Глава 14

Согласно теории идеального умышленного убийства, его невозможно раскрыть, если отсутствует мотивация. Аксиоматичный пример — преступник приобретает оружие, уезжает в другой город, встречает незнакомого человека, убивает его и возвращается домой. Прямо сказать, как сама теория, так и иллюстрирующий ее пример никудышные, поскольку термин «умышленное» уже подразумевает мотивацию. Тем не менее именно убийства, совершаемые маньяками исключительно ради самого убийства, являются на практике наиболее трудно раскрываемыми. С вступлением Земли в Галактический Союз криминалистический анализ ситуации многократно усложнился. Уклад жизни, мораль, психология многих гуманоидов зачастую кардинально отличаются от человеческих, поэтому мотивацию преступления, совершенного представителем иной расы, как правило, невозможно оценить с точки зрения земной логики.

Мои биочипы не работали, и оценить убийство Марко Вичета по меркам психологии иных рас я не имел возможности. Приходилось действовать по старинке, полагаясь на то, что если мотив преступления не полностью антропоморфен, то, по крайней мере, не выходит за рамки человеческой логики. С этой точки зрения мотив лежал, как говорится, на поверхности. Все началось с того, что я послал биокибера-геолога принести сталагмитовую воронку, образовавшуюся в пеносиликатной пыли от яда Аранея. Видимо, кто-то, заинтересованный в сокрытии улики, присутствовал в этот момент в катакомбах и видел, что за «пробу» взял биокибер-геолог. Не осведомленный, что я уже побывал в катакомбах, он посчитал, что «образец» в пробоотборнике случаен, похитил его и вывел из строя биокибера. Возможно, надеялся, что биокибера разберут на составные части, не интересуясь, почему тот вышел из строя. Но, контролируя глобальную сеть жизнеобеспечения платформы, он неожиданно узнает, что Марко Вичет сумел разблокировать память биокибера, и, пока инженер-биомеханик не успел передать полученные сведения мне, устраняет его.

Все нити преступления сходились к Аранею. Он побывал в помеченной на схеме пульсирующей зеленой точкой комнате катакомб и оставил там свой след, он порвал комбинезон Марко Вичета и шкуру имитанта… Но были и некоторые неувязки. Если Араней видел, как биокибер-геолог срезает с пола в катакомбах сталагмитовую воронку с каплей яда, то почему не завладел ею прямо на месте? Проще было бы замести следы, устроив в катакомбах обвал, чем выводить из строя биокибера в лифтовой кабине… Не сориентировался сразу? Возможно. Последующие шаги указывают, что в своих действиях он отнюдь не безупречен: не стер память биокибера, из-за чего пришлось убить инженера-биомеханика, при этом зачем-то снял защитное поле и сбросил мертвое тело с платформы на поверхность Марауканы… Быть может, это сделано намеренно, чтобы единственным виновником преступления посчитали Аранея? Однако подобное никак не вязалось с заключением медиколога, что Араней не мог действовать самостоятельно. К тому же странное резюме о его возрасте… Чуть больше месяца, в то время как из разговоров Ктесия с Гримуром Аранею должно быть около ста лет. Стоп! Где-то у меня уже встречалось разночтение в возрасте… Ах, да, возраст сооружений марауканцев… Впрочем, это несерьезно — там шла речь о миллионе лет, а здесь…

Все же мне показалось, что тут прослеживалась какая-то связь, и я, в очередной раз доверившись интуиции, попытался эту связь проанализировать. Чем определял возраст Аранея медиколог? Структурным сканированием… Я вспомнил соотношение моих результатов структурного сканирования Усеченной Пирамиды с данными темпорального зондирования стапульцев, умножил на возраст Аранея, определенный Борацци, и получил около ста лет. Вот, значит, как… Выходит, взрыв" сверхновой Патимата каким-то образом связан с событиями на Мараукане?

Я не стал вызывать медиколога и просить, чтобы он проверил возраст останков Аранея темпоральным зондированием — и так все ясно. Вместо этого запросил в информотеке данные о сверхновой Патимата, надеясь, что их оттуда не удалили, как данные о «зеркалах мрака».

Сведения о сверхновой Патимата нашлись в разделе Астрофизика, но ничего интересного для моего расследования не представляли: сугубо космологические характеристики звезды и ее странного планетоида до взрыва и после. Спектр излучения, масса звезды, параметры необычной орбиты планетоида, энергия взрыва, дата, расстояние до Марауканы… И ни слова об экспедиции Минаэта. Понятное дело, в раздел астрофизики вносятся исключительно достоверные научные данные — домыслы и дикие теории сюда не попадают…

Перед глазами всплыл эпизод трапезы коммодора с Аранеем: паукообразное, ловко орудуя хелицерами, отрезало кусочки инколани и отправляло их в ротовое отверстие… Темнит что-то Борацци — какая к черту кукла может так виртуозно управляться с обедом?! Но затем в памяти всплыл фантом Марко Вичета, вспомнилась прочитанная по артикуляции губ фраза «Как трудно быть живым… », и моя убежденность, что Араней способен на самостоятельные действия, пошатнулась. Если уж прослеживается связь между Патиматом и Марауканой, то почему не может быть связи между фантомами и Аранеем?

Вконец запутавшись, я вызвал Аоруиноя, рассказал все, что знал об Аранее, о его «даре» продлевать жизнь Гримуру и Ктесию, о Патимате, и попытался доказать, что у событий на Мараукане вовсе не антропогенные корни.

Инспектор терпеливо выслушал и был вынужден согласиться с моим мнением. Однако согласие он высказал таким тоном, что в нем слышалось недоумение. Причем, как показалось, недоумение относилось не к изложенным фактам, а ко мне лично. Будто я не понимаю какой-то простой истины, наподобие «дважды два — четыре».

— Знаете, уважаемый Вольдемар, — сказал он после небольшой паузы, словно специально сделанной для того, чтобы я уловил направленность его недоумения, — на моей родине, Каратоиде, существует древняя легенда о существах, чем-то похожих на Аранея. Они тоже обладали способностью продлевать жизнь тем, кто их содержал. Память у нас передается по наследству, но, к сожалению, сведения об этих существах восходят чуть ли не к началу мироздания, и кое-что все-таки потерялось. В частности, внешний вид существа. Осталось лишь название — слоах…

Я замер. Знакомое буквосочетание, только не слоах, а слоаг. И в случайное совпадение я не верил, тем более что эти буквы очень близки по звучанию. Не знаю, чего добивался инспектор, но мне показалось, что с темного экрана он внимательно наблюдает за моей реакцией.

— Спасибо, глубокоуважаемый Уэль, — сухо поблагодарил я, — но, думаю, ветхозаветные сказки Каратоиды здесь ни при чем.

— Как знать, уважаемый Саныш, — сказал Аоруиной, — как знать…

И отключился.

А я почувствовал, что в этот раз имя Саныш он произнес с каким-то значением. Подтекстом.

— Да пошел ты к черту со своими намеками! — взорвался я. Будь что-нибудь под рукой, обязательно запустил бы в дисплей.

Взяв себя в руки и немного успокоившись, я вдруг понял, что в расследовании пошел по неверному пути. Как ни прискорбен факт гибели Марко Вичета, но не смерть биомеханика является причиной моего присутствия на Мараукане. Это всего лишь частность…

Встав с кресла, я раздраженно прошелся по лаборатории. В голове воцарился сумбур, и ничего не удавалось систематизировать. Выглянув в окно, я с удивлением обнаружил, что на Мараукане наступила ночь. То-то ничего не соображаю… Надо отдохнуть, а утром на свежую голову попытаться снова продолжить анализ.

— Расшифровка кристаллозаписей закончена, — совсем не ко времени сообщил секретарь.

Я обреченно вздохнул.

— Что удалось извлечь?

— С восьмидесятипроцентной достоверностью восстановлено два визуальных фрагмента.

— Не густо…

Следовало отложить просмотр на завтра, но я решил не рисковать — вдруг опять кто-то влезет в систему жизнеобеспечения и сотрет результаты? Пусть сейчас не смогу проанализировать, но фрагменты останутся в памяти.

— Показывай, — махнул рукой, возвращаясь к столу.

Фрагментами оказались статичные стоп-кадры. На первом в мутной пелене недоброкачественного снимка просматривались контуры витализатора с приоткрытой крышкой, из-под которой высовывалась когтистая паучья лапа. Все-таки прав я оказался в своих предположениях — Аранея репродуцировали из останков паукообразного, обнаруженного при раскопках на Торбуцинии. Точнее, слоага… Интересно, а что тогда означает «спыфл»? Знает ли это инспектор и стоит ли его спрашивать?

Второй фрагмент был темный, будто засвеченный: на заднем плане на фоне звездного неба проглядывал контур бесформенных скал, а по центру — угольно-черный овал с застывшими в нем барельефами двух человек в пустотных скафандрах. Лица были закрыты непроницаемыми поляроидными забралами, а положение фигур наводило на мысль, что они с натугой пытаются выбраться из клейкой черноты. Вот, значит, какое оно — «зеркало мрака»… Если, конечно, все это не компиляция — слишком художественно выглядела композиция, будто памятник. Каких только сюжетов не встречается на кристаллозаписях, и, возможно, Селлюстий попытался изобразительным способом выдать желаемое за действительное. Когда-то поиски «зеркал мрака» были мечтой его жизни, и я не удивлюсь, если этот статичный фрагмент окажется плодом его воображения.

— Судя по звездному небу и хаотическому нагромождению скал, снимок сделан на планетоиде Патимат-II, — пояснил секретарь.

— Да? — равнодушно спросил я. — А какова вероятность компиляции?

— Двадцать процентов мои, — сообщил секретарь, — без этого не удалось бы воспроизвести фрагмент. Уровень же первоначальной компиляции, если таковая была, не поддается анализу.

— И на том спасибо… — пробормотал я, поднимаясь с кресла. — На сегодня все.

Надо было поужинать и лечь спать, но ни одного, ни другого не хотелось. И голова была пуста. Доработался…

И в этот момент платформу ощутимо тряхнуло, да так, что она закачалась, как утлое суденышко на океанских волнах. Гравитационный удар! Причем где-то поблизости… Однако раскаты грома раздались только через минуту. Но какой же тогда силы должен быть столь далекий гравитационный удар, чтобы платформу закачало?! Сродни планетарной катастрофе, как если бы упала комета…

Я подошел к сейсмографу, включил монитор. Эпицентр гравитационного удара находился на северном полюсе во фторсиликоновом море, и мощность взрыва один к одному совпадала с мощностью взрыва антигравитационной бомбы класса «А». Опять совпадение? Не слишком ли их много? И еще — каким образом сюда докатилась звуковая волна? Ударная — понятно, через несколько минут, когда она обойдет всю Мараукану, сейсмограф зафиксирует очередной всплеск, — но звуковая? Невольно я прислушался, и мне показалось, что привычный ритм марауканского прибоя изменился. Стал резче, злее, что ли, будто надвигался шторм.

Связавшись с зондом над фторсиликоновым морем, я запросил изображение. Вероятность того, что зонд уцелел при таком катаклизме, была чрезвычайно мала, но зонд отозвался и выдал на экран картинку. Я ожидал увидеть что угодно: от грибовидного облака, полностью застилавшего видимость, до громадного кратера на месте фторсиликонового моря, — но ничего подобного! Фторсиликоновое море никуда не подевалось, береговая линия тоже не претерпела никаких изменений, и только в центре моря зияла огромная воронка водоворота, от которого концентрическими кругами расходились волны. Уменьшенное на экране почти в миллион раз фторсиликоновое море напоминало до краев заполненную водой раковину умывальника, из которой вытащили пробку. Ох, не права была Ютта, утверждая, что «нет никаких доказательств, будто на дне моря кто-то мутит воду»… Захотел этот кто-то «помутить фторсиликон» и замутил так, что оторопь брала… Уж не сама ли Ютта к этому руку приложила? Больше вроде бы никто к морю не летал…

— Взрыв произошел на дне моря на глубине восьми километров, — начал выдавать данные зонд, и я машинально отметил, что не подозревал о таких глубинах. При общем обзоре из-за спокойных волн море представлялось мелководным. — Скорость истечения фторсиликона в образовавшийся тектонический разлом составляет около одиннадцати кубических километров в минуту. Если такая скорость сохранится, то фторсиликоновое море полностью исчезнет в недрах планеты менее чем за сутки.

Однако! Я еще раз внимательно посмотрел на экран. В ракурсе сверху и масштабе один к миллиону фторсиликоновое море не выглядело морем. Оно было больше похоже на заполненный реагентом искусственный резервуар гигантского промышленного объекта. Неужели кто-то добрался до мифических установок марауканцев и запустил их? Какую реакцию он собирался инициировать?!

— Вас вызывает Эстасио Мугаджи, — сообщил секретарь.

Я поморщился. Сейчас отбоя от вызовов не будет… Каждый посчитает своим долгом поинтересоваться у планетолога, что произошло.

— Соедини.

— Вольдемар! — излишне эмоционально вскричал с экрана экспансивный маршрутный сценарист. — Что произошло?!

«Как же, так я тебе и сказал!» — подумал я, но внешне постарался сохранить невозмутимость.

— Ничего необычного, — пожал плечами. — Очередной тектонический сдвиг.

— Раньше при тектонических сдвигах платформу не качало, — не поверил Эстасио, пристально вглядываясь в мое лицо, будто надеялся прочитать на нем полный отчет о катаклизме.

— Это — Мараукана, — снисходительно усмехнулся я и развел руками. — Здесь каждый раз что-то новое… Будет что-то любопытное, обязательно сообщу.

— Очень на это надеюсь, — буркнул он и, одарив напоследок недоверчивым взглядом, отключился.

Я ожидал, что последует очередной вызов, но не дождался. Никого больше не интересовало, что же там такое грохнуло за пределами платформы, отчего ее закачало. Никого!.. И это вызывало недоумение. Конечно, контингент у нас еще тот — все, скорее, отбывают срок, интересуясь больше зарплатой, чем результатами работы. Но чтобы только одного человека взволновало происшествие, связанное с личной безопасностью? В такое равнодушие контингента я не верил.

Я встал с кресла, отключил монитор сейсмографа, потянулся… И неожиданно ощутил, что мне глубоко на все наплевать. Голова полностью отказывалась работать, мозг требовал отдыха. И в то же время спать не хотелось. Явный признак переутомления.

Бесцельно послонявшись по коттеджу, я вышел на крыльцо. Жаль, что Куги больше нет — только сейчас я понял, насколько умиротворяюще действовало его присутствие. Лег бы сейчас в постель, положил голову на мягкий бок имитанта и уснул под навевающее сон урчание…

Из окон коттеджа Мари Нолано лился призрачный голубоватый свет, а в остальных коттеджах окна были темными. Удивительно, что после сегодняшних событий все быстро уснули. Или на окнах светонепроницаемые жалюзи? Впрочем, в трех коттеджах свет зажигать уже некому… Да, но какова Мари — несмотря на сегодняшние происшествия, продолжает как ни в чем не бывало играть в голографические игры! По-моему, это уже пунктик…

Я покачал головой. В чужом глазу и соринка видна, а в своем бревна не замечаем. Сам недавно пожалел о смерти имитанта, а до людей мне вроде бы и дела нет.

Спустившись с крыльца, я обошел коттедж и при свете звезд с трудом различил сидящую на краю платформы фигуру.

— Привет, — сказал я, подойдя ближе. — Можно присоседиться?

— Садись, — не оборачиваясь, пожала плечами Ютта. Запрокинув голову, она смотрела на звезды.

Я сел.

— Устал?

— Не то слово. Вымотался настолько, что не могу уснуть.

— Даже о своей высотобоязни забыл.

— Повторяешься, — заметил я. — Уже не смешно. Забудь о ней, как забыл я.

Она не ответила, продолжая смотреть на звезды. В темноте ее лицо казалось отрешенным. Возможно, так оно и было.

— О чем думаешь?

— А о чем можно думать, глядя на звезды? О бренности бытия. Они — вечны, а наша жизнь — скоротечна…

На это раз я промолчал. Не настолько уж звезды и вечны — вспомнить хотя бы сверхновую Патимата. Но по сравнению с человеческой жизнью жизнь звезд несоизмеримо длинна, и возразить Ютте нечего.

Она вздохнула и положила голову мне на плечо.

— А все-таки быть человеком хорошо… — задумчиво сказала она.

Я недоуменно покосился на нее. Ну и фраза… Но неожиданно по телу разлились покой и умиротворение. Как это ни странно, но в этой фразе что-то было, почти как в патетичном восклицании: «Человек — это звучит гордо!» Каждому времени свои лозунги. Я знал много рас гуманоидов, представители некоторых приходились мне не только знакомыми или сослуживцами, но и друзьями, но ни с одним из них не захотел бы поменяться ни телами, ни сознаниями. Человеком быть лучше, как ни антропоцентрично звучит эта мысль. И все же маленький червячок точил душу. И этим червяком были слова фантома Марко Вичета: «Как трудно быть живым… » Слова шли от разума и не зависели от того, какой ты расы. Только разумный понимает, насколько трудно совместить течение жизни как всеобщего времени со своим конкретным существованием.

Между фразами Ютты и фантома было что-то общее, но ломать голову я не стал. Когда начинаешь задумываться о бренности бытия, самое время уходить на покой.

Я запрокинул голову и тоже посмотрел на звезды. Где-то там, почти в зените, находилась невидимая отсюда звезда Патимат. Точнее, то, что от нее осталось — раскаленное газопылевое облако. В памяти непроизвольно всплыли данные из раздела «Астрофизики»: мощность взрыва сверхновой, дата, расстояние до Марауканы… Мозг самопроизвольно заработал, как калькулятор, и когда закончил вычисление, я содрогнулся. Вычисление в этот раз получилось не приблизительным, как при оценке возраста Аранея, а точным до секунды. Свет сверхновой, взорвавшейся почти столетие назад, достигнет Марауканы завтра. В двенадцать часов двадцать три минуты семнадцать секунд по местному времени.

На задворках сознания шевельнулся страх, и показалось, что мои мысли подслушивают аналогично тому, как контролировалась система жизнеобеспечения. Неприятно закружилась голова, будто вернулась высотобоязнь.

— Тебе нехорошо? — уловила мое состояние Ютта.

— Да так… — повел я плечами и попробовал отшутиться: — Старость…

Но Ютта шутки не приняла.

— Ты сегодня ел?

— Что-то перехватывал… А что, грозишь накормить ужином?

— Куда же от тебя денешься? — усмехнулась она. — Идем.

— Идем.

Но когда я поднялся, меня пошатнуло, и Ютта подхватила под руку.

— Что-то я совсем расклеился, — честно признался я, но от руки Ютты освободился. Плохо, когда в моем возрасте отказывают биочипы и невозможно регулировать состояние организма. Чувствуешь себя развалиной.

Мы прошли в ее коттедж, и, пока Ютта готовила ужин, я сидел на диване и старался притвориться молодцом, но удавалось плохо. Воздух в гостиной казался спертым, чего, естественно, быть не могло, в довершение всего вернулся утренний одорантный синдром, и обонянию снова мерещился запах тлена. Тленом пах воздух, пах я сам, пахли духи Ютты, тленом разило от готовых блюд, которые Ютта вынимала из окошка кухонного агрегата.

Ютта то и дело поглядывала на меня, и в глазах ее читались тревога и участие. Но еще в них проскальзывало странное любопытство, будто в моем состоянии были виноваты не одорантный стресс и умственное переутомление, а она ставила на моем организме эксперимент и наблюдала, что из этого получится. Неужели она? Еще до прибытия на Мараукану и личного знакомства я отметил ее как самую любопытную личность в составе контингента. Но, если честно сказать, тогда у меня было к ней больше симпатии, чем подозрений.

Ужинали мы молча. Все блюда казались пресными и невкусными, и я насильно запихивал их в себя, предусмотрительно накладывая в тарелку то, что пробовала Ютта. Чем черт не шутит — не хотелось завтра оказаться на препараторском столе с выжженным мозгом. И все же я что-то упустил или не учел, потому что после бокала вина начала болеть голова, и к концу ужина разболелась так, что пришлось принимать медикаментозные препараты. Но они не помогли.

Я хотел уйти спать в свой коттедж, но Ютта насильно оставила у себя. И я смирился — боль разрослась до такой степени, что стало все равно, чем мне грозит дальнейшее.

Ютта уложила меня в постель, дала снотворное и села в изголовье. Точечная боль пульсировала где-то у темени, как гнойный нарыв. С болезненной навязчивостью представлялось, что, когда воображаемый нарыв прорвет, наступит облегчение, но я всеми силами, будто от меня что-либо зависело, старался не допустить этого. Я боялся. До жути боялся, что гной воображаемого нарыва зальет мозг и я перестану существовать как личность. Рассудком я понимал, что эту фобию иначе как идиотской назвать нельзя, но ничего с собой поделать не мог. И не хотел. В отличие от навязанной сознанию высотобоязни в эту фобию почему-то верилось.

— Что за яд ты подмешала в вино? — пытаясь улыбнуться, спросил я.

— Шутишь — значит будешь жить, — сказала Ютта.

Она положила ладонь на мой лоб, но я, мотнув головой, сбросил руку. Показалось, что от ее прикосновения боль стала еще нестерпимей.

— Не прикасайся ко мне… — хрипло попросил сквозь зубы. — Пожалуйста…

— Хорошо, — вздохнула она. — Может быть, позвать медиколога?

— Ни в коем случае! — категорически отказался я. Борацци я не доверял еще в большей степени, чем Ютте.

— Тогда спи.

Я приоткрыл чугунные веки и сквозь мутную пелену боли, застилавшую глаза, посмотрел на нее. И опять уловил на ее озабоченном лице толику непонятной сосредоточенности. Или я обманывался из-за жуткой боли? Ко всем моим фобиям только мании преследования и не хватало.

Переход между бодрствованием и забытьем я не уловил. Реальность и фантасмагория сна смешались воедино, и я уже не разбирал, где сон, а где явь. Вроде бы лежал в постели, рядом сидела Ютта, но это была уже не спальня коттеджа на исследовательской платформе, а каюта космического лайнера. Только Ютту звали Ульфи, и она, разговаривая со мной, называла меня то Любомир, то Саныш…

Затем все сместилось, и я наконец-то погрузился в тяжелый сон. Голова продолжала болеть и во сне, и снилось мне громадное черное зеркало, из тьмы которого выплывали лица участников нашей экспедиции. Они кривлялись, как фантомы, трансформировались друг в друга, невнятно бормотали, шурша голосами в такт марауканскому прибою, и из бормотания я улавливал лишь повторение фразы: «Как трудно быть живым… » В сонном бреду в этой фразе мне чудился затаенный смысл.