистического производства может обоснованно претендовать на часть полученного результата. Этот вопрос до сих пор является предметом дискуссий. Представители социалистического движения, зародившегося в XIX в., считали, что результат рыночной экономики произведен сообща и что индивидуальный вклад не может быть выделен из общего результата. В итоге получалось, что все производители одинаково необходимы для создания целого. Более высокие доходы, которые получают некоторые люди, не принадлежат им по праву. Таким образом, держателем национального дохода должно быть избранное надлежащим образом правительство, которое будет решать, как его распределить. В этом состояла суть речи Уильяма Дженнингса Брайана, получившая название «золотой крест», которая приковала к себе внимание нации в 1896 г. Карл Маркс пошел дальше, утверждая, что значительная часть национального дохода является результатом эксплуатации рабочего класса классом капиталистов. Хотя марксистское представление о работе демократических капиталистических систем было отвергнуто, вопрос о «справедливости» распределения дохода по-прежнему остается предметом ожесточенных споров.
Классические и неоклассические экономисты утверждают, что в условиях свободного конкурентного рынка доходы, полученные всеми участниками совместного процесса производства, отражают их предельные вклады в производство чистого национального продукта. Конкуренция на рынке гарантирует, что их доход равен доле их «предельного продукта» в общем объеме произведенного и по справедливости принадлежит им. Этот подход превалировал в большинстве развитых стран в течение XIX в. и Первой мировой войны. Подоходный налог, как потенциальный механизм их целевого перераспределения, появился в США только в 1913 г.
Бывший премьер-министр Франции от консерваторов Эдуард Балладюр относился к конкуренции на свободном рынке с пренебрежением, сравнивая его законы с законами джунглей — крайне уничижительная и красноречивая метафора. «Что такое рынок? — спрашивал он. — Это закон джунглей, закон природы. А что такое цивилизация? Это борьба с природой». А есть еще спенсеровская трактовка рыночного саморегулирования: «выживает наиболее приспособленный». Мы можем изменить эту ситуацию лишь в той мере, в какой способны повлиять на ее суть: человеческую природу. Такого рода взгляды на экономику доминировали в США и за их пределами в XIX в. Не случайно взгляды Чарльза Дарвина и Герберта Спенсера, с их резкими оценками природы человека, превалировали в рассуждениях во второй половине XIX в. Расчет только на себя и крайний индивидуализм хорошо сочетались с этим жестким детерминистским подходом к экономической жизни. Мы можем оградить «проигравших» в конкуренции от запредельных страданий, и хотим это сделать, но мы не можем уничтожить саму конкуренцию, и компромисс между производительностью и такого рода буфером — это железное правило.
Итак, нам предстоит решить, в каком обществе мы хотим жить? В том, где преобладает самостоятельность, где государство играет небольшую роль, за исключением установления правовых норм и политических свобод, таких как права меньшинств, закрепленные в первых десяти поправках к Конституции США? Или в том, где основной функцией социума и правительства является предоставление гражданам «права на обеспечение» помимо гражданских свобод, зафиксированных в конституции, перераспределение доходов, обеспечивающее самым обделенным членам общества равенство возможностей, если не экономических результатов? Другими словами, хотим мы общество, зависимое от государства, или общество, где граждане самостоятельны? Что, принимая во внимание характер человеческой натуры, лучше служит обществу в целом? Именно в этом заключается суть политических дебатов о государстве всеобщего благосостояния и чем-то далеком от этого.
С ростом экономического достатка в XIX и XX вв. естественная потребность в осмотрительности, ассоциирующаяся с концепцией самостоятельности, стала отходить на задний план и трансформироваться в нашу нынешнюю эру «права на обеспечение». Но конфликт внутри каждого из нас между зависимостью и самостоятельностью стал еще острее перед лицом тирании экономических подсчетов. Мы не можем ожидать, что потребляя все произведенное, мы сможем еще и повысить уровень жизни. Математика здесь бессильна.
Как мы уже убедились, события 2008 г. — рекордное падение экономической активности и не имеющая исторических прецедентов остановка работы ряда финансовых рынков (взаимные фонды денежного рынка, коммерческие бумаги, торговые кредиты, например) — вызвали быструю политическую реакцию, включая массированную финансовую поддержку и такое изменение регулирования, будто эти крайне редкие экономические ситуации должны стать обычными в будущем. Такой ответ, несмотря на связанные с ним опасения, не следует воспринимать как нечто неожиданное. Экономическая политика изменилась с тех пор, как Пол Волкер и возглавляемая им ФРС начали очень неоднозначное ужесточение денежно-кредитной политики в 1979 г., которое затянуло американскую экономику в величайшую рецессию послевоенных лет. ФРС стремилась к обеспечению будущей экономической стабильности. Доводы были теми же, что и в основе смелого решения Трастовой антикризисной корпорации, вызвавшего в 1989 г. гнев Конгресса. Она тогда начала распродавать на аукционах остатки теряющих стоимость неликвидных активов 747 несостоятельных ссудно-сберегательных ассоциаций по очень низким ценам. Это решение в конечном итоге сохранило десятки миллиардов долларов американских налогоплательщиков.
И ФРС, и Трастовая антикризисная корпорация пытались обеспечить долгосрочный выигрыш американской экономике за счет значительной краткосрочной политической жертвы. Такие компромиссы, похоже, больше неприемлемы. Сегодняшним лицам, определяющим политику, не позволено принимать краткосрочные риски для повышения вероятности получения долгосрочной выгоды. Как следствие, появилось мнение, которое, однако, до 2008 г. почти не выходило за пределы кухни экономической политики, о том, что некоторые компании, особенно финансовые институты, стали «слишком крупными, чтобы допустить их банкротство». Их крах, как утверждали, мог, в силу тесных взаимосвязей с ключевыми секторами экономики, потянуть за собой большие сегменты нашей экономики. Вместе с нынешней сильной склонностью правительства находить свои «способы» устранения каждого мыслимого изъяна экономики, реального или воображаемого, доктрина «слишком крупных, чтобы банкротить» — это рецепт экономической стагнации.
Как отмечено в главе 7, быстрый и широкий финансовый ответ на банкротство Lehman Brothers был необходим для стабилизации американских рынков после их крупнейшего за восемь десятилетий краха. Но вместо того, чтобы отойти в сторону и позволить рынкам восстановить равновесие в начале 2009 г., мы под прикрытием закона Додда–Франка объявили целый ряд финансовых компаний «системно важными». Хотя в этом законе прямо говорится о том, что он направлен на ликвидацию финансовых институтов, которые «слишком велики, чтобы их банкротить», на деле все наоборот25. Ну разве может правительство, только недавно спасшее целый ряд банков, позволить обанкротиться институтам, признанным «системно важными»? В конце этой дороги нас ждет клановый капитализм (см. ниже).
Спасение «компаний-зомби» (так теперь называют компании, близкие к банкротству) поглощает часть национальных сбережений, которая вместо финансирования перспективных технологий идет на поддержку устаревших технологических решений и менее продуктивных «системно важных» компаний. Хорошо управляемым продуктивным компаниям не нужна поддержка правительства, для них признание «слишком крупными, чтобы банкротить» излишне. JPMorgan заставили в 2008 г. принять ненужную ему финансовую поддержку, поскольку регуляторы опасались, что, если финансовая помощь не будет рассматриваться как охватывающая всех программа, независимо от реальной потребности, то компании на грани краха станут отказываться от этой поддержки, боясь навсегда получить ярлык компании второго сорта.
Наши законы о банкротстве со всеми их недостатками на протяжении жизни многих поколений вносили важный вклад в обеспечение гибкости и успешности экономики. После стабилизации финансовых рынков и появления возможности финансировать «должников во владении», банки-зомби должны проходить нормальный проверенный временем процесс реструктуризации баланса, а не более политически чувствительные процедуры посткризисных лет. Гарантии с суверенным кредитованием сродни наркотической зависимости. Это особенно справедливо, когда их тяжелые последствия (в виде снижения конкурентоспособности) отсрочиваются и поначалу не видны. Федеральные гарантии по кредитам в последние годы стали у регуляторов излюбленным решением финансовых проблем. Об их негативном влиянии на экономическую гибкость, столь важную для экономического роста, никто не задумывается.
В главе 5 говорилось о том, что 17 системно важных финансовых институтов были отнесены как минимум одним из регуляторов к категории «слишком крупных, чтобы допустить их банкротство» и что это фактически гарантировало им помощь со стороны федерального правительства. Боюсь, даже надежные банки, которые способны конкурировать и самостоятельно выживать в самые сложные времена, попав в категорию «слишком крупных…», со временем начнут думать, что рынок не сможет наказать их за принятие неоправданных рисков. Это означает, что даже еще более ограниченные национальные сбережения будут направляться на поддержку менее продуктивных институтов, как финансовых, так и нефинансовых, в ущерб инвестициям в продуктивные технологии. В главе 9 подчеркивается, что, когда у правительства США возникает фактический (ex post)26 дефицит, другие сектора американской экономики должны в равной мере лишаться ресурсов. Иначе нам придется заимствовать эквивалентную сумму у иностранных держателей сбережений, чтобы финансировать тех, кто «слишком крупный, чтобы допустить его банкротство». Этим компаниям нужно позволить обанкротиться, и, если необходимо, даже ликвидировать их.
Как и в случае с Fannie Mae и Freddie Mac, рынок уже согласился с тем, что «слишком крупные…» институты нужно субсидировать. Это очевидно по стоимости финансирования крупных банковских институтов относительно менее крупных конкурентов, которые не получили субсидированные заимствования. Аналитики МВФ в недавнем отчете оценили «общее преимущество в стоимости финансирования примерно в 60 базисных пунктов в 2007 г. и 80 базисных пунктов в 2009 г.»27. Топ-45 американских банков, представленных в этом исследовании, получили поддержку на уровне средней глобальной. В главе 5 я ссылался на исследование ФРС, где рыночные субсидии Fannie Mae и Freddie Mac оценивались в 40 базисных пунктов28. На высококонкурентных финансовых рынках 40–60 базисных пунктов — это очень большое преимущество.
Такое рыночное субсидирование позволяет банкам или другим финансовым посредникам привлекать часть национальных сбережений для финансирования своих операций, даже если их политика и портфель без этого убыточны. Еще более тревожит растущая уверенность рыночных игроков в том, что в случае следующего финансового кризиса большая часть американской финансовой системы получит гарантии от правительства США.
Чистый эффект от политики, принятой в условиях финансового кризиса, особенно от закона Додда–Франка, заключается в снижении долгосрочных темпов роста национальной производительности и, соответственно, темпов повышения уровня жизни. К сожалению, результат замедления роста производительности не будет политически виден до тех пор, пока не станет очевидной потеря доли в глобальном ВВП.
Перед выделением финансовой помощи Bear Stearns и позднее General Motors, Chrysler и AIG идея о том, что крупным нефинансовым компаниям, носящим статус икон бизнеса, не дадут обанкротиться, редко учитывалась в чьей-либо модели управления риском29. Лишь немногие рассматривали большие компании (за исключением Fannie Mae и Freddie Mac) как «слишком крупные, чтобы допустить их банкротство». Практически все риск-менеджеры представляли будущее как ситуацию, где конкурентные рынки работают в соответствии с законами, — вплоть до 2008 г.
С этого момента очень трудно ограничить масштабы возможного политического активизма даже в случае незначительной экономической дестабилизации. Рынки не верят в существенные изменения в политике, в обещания сдерживать вмешательство. Неуверенность и волатильность, появившиеся в действиях частных компаний, сделали мир гораздо более рискованным местом с экономической точки зрения.
10 мая 2012 г. JPMorgan, крупнейший банк Америки, объявил об убытке в $2 млрд по хеджевым операциям30. Этот убыток почти не уменьшил собственный капитал банка. Держатели обыкновенных акций банка получили убыток. Вкладчики и налогоплательщики — нет. Тем не менее Джейми Даймон, генеральный директор JPMorgan, был вызван в Банковский комитет Сената для дачи показаний. Когда я был одним из директоров JPMorgan в 1978–1987 гг., банк не раз получал крупные убытки, которые не нравились акционерам. Но я не помню, чтобы какой-нибудь банковский регулятор публично рассматривал эти вопросы или вызвал генерального директора JPMorgan для дачи свидетельских показаний. Убыток был вопросом, касавшимся только акционеров, членов совета директоров банка и его менеджмента.
Но мир настолько изменился, что эти недавние убытки были безапелляционно восприняты как угроза налогоплательщикам. Почему? Благодаря плохо скрываемому от рынка секрету, состоящему в том, что JPMorgan не позволят обанкротиться, точно так же, как не позволили этого Fannie и Freddie. Другими словами, JPMorgan, думаю, что к собственной досаде, де-факто превратился в поддерживаемую правительством компанию, ничем не отличающуюся от Fannie Mae до введения внешнего управления. Когда неблагоприятные события уменьшили акционерный капитал JPMorgan, рынок решил, что обязательства банка фактически являются обязательствами налогоплательщиков. Иначе с какой стати объявление об убытке в 2012 г. вызвало бы политические подозрения и слушания в Конгрессе?
Многие, если не все, из 17 системно важных американских банков конкурентоспособны, и им не грозит в ближайшее время неспособность выполнить свои обязательства. История учит нас, однако, что постепенно зависимость от правительственного протекционизма, как я уже отмечал, притупляет стремление к повышению конкурентоспособности, а это неизбежно ведет к превращению институтов в иждивенцев государства.
Клановый капитализм возникает тогда, когда правительство получает широкие полномочия контроля над рынками и отдает предпочтение одним игрокам перед другими. Эти компании фактически становятся хорошо оплачиваемыми инструментами государства, которое защищает их от ветров созидательного разрушения. Взамен требуется малость — политическая поддержка. Они имеют все признаки компаний, которые «слишком крупные, чтобы допустить их банкротство».
Мое самое раннее воспоминание о том, что мы теперь называем клановым капитализмом, — это знаменитая прощальная речь президента Эйзенхауэра об опасностях, связанных с усилением военно-промышленного комплекса. В наши дни влияние кланового капитализма на современные глобальные рынки невозможно отрицать. Такого рода компании доминируют в России, где верность президенту Путину значит очень много. Информация о родственниках китайских политических лидеров, которые аккумулировали в своих руках гигантские ресурсы, предположительно благодаря своим политическим связям, не раз приводила в замешательство Коммунистическую партию. Клановый капитализм в различных своих проявлениях в той или иной степени затрагивает практически все страны. Всемирный банк пытается количественно оценить и ранжировать страны по степени, в которой правительства «контролируют коррупцию», одним из важнейших аспектов которой является клановость. На самом верху списка стран с клановым капитализмом в 2012 г. были Венесуэла, Россия, Индонезия, Китай, Индия и Аргентина. Наименее затронутыми оказались скандинавские страны, Швейцария, Новая Зеландия и Сингапур. Клановость редка в США, поскольку наша пресса вцепляется мертвой хваткой в любые ее проявления. Тем не менее нам нужно быть бдительными.
Повышение роли правительства в США совпало и, без сомнения, стало причиной жесткости рынка. Конкурентная гибкость является необходимой характеристикой растущей инновационной экономики, и нам рукой подать до ее утраты. В соответствии с данными Всемирного экономического форума, с 2008 г. мы опустились в рейтинге конкурентоспособности с первого места на пятое. Инновационный импульс прошлых поколений по-прежнему ощущается в крупных секторах нашей экономики, но мы все больше проедаем посевное зерно прошлых лет, и если не изменить тенденцию к повышению роли правительства, то нам не видать больше звания неоспоримого мирового экономического лидера.
Гегемония США была очевидна для меня более двух десятков лет31, когда я работал в правительстве и когда наша страна, бесспорно, еще являлась «особой нацией». Этот статус был наиболее заметен на международных встречах в МВФ, ОЭСР и саммитах министров финансов и центральных банков в Базеле, да и в любой другой точке мира. В последние годы эта гегемония, если смотреть на участие представителей США в разных встречах, в значительной мере утратилась. Вместе с тем явного наследника на роль «особой нации» нет. Я верю, что мы способны вернуть себе роль лидера, если, конечно, прекратим проводить политику саморазрушения. Я остановлюсь на этом в оставшихся главах.
Войти с помощью соц. сетей: