Мир осени и грусти — именно такой предстала передо мной Сивилла. Со всех сторон до самого горизонта простиралась равнина с пологими невысокими холмами, покрытая ровным ковром стелющейся оранжево-красной травы. С блекло-зеленоватого, без единого облачка неба светило неяркое солнце, в теплом влажном воздухе ощущался запах прели и увядания. Кое-где в низинах замерли призрачные дымки неподвижного тумана — здесь не было ни ветерка и ни единого звука, как будто животный мир Сивиллы в осеннюю пору погружался в спячку, либо давным-давно вымер, либо его здесь никогда не было. Полное спокойствие и умиротворенность пейзажа демонстративно подчеркивали, что на этой планете ни с кем ничего случиться не может.

Все, кому довелось посетить планету, отмечали ее тектоническую стабильность и экосферную благоустроенность, хотя каждый попадал в отличные от Других условия, словно гостей размещали по разным климатическим зонам. Однако со времен открытия Сивиллы для посещения «климатических зон» насчитывалось столько, что хватило бы на сотню-другую планет, а одна просто не могла их вместить.

Как я ни готовился к переходу со станции на планету, это событие произошло неожиданно и вопреки желаемому сценарию. Прав оказался суперкарго фотонного корабля «Путник во мраке», никто не собирался переправлять на Сивиллу мое снаряжение…

От резкой смены обстановки у меня закружилась голова, и я сел на траву, пытаясь как можно быстрее прийти в себя, чтобы собраться с мыслями. В теле ощущалась необычная легкость, словно я попал на планету с меньшей гравитацией, но в то же время краешком сознания понимал, что это не так. Головокружение быстро прошло, сменившись ясностью и четкостью мышления, будто я помолодел лет на двадцать. Если прав монах Барабек и загробный мир существует, то я хотел бы, чтоб моя душа оказалась там именно в таком состоянии.

Ощущение легкости в теле не исчезало, я машинально похлопал себя по карманам и обмер. Они были пусты — все минимально необходимое снаряжение для ловли Moirai reqia исчезло без следа. А это означало полный крах экспедиции. Конечно, оставалась призрачная надежда поймать экзопарусника голыми руками (дважды на Сивилле еще никому не удалось побывать), хотя ценность такого экспоната, несмотря на его уникальность, будет мизерной.

Странное дело, но осознание фиаско экспедиции воспринималось почему-то на втором плане, на первом по-прежнему оставалось тревожное чувство легкости тела. Причина крылась не в меньшей гравитации и не в пустых карманах — что-то произошло внутри меня: в организме, в сознании — и от этого было не по себе. Внезапно я понял, что произошло — с головы вместе с введенными в мозг электродами исчезла экранирующая сетка, а из тела все пять биочипов, внедренных в нервную систему специально для экспедиции. Ни один из них не реагировал на мое тревожное состояние, ни один не отзывался на запросы — они растворились в неизвестности так же бесследно и мгновенно, как снаряжение из карманов. Будто их и не было. И еще я почувствовал, как в глубине сознания, на самом дне памяти исчезла некогда наглухо установленная переборка, и что-то тягостное и скорбное из моего далекого прошлого, от которого я, казалось, навсегда отгородился, забыл о нем, запретил себе вспоминать, плескалось теперь темной жутью, готовой в любой момент возродиться.

Стараясь отвлечься, чтобы не позволить мрачному ужасу воспоминаний выплеснуться в сознание, я попытался настроиться на уравновешенный ход мыслей, и, кажется, мне это удалось. Что-что, а железную волю и выдержку я в себе воспитал. Без этих качеств в экспедициях делать нечего — порой только они позволяют выжить и достичь цели.

Спокойно и взвешенно проанализировав ситуацию холодным рассудком, я пришел к выводу, что сивиллянки при моей переброске удалили из тела все, что не присуще мне как биологическому виду. Иного объяснения я не видел другое дело, зачем? Либо эти, с позволения сказать, протезы не поддаются совместному с живым организмом телекинезу, либо сивиллянки преследуют какие-то свои, только им известные цели. Чтобы убедиться в своей правоте, я сел по-турецки, стащил с правой ступни бригомейскую кроссовку и внимательно осмотрел, а затем ощупал лодыжку. Косметический шрам исчез без следа, а на месте искусственного шарнира находился вполне нормальный костный сустав.

Увидев метаморфозу со стопой, я испытал нечто вроде сожаления. Сустав мне раздробили железные челюсти браконьерского капкана на Элиобере, где я охотился за экзопарусником Limbus subtilis, местный хирург, оперируя в полевых условиях, вставил искусственный шарнир, и уже через неделю я смог нормально ходить, а через две — бегать, ничем не уступая другим участникам экспедиции (тогда я еще участвовал в многолюдных сафари, но уже давно рыщу по Галактике как волк-одиночка…). Позже, в реабилитационном центре восстановительной хирургии на Каллиопе, мне предложили регенерировать сустав, однако я наотрез отказался, так как процедура регенерации и последующее привыкание к выращенному суставу занимали около двух лет, а искусственный ничем не уступал естественному.

Замена сустава вроде бы подтверждала версию о невозможности моего совместного с протезами телекинеза, однако в нее никак не вписывались перенесенные одежда и обувь, а в противовес им — исчезновение снаряжения из карманов. На вторую же версию можно было списать все, так как цели и задачи сивиллянок были по-прежнему неясны. И вряд ли когда-нибудь разъяснятся.

Так и не придя ни к какому выводу, я неторопливо обулся. Трава подо мной была излишне хрупкой, но не вялой, листья и стебли сочными, налитыми. Нет, отнюдь не осень царила на Сивилле. Цвет травы и запах прели невольно наводили на подобный вывод, но на основе земных стереотипов о чужом мире судить нельзя. Знать бы еще, не пытаются ли сивиллянки судить обо мне по своим меркам? Как бы не оказаться, согласно пророчеству монаха Барабека, «жуком на булавке» в их коллекции…

«Про волка разговор, и он тут как тут» — кажется, так гласит славянская поговорка. Не успел я подумать о сивиллянках, как одна из них сконденсировалась из воздуха метрах в семи от меня. В солнечно-желтом балахоне, скрывающем фигуру и руки, с лицом мадонны, она зависла в нескольких сантиметрах над травой и посмотрела мне в глаза долгим понимающим взглядом. Будто знала обо мне все и все заранее прощала.

«Если бы встретил такую на Земле — женился», — попробовал я съерничать про себя, чтобы как-то воспротивиться ее чарам. Но, кажется, чары все же меня достали. Ерничество отнюдь не показалось забавным — чем дольше я смотрел в глаза сивиллянки, тем более правдоподобной представлялась эта фраза.

— Здравствуй, Бугой, — тихо проговорила сивил-лянка, не открывая улыбчивого рта. Ни одна мышца не дрогнула на ее лице, только показалось, что проникновенный взгляд полыхнул голубым светом и перевернул мне душу.

— Здравствуй… — процедил я, сцепив зубы и пытаясь усилием воли противиться ее парапсихологи-ческому воздействию. В какой-то степени это удалось, и слово «богиня» так и не сорвалось с моих губ.

Мне показалось, что она пытается ненавязчиво проникнуть в мое сознание, и я, сконцентрировав волю, напрягся из последних сил, чтобы не допустить ее в свои мысли. Будь по-прежнему у меня на голове экранирующая сетка, я бы легко с этим справился, сейчас же приходилось напрягаться до потемнения в глазах. И вряд ли бы что получилось, но неожиданно давление на мозг исчезло, и я понял, что попытка овладения мои сознанием отменяется.

И почему-то испытал уверенность, что больше никогда не повторится.

— Вот и осуществилось одно из твоих желаний — ты на Сивилле, сказала сивиллянка. — Ты доволен?

— Нет, — твердо отчеканил я, вытирая испарину со лба. Нелегко далась борьба за свободу сознания. Но этого мне было мало — не для того сюда прибыл, чтобы заниматься мыслеборьбой.

— Почему?

Вопрос прозвучал задушевно, участливо, но я понимал, что неискренне. Знала она все: что было, что есть и что будет. Видела прорицательница наперед предстоящий диалог. Однако я не знал будущего и отступать не собирался.

— Потому что со мной нет ловчего снаряжения. Помоги доставить сюда контейнер.

— Он тебе не понадобится, — возразила она, точь-в-точь повторяя слова суперкарго фотонного корабля. — Ты без него найдешь здесь то, что ищешь. То, ради чего ты сюда прилетел.

— Экзопарусника? Как же я его поймаю без ловчих снастей?

— А ты уверен, что ищешь именно его?

Она снова не открыла рта, и тогда я впервые подумал, что сивиллянка свободно читает мои мысли и уже давно обосновалась в моем мозгу. Впечатление состоявшейся мыслеборьбы и моей победы скорее всего было самообманом, чтобы успокоить бунтующее сознание.

— В своих желаниях и стремлениях я конкретен, — жестко отрубил я.

Но сивиллянка лишь загадочно усмехнулась.

— Не все так просто, как тебе кажется, — прозвучал в голове ее голос. — Хочешь узнать свою судьбу?

А вот этот вопрос разозлил меня до крайней степени. Прорицательница, черт тебя побери! Не надо путать меня с идиотами, которые прилетают на Сивиллу ради столь никчемного желания.

«Если ты умеешь читать мои мысли, то ты знаешь, чего я хочу», — зло подумал я.

— Знаю, — сказал голос. — Это ты не знаешь.

— Хотеть, но не знать, чего хочешь, удел душевнобольных, — отрезал я.

— Смотря что понимать под душевной болью, — загадочно переиначила она.

Я не нашелся, что ответить. Диалог пошел по пути, который был мне крайне неинтересен.

И тогда сивиллянка меня отпустила.

— Ладно, — сказала она. — Ты еще не готов к пониманию. Ты прилетел сюда в экспедицию? Так иди, ищи Moirai reqia — царицу своей судьбы.

В этот раз она переиначила название экзопарусника, зачем-то акцентировав его на моей личной судьбе, и тут же растаяла в воздухе, будто ее и не было, будто встреча с нею мне только привиделась. А я продолжал сидеть на багряной, псевдоосенней траве, глупо таращась на то место, где только что видел сивиллянку. Гостеприимный народ, нечего сказать!

Откуда-то налетел порыв легкого ветра, веером прошелся по траве, по моим волосам. И я чуть не вскрикнул от неожиданного ощущения. Наверное, что-то вроде этого испытывают люди, впервые наголо выбрившие голову. Мои же ощущения после удаления сетки психозащиты были значительно острее. Создавалось впечатление, что я лишился не только экранирующей сетки, или волос, как бритоголовый, но также скальпа и свода черепа, и теперь оголенный мозг пульсировал на открытом воздухе. Осторожно, боясь оказаться правым, я потрогал пальцами голову. Нет, все в порядке: череп, кожа, волосы — все на месте, однако неприятное ощущение оголенности мозга продолжалось, и его пульсация толчками крови отдавалась в висках и глазных яблоках, доводя до слепоты.

Ходить на модуле космической станции в кепи я не догадался, но выход из создавшейся ситуации нашел, натянув на голову капюшон куртки. Тонкая ткань обтянула голову, и создалось впечатление, что на место трепанации черепа наложили заплату. Тем не менее я почувствовал облегчение, пульсация в висках уменьшилась, давление крови на глазные яблоки начало спадать, возвращая зрение.

— И в каком же направлении мне прикажете идти? — оглядываясь по сторонам, задал я в пустоту риторический вопрос. Со всех сторон меня окружал единообразно ржавый пейзаж волнистой низменности.

«Осмотрись внимательней и сам поймешь», — неожиданно пришел ответ прямо в сознание.

Я встрепенулся, но сивиллянки рядом не увидел. Не существовало для нее расстояний в разговоре со мной. Однако я в таком ключе вести диалог не хотел. Неприятно ощущать себя подопытной крысой в лабиринте, которую направляют к выходу, похлопывая тросточкой по бокам.

Поднявшись на ноги, я еще раз огляделся по сторонам, затем запрокинул голову и посмотрел на неяркое солнце. За время разговора с сивиллянкой солнце продвинулось по небу, и я легко определил, где восток, а где запад. Наконец-то появились хоть какие-то ориентиры в этом мире. у Свет солнца не резал глаза, как на Земле, поэтому мне и удалось разглядеть вокруг его диска странное гало. Пять маленьких солнышек медленно вращалось вокруг светила. Я задержал взгляд, пытаясь получше рассмотреть это оптическое явление, как вдруг заметил, что гало, продолжая вращаться по часовой стрелке, смещается к западу. Край гало пересек солнечный диск, и вращающийся круг из пяти ярко-желтых точек, словно оторвавшись от своего источника, выплыл на чистое небо.

Сердце обмерло в предчувствии. Я зажмурился, наклонил голову, помассировал веки, а затем снова посмотрел на небо. Даже не обладая орлиным взором, я распознал в смещающихся к западу пяти солнечных точках хоровод Moirai reqia. Вроде бы они кружили очень высоко, чуть ли не на границе тропосферы, однако могли оказаться и значительно ниже — не зная их истинных размеров, легко ошибиться в перспективе. Но в том, что это именно хоровод удивительных экзопарусников, я не сомневался. Рисунок гениального меступянина на клочке бумаги навсегда отпечатался в моей памяти, и вращающиеся по кругу далекие золотистые пятнышки повторяли его контуры один к одному в пяти экземплярах.

С трудом оторвав взгляд от плывущих по небу экзопарусников, я внимательно осмотрел небосклон и, к своему удовольствию, обнаружил еще несколько таких хороводов. Какая-то система в их расположении на небе отсутствовала, но все они медленно плыли на запад, и направление движения сходилось клином в одну точку на горизонте.

«Вот и определилось направление пути», — подумал я и решительно зашагал на запад. Только в этот раз обычной уверенности, что непременно добуду желанный экземпляр, у меня не было. Была лишь призрачная надежда.

Размеренным шагом я шел по равнине уже четвертый час, но пейзаж вокруг не менялся. Сочные стебли хрустели под ногами, раздавливаясь в темно-кровавую кашицу, и на густом ковре стелющейся травы оставались четкие следы. Если бы не их ровная цепочка за спиной, уходящая за горизонт, можно было предположить, что я топчусь на месте. Те же пологие холмы, та же багряная трава, тот же запах прелой листвы, те же плывущие высоко в небе на запад, медленные хороводы экзопарусников Сивиллы. Отнюдь не редким, оказывается, был здесь этот вид, хотя никто из эстет-энтомологов о нем ни сном ни духом не знал. Впрочем, никто толком ничего не знал и о самой планете.

Никогда раньше я не охотился за экзопарусником на планете с высокоразвитой цивилизацией. Обычно это происходило либо в необитаемых мирах с дикой природой, либо на планетах, где цивилизация не достигла техногенного уровня и разнообразие биологических видов не было раздавлено железной пятой тотальной урбанизации. Таково уж свойство разума — отсталые в развитии народы восхищаются закованными в металл и бетон планетами-мегаполисами, а народы этих самых мегаполисов с ностальгической грустью устремляются в необитаемые миры, чтобы насладиться там дикой природой. Где собирают гербарии или, как я, коллекции экзопарусников.

Бедность биологических видов Сивиллы свидетельствовала о том, что развитие цивилизации здесь не миновало техногенного этапа, однако происходило это в такие архаичные времена, отделенные от настоящего рядом геологических эпох, что от искусственных сооружений и следа не осталось. Разница в развитии цивилизаций Галактического Союза и сивиллянок была столь велика, что не поддавалась осмыслению. Невозможно представить желания и чаяния существ, достигших уровня психокинетического владения пространством, временем и материей, поэтому я, шагая по хрустящей под ногами багряной траве, ощущал себя муравьем на равнине под бдительным оком экспериментатора. Когда приобретение материальных благ становится для представителей сверхцивилизации столь же простым и обыденным действием, как дышать воздухом, эти самые материальные блага перестают интересовать. Жалкими и никчемными с высот развитой цивилизации кажутся потуги муравья, поэтому моя ментальность наверняка вызывает у сивиллянок такую же улыбку, как вызвала у меня напыщенная самодостаточность астуборцианина возле справочного бюро космопорта «Элиотрея». Вполне возможно, что мои стремления и желания в глазах сивиллянок ничуть не выше уровня естественных потребностей организма, и они потакают им с теми же снисходительностью и умилением, с которыми человек подкармливает чаек на берегу моря, голубей на площади города или бездомных кошек и собак в подворотне. Пожалуй, я был не прав, когда пытался разглядеть за бескорыстием сивиллянок что-то еще, кроме самого бескорыстия. Стремление чему-то научить, передать свои знания всегда бескорыстно, хотя зачастую и вовлекается в сферу финансовых операций. Корысть присутствует только в дрессировке…

Солнце все более склонялось к горизонту, и, по моим расчетам, до наступления ночи оставалось не более двух часов. От однообразного пейзажа и монотонной размеренной ходьбы восприятие окружающего притупилось, и я увидел криницу с чистой водой, когда чуть не ступил в нее ногой. В общем, и не мудрено было не заметить — бортик небольшой, около метра в диаметре криницы выступал из травы всего на пару сантиметров и был сплетен из стеблей все той же багряно-ржавой растительности. Мгновение я недоуменно смотрел на воду и только затем понял, что хочу пить. Причем давно.

Опустившись на колени, я осторожно потрогал бортик криницы, но плетение из хрупких стеблей оказалось необычно прочным, и тогда я оперся на него ладонями, наклонился и стал пить. Вода была чистой, холодной, с едва ощутимым запахом прели. За те несколько часов, которые я пробыл на Сивилле, этот запах настолько въелся в сознание, что невольно вызывал в душе осеннее меланхолическое настроение. Даже желание поймать Moirai reqia поблекло, словно увядающая листва, утратив перво-степенность и притягательность. Запах осени разбудил во мне генетическую память поколений, и пелена безотчетной грусти окутала сердце.

Утолив жажду, я сел на траву возле криницы и усилием воли попытался вернуть утраченное настроение. Но не получилось — над всем доминировало понимание краха экспедиции из-за отсутствия ловчих снастей. И даже если мне повезет поймать экзопарусника голыми руками, вряд ли сивиллянки перебросят трофей вместе со мной на космическую станцию. Исчезновение «посторонних предметов» из карманов и тела говорило об этом более чем красноречиво. Оставалось одно — увидеть экзопарусника вблизи, внимательно рассмотреть со всех сторон в различных ракурсах, чтобы, вернувшись домой, провести мнемоскопирование собственного мозга и создать виртуальную копию Moirai reqia. He ахти какая «добыча», но тоже раритет, поскольку изображение таинственного экзопарусника Сивиллы не приводилось ни в одном официальном документе. О нем не было даже упоминания — ходили только слухи…

Чтобы отвлечься от невеселой перспективы, я принялся рассматривать бортик криницы. Переплетение застывших до каменной твердости стеблей было неплотным, но вода в просветы не просачивалась. Знакомый эффект: аборигены Пирены еще и не то умели — достаточно вспомнить глиняные чаши Тхэна, непоколебимо висевшие над костром, опираясь на хрупкие тоненькие прутики. Чтобы окончательно убедиться в своей правоте, я попытался расшатать край плетеной чаши — вначале легкими движениями, затем не стесняясь в применении силы. Бесполезно. Чтобы деформировать травяное плетение, подвергшееся психокинетическому цементированию, нужен был мощный гравитационный удар. Либо отмена психокинетического воздействия.

Сорвав в стороне оранжево-красную травинку, я рассмотрел ее на свет. Хрупкий стебелек был настолько перенасыщен влагой, что просвечивал на солнце, как стеклянный. Несомненно, что основным компонентом фотосинтеза этого растения являлся хлорофилл d — именно он обусловливает красный цвет, хрупкость структуры и водянистость. Но почему небо над Сивиллой зеленоватое? Кислород придает атмосфере голубой цвет, а из всех газов, обеспечивающих атмосфере зеленый, есть только один — хлор. Но будь в воздухе Сивиллы хлор, я бы не сидел сейчас на траве и не решал эту загадку — уже первые несколько вдохов привели бы к летальному исходу.

Я раздраженно отбросил травинку — нашел, чем голову забивать! — и попытался встать, чтобы продолжить путь. Но тут же охнув, снова сел. Я натер ноги! Это было настолько неожиданно, что некоторое время я в полном недоумении рассматривал бригомейские кроссовки. Натереть в них ноги невозможно ни при каких обстоятельствах! Разве что на Сивилле…

Второй раз разувшись, я уже не рассматривал ступню, а внимательно изучил внутреннюю поверхность кроссовки, ощупал ее, вытащил стельку. Так и есть, псевдоживая санитарно-гигиеническая структура кроссовки умерла, и оставшаяся оболочка теперь ничем не отличалась от обыкновенной обуви. В нехорошем предчувствии я отшвырнул кроссовку, лихорадочно дернул «молнию» на куртке, расстегнул и попытался активировать биотраттовый комбинезон. Никакой реакции не последовало. Биотратт утратил свои санитарно-гигиенические и мимикрирующие свойства точно так же, как и кроссовки. Не знаю почему, но очень уж хотели сивиллянки, чтобы я предстал перед ними в чем мать родила. Фигурально говоря, конечно. Однако в одежде и обуви, утративших функциональные особенности, я чувствовал себя приблизительно так, как чувствовал бы себя, скажем, кардинал Ришелье, появившись на приеме у короля с фиговым листком вместо мантии. Каждому уровню цивилизации свои одежки…

Словно ощутив мое смятение, темная масса в глубине сознания колыхнулась, и я до крови закусил губу, чтобы не позволить ей подняться на поверхность. Почему-то представлялось, если это давнее, заблокированное некогда воспоминание всплывет, то последствия будут аналогичны последствиям деяния Великого Ухтары на Раймонде. Только не вода озера Чако обратится в пыль, а мое сознание.

Чувствуя сквозь острую боль, как кровь медленно сбегает по подбородку, я обулся и встал на ноги. Твердое решение идти дальше вернуло мне душевное равновесие и позволило расцепить зубы. Самое главное постоянно нагружать мозг работой, чтобы не возникали сомнения в бесполезности моей затеи. Праздность ума бередит душу и вызывает ненужные воспоминания.

Наклонившись над криницей, я смыл кровь, ополоснул лицо. Что-то с криницей было не так. Но дело заключалось не в чистой воде и не в плетеном бортике, зацементированном психокинетическим воздействием. Что-то странное было в самом ее существовании. Я отчетливо помнил, что почувствовал жажду лишь тогда, когда наткнулся на криницу. Значит, либо подсознательное желание напиться привело меня к воде, либо… Либо кто-то, предугадав это желание, соорудил криницу на моем пути. Что ж, этого следовало ожидать, поскольку вероятность того, что жаждущий в пустыне случайно набредет на колодец, чрезвычайно мала. Весьма благоустроенная планета, хотя лучше бы здесь природа была дикой и при мне находились ловчие снасти… Интересно, а когда я захочу есть, передо мной раскинется молочная река с кисельными берегами? Или трава заколосится бифштексами?

Я оглянулся и увидел на рыже-багряной равнине ровную, как по линейке, цепочку своих следов, уходящую за горизонт пунктиром будто запекшейся в кровь раздавленной травы. Еще одно подтверждение, что отнюдь не подсознание привело меня сюда-в поисках воды я бы петлял по равнине. И еще об одном сказали следы — на Сивилле не было крупных животных, в противном случае трава эволюционно приспособилась бы к такому воздействию: на земном лугу за мной в лучшем случае остался бы след примятой травы, но никак не раздавленной. Впрочем, не только крупных, но и мелких животных и даже насекомых я здесь пока не видел. Кроме плывущих высоко в небе экзопарусников.

В преддверии сумерек небо позеленело, и в его глубине растаяли хороводы Moirai reqia. Лишь кое-где на западе виднелись у самого горизонта еле заметные точки. Где-то там, вероятно, находилось их гнездовье, место ночлега или что-то в этом роде. И мой путь лежал именно туда.

Первые шаги дались с трудом, но затем я расходился и почти не обращал внимания на растертые ноги. «А все-таки любопытно, — думал я, чтобы хоть чем-то занять голову, — почему кислородсодержащая атмосфера имеет на Сивилле зеленый цвет?» Мне дважды довелось побывать на планетах с хлорной атмосферой и видеть сквозь гипербласт гермошлема зеленое небо. Но то была иная зелень, грязно-серая, не имеющая ничего общего с изумрудно-прозрачной зеленью сивиллянской атмосферы. Исключение представляло небо Трапсидоры, земноподобной планеты с кислородсодержащей атмосферой. Но там цвет неба обусловливался живущими в стратосфере оранжевыми бактериями, отчего небо приобретало люминофорную мутновато-зеленоватую окраску и долго светилось в ночи после захода солнца. А таких небес, как на Сивилле, мне видеть не доводилось. Возможно, на цвет неба оказывал влияние гипотетический темпоральный сдвиг на границе тропосферы — не случайно же из космоса Сивилла выглядела планетой со сплошной густой облачностью, в то время как наблюдатель с ее поверхности не видел над головой ни одного облачка. Однако об этом можно только гадать. Гипотетическими артефактами, как и наличием бога, можно объяснить что угодно.

Закат на Сивилле представлял собой необычное, но отнюдь не феерическое зрелище. Чем ниже солнце опускалось к горизонту, тем сильнее, вопреки законам оптики, оно слепило глаза, наливаясь оранжевым светом. В то же время небосклон все интенсивней окрашивался густой зеленью, но ни одна звездочка не проявлялась на нем. Вечерней зари я так и не увидел. Казалось, солнце и небо существуют отдельно друг от друга, и солнечные лучи не рассеиваются, будто атмосфера здесь вовсе отсутствовала. Солнечный диск коснулся горизонта, начал скрываться за ним, и когда над обрезом земли остался лишь краешек светила, его свет превратился в ослепительный плоский луч, отделяющий багряную равнину от ставшего почти черным неба.

Непроизвольно зажмурившись, я остановился. А когда снова открыл глаза, меня окружала сплошная темень. До этого я как-то не задумывался о ночлеге, но сейчас вдруг понял, что ночевать придется посреди равнины и спать не на голой земле, а еще хуже — в мокрой кашице раздавленных растений. И если на любой другой планете ночлег на голой земле в активированном биотраттовом комбинезоне был для меня само собой разумеющимся делом, то здесь я оказался в положении первобытного человека, застигнутого ночью посреди равнины без каких-либо средств жизнеобеспечения. Хорошо еще, что ткань комбинезона сохранила водонепроницаемость и при этом не прилипала к телу — в отличие от биохимических свойств чисто физические не исчезли, — но утешало это мало. Мертвый биотратт не поддерживает внутри комбинезона оптимальной температуры, и к утру я точно замерзну. Значит, оставалось одно — продолжать двигаться в потемках, ориентируясь по звездам. Спать буду днем.

Я запрокинул голову, но звезд на небе так и не увидел. Полная чернота. И только через пару минут, когда зрение адаптировалось, я различил в зените несколько белесых туманных пятнышек. Великий Аттрактор… Не повезло мне — Млечный Путь раскинулся на небе противоположного полушария, а здесь царствовал межгалактический мрак. И ни одной звезды, расположенной вне нашей Галактики, не было в этом секторе на многие сотни парсеков. Только сейчас я со всей остротой осознал, что нахожусь на самом краю обитаемого мира. Возможно, на самой древней планете с самой древней цивилизацией, представительницы которой со снисходительным удивлением рассматривают меня со стороны как диковинную букашку.

Опустив взгляд, я с изумлением увидел, что вся равнина начала светиться призрачным багряным светом. Тускло, не освещая ничего вокруг себя, тлела каждая травинка, и только мой след с раздавленными стеблями полыхал ярким пунцовым пунктиром. Свечение равнины колебалось, трепетало волнами холодного призрачного огня, но я не ощущал ни малейшего дуновения. Не было ветра на этой планете, полная атмосферная статичность, а то, что я испытал после разговора с сивиллянкой, оказалось всего лишь схлопыванием воздуха при ее межпространственном исчезновении. Возможно, колебание свечения объяснялось атавистической памятью травы о некогда гулявшем над равниной ветре, а возможно — побочным эффектом ее метаболизма, но мне, честно говоря, было все равно. Благодаря светящемуся пунктиру своих следов я видел, в каком направлении следовало идти. Правда, теперь придется часто оглядываться, чтобы не сбиться с пути, но и на том спасибо.

Однако, пройдя несколько шагов, я понял, что оглядываться не нужно. Далеко-далеко впереди замигал огонек. Нормальный огонек обычного света с полным спектром, а не призрачный поляризованный свет биолюминесценции. Будто кто-то специально зажег для меня в ночи маяк. Не удивлюсь, если так на самом деле и окажется.

Примерно через час я заметил, что огонек начал увеличиваться. Он уже не мигал, то исчезая, то появляясь, как далекий маячок, а горел неровным светом, будто жгли костер. Вряд ли он указывал на гнездовье Moirai reqia, слишком простым оказалось бы тогда мое путешествие даже для такой благоустроенной планеты. Скорее всего у маячка меня ждали ужин и теплый ночлег — я уже основательно устал и проголодался, а после появления на моем пути криницы следовало ожидать продолжения «чудес». Во всяком случае, я на это надеялся.

Огонек все рос и рос, пока я окончательно не убедился, что это действительно костер. Хотя как можно разжечь костер на равнине, где, кроме водянистой багряной травы, ничего не росло, было загадкой. Однако весьма несущественной. Какое мне дело, из чего сложен костер? Главное, он есть, и ночлег у огня даже без спальника меня вполне устраивал. В некоторых экспедициях условия были гораздо хуже.

Я подходил все ближе и уже видел суетящиеся у огня тени, как внезапно вокруг что-то изменилось. Беззвучный хлопок содрогнул окружающее, и я застыл на месте как вкопанный. Костер по-прежнему горел метрах в ста впереди, по-прежнему царила ночь, но это было абсолютно иное место. Как по мановению волшебной палочки исчезла люминесцирующая трава, а вместе с ней исчез и нагоняющий тоску запах осенней прели. Под ногами было твердое каменистое плато без каких-либо признаков растительности, прохладный влажный воздух сменился на сухой, жаркий и душный, и появились звуки. Воздух звенел от шуршания, скрипа и верещания ночных насекомых. Но самое главное — над головой раскинулось величественное звездное небо, и что-то в расположении созвездий показалось знакомым. Впрочем, на своем веку я перевидал такое количество разнообразных звездных сфер над головой, что мог и ошибаться.

По всей вероятности, сивиллянки переместили меня в одну из своих многочисленных «климатических зон» на Сивилле. Отступив шаг назад, можно было проверить, не окажусь ли я снова на багряно-светящейся равнине с глухим монолитом беззвездного небосклона, но экспериментировать, пожалуй, не стоило. Путешествие, навязанное сивиллянками против моей воли, шло по их правилам, и я ничего не мог с этим поделать. Следовало быстрее закончить их «игру», чтобы начать свою. Если мне, конечно, предоставят такую возможность. К тому же свет костра манил к себе, обещая ужин и отдых.

Я шагнул вперед и тут же скорчился от боли. Ходить по каменистому грунту растертыми неудобной обувью ногами оказалось гораздо сложнее, чем по мягкому ковру багряной травы. Мне вдруг вспомнились разбитые в кровь стопы пиренита Тхэна, когда его телом завладел млечник. Мертвому пирениту тогда было все равно, но я-то пока живой…

Стиснув зубы, я медленно, враскорячку направился к костру, и чем ближе подходил к нему, тем сильнее меня охватывала тревога. Привидевшиеся ранее чьи-то тени исчезли, и рядом с костром никого не было, но отнюдь не случайно припомнились ноги Тхэна, а звездное небо показалось знакомым. Над костром, опираясь на воткнутые в землю тоненькие прутики, висела глиняная чаша, а чуть в стороне лежала перевернутая вверх дном утлая лодка Колдуна хакусинов.

«Что это сивиллянки надумали?» — пронеслось в голове. Такой поворот событий меня абсолютно не устраивал. Никто не имел права копаться в моей голове и тем более реализовывать воспоминания.

Вокруг, куда доставал свет костра, не было ни одной живой души. В глиняной чаше активно бурлило, я принюхался и по запаху определил, что варятся многоножки Пирены. Или омары. В общем, кто-то из ракообразных, но вернее всего — первое. Что ж, от такого ужина я не откажусь, даже если варево, по рецепту Тхэна, несолоно.

Я проковылял к лодке, сел на нее и принялся разуваться. Больше, чем есть, хотелось снять обувь и опустить ноги в холодную воду. Но где ее возьмешь? Криница с чистой водой осталась где-то в иной «климатической зоне» Сивиллы, и сюда ее вряд ли кто перенесет.

Слева дохнул порыв теплого ветра и принес запах воды и гниющих водорослей. Нунхэн, Великая река Пирены, совсем как в том реальном путешествии, текла где-то рядом. Я криво усмехнулся. Опреснителя у меня с собой не было, поэтому ни за какие блага в мире я не стал бы опускать покрытые волдырями ступни в речную воду, перенасыщенную солями. Это все равно, что сунуть ноги в костер. Если не хуже.

Глубоко вздохнув, я поставил босые ноги пятками на землю и пошевелил пальцами. Снова дохнул ветерок и принес натертым ступням облегчение. Почти блаженство.

И в этот момент из глубины ночи донесся раздирающий душу рев пиренского голого тигра.

«Это еще что?!» — встрепенулся я. Судя по запаху, исходившему из чаши над костром, реализация моих воспоминаний была материально овеществленной. И если по части ужина она меня устраивала, то в отношении пиренского тигра… Никому не пожелаю встретиться с пиренским голым тигром один на один без парализатора в руке.

Рев раздался ближе, и я окаменел, сидя на перевернутой лодке. Вот тебе и благоустроенная планета…

— Сахим кушать будет? — внезапно услышал я. По ту сторону костра стоял Тхэн и улыбался до самых ушей, будто был страшно рад нашей встрече. Будто никогда не умирал.

С минуту я демонстративно рассматривал фигуру Тхэна. Воссоздали его сивиллянки со скрупулезной точностью, без малейшего изъяна таким, каким я его встретил в селении хакусинов, и оставалось надеяться, что о жизни своего тела после гибели сознания он ничего не знал.

— Так сахим будет кушать? — повторил вопрос Тхэн. — Я на двоих готовил.

— Отгони тигра, — сказал я, вспомнив, как просто и незатейливо он это делал во время реального путешествия.

Тхэн кивнул и махнул возле лица ладонью, будто прогонял муху. Приближающиеся раскаты рева пиренского тигра сбавили обертоны и начали удаляться.

— Так как, давать сахиму многоножку? Вкусная…

— Давай.

Хакусин опустил руку в бурлящую в чаше воду, извлек большую многоножку и протянул мне.

— Кушайте, сахим.

— Положи на лодку, — сказал я, не прикасаясь к многоножке. От сваренного ракообразного и руки Тхэна валил пар. В реальном путешествии я чуть не обварился, когда беспечно взял угощение.

Тхэн положил многоножку на лодку слева от меня, затем достал из чаши еще одну, сел на землю и принялся есть. Как всегда, вместе с панцирем и внутренностями.

Я подождал, пока многоножка немного остынет, и стал освобождать ее от панциря. И когда осторожно, чтобы не зацепить прокушенную губу, положил на язык первый кусочек, давно забытый вкус воскресил события на Пирене с такой яркостью, словно я все еще находился где-то в среднем течении Нун-хэн и до окончания экспедиции оставалось много дней и километров пути. Особенно ярко вспомнились первые часы пребывания на Пирене, гостевая комната, куда поместил меня консул, полчища насекомых, которых я по неосторожности вывел из дневной диапаузы, темное пиво из холодильника… Странно, почему во время экспедиции, когда я ел многоножек, никогда не думал о пиве, а сейчас захотелось? Причем захотелось так сильно и страстно, что засосало под ложечкой.

— Здравствуйте, Бугой! — радостно воскликнул Мбуле Ниобе, выступая из темноты и протягивая мне банку пива. — Теперь-то, надеюсь, вы не откажетесь погостить у меня?

Несмотря на потертые шорты и пробковый шлем на голове, пигмей был очень похож на Тхэна. А радушие и гостеприимство еще более роднили его с аборигенами. Не случайно говорится: с кем поведешься… А консул безвыездно прожил на Пирене около двенадцати лет.

Я молча взял банку пива, открыл и сделал большой глоток. Край банки зацепил прокушенную губу, и ожидаемого удовольствия я не получил. Не знаю, что там за интермедию разыгрывали сивиллянки, но я вступать в разговор с консулом не собирался. Делая вид, что его вообще здесь нет, я продолжал неторопливо есть многоножку, отделяя мясо от панциря и запивая пивом. Чересчур «близко к тексту» поставили интермедию сивиллянки — в те времена, когда я был на Пирене, мне действительно нравилось темное пиво, но со временем стал предпочитать светлое.

Консул уселся на лодку рядом с наполовину очищенной многоножкой и завел свой бесконечный монолог о житье-бытье на Пирене. Однако я старался пропускать слова мимо ушей и принципиально не смотрел в его сторону. Опять переборщили со сценарием сивиллянки — ничего нового Ниобе не говорил, повторяя, как заезженная пластинка, монолог, состоявшийся при нашей встрече у челночного катера. Все то же самое об этнографических подробностях и геологических особенностях бассейна реки Нунхэн.

Наверное, сивиллянки уловили мою иронию, потому что консул вдруг запнулся на полуслове, помолчал, затем обиженно спросил:

— Вы меня не слушаете, Бугой?

И опять я никак не отреагировал. Не существовало его для меня, и я хотел, чтобы сивиллянки это поняли. К чему мне эти воспоминания? Пройденный этап, о котором я ничуть не сожалею, но и вспоминать не желаю.

— Конечно, что со мной разговаривать, — с горечью произнес Ниобе. Вы закончили охоту, поймали своего мотылька… А меня давно уж нет — ваш друг, Геориди, меня вместе с птерокаром превратил в пыль…

Полыхнула беззвучная вспышка, и лишь тогда я посмотрел на место, где сидел консул. Консул Галактического Союза на Пирене пигмей Мбуле Ниобе исчез, и только мелкий пепел сыпался на землю.

«К чему эти нравоучительные сентенции?» — обратился я про себя к сивиллянкам. Досадливо поморщившись, сдул пепел с хвостового сегмента многоножки, очистил его от панциря, положил в рот и запил глотком пива. Что может быть лучше пива с инопланетными креветками после утомительного пешего перехода?

— Сахим, дать еще многоножку? — предложил Тхэн. В отличие от меня, он, похоже, не видел появившегося, а затем исчезнувшего во вспышке Мбуле Ниобе и не слышал его монолога. В разных плоскостях пространства существовали Тхэн с консулом, и единственной точкой пересечения этих пространств был я.

— Положи сюда, — постучал я ладонью по днищу лодки справа от себя, куда пепел Мбуле Ниобе не просыпался.

Тхэн принес вторую многоножку, вернулся к костру и снова сел на землю.

— А навар пить будете? — спросил он.

— У меня пиво. — Я показал Тхэну банку и вдруг вспомнил, что делал проводник с чашей, когда мы заканчивали ужинать. — Только костер не гаси! поспешно добавил я. Ночевать без спальника на голой земле все-таки приятней у костра, чем в полной темноте.

— Хорошо, сахим, — кивнул Тхэн, снял с огня чашу и с наслаждением напился крутого кипятка. Затем поставил чашу перед собой, и она тут же растеклась комком грязи.

Я отхлебнул из банки пива, запрокинул голову и посмотрел на звезды. Когда-то, глядя на ночное пи-ренское небо, я думал о млечнике, просчитывая его вероятные шаги. Если сивиллянок, судя по примеру с консулом, интересуют только моральные аспекты моей жизни, то вряд ли мне устроят встречу с ним. Тогда с кем? С Колдуном хакусинов?

— Сахим, что у вас с ногами? — обеспокоенно спросил Тхэн, уставившись на мои стопы с растопыренными пальцами.

— Натер… — безразлично пожал я плечами, и тогда меня вновь озарило — вспомнил, как хакусин за ночь залечивал потертости хитина на долгоносах от вьючных ремней. — Подлечить сможешь?

— Смогу, сахим! — обрадовался Тхэн, с готовностью подскочил ко мне, но затем нерешительно затоптался на месте. — Сахим запретил прикасаться к себе…

— Теперь разрешаю.

Тхэн опустился на колени, бережно прикоснулся к правой ступне. Будто разряд статического электричества соскользнул с его пальцев, и я отдернул ногу, во все глаза уставившись на хакусина. Только сейчас я понял, что наш разговор проходил без транслингатора!

— Сахим, вам больно? — участливо спросил Тхэн.

Я молча смотрел ему в глаза, анализируя ситуацию. В реальности я разговаривал с Тхэном без транслингатора, только когда в его теле обосновался млечник. Значит… Ничего это не значит. Проделки сивиллянок. Если бы ко мне прикоснулся млечник, меня бы уже не было.

— Щекотно… — нашелся я и, преодолевая опасливое предубеждение, вытянул ногу. — Лечи.

И рассмеялся. Причем отнюдь не деланно, а искренне. Я и в мыслях не мог представить, что некогда обреченный мною на заклание, как жертвенная овца, абориген оживет, но вместо попытки отомстить встанет передо мной на колени. Как перед богом, в чьей власти даровать жизнь и отнимать ее. И, если нужно, возвращать.

Хакусин огладил ладонями одну ступню, вторую, потом обмазал их тонким слоем глины распавшейся чаши.

— К утру все заживет, — пообещал он, потирая ладони. Затем хлопнул ими, и глина мелкой пылью осыпалась с кистей рук. Умей я так, мне бы никогда не понадобился биотраттовый комбинезон. В нынешней ситуации это ох как бы пригодилось!

Тхэн протянул руку к кроссовкам, взял их, повертел перед глазами, недовольно цокнул языком.

— Как в них можно ходить?

— А ты попробуй, — без тени улыбки предложил я. Один раз тело хакусина уже ходило в бригомейских кроссовках. Причем именно в этой паре.

Тхэн посмотрел на свои ноги, затем снова на кроссовки.

— Нет… — покачал головой. — Мне не надо.

Он тщательно ощупал кроссовки со всех сторон, даже изнутри и аккуратно поставил их у лодки.

— Больше сахим ноги не натрет, — сказал. — Мягкие… Но лучше ходить босиком.

Он встал с колен, подбросил в костер сушняка, а затем неподвижно застыл, вглядываясь в темноту.

«Интересно, — подумал я, — будет он сегодня ночью «переговариваться» с Колдуном? Или Колдун сам придет к огню — лодка его здесь…» Но я не угадал сценария сивиллянок. — Пойду посмотрю долгоносое, — сказал Тхэн и растворился в ночи.

Я съел вторую многоножку, допил пиво и бросил банку в костер. Тонкая, металлокарбоновая жеств вначале покоробилась, а затем медленно распалась от температуры, как и положено экологически безвредной упаковке.

Глина на ногах обсохла, но не затвердела, странным образом оставаясь эластичной, словно превратилась в носки. Подошвы ступней слегка пощипывало, и это ощущение было очень знакомым. Когда в марсианской клинике межвидовой хирургии мне регенерировали ноготь безымянного пальца на левой руке, я чувствовал аналогичное покалывание.

Выпитое пиво истомой разносилось кровью по всему телу, глаза начали слипаться.

«Пора укладываться спать», — решил я и принялся выбирать место, где удобнее расположиться на ночлег. Ночи на Пирене жаркие и душные, поэтому возле костра ложиться не следовало. Переворачивать лодку и спать в ней тоже не имело смысла — теплый грунт не остывал до утра, и хотя был твердым, зато ровным, в отличие от ребристого днища лодки. Лучше всего расположиться у ее борта на земле: с одной стороны светит костер, с другой от темноты отделяет перевернутая лодка. Давно заметил, что спать у костра, когда со спины на тебя смотрит мрак чужой планеты, не очень комфортно, даже если прекрасно понимаешь, что никто тебя здесь не тронет. Атавистический страх неподконтролен сознанию, поэтому свет со всех сторон создает иллюзию защищенности, и подсознание, стерегущее покой спящего, не бередит сон кошмарами.

«Кстати, а почему я до сих пор не видел ни одного насекомого? — вяло подумалось мне. — На настоящей Пирене в ночную пору они кишмя кишели, а здесь от них остался лишь звуковой фон…» Впрочем, я тут же вспомнил, как Тхэн запретил мне пользоваться репеллентами и обезопасил от ночного нашествия насекомых парадоксальным способом. Вероятно, так он поступил и сейчас, очертив прутиком квадрат вокруг костра и лодки.

Я уже собирался лечь, как заметил возвращавшегося к костру Тхэна. Обычно он передвигался бесшумно, с присущей аборигенам мягкой грацией, но сейчас шел, словно пьяный, шаркая ногами по земле и раскачиваясь из стороны в сторону. Мою сонливость будто ветром сдуло.

Тхэн подошел к костру и замер в неестественной угловатой позе, уставившись на огонь. Затем медленно-медленно повернул ко мне голову.

— Здравствуйте, эстет-энтомолог Алексан Бугой, — проговорил он бесцветным голосом. — Узнали?

— Узнал, — ответил я, и по спине у меня пробежали мурашки. На ногах Тхэна были бригомейские кроссовки. Точно такие же, как стоявшие у борта перевернутой лодки. А точнее, не такие, а те же, только из другого среза времени.

— На вас нет сетки психозащиты мозга. Боитесь?

— Нет. Уже нет. Чего тебя бояться? Ты лишь фантом моей памяти, хотя сейчас и облачен в плоть и кровь.

Мозг работал быстро и четко. Ничего со мной на Сивилле произойти не могло, это я уяснил давно. Но методика постановки эксперимента надо мной мне не нравилась.

— Напрасно… — протянул млечник. — Напрасно не боитесь. — Не отходя от реалий десятилетней давности, он по-прежнему величал меня на «вы». Млечник помолчал, покачиваясь, затем сказал: — Я сяду.

Его колени начали медленно сгибаться, но вдруг подкосились, и тело рухнуло на землю. С минуту млечник тяжело барахтался в пыли, затем все-таки сел, подтянув под себя колени и охватив их руками. Кожа на левой голени лопнула, из-под обрывков выглядывала белая кость. Насчет «плоти и крови» я оказался прав только частично. Крови в этом теле уже давно не было. Свернулась.

Внезапно лицо мертвеца задергалось, губы раздвинулись, и послышались странные кашляющие звуки. Млечник смеялся. Вот уж никогда бы не подумал, что он умеет это делать! Страх, ярость — это мне довелось наблюдать в его поведении воочию, но вот смех…

— И что смешного ты увидел? — индифферентно поинтересовался я.

Кашляющие звуки оборвались.

— Положение, в котором вы сейчас находитесь, — ответил он, и в его тоне проскользнули нотки торжества. Еще одно ранее не замеченное мною проявление чувств млечника. Хотя в реальной ситуации на Пирене, когда млечник ощущал себя загнанным в клетку, трудно было ожидать от него смеха и тем более торжества.

— Думаешь, если на моей голове нет сетки психозащиты, то ты легко можешь овладеть моим сознанием?

Я старался говорить спокойно, однако по спине бегали мурашки. Хотелось верить, что сивиллянки в своем овеществленном эксперименте не допустят абсолютного натурализма, но опасения все же имелись.

— Что вы! — снисходительно пожурил меня млечник. — Здесь находится только калька моего сознания, неспособная на энергетическую атаку и захват вашей нервной системы. Поговорить с вами могу, а вот скушать — увы…

Словно камень отлег от сердца. «Скушанным» быть не хотелось.

— В таком случае смеяться над ситуацией надо мне, а не тебе! съязвил я. Млечник снова растянул губы.

— Вы в этом так уверены?

На этот раз я промолчал. Пусть говорит, послушаю и сделаю свои выводы. Если сивиллянки предполагали, что из-за трагической судьбы консула меня должны мучить угрызения совести, тогда что, по их мнению, я должен испытывать к судьбе млечника, ставшего экспонатом моей коллекции?

— А смеюсь я потому, — не дождавшись ответа, начал млечник, — что сейчас вы находитесь в том же положении, в котором был я десять лет назад на Пирене.

Я упорно молчал.

— Для моей поимки вы использовали одно из основных качеств моей натуры — чувство самосохранения. Вы оказались совершенно правы, я охотился в первую очередь на тех, кто в какой-то степени приближался к разгадке тайны моего существования. Туманно намекнув, что вам кое-что известно обо мне, вы заманили меня на Пирену. — Млечник сделал паузу, а затем медленно, с расстановкой, явно подражая моей интонации во время реального разговора на Пирене, произнес: — А как по-вашему, на какую наживку можно поймать эстет-энтомолога?

«На уникальный эстет-вид Papilionidae», — ответил я про себя, и вселенский холод начал обволакивать сознание.

— Ты хочешь сказать, — одними губами проговорил я, — что ты и сивиллянки — одна цивилизация?

— Зачем же так… — закашлял смехом млечник. — Вселенная многообразна, и ничего общего между мной и сивиллянками нет. Гораздо больше общего у сивиллянок с вами. И вы, и они — коллекционеры. Только они коллекционируют уникальные, с их точки зрения, личности гуманоидов, и поэтому известный всей Галактике эстет-энтомолог Алексан

Бугой уже сутки как помещен в их коллекцию и пришпилен булавкой к черному бархату. А лично вы… Вы всего лишь его копия, которая вернется в свой мир и будет влачить там жалкое существование вместо настоящего Алексана Бугоя.

— Почему — жалкое?

— Потому что уникальным качеством личности для сивиллянок является целеустремленность индивидуума. Именно на нее они охотятся и именно ее не могут воссоздать в копии, поскольку их цивилизация давно утратила это качество.

На такие заявления не отвечают. Их обдумывают. Что я и стал делать. Действительно, мое желание поймать Moirai reqia потускнело и отодвинулось на второй план из-за отсутствия ловчих снастей. Но оно отнюдь не исчезло, я по-прежнему хотел иметь в своей коллекции уникального экзопарусника. Явно лукавил млечник, пытаясь доказать, что я как копия напрочь потерял целеустремленность. Ну а что касается дилеммы — копия я или оригинал Алексана Бугоя… Сообщение, что я всего лишь копия, вначале шокировало. Косвенным подтверждением моей искусственной аутентичности биологическому оригиналу вроде являлось исчезновение из организма биочипов, экранирующей сетки с введенными в мозг электродами, восстановление костного сустава стопы, снятие блокады с участка памяти… Однако по здравом рассуждении я пришел к выводу, что для меня, вот такого вот, нет никакой разницы, копия я или нет. Если все это не мстительная выдумка млечника или психологический тест сивиллянок и мой оригинал, по образному выражению млечника, действительно «пришпилен булавкой к черному бархату», то это его проблемы, а не мои. Я не миелосенсорик, поэтому к своим фотографиям, даже если они представлены в виде идеальных материальных копий в единстве тела и сознания, отношусь прагматически. Пусть себе существуют, лишь бы не пытались конфликтовать со мной и не стремились занять мое место. Ибо я и только я есть настоящий оригинал эстет-энтомолога Алексана Бугоя и никогда, ни при каких обстоятельствах не соглашусь занять место копии, даже если в действительности ею и являюсь.

Костер догорал. Млечник в теле Тхэна сидел неподвижно, но из-за неверных бликов угасающего огня казалось, что мертвое лицо хакусина гримасничает. Я встал, подошел к костру, подбросил сухих веток. Огонь присел, затрещали, задымили ветки, затем вспыхнули ярким пламенем.

И только тогда я повернулся лицом к млечнику и заглянул в черные, не отражающие бликов света глаза. От их гипнотической пустоты и неподвижности мысли смешались, и темная масса разблокированного воспоминания содрогнулась на дне сознания, пытаясь выплеснуться. Огромного усилия воли стоило противостоять гипнозу пустых глаз и утихомирить память, но взгляда я не отвел.

— У тебя ко мне все? — ровным голосом спросил я.

— А вам этого мало?

В голосе млечника мне почудилось удивление. Я отвернулся и возвратился к перевернутой лодке.

— В таком случае я буду спать, — заявил я, укладываясь на землю вдоль борта. — Не мешай мне больше пустопорожней болтовней.

Под голову я подложил кроссовки, мимоходом отметив, что после манипуляций Тхэна они действительно стали мягкими. Затем повернулся спиной к огню и смежил веки. Не боялся я подставлять спину млечнику, и мне было все равно, исчез он, как Мбуле Ниобе, или продолжает сидеть, сверля меня взглядом. Я хотел спать, и еще я страстно хотел, чтобы среди ночи меня не вздумал будить Колдун хакусинов. Только с ним я еще не общался на виртуально-овеществленном участке Пирены. Много вопросов имел когда-то ко мне Колдун хакусинов, но мне-то о чем с ним разговаривать?

Проснулся я от сырости и первых лучей солнца. Спросонья попытался протереть глаза и неожиданно почувствовал, что тру веки мокрыми и липкими костяшками. Сон сняло как рукой, я широко распахнул глаза и увидел, что кисти рук в крови.

Порывисто сев, я обнаружил, что опять нахожусь на Сивилле и на руках у меня вовсе не кровь, а сок багряной травы. Ворочаясь во сне и давя хрупкие стебли, я основательно вывозился в соке. Даже волосы на голове слиплись.

Над равниной тонким покрывалом стлался низкий густой туман, серебрившийся в лучах только что взошедшего солнца, и от этого казалось, что я сижу не на земле, а как боженька парю над облаками в горних вершинах. Со стороны посмотреть — добрый такой боженька, только руки у него чуть не по локоть в крови.

Единственным напоминанием, что Пирена мне ночью не приснилась, были банка пива и сваренная большая многоножка, лежащие передо мной на траве. Завтрак. Впрочем, кроме завтрака, было и еще одно напоминание. Не очень приятное на вид. Глина, которой Тхэн обмазал мне стопы, пропиталась багряным соком, и теперь на ноги нельзя было смотреть без содрогания. Любой хирург по их виду сразу бы определил газовую гангрену и назначил экстренную ампутацию.

Завтрак мне предоставили, зато о том, чтобы я смог умыться, сивиллянки не позаботились. Возможно, общение между собой у них проходит на одорантно-тактильном уровне, как у общественных насекомых и некоторых цивилизаций, входящих в Галактический Союз. Мне не приходилось встречаться с представителями этих цивилизаций, но, по слухам, умывание для них равносильно отрезанию языка — смывая с себя одорантный слой, они полностью лишались речи. Хотя, наверное, такое заключение весьма далеко от истины наиболее вероятно, что сивиллянки устраивали мне очередной тест. Только на ЧТО в этот раз?

Даже руки вытереть было нечем — мертвый биотратт комбинезона и материал куртки обладали абсолютным несмачиванием. Сколько ни вози по ним мокрыми руками, ни молекулы воды не впитают. Дожидаться же, пока солнце рассеет туман и руки обсохнут, было глупо. Пришлось завтракать «руками в крови».

В этот раз я не стал очищать многоножку от панциря, а, стараясь не запачкать мясо, надеюсь, нетоксичным соком багряной травы, аккуратно разломил сваренное членистоногое по сегментам, чтобы потом, не мудрствуя, высасывать из них содержимое. Затем открыл банку пива. Пиво оказалось светлым, что меня немножко развеселило. Исправляют потихоньку сивиллянки свои ошибки, может быть, дождусь и того, что в будущем стану просыпаться рядом с криницей.

Покончив с завтраком, я занялся ногами — нарвал травы и обтер со ступней глину. Как и ожидалось, лечение Тхэна дало поразительные результаты-ни следа волдырей и потертостей я не обнаружил. И все же ставшие удивительно мягкими кроссовки натянул на мокрые от сока ноги с некоторым опасением. Заверениям Тхэна, что теперь в кроссовках невозможно натереть ноги, я верил, однако не знал, как на них подействует липкий сок. Может, он содержит дубильные вещества и кроссовки вновь превратятся в жесткие кандалы? Гадай, не гадай, все проверится на практике.

Наконец я встал и огляделся. Туман, укрывавший равнину плотной пеленой, не достигал колен, и я почувствовал себя этаким вольтерьянским Мик-ромегасом, голова которого находилась в стратосфере, а ноги утопали в густой облачности тропосферы. К своему удивлению, я не обнаружил в небе ни одного хоровода Moirai reqia. Странно. Если на западе находится их гнездовье, то по аналогии с птицами утром они должны разлетаться из гнезд, — однако ничего подобного не наблюдалось. Разве что, уверовав в иллюзию своего безмерного гигантизма, представить, что хороводы сивиллянских экзопарусников проплывают над равниной ниже кромки облачности. То есть на уровне моих щиколоток.

Шутка часто выручает в сложных ситуациях. Вот и сейчас я иронизировал, подшучивая над собой, но на душе было неспокойно. Впервые я попал с ситуацию, когда надо мной проводили эксперимент. Причем неизвестно какой и зачем. К тому же я сам дал на него согласие, не представляя, чем рискую, но надеясь, что получу взамен желаемое. Как бы мне, в соответствии с притчей элиотрейцев, не оказаться на месте мальчика с открученной гаечкой, потому что эксперимент сивиллянок очень похож на поиски клапана, перекрывающего доступ к моей психике. Вчера ночью они зондировали мой мозг, тестируя сознание, и пока, надеюсь, не добились ожидаемого результата. Однако это была только пристрелка, и я предчувствовал, что следующий «выстрел» будет «в яблочко». Предчувствия меня никогда не подводили, но если во время охоты зачастую — к счастью, то теперь однозначно — к сожалению.

И, к сожалению, иного пути, как идти на запад, у меня не было. Как нет его у крысы в лабиринте — либо она бежит туда, куда хочет экспериментатор, либо сдыхает с голоду. Я еще раз посмотрел на чистое-чистое зеленое небо, повернулся спиной к солнцу и пошел размеренным шагом по хрустящей траве.

Когда солнце поднялось выше и туман рассеялся, я увидел, что местность начала меняться. Равнина стала более холмистой, и хотя склоны холмов все еще сохраняли пологость, перепады высот уже достигали метров двадцати. В низинах остались клочки нерастаявшего тумана, вполне возможно, скрывавшего открытую воду, но я ни разу не позволил себе спуститься и проверить это. Путь мой стал извилист, так как я старался идти склонами холмов, чтобы для обзора открывалась как можно более широкая панорама. Не знаю почему, но мне казалось, что новый эксперимент над моей психикой будет поставлен в уединенном месте, а более уединенного, чем в низинах между холмами, здесь не было. И хотя я понимал, что очередного эксперимента не избежать, как мог, оттягивал его начало.

Наконец-то появились деревья, а то я уж было подумал, что в данной «климатической зоне» Сивиллы ничего, кроме травы, не растет. Такие же багряные, как трава, невысокие, не более трех метров, с гладкими полупрозрачными стволами и широкими листьями, они вначале встречались по одному, затем все чаще и гуще, хотя никогда не росли рядом друг с другом, и между аккуратными, будто остриженными под конус, кронами всегда оставался широкий просвет. Их рощи очень напоминали искусственные лесонасаждения, что и неудивительно при столь однообразно унылой благоустроенности планеты. Будь по-прежнему в моем теле биочипы, я бы постарался с их помощью определить таксономическую группу, к которой относилась растительность Сивиллы, что позволило бы обосновать вероятностные рамки биогеоценоза планеты и на его основе построить несколько гипотез о возможных местах расселения и гнездовья экзопарусника. Но в данной ситуации я был лишен такой возможности, и оставалось только одно — шагать на запад без особой уверенности, что направление, «предложенное» сивиллянками, приведет меня к гнездовью Moirai reqia.

Как ни были разрежены рощи деревьев, все же они сильно сузили обзор, поэтому появившихся в небе экзопарусников я заметил только к полудню.

К тому же летели они не с запада, как ожидалось, а медленно надвигались с востока у меня за спиной. Как это было и вчера. Идеальные круги стаек из пяти особей противоречили основам эволюции жизни во Вселенной — любые стаи любых животных передвигаются гуськом, клином, иногда бесформенной массой, однако всегда впереди находится вожак — сильнейшая и умнейшая особь, своим наличием удостоверяющая, что естественный отбор основа эволюции биологических видов — продолжается. Равнозначность же положения особей Moirai reqia в стайках говорила о том, что эволюция этого вида в лучшем случае остановилась. Может быть, и не только этого вида, а всей биосферы Сивиллы. Похоже, ощущение осени, царящей на планете, вызывали не только багряный цвет растительности и запах прели, но и сама биоэнергетика экосферы. От полного безветрия, статичности пейзажа, пропитанного запахом увядания, веяло безразличием всего живого к продолжению существования и тихим умиранием. Древняя природа планеты как бы замерла в ожидании конца, покорившись своей судьбе.

Мне не было никакого дела до старческой немощи Сивиллы и ее обитателей. Смерть — сугубо индивидуальное явление, и посторонним в него лучше не вмешиваться. Когда приходит пора, можно только сопереживать, если нет своих забот. У меня такая забота появилась. Сегодняшнее направление полета экзопарусников Сивиллы подвергало сильному сомнению вероятность того, что где-то на западе находится их гнездовье. Как вчера, так и сегодня, эк-зопарусники летели строго с востока на запад, словно сопровождали солнце, и никогда не опускались на землю, все время находясь на дневной стороне планеты. Правда, для того, чтобы за сутки обогнуть Сивиллу, они должны быть гигантских размеров и лететь со скоростью звука в верхних слоях стратосферы, но, поскольку я не знал их истинных параметров, это предположение имело право на существование.

И без того не радужное настроение совсем упало, и я невольно замедлил шаг. Как Тхэн и обещал, умягченные кроссовки не терли ноги, зато потеряли водоотталкивающие свойства, насквозь пропитались соком травы, и теперь внутри при каждом шаге хлюпало и чавкало. Я так расстроился своим выводом, что не сразу заметил необычное поведение одной из стаек экзопарусников. И только когда рядом с этой стайкой проплыла другая, понял, в чем дело, и остановился, внимательно вглядываясь в небо. Эта стайка, в отличие от остальных, не плыла на запад, а крутила медленную карусель на одном месте, и точка, над которой она висела, находилась за ближайшим холмом точно по моему курсу. И еще одна особенность была у стайки — вместо пяти особей в ней было четыре, но они не образовывали квадрат, а по-прежнему сохраняли вид равнобедренной пентаграммы с пустующей вершиной одного угла.

Вот, обмерло сердце, вот оно то, ради чего я сюда шел. Вряд ли за холмом было гнездо экзопарусников, да это для меня и не имело никакого значения. Я был уверен почти на сто процентов, что на земле за холмом находится один из Moirai reqia.

Холм оказался самым высоким из ранее встреченных и с более крутым склоном, так что взбираться по нему пришлось почти на четвереньках из-за скользкой травы. Уже возле вершины я услышал за холмом равномерный гул. Первые звуки на Сивилле, исключая хруст багряной травы под ногами.

Взобравшись на вершину, я поднялся с четверенек и распрямил спину. Передо мной, зажатая со всех сторон холмами, предстала узкая долина со змеящейся по ней неширокой речушкой. Вытекала речушка из озерца у подножия холма, а равномерный гул исходил от водопада, срывавшегося в озерцо прямо под моими ногами.

От вида воды у меня пересохло в горле, а тело, как по команде, начало зудеть от пота и липкого сока. Но радость от одного тут же сменилась глухим разочарованием от другого — я нигде не увидел особи Moirai reqia. Зато на противоположном берегу озерца стояла сивиллянка и смотрела на меня снизу вверх.

Тоскливо заныло сердце. Обманулся я в своих ожиданиях. Не встреча с экзопарусником ожидала меня в долине, а новый психологический тест сивиллянок. Я глянул в небо — четыре экзопарусника крутили разорванный круг точно над озером, и мне стало не по себе от вида пустого места в хороводе, где должен находиться пятый экзопарусник. Отдельные фрагменты воспоминаний о млечнике и заклятия монаха Барабека переплелись странным образом и оформились в предположение, дикое по своей сущности для моей атеистической натуры. В средние века млечника, покидавшего тело человека с разрушенной нервной системой, принимали за душу, отлетающую в рай. Наложенное на эту легенду кликушество Барабека отводило моей «бессмертной душе» пустующее место в хороводе экзопарусников Сивиллы — стоит мне спуститься к озеру, окунуться в воду, и душа воспарит в небо особью Moirai reqia…

Темное воспоминание в глубине сознания колыхнулось, мистически притягиваемое неполным кругом экзопарусников Сивиллы, и мне стоило громадных усилий совладать с собой, чтобы вернуть душевное равновесие и трезвость мысли. Не дождетесь от меня психического срыва!

С этой стороны склон холма был еще круче, и я не спустился, а скатился к водопаду по траве, как со снежной горки. Здесь я помыл руки, умылся, затем напился ледяной воды, все время ощущая на себе взгляд сивиллянки, но и не думая обращать на нее внимание. Мне нужен был экзопарусник, а от сивиллянок — ничего. Они же хотели что-то от меня, значит, пусть и обращаются ко мне, а не я к ним.

Искупаться в переохлажденной воде водопада я не рискнул и отошел по берегу озерца туда, откуда брала свое начало речушка. Сивиллянка стояла на противоположном берегу как раз напротив, но я на нее по-прежнему не глядел. Будто ее не было. Неторопливо раздевшись, потрогал ногой воду. Нагретая солнцем, здесь она была значительно теплее, но в то же время сохраняла кристальную прозрачность — несмотря на рябь на поверхности от водопада, каменистое дно у берега хорошо просматривалось. Глубокое озерцо, в которое хотелось нырнуть без оглядки.

Все же я не выдержал и посмотрел на сивиллянку, как бы спрашивая, что они собираются со мной делать в этот раз? Но сивиллянка молчала. Смотрела на меня добрым, всепонимающим взглядом и улыбалась. Словно с иконы. С таким выражением грустного умиротворения на лице смотрят на проказничающих детей и с таким же точно выражением провожают в последний путь до могилы. Всепрощение мадонны было написано на лице сивиллянки, но я его не просил. Не нуждался в прощении грехов, потому что никогда не отождествлял свои даже самые жесткие поступки с грехом. Это удел слабых. Не способен на поступок не совершай его, чтобы потом не каяться.

Закутанная в желто-солнечный хитон сивиллянка стояла неподвижно, а ее отражение играло на мелких волнах разноцветными бликами, будто зеркальное эго раскинуло руки, и хитон полоскался на неощутимом ветру.

Я скользнул взглядом по ее отражению, и сердце у меня остановилось. Под водой, скрываемый от взгляда отражением сивиллянки и рябью озера, трепетал великолепный экземпляр экзопарусника Сивиллы с трехметровым размахом крыльев!

Кажется, я удивился — более простой охоты в моей жизни еще не было, но эта мысль промелькнула где-то на задворках сознания и тут же исчезла. Предстояла отнюдь не легкая ловля экзопарусника голыми руками и под водой, а сивиллянки, естественно, ничем не помогут.

— Ты уверен, что не хочешь узнать свою судьбу? — внезапно спросила сивиллянка с того берега.

Вопрос прозвучал настолько неожиданно и не к месту, что я, занесший уже ногу, чтобы тихо ступить в воду, вздрогнул и неуклюже замахал руками, балансируя на берегу и стараясь не свалиться в озеро с шумом и плеском. Прощай тогда охота…

— Слушай, не мешай, — сквозь зубы прошипел я, чтобы не спугнуть плещущегося под водой экзопарусника. — Сколько тебе можно повторять, что свою судьбу я творю сам? Собственными руками. Как прошлую, так и будущую. И так будет всегда.

Я аккуратно вошел в воду и, раскинув для равновесия руки, сделал шаг, второй. Глубина у берега была большой, и я погрузился по грудь. Экзопарусник тотчас исчез из поля зрения, и я на всякий случай выждал пару минут — вдруг он заметил меня и выпорхнет из-под воды? Подобное поведение экзо-парусников, одинаково вольготно чувствующих себя как в воздушной, так и в водной среде, встречалось впервые, но тем ценнее будет экспонат. Если, конечно, я его поймаю.

— А ты уверен, что прожил именно свою судьбу? — тихо-тихо спросила сивиллянка. В голосе ее было столько горечи, словно она жалела меня. Жалела мою пропащую и неприкаянную душу. Почти как монах Барабек, только с абсолютно противоположными эмоциями.

Но я не принял ни ее жалости, ни всепрощения. Какое мне до этого дело, когда под водой ждала мечта последних лет — таинственный экзопарусник Сивиллы Moirai reqia. Он — моя судьба, и я сделаю все от меня зависящее, чтобы претворить ее в жизнь. Сосредоточившись на предстоящей охоте, я мягко оттолкнулся от дна ногами и бесшумно нырнул.

И в тот самый момент, когда голова оказалась под водой, дремавшее на дне памяти забытое воспоминание выплеснулось в сознание темным всепоглощающим мраком.

— Руку! Руку давай! — кричала Тана, раскачиваясь на серой бахроме дыхательных корней гигантских мангров.

Хватая ртом воздух, я вынырнул из соленой, как рапа, мутной воды, попытался схватить протянутую руку, но не достал и снова погрузился под воду, если так можно назвать коричневую жижу, насыщенную танином и взвесью гумуса.

Вынырнув второй раз, я понял, что до руки Таны мне не дотянуться, и схватился за мертвую, высохшую лиану, палкой свисающую к воде.

— Не трогайте бандачу! — запоздало заорал Кванч.

Лиана треснула, разломилась, на голову посыпалась труха и какие-то насекомые, а я снова погрузился в воду. Но все же благодаря лиане удалось продвинуться немного вперед, и когда я вынырнул в третий раз, то дотянулся до руки Таны. Кванч перепрыгнул с гнутого ходульного корня на вертикальный корень-насос, прилепился к нему пальцевыми присосками и схватил меня за левую руку. Вдвоем они подтянули меня поближе, подхватили под мышки и выдернули из зловонного болота на нижний ярус мангровых дебрей.

— Где ногокрыл?! — яростно отплевываясь, заорал я на Кванча.

Кадык на тонкой шее зеленокожего проводника дернулся, Кванч виновато моргнул, и большие выпуклые глаза втянулись в глазницы, превратившись в щелочки.

— Ушел… — как плетью, махнул Кванч тоненькой ручкой куда-то влево.

Из дебрей гигантских мангров доносился треск ветвей, ломаемых удаляющимся ногокрылом-отчи-мом, и его затихающее взревывание. Вовремя на моем пути оказалось болото, иначе ногокрыл просто-напросто раздавил бы меня своей тушей.

— Еще одна такая выходка, — процедил я, испепеляя взглядом проводника, — и утоплю в болоте! — Да, бвана Алексан, — смиренно мигнул Кванч, не проявляя никаких эмоций. Утопить земноводного аборигена мне вряд ли бы удалось.

— Камень на шею привяжу, и пойдешь ко дну как миленький! — уточнил я и тут же понял, что сморозил очередную глупость. Острова гигантских мангров на Аукване представляли собой сложный растительный конгломерат, где и песчинки не найдешь, не говоря уже о камне. А минеральное дно, к которому крепились опорные корни гигантских мангров, находилось в сотне метров от поверхности океана Аукваны.

— Либо, что проще, пристрелю, — понизив тон, пообещал я, чтобы хоть как-то выпутаться из глупой ситуации.

— Алек… — придушенно прошептала Тана у меня за спиной, и я резко повернулся.

Бледная, как мел, Тана смотрела поверх меня широко раскрытыми глазами, и в них плескался страх. И я тут же ощутил, что волосы на голове шевелятся. Но не от страха — кто-то копошился в них.

— Что там? — с опаской спросил я, не рискуя притронуться к голове руками. Слишком много ядовитой живности водилось в дебрях гигантских мангров на Аукване.

— А… Акартыши…

И только тогда страх сжал сердце.

— Аммиак! Быстро!..

Не отрывая взгляда от моей головы, Тана зашарила дрожащими руками по портупее, нащупала баллончик с аммиаком и вырвала его из карманчика.

— Брызгай!

Я наклонил голову и зажмурился. Вонючая струя ударила в темя, едкая жидкость обожгла кожу, струйками стекая на лицо.

— Хватит! — остановил я Тану и глубоко вдохнул.

Лучше бы я застрелился, чем вдыхать, согласно инструкции, пары аммиака. Этот радикальный метод предохранял от заражения лишь на пять процентов… Огнем обожгло носоглотку, легкие, рассудок помутился, и я, кашляя, судорожно выгибаясь, повалился на переплетение корней мангров.

Я потерял сознание, но ненадолго. Очнулся, лежа на том же месте, только голова покоилась на коленях сидящей Таны. Она вытирала мне лицо и волосы влажным платком и как заведенная повторяла одно и то же:

— Лучше бы я… Лучше бы меня…

Боль и отчаяние в ее голосе, искреннее желание самопожертвования шли из глубины души, от самого сердца, но мне до этого не было никакого дела. Не на нее, а на меня из трухлявой лианы посыпались акартыши, и поменять нас местами не мог никто и ничто. Не признавал я сослагательного склонения, и все эти «абы да кабы» ничего, кроме раздражения, у меня не вызывали.

Кванч торопливо расстегивал на мне комбинезон, одновременно освобождая от пояса и портупеи. Аборигены Аукваны незнакомы с одеждой, поэтому получалось у него весьма неуклюже. Я приподнял голову.

— Что ты делаешь? — спросил я проводника, с трудом соображая. Обожженное аммиаком горло саднило, тело было ватным, чужим, мысли ворочались тяжело, как жернова.

Кванч прекратил расстегивать комбинезон и виновато заморгал.

— Так акартыши… — пролепетал он.

Откуда-то из глубины заторможенного сознания медленно выплыла информация об этих насекомых. Для животного мира Аукваны они не представляли никакой опасности, но вот для людей… Хитиновая пыль панцирей, натирающаяся у взрослых особей между сочлениями, обладала прогрессирующей паразитивно-регенеративной функцией, обусловленной высокой биохимической активностью свободных радикалов. Попадая на поврежденные участки кожи или слизистые оболочки, она легко внедрялась в клеточную структуру организма человека и, изменяя биоэнергетические потенциалы, начинала строительство клеток хитина из «подручного материала». Перерождение клеток происходило с невиданной скоростью и получило мрачное название: скоротечная саркома Аукваны. За три-четыре дня живой человек превращался в хитиновую мумию, и единственным средством, способным нейтрализовать свободные радикалы хитиновый пыли, был аммиак. Но только в том случае, если пыль еще не проникла в поры кожи…

Я оттолкнул Кванча, сел и начал самостоятельно расстегивать комбинезон непослушными пальцами. На случай прямого контакта с акартышами инструкция настоятельно рекомендовала избавиться от одежды и принять душ из слабого раствора аммиака.

Тана протянула руку, чтобы помочь, но я отстранился.

— Хватит одного зараженного, — сказал я, еле ворочая непослушным языком. Происходящее воспринималось заторможенно и отстраненно, как будто сознание наблюдало за телом со стороны и с трудом управляло им. Организуйте лучше душ…

Пока я раздевался, Кванч вырубил трехметровый отрезок полой лианы, проткнул толстую стенку корня-насоса и вставил в дырку конец импровизированного шланга. Из другого конца толчками забила пресная вода.

— Мы готовы!

— Сейчас… — пробормотал я, снимая ботинки с самоцепляющимися подошвами, в которых можно ходить даже по потолку, и выбираясь из маскировочного комбинезона. Ногой отодвинул одежду и обувь в сторону и поднялся. Меня шатнуло, но я все же удержался на ногах.

— Начинайте, — вяло скомандовал я, рефлектор-но зажмуриваясь. Слизистую носоглотки обожгло настолько, что вряд ли когда смогу различать запахи, но это, как говорится, полбеды — попадание аммиака на сетчатку грозило полной слепотой.

Кванч направил на меня струю опресненной манграми воды, а Тана начала распылять в нее из баллончика аммиак. Холодный душ в жарком пекле тропиков Аукваны сам по себе приятная вещь, к тому же, учитывая мое состояние, помогал прийти в себя. Так бы и стоял. Вечно.

— Хватит аммиака, — наконец сказал я, — обмывайте чистой водой!

Поворачиваясь под струей, промыл глаза, основательно прополоскал носоглотку и попытался откашляться. В легких сипело, хрипело, обожженная трахея вызывала ощущение вставленной в горло жесткой трубки, и ничего у меня не получалось.

Внезапно Кванч отвел шланг в сторону и поднял вверх тонкую длинную руку.

— Тихо! — предостерегающе шикнул он и застыл, прислушиваясь. Только он мог различить в какофонии птичьих голосов мангрового леса посторонние звуки. — Егеря летят… Уходим! Быстро!

Он выдернул полую лиану из отверстия в насосном корне, залепил дырку древесным варом и юркнул в заросли нижнего яруса мангров.

— За мной!

С трудом соображая, зачем нужно бежать, я замешкался, и Тана подтолкнула меня в спину. И только тогда я устремился вслед за Кванчем, больше доверяя стадному инстинкту, чем заторможенному сознанию. Бег босиком по осклизлым корневищам гигантских мангров давался с трудом, ноги то и дело разъезжались, меня мотало из стороны в сторону, и если бы не Тана, поддерживавшая под руку, я либо сорвался бы между корней в болото, либо переломал ноги.

Сзади с шипением ухнуло, в спину ударила жаркая волна, и лишь тогда я понял, в чем заключалась опасность. Егеря Лиги защиты, возможно, разумных животных не церемонились с браконьерами, на период появления птенцов ногокрыла ставя всех трапперов вне закона и устраивая на них беспрецедентную охоту, словно на хищных зверей. Егерей не интересовало, что я охотился не на птенцов, а на взрослого ногокрыла-имаго, — они вначале стреляли, а затем разбирались, в кого. Если от траппера после плазменного удара что-нибудь оставалось.

— Погоди… Погоди… — задыхаясь от бега, попросила Тана. — Да остановись же!

Из последних сил она дернула меня за руку, и я, с трудом удержавшись на ногах, остановился.

— Сейчас… Сейчас… — Тана лихорадочно зашарила по карманам. — Надо накидку… Они видят тебя на тепловом сканере…

Она выдернула из кармана пакет, разорвала его и набросила на меня саморасправляющуюся пелерину, экранирующую инфракрасное излучение. Накидка тут же начала облегать тело, и пока ее структура еще находилась в аморфном состоянии, Тана быстро провела рукой по моему лицу, освобождая от ткани глаза и рот. Будто нос ребенку вытерла.

— Чего застряли?! — заорал Кванч, выныривая перед нами из зарослей. Быстро за мной!

Он схватил меня за руку и увлек в заросли. И не успели мы сделать нескольких шагов, как то место, на котором только что стояли, превратилось в огненный столб.

Около часа мы с максимально возможной скоростью петляли по мангровым зарослям, чтобы высадившиеся с птерокара егеря не смогли взять след. Ведущий нас Кванч то и дело растворялся в рябящей в глазах ржаво-зеленой кипени сельвы, затем возникал из зарослей то слева, то справа, менял направление, затаскивал нас на средний ярус леса, где приходилось прыгать с ветки на ветку, вел мелководными болотами и все время поторапливал.

От суматошного бега я уже окончательно ничего не соображал. Не все ли равно, от чего погибнуть — от скоротечной саркомы Аукваны или от плазменного луча? Последнее даже предпочтительнее — мучиться не буду…

Как мы оказались в схроне — убежище, сплетенном из лиан между нижним ярусом мангровых зарослей и болотом, — не помню. Понял вдруг, что стою на дне громадной раскачивающейся корзины, вокруг темно, душно, и бежать никуда не надо. Сердце бешено колотилось, легкие, работая, как мехи, хрипели.

— Ложись, ложись в гамак… — суетилась вокруг меня Тана.

Я упал в гамак, потерянным взглядом обвел схрон и увидел, как Кванч сноровисто «зашивает» лианами входной лаз. Таких схронов в переплетении ходульных корней гигантских мангров Аукваны у каждого проводника браконьеров имелось не менее двух десятков, и были они настолько хорошо замаскированы, что егеря считали большой удачей, когда случайно их обнаруживали.

— Тише, тише… Успокаивайся… — шептала Тана.

Она присела рядом с гамаком и гладила меня по груди, по рукам. А я все никак не мог отдышаться. В груди угрожающе клекотало, я задыхался, обожженные аммиаком легкие отказывались принимать кислород. И вдруг жесткая трубка, в которую превратилась трахея, сломалась внутри со стеклянным хрустом. Я отчаянно закашлялся, и из горла полетели сгустки алой крови…

Очнулся я под вечер. Дышалось легко и спокойно, ничего у меня не болело, и лишь непомерная слабость напоминала о том, что произошло. Силы нашлись только на то, чтобы с огромным трудом приоткрыть чугунные веки.

Тана и Кванч сидели на чурбаках и собирали из блоков походный диагност. Такого лица у Таны я еще не видел — отрешенное, скорбное, с потухшими глазами. Зрачки смотрели в одну точку, и она, похоже, не видела, что делают руки. Кванч, заглядывая в инструкцию, то и дело подправлял ее действия. По щекам Таны катились слезы, а губы что-то непрерывно, как молитву, шептали. Кажется, все то же: «Лучше бы я… Лучше бы меня…»

В этот раз ее слова не вызвали у меня никакого отторжения. Апатия царила в душе, и было все равно, кто что думает и делает в мире, в котором мне осталось находиться три дня. Я пребывал по одну сторону бытия, они — по другую, и ничего нас уже не связывало. Страх смерти отсутствовал — было лишь невыносимо жаль, что меня в этом мире не будет и все, чему в нем суждено случиться, будет происходить без меня.

Мысли текли вяло и равнодушно, по привычке анализируя создавшуюся ситуацию. Наверное, точно так старики вспоминают прожитые дни, без эмоций прокручивая в памяти «кино» своей жизни и не имея никакого желания что-либо изменить в «сценарии». Нет, не вспоминалась мне вся моя жизнь, а лишь последние месяцы — подготовка к экспедиции и дни, проведенные на Аукване. Скорее всего эти воспоминания были вызваны к жизни горечью понимания, что экспедиция на Ауквану будет последней. И единственной, которую мне не удалось завершить. Не суждено мне дожить до глубокой старости, дабы, сидя в кресле-качалке, обозревать коллекцию экзопарусников и с тихой улыбкой вспоминать перипетии, происходившие при ловле какого-либо экземпляра коллекции. Не будет у меня тихой спокойной старости. Ничего не будет. C'est la vie, c'estlamort…

Pediptera Auqwana vulgaris — ногокрыл Аукваны обыкновенный, не считался среди эстет-энтомологов уникальным видом. И в то же время у маститых коллекционеров если и имелись экземпляры ногокрыла, они не экспонировались. Выставляли на показ ногокрылов только начинающие коллекционеры, так как на рынке экзотических животных невозможно приобрести неповрежденный экземпляр. Объяснялось это тем, что Ауквана была закрыта для охоты из-за хищнического разграбления биологических видов с уникальными фармакологическими показателями. К таким видам относился и ногокрыл, но не в стадии ногокрыла-имаго, представлявшего интерес исключительно для эстет-энтомологов, а в стадии новорожденного ногокрыла-птенца, мясо которого обладало поистине чудотворным плацентарным эффектом, способствующим омоложению клеток. Несмотря на объявление Аукваны галактическим заповедником, браконьерство здесь процветало, и от него не спасала егерская служба, специально созданная Лигой защиты, возможно, разумных животных. Даже драконовские меры, вводимые на период появления в гнездах птенцов — уничтожение егерями без суда и следствия застигнутых на месте преступления трапперов, — не могли полностью искоренить браконьерство. Очень многим в Галактике хотелось помолодеть и жить дольше. В отличие от земных насекомых, жизненный цикл Pediptera Auqwana vulgaris был несколько сложнее (два закукливания в начальной и конечной стадиях, а также гиперметаморфоз личинки) и делился на пять стадий: яйцо — птенец личинка (ногокрыл-отчим) — личинка (старец-одиночка) — имаго. Раз в год, перед сезоном слоистых туманов, из отложенных старцем-одиночкой яиц вылуплялись птенцы, биологический смысл существования которых не совсем ясен, поскольку они ничем не питались и существовали как особи на протяжении всего шести дней, ревностно оберегаемые нргокрылами-отчимами. По истечении шести суток птенцы закук-ливались, и через месяц из первичных коконов выходили ногокрылы-отчимы, чья длина на этот момент не превышала пяти сантиметров. Вопреки названию, особь в личиночной стадии имела очень коротенькие бескрылые ножки, на которых ного-крыл отправлялся на поиски гнезда с отложенными старцем-одиночкой яйцами. За время путешествия, а затем охраны гнезда ногокрыл-отчим, подобно земным гусеницам, усиленно питался растительной пищей и вырастал до пятнадцати метров в длину, достигая массы десяти тонн. Но на период, когда птенцы вылуплялись из яиц, он прекращал питаться, становился агрессивным, усиленно охраняя птенцов, чье появление на свет привлекало к себе как многочисленных естественных хищников Аукваны, так и галактических браконьеров. За это время ногокрыл-отчим терял до половины своей массы и к моменту закукливания птенцов превращался в худое дряблое существо, за что и получил название старца-одиночки. В таком виде он существовал еще год, медленно пробираясь сквозь чащу гигантских мангров и выискивая укромное место для гнездования. Где-то за месяц до сезона слоистых туманов старец-одиночка закукливался, и вторичная куколка раскрывалась спустя ровно сутки после того, как все птенцы закукливались в первичные куколки. При этом во время последнего метаморфоза ного-крыла стволы гигантских мангров вокруг куколки раздвигались, образуя небольшую полянку, просвет над которой между деревьями напоминал круглый колодец в стометровой многоярусной системе островной сельвы Аукваны. Приблизительно девять из десяти раскрывшихся вторичных коконов содержали кладки яиц, а из десятой куколки появлялась краса и гордость мангровых зарослей — Pediptera Auqwana. По своему строению ногокрыл напоминал раскрытый зонтик трехметрового диаметра необычайно яркой расцветки, а название свое получил из-за мета-морфизованных сочлений хитинового панциря, превратившихся в спицеобразные распорки крыльев и очень напоминавших тонкие ножки насекомых. По аналогии с большинством земных бабочек-однодневок пищеварительный тракт у ногокрыла отсутствовал, и единственным смыслом его существования являлось оплодотворение отложенных яиц. Чуть покачивая крыльями, ногокрыл медленно взлетал над мангровыми зарослями, выискивал круглые прогалины в сплошном лиственном пологе верхнего яруса сельвы, опускался туда и надолго зависал над кладкой яиц. Псевдочешуйки, пыльцой опадая с крыльев, медленно осыпалась на кладку, оплодотворяя яйца и одновременно превращая разложившиеся останки ногокрыла-старца в голубоватую жижу, обладающую сильнейшим анабиозным действием и прекрасно защищающую яйца на период созревания. Около суток ногокрыл парил над одной кладкой, затем направлялся на поиски следующей. С оплодотворением каждой кладки крылья ногокрыла все более блекли и после пятнадцатой-восемнадцатой кладки становились совсем прозрачными. Тогда ногокрыл погибал. Некоторые, не найдя более шести-семи кладок, тоже погибали, и вот этих-то особей егеря и экспортировали на рынок.

Сведения о Pediptera Augwana я почерпнул из Большого энтомологического словаря Аукваны, иллюстрированного прекрасными стереокадрами, отснятыми специальной экспедицией Центра Биологической классификации при Галактическом Союзе под бдительным наблюдением егерей Лиги защиты, возможно, разумных животных. Меня мало интересовало, что поведенческие функции ногокрыла носят исключительно описательный характер и нигде не дается объяснения многоступенчатой стадии развития. Пусть этим вопросом занимаются рядовые энтомологи. Зато стереокадр ногокрыла-имаго, заснятого в момент появления из кокона и расправляющего твердеющие на воздухе крылья с режущей глаз сочной расцветкой, произвел на меня неизгладимое впечатление. Такой экземпляр экзопарусни-ка просто необходимо иметь в коллекции, если ты считаешь себя эстет-энтомологом.

Как ни странно, с субсидированием экспедиции на Ауквану получилось неожиданно просто. Финансовую сторону экспедиции и фрахтовку челночного катера, который должен был ожидать окончания экспедиции на орбите планеты для контрабандного вывоза ногокрыла, взяла на себя Тана. Честно говоря, я не ожидал такого продолжения нашей связи. Тана была красивой, эффектной женщиной, с которой мы познакомились на выставке моей коллекции и какое-то время провели вместе. Но обычно на этом с моей стороны все и заканчивалось. Женщины всегда были для меня только сексуальным придатком. И не более. Однако на этот раз прозаического окончания связи не случилось, но отнюдь не потому, что я изменил своему кредо. Были в моей жизни случаи, когда женщины пытались перевести наши чисто сексуальные отношения в нечто большее, но, как только с их стороны начинали проявляться капризы и требования, я уходил. Без сожаления. С Таной получилось по-иному. Она ничего от меня не требовала — я был для нее непререкаемым авторитетом, она во всем меня поддерживала, словно являлась не только сексуальным придатком, но и моим эго. Что, в общем-то, при ее эффектной внешности, относительной финансовой независимости и достаточно трезвом уме (вопреки сложившемуся мнению, что все красавицы — глупышки) было для меня несколько странно. Это тешило самолюбие, но отнюдь не меняло моих жизненных позиций. Пока это меня устраивало, я не спешил разрывать отношения.

Как и большинство трапперов, промышляющих охотой на птенцов ногокрыла, мы инкогнито высадились на Аукване за полтора месяца до объявления Лигой защиты, возможно, разумных животных блокады заповедных островов гигантских мангров. Парадоксально, но труднее всего оказалось найти проводника, хотя чуть ли не каждый десятый абориген занимался контрабандной охотой на птенцов ногокрыла. Но когда они узнавали о цели экспедиции, то отказывались наотрез. И вовсе не потому, что охота на ногокрыла-имаго была для них табу, — они совершенно не понимали, зачем нам нужен именно ногокрыл, когда все пришельцы охотятся исключительно на птенцов. В конце концов нам удалось нанять одного аборигена за тройную цену, но, похоже, он нам все равно не поверил, считая, что мы зачем-то хитрим и однозначно будем охотиться на птенцов.

Из-за вынужденной задержки отбыли мы на острова гигантских мангров за три недели до сезона слоистых туманов, когда все водные пути и тропинки на подступах в сельву начали усиленно контролироваться егерями. Поэтому вместо суток пришлось затратить четверо, но, к счастью, удалось незамеченными миновать все контрольные посты. Проводник попался опытный и добросовестный, выполнял свои функции выше всяких похвал, тем не менее я то и дело натыкался на его скептический взгляд. Категорически не верил Кванч в цель нашей экспедиции, хоть ты его убей. Каждое утро он сообщал, что поблизости находится гнездо с яйцами ногокрыла, однако я пропускал его информацию мимо ушей и требовал поисков вторичных коконов. Кванч с видимым неудовольствием подчинялся, а затем с неприкрытым скепсисом наблюдал, как я сканирую вторичные коконы. За две недели мы обследовали восемнадцать коконов, но во всех них формировались яйца, и ни один не предвещал появления на свет красы и гордости мангровой сельвы планеты — Pediptera Auqwana.

Я начал нервничать и подозревать, что Кванч водит меня за нос, специально подсовывая коконы с яйцами, и пару раз на повышенных тонах высказал проводнику свои претензии. Но Кванч только недоуменно пожимал узенькими плечиками, разводил в стороны непомерно длинные тонкие руки, растягивал губы в извиняющейся улыбке, вдвигал и выдвигал глаза. Я ему не верил. В масляно-преданных глазах играло лукавство себе на уме аборигена. Мол, знаю, на что ты охотишься — не проведешь на мякине!

Однако, когда из яиц начали вылупляться птенцы, а я по-прежнему требовал от него поиска вторичных коконов, скепсис и лукавство в глазах Кванча сменились откровенным изумлением, перешедшим в открытое непонимание, а затем нежелание продолжать экспедицию. Только мое твердое слово и выплата на месте половины обещанного вознаграждения — суммы, превышающей обычный заработок проводника у галактических контрабандистов, — несколько поколебали его уверенность в своей сермяжной правоте и заставили продолжить поиски вторичных коконов. Тем не менее каждое утро он со все возрастающей тревогой в голосе сообщал об очередном гнезде с птенцами, обнаруженном им во время ночной разведки, и мой неизменный отказ забрать птенцов встречал чуть ли не в штыки. Будь Кванч человеком, я бы сказал, что он находится на грани психического срыва, и, возможно, вел себя с ним деликатнее. Но я не придал этому значения. И поплатился.

Сегодня утром Кванч не стал говорить, что рядом где-то находится гнездо с птенцами, а на вопрос, нашел ли он очередной вторичный кокон, бросил лаконичное «да» и повел меня в чащу. Я было подумал, что проводник наконец-то поверил в мою цель, но глубоко ошибся. С удвоенной осторожностью пробираясь сквозь чащу и заставив меня делать то же самое, Кванч вывел меня к гнезду с птенцами. При виде в двух шагах от себя гнезда с птенцами я обомлел, но, переведя взгляд на довольное лицо проводника, лучащееся счастьем от того, что он наконец-то выполнил свою миссию, не сдержался и выругался. Совсем забыв, что гнездо птенцов охраняется не в меру агрессивным ногокрылом-отчимом… Спасло меня от судьбы быть раздавленным многотонной тушей ногокрыла-отчима болото, если можно считать спасением замену смертного приговора через раздавливание на смертную казнь через заражение инфекцией.

Теперь ничего нельзя было изменить. И самое обидное заключалось в том, что винить кого-либо в происшедшем не имело смысла. Сам виноват, что необдуманно последовал за Кванчем, а затем выругался у гнезда ногокрыла…

Кажется, я застонал от бессилия и униженного состояния, потому что Тана встрепенулась и посмотрела в мою сторону.

— Алек… — Она вскочила с чурбака, стремительно скользнула к гамаку и наклонилась надо мной. — Ты проснулся? Как себя чувствуешь?

Голос у Таны дрожал, и меня передернуло. Сам не умел жалеть и тем более не терпел жалости по отношению к себе. Унизительное чувство.

— Нормально… — с трудом разлепив губы, прошептал. — Слабость только…

— Это мы сейчас… Погоди…

Тана засуетилась, открыла аптечку, извлекла шприц-тюбик с тонизатором, уколола в руку. Мурашки побежали по коже, меня содрогнуло, по лицу градом покатился пот. Слабость уходила на глазах.

— Я хотела вызвать катер… — Лицо Таны скуксилось. — Погрузить тебя в криогенную камеру и доставить в ближайший медицинский центр. Но… Но… Только отчаяние могло подвигнуть ее на такое. решение. Да, при анабиозе скоротечная саркома Аукваны замедлялась, и, возможно, в Центре межвидовой хирургии путем корректировки биоэнергетических потенциалов клеточной структуры удалось бы спасти мне жизнь. Но в сложившихся обстоятельствах это было неосуществимо. Мешало ненавистное сослагательное склонение.

— Не глупи, — тихо проговорил я крепнущим голосом. — Никого ты вызвать не сможешь. Егеря установили частотно-волновую блокаду Аукваны, через которую не пробьется ни один сигнал.

Тана быстро заморгала, лицо ее перекосилось, и она отвернулась. Плечи у нее мелко дрожали. Надежда, что я подскажу решение, рухнула.

— Готово, бвана Тана, — сказал Кванч, вставая с чурбака.

— Ты собрал диагност? — встрепенулась Тана. — Молодец…

Сомнительная похвала. Собрать походный диагност мог и ребенок — его блоки сцеплялись в единственно возможном порядке.

Тана подошла к панели диагноста, защелкала клавишами.

— Сейчас мы тебя проверим… Может быть, и не заразился… — сказала она, не смея смотреть на меня. Будто я не знал о своем диагнозе и взгляд мог его выдать.

— К чему? — пожал я плечами. — И так все ясно.

Слабость исчезла, ее место заняла апатия. Ничего в этом мире для меня уже не имело значения. К чему все эти анализы, мельтешение, лишние телодвижения? «Не тратьте, кум, напрасно силы, идите ко дну», — иронично советовали мои славянские предки по поводу бесполезных действий. Только сейчас я понял глубокий смысл поговорки и не увидел в ней иронии. Все-таки кусочек загадочной славянской души был и во мне.

Тана извлекла из ниши датчик-паучок, попыталась активировать его, но ничего не получилось.

— Подключи поводок, — отстранение посоветовал я. — Дистанционно в блокированном районе ничего работать не будет.

Несмотря ни на что, какая-то часть моего сознания еще пыталась контактировать с миром живых. Но это ненадолго. Максимум трое суток.

Тана подключила поводок к датчику-паучку и поставила его мне на грудь. С минуту электронный анализатор стоял, поводя по сторонам лапками-сенсорами, затем принялся бегать по телу, изредка приостанавливаясь для замеров. От прикосновений лапок было щекотно, но не смешно. Не выношу щекотки, но сейчас это чувство словно атрофировалось.

— Кушать хочешь? — спросила Тана, чтобы отвлечь и себя, и меня от гнетущих мыслей. Бегать «паучку» предстояло долго. Около часа.

От слова «кушать» сквозило ненавистной жалостью, но сознание отметило это равнодушно, где-то на периферии. Чувства защитились сами на себя и не желали откликаться на чужое сочувствие из-за разделявшей нас черты. Только сугубо рациональное восприятие связывало меня с действительностью.

Я подумал. Есть не хотелось. Умирать тоже. Что-то во мне еще держалось за этот мир и не хотело уходить из него, вопреки сложившимся реалиям.

— А что ты можешь предложить? — неожиданно вырвалось у меня. Тана растерялась.

— Как — что? Грибы…

Поскольку экспедиция была браконьерской и снаряжение мы могли нести только на себе, пришлось ограничиться крайне необходимым, учитывая при сборах чуть ли не каждый грамм веса. Поэтому, предварительно разузнав, что мангровые заросли Аукваны изобилуют съедобными грибами, являющимися основной пищей аборигенов, продовольствия мы не взяли.

— Не хочу, — поморщился я. Грибами мы питались уже месяц, и если первое время — с удовольствием, то последнее — через силу. Не приспособлен цивилизованный человек к однообразной пище, кусок не лез в горло.

— Слушай, у нас же есть НЗ! — излишне эмоционально воскликнула Тана. — Сублимированный апельсиновый сок и шоколад. Будешь?

— Нет, — снова поморщился я. Зачем вообще я спросил о еде? Ничего мне не хотелось.

Возможно, Тана приняла мой отказ за каприз умирающего, но на самом деле все было не так. Мои мысли и желания пошли вразброд, потеряв логическую связь.

— Я все-таки разведу сок, — не согласилась Тана. Места она себе не находила, нервно двигая руками и не сводя глаз с бегающего по мне «паучка».

— Как хочешь… — безразличным выдохом вырвалось из меня. Будто и не я сказал.

И в это мгновение многоногий датчик диагноста застыл на моем животе и замигал зелеными глазками-индикаторами. Я ошибся, предположив, что Тана будет проводить всестороннюю диагностику — она запрограммировала аппарат на экспресс-анализ.

Забыв обо всем, Тана бросилась к диагносту, щелкнула клавишей, и аппарат выстрелил тонкую ленту распечатки. Схватив ленту, Тана пробежала по данным глазами раз, второй, мотнула головой, словно ничего не понимая, и принялась в третий раз медленно перечитывать, беззвучно шевеля губами.

Сердце у меня ухнуло. Все-таки тлела во мне надежда…

Внезапно Тана уронила ленту и посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. А затем ее лицо перекосилось, и она громко, страшно зарыдала, сотрясаясь всем телом.

— Зачем… — досадливо скривился я. И без ее истерики было тошно.

— Ал… л-лек… — заикаясь сквозь рыдания, хрипя горловыми звуками из-за непослушных губ, со стоном выдавила Тана. — Т-ты… Ты… з-з… з-здо… здоров…

— Что?!

Это было словно удар грома. Страстно, до боли в сердце захотелось жить, но я не решался поверить в блеснувший лучик надежды. В таком состоянии Тана могла принять желаемое за действительное.

— Дай статусграмму! — затребовал я распечатку.

И только когда собственными глазами убедился, что меня не обманывают, во мне будто что-то перевернулось. Мир встал вверх тормашками, а роковая черта, отделявшая меня от мира живых, лопнула, как струна, с оглушительным звоном.

Дальнейшее я воспринимал смутно. В голове продолжало звенеть, и мысли никак не могли упорядочиться. Сознание и тело воссоединились, но абсолютно не работали — я был похож на заводную куклу, которая двигалась и говорила исключительно автоматически.

Тана, не столько не веря показаниям диагноста, сколько самой себе, перепрограммировала его на всесторонний анализ и провела повторную диагностику, но на моей эйфории это никак не сказалось. Экспресс-анализ достаточно грубый метод, но, будь в моем теле хоть одна клетка с нарушенным биоэнергетическим потенциалом, она была бы обнаружена. Поэтому всесторонняя диагностика могла выявить во мне все что угодно, хоть целый букет заболеваний, но не скоротечную саркому Аукваны. Иные же болезни можно излечить.

Пока шла повторная диагностика, я вдруг страстно захотел есть и заказал грибного супчика. Тана сварила его на мини-печи, и я выхлебал супчик с превеликим удовольствием, хотя вкуса не ощутил. Окончательный диагноз я воспринял как должное, а Тана опять расплакалась, но теперь без истерики, счастливыми слезами. По-моему, она меня любила по-настоящему, и это оказалось для меня открытием. Этого чувства я не понимал — для меня в отношениях между мужчиной и женщиной существовал только секс.

Затем мы пили разведенный в опресненной ман-грами воде сублимированный апельсиновый сок из неприкосновенного запаса, ели шоколад… Потом выгнали из схрона Кванча, и любили друг друга.

Любили яростно и неистово, словно в последний раз…

Эйфория, застилавшая разум, схлынула только глубокой ночью, когда Тана, измученная, спала на моем плече, а я, лежа в гамаке и обнимая ее хрупкое тело, никак не мог смежить веки. Ни пылинки сна не было в глазах. Эйфория ушла, уступив место спокойной радости неожиданного избавления от смертельной опасности. Всего пять процентов было на моей стороне, и они, как это изредка бывает в рулетке, выпали на мою долю. Какое это все-таки сладкое чувство — знать, что ты живешь и, главное, будешь жить.

Плетенные из лиан стены схрона слабо светились в темноте, и за их пределами продолжал жить активной ночной жизнью заповедник гигантских мангров Аукваны. Шелестела листва, на все лады стрекотали ночные насекомые, в болоте что-то стонало и плюхалось, изредка ухала аукванская сова. От ее уханья, наполовину состоящего из инфразвука, обмирало сердце, в глазах темнело, и все живое на некоторое время обездвиживалось. Но затем ночная какофония возобновлялась. Первыми несмело подавали голос скрежетцы, затем подключались перекваки, и вот уже ночной хор голосов живой природы вновь звенел во всю мощь. И не было для меня музыки слаще.

Под эту музыку жизни я и уснул.

Утром я чувствовал себя хорошо, но на задворках сознания угнездилось тревожное ощущение, что сегодня обязательно случится что-то скверное. Психологически мое состояние объяснялось остаточными явлениями вчерашних коллизий, но от понимания этого на душе легче не становилось.

Тана проснулась позже и выглядела совершенно разбитой. Лицо у нее осунулось, под глазами набрякли мешки — вчерашний стресс отразился на ней в гораздо большей степени, чем на мне. Как будто ее слова: «Лучше бы я… Лучше бы меня…» — мистическим образом перенесли психологические перегрузки с меня на нее.

Дожидаясь возвращения Кванча из ночной разведки, мы позавтракали сырыми грибами. Но если вчера вечером я выхлебал грибной супчик с удовольствием, то сегодня давился, силком пропихивая в горло куски. Надоели грибы до чертиков. Тана тоже ела через силу, морщилась.

— Живот болит, — пожаловалась она, запивая завтрак чаем из листьев тонкоствольного мангра.

Я промолчал, но встретил это известие с неудовольствием. Женщины в экспедициях — всегда обуза, и как Тана ни клялась, что с ней проблем не будет, я знал — рано или поздно биологические отличия женского организма от мужского проявятся и могут серьезным образом осложнить охоту. Впрочем, на данный момент у меня появилась иная забота — подыскать замену оставленным вчера у болота одежде и обуви.

Сменная одежда нашлась, а вот с обувью оказалось хуже. Никоим образом я не мог предвидеть, что ботинки с самоцепляющимися подошвами — идеальную обувь для ходьбы по скользким корням — придется бросить. Хорошо, Тана догадалась взять мне обыкновенные кроссовки, иначе пришлось бы продолжать охоту босиком. Что ж, наука на будущее.

Обувая кроссовки, я представил, как буду оскальзываться на каждом шагу, и поклялся впредь в экспедиции брать две пары спецобуви. И никогда не изменять этому правилу.

Наконец вернулся Кванч. Он прошмыгнул в лаз и замер у входа с мрачным видом.

— Что, опять к гнезду поведешь? — сквозь зубы процедил я. Настроение портилось с каждым мгновением. — Смотри у меня… — Я демонстративно похлопал ладонью по кобуре с парализатором.

— Уходить, бвана Алексан, надо, — сказал Кванч. — Вчера егеря нашли остатки вашей одежды и теперь собираются прочесывать местность.

Я не стал интересоваться, какая сорока принесла на хвосте эти известия. У аборигенов свои информационные каналы, по мнению ряда исследователей, напрямую связанные с общим энергополем биосферы, в чем я имел возможность не раз убедиться — например, Кванч мог по запаху щепки определить внешний вид того, кто к ней прикасался. Именно поэтому я не верил, что он не знает, в каком вторичном коконе ногокрыла зреют яйца, а в каком — ногокрыл-имаго. Но сейчас Кванч мог получить сведения и более прозаическим способом, повстречав в сельве одного из проводников контрабандистов.

Так или иначе, но ситуация выглядела серьезной. Не задавая лишних вопросов, я встал с чурбака, развернул над полом трехмерную карту и подозвал Кванча.

— Куда предлагаешь перебазироваться?

Кванч минуту вглядывался в карту, затем ткнул длинным пальцем в рыжее пятно на северо-востоке.

— Сюда, бвана Алексан.

Брови у меня взлетели сами собой, и я недоверчиво уставился на Кванча.

— Полгода назад здесь был пожар… — протянул я с сомнением.

— Да, бвана. — Глаза Кванча втянулись в глазницы, затем снова выпучились. — Лучшего места не найти. После пожара тут не осталось гнезд, поэтому егеря участок не контролируют. Зато сюда двинулось много старцев-одиночек.

Я немного подумал. Что ж, в словах проводника был резон. Знай я заранее, поиски вторичного кокона с ногокрылом-имаго следовало начинать отсюда. И никаких бы «казусов» тогда не случилось.

— У тебя там схрон есть?

— Да, бвана.

— Собираемся, быстро! — бросил я Тане, которая, скорчившись, лежала в гамаке.

Ни слова не сказав, она поднялась и, сгорбившись, принялась укладывать рюкзаки. Лицо ее было серым, движения медленными, осторожными видимо, боль была сильной. Но она не жаловалась.

Шесть часов мы пробирались сквозь дебри к месту новой «дислокации». Вопреки моим опасениям, сцепление подошв кроссовок с естественным древесным настилом первого яруса мангровых зарослей оказалось достаточно сносным, и обувь скользила лишь на отмерших корнях с отслоившейся корой. Различить же под ногами белые, будто полированные, мертвые корни не составляло особого труда. Пару раз оскользнувшись, я приноровился и теперь шагал почти как по земле.

С места мы снялись вовремя, потому что, пройдя километра два, услышали за спиной беспорядочные выстрелы, а затем уханье фотонной бомбарды. Видимо, кроме нас, в этом районе промышляла группа контрабандистов, которая попала под прочесывание сельвы, и теперь ее расстреливали и с земли, и с воздуха. О такой ситуации можно было только мечтать — барражирующие в свободном поиске над сельвой птерокары егерей отвлекались на боевые действия, и мы могли спокойно, почти не маскируясь, передвигаться.

Но чем дальше мы уходили, тем больше меня начинало беспокоить состояние Таны. Она не жаловалась, старалась поспевать за мной, но на глазах теряла силы. В который раз я убеждался, что женщин можно брать на пикник, но ни в коем случае в экспедицию. Наше счастье, что егеря вели бой с группой контрабандистов, а не шли по нашим следам.

Три раза мы были вынуждены делать краткосрочные привалы, и я перегрузил часть снаряжения из рюкзака Таны в свой. Заставить нести Кванча рюкзак я не мог — конституция аборигенов, не имеющих скелета, не позволяла им переносить тяжести.

Лишний вес согнул меня в три погибели, и я практически ничего не видел вокруг, сосредоточив все внимание на том, чтобы нести груз и не поскользнуться. Поэтому, когда мы наконец добрались до схрона, у меня хватило сил лишь сбросить с плеч рюкзак и в изнеможении сесть на чурбак.

Тана буквально рухнула в гамак.

— Я немножко полежу, ладно? — с просительными нотками в голосе прошептала она.

Я ничего не ответил, но твердо решил, что больше никогда не позволю ни одной женщине влезать в мои дела. Даже если из-за этого будет отказано в субсидировании экспедиции.

Отдышавшись и немного придя в себя, я огляделся. Все схроны контрабандистов похожи друг на друга — плетенная из лиан овальная корзина длиной шесть и высотой в два метра; три гамака, четыре чурбака. И все. О существовании за пределами схрона цивилизации свидетельствовала лишь тонкая паутина экранирующей сети, натянутая под потолком, чтобы егеря не могли просканировать обитателей биолокатором.

Надо было поесть, чтобы восстановить силы, но Кванч куда-то исчез, и некого было послать за грибами. Однако, вспомнив, как запасливая Тана упаковывала в пакет остатки завтрака, я расшнуровал ее рюкзак и достал два небольших сморщенных гриба.

— Есть будешь? — спросил я.

— Нет… Не хочется… Слабость сильная…

— Слабость? — переспросил я. — Это дело поправимое.

Отложив в сторону грибы, я раскрыл аптечку, взял шприц-тюбик с тонизатором, но, повертев его в руках, вернул на место. Что-то вроде жалости шевельнулось во мне. А может, и не жалости, а элементарной целесообразности. Мне нужен бодрый, здоровый, хорошо отдохнувший член экспедиции, а не человек, загруженный тонизаторами, который может сломаться в самый неподходящий момент. И в данное время я мог позволить Тане проспать до утра, чтобы восстановить силы. Так что альтруизмом в моих действиях и не пахло.

Покопавшись в аптечке, я нашел шприц-тюбик со снотворным и подошел к гамаку.

— Сейчас все будет в порядке, — сказал я Тане, массируя ей руку.

Я не успел выдавить весь шприц-тюбик, как Тана закрыла глаза и уснула. И тогда я словно впервые увидел, насколько ей досталось: лицо осунулось, кожа посерела и стала дряблой, словно у крайне изможденного человека. Одним переутомлением такое недомогание не объяснишь.

Выдернув иглу, я не выбросил пустой шприц-тюбик, а долго в задумчивости стоял, уставившись на острое жало. Наконец, тяжело вздохнув, завернул шприц в стерильную обертку и вернулся к своему рюкзаку. Поглядывая на спящую Тану, распаковал рюкзак и принялся собирать диагност. В отличие от Кванча с Таной, собиравших диагност около часа, я управился за несколько минут, опустил использованный шприц-тюбик в приемную кювету и запустил анализатор. Микрочастичек тканей на игле достаточно для полного анализа состояния организма.

Пока шел анализ, я перекусил. Сорванные вчера и еще сегодня утром относительно свежие грибы к этому времени успели постареть и на вкус напоминали резину, упругую и плохо жующуюся. Но выбирать не приходилось. Появится Кванч, отправлю его за свежими.

Доесть я не успел — диагност справился со своей задачей неожиданно быстро и замигал индикаторами. Такое могло произойти, если обнаружен очаг заболевания. Неприятный холодок пробежал у меня по спине, пальцы почему-то онемели. Сбывались утренние опасения…

С усилием проглотив непрожеванный кусок, я размял пальцы, мрачно поглядывая на диагност. Иногда лучше не знать, что уготовила судьба. Я перевел взгляд на Тану. Скукожившись в гамаке, она спала глубоким сном безмерно уставшего человека. Правая рука была прижата к животу, словно пытаясь утихомирить боль, левая свободно свешивалась через край гамака.

Нет, решил я, не буду делать распечатку. Выведу результаты анализа на дисплей. Если заболевание серьезное, то о нем буду знать только я.

Предчувствие не обмануло — результаты оказались неутешительными. Настолько, что хуже некуда. Скоротечная саркома Аукваны. Не знаю почему, но, считывая информацию с дисплея, я был спокоен и рассудителен и не испытывал никаких эмоций. То ли они вдруг умерли во мне, то ли известие оказалось настолько ошеломляющим, что выморозило душу. Хотя, если честно, подспудно я ожидал такого результата. Сугубо рациональный человек, рассудком я не верил в мистику, но где-то в подсознании, почти на генетическим уровне, угнездилась многовековая вера моих предков в колдовские чары, и эта вера пыталась сейчас управлять мною, выхолостив все чувства.

«Лучше бы я… Лучше бы меня…» — как заклинание, шептала вчера Тана, и ее отчаянное желание самопожертвования сбылось. Принять это положение за истину я не мог, но и реалистического объяснения, почему заразилась она, а не я, не находил. Потому и пребывал в сумеречном безразличии и бесчувственном спокойствии. В жизни все можно изменить. Кроме смерти.

Снова между нами протянулась роковая черта, но теперь я оставался в мире живых, а Тана уходила. И если вчера эта черта была зыбкой и призрачной, основанной на домыслах, то теперь ее жесткую непоколебимость подтверждал анализатор диагноста.

Машинально, как робот, я провел анализ своей крови, и диагност ничего не показал. Заразиться можно только хитиновой пылью акартышей, так как стоило ей активироваться в чужой клеточной структуре, перерождение клеток локализовалось отдельно взятым организмом, и скоротечная саркома Аукваны не передавалась никак. Ни кровью, ни плазмой и ничем иным.

Алогичность ситуации ввергла меня в тупое недоумение. Такого просто не могло быть! По всем канонам эпидемиологии заразиться мог я, могли заразиться мы оба, но она одна — НИКОИМ ОБРАЗОМ!

Когда я закончил медицинские тесты, то неожиданно обнаружил, что мне нечем себя занять. Ничего не хотелось делать, в душе образовался вакуум, и даже мыслей никаких не было. Как не было никаких чувств. Серым и постылым выглядел мир, который воспринимался сознанием рефлекторно, будто я был биоэлектронной машиной. Никак не ожидал, что по эту сторону роковой черты, между жизнью смертью не менее тяжело находиться, чем по другую. C'est la vie, c'est la mort…

Вывел меня из тупого оцепенения приход Квача. Он проскользнул в лаз, повесил на стену сеточку со свежими грибами, затем тронул меня на плечо.

— Бвана Алексан, я нашел кокон с ногокрылом, — сказал он.

Я медленно повернул к нему голову, и мне показалось, что где-то в районе шейных позвонков включились и выключились сервомоторчики.

— Где? — глухо спросил. Ощущал я себя как бесчувственный андроид, запрограммированный исключительно на поимку экзопарусника. Ни радости, что наконец-то кокон обнаружен, ни сожаления, насколько это не вовремя, я не испытал. Мною двигала только одно — установка, что ногокрыла нужно поймать.

— Здесь, почти рядом.

Я встал с чурбака, и мне снова показалось, что суставы распрямляются сервомоторчиками и тело двигается строго по осям трехмерных координат, избегая векторного направления.

— Показывай, — произнесли губы, в соответствии с заложенной программой.

Мы выбрались из схрона, и только теперь я смог рассмотреть местность — пока добирались сюда, из-за непомерной ноши все внимание сосредоточивалось на том, куда поставить ногу, чтобы не поскользнуться.

Быстрорастущие гигантские мангры Аукваны скрыли следы пожара полугодичной давности, но все равно местность разительно отличалась от ставшего привычным вида старой сельвы, где царили вечный полумрак и влажность, на голову непрерывно сыпалась морось конденсата, а из-за густой листвы далее пяти метров ничего нельзя было разглядеть. Молодая поросль кое-где вымахала под двадцать метров, но только-только начинала ветвиться, поэтому уникальная многоярусность аукванской сельвы здесь отсутствовала, и лучи солнца, быть может, впервые освещали переплетение корней сохранившегося нижнего яруса. Местами молодая сельва просматривалась метров на сто из-за громадных проплешин болот, и над этими проплешинами, белесо искрясь в лучах вечернего солнца, висели длинные тонкие дымчатые нити предвестницы сезона знаменитых слоистых туманов.

— Сюда, бвана, — подхватил меня под локоть Кванч, увлекая по направлению к небольшой лужайке метрах в тридцати от входа в схрон.

Механически передвигая ноги, я пошел. Кокон лежал посреди лужайки, и был не обычной, шаровидной, формы, а конусообразной, закрученной в спираль, к тому же цвет у кокона оказался не молочно-белым, а белым с палевым оттенком. Одного вида кокона было достаточно, чтобы поверить Кванчу. Но я все же достал из кармана карандаш полевого анализатора и просканировал кокон. Внутри кокона находился полностью сформировавшийся ногокрыл-имаго. Его тело чуть подрагивало от бившегося сердца, и пульсации передавались на поверхность кокона.

И опять ни радости, ни удовлетворения я не испытал. Постоял, посмотрел на вздрагивающий кокон, затем развернулся и деревянной походкой направился к схрону.

— Что-то не так, бвана? — недоуменно спросил Кванч, догоняя меня. Через два дня он вылупится…

Я ничего не ответил. Принял информацию к сведению, и только.

Тана проснулась. Стандартная доза снотворного оказалась бессильной против злокачественной перестройки организма. Лежа в гамаке, Тана широко раскрытыми глазами смотрела на собранный диагност.

— Привет, — сказал я, выбираясь из лаза. — Отдохнула? Как себя чувствуешь? Лучше?

Она перевела взгляд на меня и долго, словно не узнавая, смотрела неподвижным взглядом.

— Я умру? — неожиданно спросила она, и губы у нее дрогнули.

— Это еще что за выдумки? — сказал я, но искреннего возмущения не получилось. Фраза прозвучала сдавленно и бесцветно. Тоже мне, конспиратор! Распечатку не стал делать, а разобрать диагност не догадался.

Тана отвела глаза в сторону и уставилась в стену расширенными зрачками.

Кванч, вошедший следом за мной, стоял, переминаясь с ноги на ногу. Абориген понял все сразу — в отличие от диагноста ему достаточно было одного взгляда.

— Я… Я пойду, бвана? — неуверенно пробормотал он.

— Да, — сказал я. — Да, сходи на разведку.

И Кванч выскочил из схрона с проворностью ящерицы. Было у аборигенов что-то общее с пресмыкающимися.

— Я умру… — утвердительно проговорила Тана. Глаза у нее заблестели, она всхлипнула.

— Да что ты заладила… — поморщился я, и в этот раз получилось более достоверно. — У тебя сильнейшее переутомление плюс нервный срыв. Пару дней отлежишься, и будет все в порядке. Кушать хочешь? Кванч свежих грибов нарвал.

— Нет. Не хочу, — проговорила она ровным голосом. Нотки плаксивости исчезли, но она мне не верила. — Подойди ко мне. Сядь рядом.

Я поднял с пола чурбак, перенес к гамаку, поставил, сел.

— Дай руку.

Она взяла мою ладонь левой рукой и крепко, насколько могла, сжала. Крепкого пожатия не получилось — ладонь у нее была горячая и слабая.

— Когда я буду умирать, — сказала она, глядя мне в глаза, — ты не отпускай мою руку. Держи. И я никуда не уйду…

Все мои силы были направлены на то, чтобы выдержать ее взгляд и не отвести глаза в сторону, и я ничего не смог ответить.

— Я тебя любила, — сказала она. — Любила больше жизни. Для меня ничего в этом мире, кроме тебя, не было. А ты меня никогда не любил…

— Ну что ты… — опять независимо от меня проговорили губы. — Я тебя тоже люблю. Все у нас будет хорошо.

Она первая отвела взгляд, поморщилась от боли, растирая правой ладонью низ живота.

— Что там у меня? Твердое… Вырвать бы его с корнями…

— Болит? — спросил я мертвым голосом. Она кивнула.

— Сейчас сделаю обезболивающее. Я аккуратно высвободил руку, встал и, подойдя к аптечке, начал перебирать препараты. «Чем я заслужил ее любовь?» — билась в замороженном сознании мысль. Не понимал я этого чувства и ответа не находил.

Приготовив коктейль из лошадиной дозы снотворного и обезболивающего, я ввел ей в руку, и Тана почти сразу уснула. А я принялся бездумно колесить по схрону, не находя себе места. Сам не знаю почему — никаких чувств в душе не было. Полная опустошенность.

Ночь, следующий день и следующую ночь я пребывал в каком-то сумеречном мироощущении. Спать не спал, но и бодрствовать не бодрствовал. Впал в пограничное состояние между сном и явью, передвигаясь и действуя, как сомнамбула. Настолько все перекосилось, что я не смог вести ежедневные записи и начал совершать нелогичные, парадоксальные поступки. Прекрасно понимая, что в условиях частотно-волновой блокады Аукваны мне не удастся связаться с челночным катером, я тем не менее активировал передатчик, вынес его из схрона, где нормальной работе мешала экранирующая сеть, и каждый час пытался выйти на связь. То, что передатчик могут засечь егеря, меня не волновало — я, как и Тана, видел единственный шанс спасения ее жизни в том, чтобы погрузить тело в криогенную камеру и доставить в ближайший медицинский центр. Шанс был мизерный, но он был — Кванч сообщил, что птенцы ногокрыла начали закукливаться, а это означало, что браконьерской охоте пришел конец и егеря не сегодня-завтра снимут частотно-волновую блокаду.

Несмотря на то, что действие снотворного закончилось, Тана в сознание не приходила. Странно, но боль не мучила ее, и она умирала тихо и спокойно. И только утром третьего дня я увидел, что боль возобновилась. Не открывая глаз, Тана зашевелилась в гамаке, лицо ее перекосилось, она закашлялась, и изо рта вытекла струйка крови.

Понимая, что это все, я сел рядом, взял ее ладонь в свою и тихонько сжал. Она не ответила, но задышала часто-часто, напрягаясь всем телом. Потом тело ослабло, и ритм дыхания начал успокаиваться. Кванч все утро метался между мной и передатчиком. Вначале он сообщал, что никто не отвечает, затем, видя, что мне не до него, перестал говорить, лишь раз в полчаса появлялся в схроне, с минуту виновато переминался с ноги на ногу и вновь уходил к передатчику.

Тана лежала навзничь, дышала тихо, как во сне, но все реже и реже. Ладонь ее становилась все холоднее, и чем больше она остывала, тем сильнее я сжимал ее, выполняя последнюю волю.

И в этот момент в схрон угрем проскользнул Кванч и закричал:

— Бвана, есть связь! Капитан вас вызывает! Я растерянно перевел взгляд с Таны на Кванча.

— Быстрее, бвана, он хочет с вами говорить!

Прекрасно понимая, что ничто уже не поможет, я осторожно отпустил руку Таны, встал с чурбака и направился к выходу.

Когда я надел наушники, мне показалось, что капитан челночной шлюпки тараторит на запредельной скорости.

— Забирайте нас, — сказал я, не предприняв ни малейшей попытки разобраться в его тарабарщине.

— Сейчас опасно! — снова затараторил, возражая, капитан. — Егеря все еще контролируют воздушное пространство над мангровыми островами!

— Забирайте, — бесцветно повторил я и отключил связь. Затем включил маячок с узконаправленным пеленгом для посадки катера и снова полез в схрон.

Отсутствовал я всего какую-то минуту, но именно в это время Тана умерла. Она лежала все в той же позе на спине, только голова чуть склонилась влево, и веки приоткрылись. Зрачки сузились, и теперь из-под век на меня смотрели половинки голубых глаз, а не черные дыры полных боли расширенных зрачков, которые взирали на меня позавчера. Она успокоилась… Навсегда.

Кванч сидел на чурбаке и смотрел на нее во все глаза. Быть может, он впервые видел мертвого человека. Я опустошенно опустился рядом на соседний чурбак и тоже стал смотреть на Тану. Ничего другого мне не оставалось до прибытия катера.

И тогда Тана начала говорить. Вопреки логике смерти, задвигались нижняя челюсть и губы, но слов не было слышно — она не дышала. Кванч повернул ко мне голову.

— Она жива?

— Тело уже умерло, — отстранение сказал я, — но сознание еще живет. Продолжается злокачественная перестройка клеточной структуры, и биотоки этого процесса поддерживают работу мозга.

— Страшно… — прошептал Кванч. Я ничего не сказал. Не было мне страшно, не было больно. Было безмерно тоскливо.

Губы Таны продолжали беззвучно двигаться — наверное, она нас слышала и хотела, чтобы я ей ответил. Но что я ей мог сказать? Что?!

Тана все говорила и говорила, и была в ее беззвучном монологе какая-то закономерность, будто она повторяла одну и ту же фразу, пытаясь донести ее до меня. Я не умею читать по губам, но, кажется, начал улавливать смысл.

«Зачем ты отпустил мою руку? — слышался безмолвный укор. — Я бы никуда не ушла…»

Не выдержав этой пытки, я встал, выбрался из схрона, прошел несколько шагов и остановился у кромки болота, не зная, что делать дальше.

Сельва Аукваны жила своей жизнью, и ей не было никакого дела до того, что кто-то умер. Над болотом, свиваясь между собой, распростерлись горизонтальные жгуты слоистого тумана, в чаще кто-то ухал, вовсю верещали скрежетцы. А над полянкой, к которой позавчера меня водил Кванч, висел в воздухе ногокрыл-имаго. Вылупился он совсем недавно, так как трехметровые крылья не успели полностью расправиться, чтобы вознести экзопарусника над верхним ярусом гигантских мангров Аукваны. Около часа ему висеть над разорванным коконом, пока крылья не окрепнут и чешуйки не заиграют на солнце цветами радуги.

Самое время для охоты — именно ради этого мгновения я и прибыл на Ауквану. Но неожиданно я понял, что никогда в жизни в моей коллекции не будет Pediptera Auqwana. He верил я ни в загробный мир, ни в перевоплощение душ, но символическое совпадение момента смерти Таны и рождения экзопарусника навсегда перечеркнуло желание поймать ногокрыла, потому что в его образе предо мной предстала умершая и возродившаяся душа Таны. Прекрасная и лучезарная, которую я не смог оценить по достоинству, пока она была жива.

Мир завертелся перед глазами каруселью, и мне показалось, что я падаю в зловонное болото. Лечу вниз головой и никак не могу долететь…

Вынырнув на поверхность озерца, я двумя гребками доплыл до берега, выбрался из воды и сел. Безмерная тоска заполонила душу. Двадцать лет назад мне блокировали память об экспедиции на Ауквану, и вот теперь здесь, на Сивилле, блокаду сняли. Без моего согласия. Смешно, когда тебе рассказывают байку о мальчике с гаечкой вместо пупка, но когда эта гаечка оказывается у тебя и ее кто-то откручивает — отнюдь не до смеха…

Солнце все сильнее склонялось к западу, шумел водопад, по поверхности озера бежали мелкие волны. Но для меня время остановилось. Я бездумно сидел на берегу, уставившись пустым взглядом на воду. Не было в глубине озера никакого экзопарус-ника — иллюзию создавало расплывшееся на поверхности отражение сивиллянки.

Стоявшая на противоположном берегу сивиллянка молчала, но мне почему-то казалось, что она хочет, чтобы я поднял взгляд и посмотрел на нее. Но я этого не хотел. Я вообще ничего не хотел.

И все же, когда солнце опустилось совсем низко к горизонту и тень от соседнего холма стала подбираться к моим ногам, я медленно-медленно перевел взгляд с воды на сивиллянку.

И вздрогнул. У сивиллянки было лицо Таны. Оно всегда было таким, но только сейчас, когда память об экспедиции на Ауквану восстановилась, я понял, почему оно казалось знакомым. Как ни крепко было заперто воспоминание, но запечатленный в подсознании образ Таны психокинетически переносился на сивиллянок, и я видел их в одном и только одном обличье.

— Вот ты и нашел то, что искал, — проронила сивиллянка с грустной улыбкой.

Она была права. Я нашел то, что искал, хотя сам не знал цели своих поисков. Теперь я уже ничего не хотел. Свою настоящую жизнь я прожил двадцать лет назад, и все, что было потом, — суета и шелуха. Скучными и никчемными представлялись былые мечты и желания, а жизнь, потраченная на коллекционирование экзопарусников Вселенной, выглядела пустой. И от понимания этого на душе становилось тоскливо и одиноко. Никогда мне не будет покоя в этом мире. На всю оставшуюся жизнь.

— Зачем вам все это нужно? — спросил я.

— Нам? Это нужно не нам, а вам. Каждый разумный должен знать, кто он такой в жизни и что из себя представляет. Это свойство разума. К сожалению, в Галактике больше цивилизаций, чем разумных…

Все-таки я оказался прав — была у сивиллянок цель, но смысл этой цели лежал за пределами моего миропонимания, и я не желал его принимать, как примитивные приматы не желают понимать действия экспериментаторов, проводящих на них исследования по развитию интеллекта.

— Прощай, — сказала сивиллянка. Хитон затрепетал, будто она хотела высвободить из-под него руки, но вместо этого вдруг распахнулся, и я увидел, что никакой это не хитон, а громадные крылья Moirai reqia. Сивиллянка кивнула на прощанье, крылья встрепенулись, и прекрасный экзопарусник Сивиллы начал медленно подниматься в небо.

И снова, как двадцать лет назад, когда я увидел только что вылупившегося из кокона ногокрыла, мне показалось, что не экзопарусник взмывает в небо, а улетает душа Таны, унося на крыльях мою судьбу и оставляя взамен свою жизнь.

Хоровод экзопарусников Сивиллы, круживший надо мной, восстановился и медленно уплыл на запад, постепенно село солнце, над равниной воцарилась беззвездная ночь, а я, как зачарованный, продолжал неподвижно сидеть на берегу, устремив взгляд туда, где в бездонной черноте глубокого космоса скрывался ТОТ, кого не было, но который, по мнению многих, сотворил мир; ТОТ, кто выполнил желание Таны, подарив мне жизнь в обмен на ее смерть. Ненависть к НЕМУ клокотала в груди, и мне волком хотелось выть.