ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Сбыслав более не рисковал встречаться с Гражиной, хотя решение это далось ему тяжело и мучительно, тяжелее и мучительнее вынужденного расставания с Марфушей. Шагая по ступенькам крутой служебной лестницы, он взрослел вместе с каждой её ступенью, и если любовь к Марфуше была ослепительным увлечением юного и наивного дружинника, то внезапно настигшая его страсть к Гражине оказалась мужской страстью много испытавшего и многому научившегося воеводы и боярина. Она билась в нем вместе с сердцем, ночами опережая размеренные удары и мешая не только спать, но и думать, пить и есть днём. Он мрачнел и худел, но твёрдо держал себя в руках, отлично понимая, что второй ошибки ему не простит даже добродушный, превыше всего и всех почитающий брата-правителя хан Орду.

Он гнал из души все мечты и воспоминания. Он не в меру перегружал себя работой, став придирчивым, суровым и неразговорчивым. Он твёрдо решил добиваться только благоволения тех, от кого зависела его судьба, и в данный момент — хана Бату. Потом, потом он замолит свой великий грех перед Невским небывалой преданностью и старательной службой и только после этого позволит себе подумать о личной судьбе. Не о любви — хватит горьких опытов! — о выгодной невесте из могущественной семьи. Может быть, даже княжеской. А пока исполнит то, что повелел Бату-хан.

Когда Сбыслав утвердился в этой мысли, когда окончательный выбор был сделан, он успокоился. Успокоился, но уже не стал ни менее придирчивым, ни менее суровым, ни более разговорчивым. Это осталось в нем, в его душе навсегда, точно так же, как на теле воина навсегда остаются шрамы былых сражений.

— Мужаешь, Сбыслав, — с удовлетворением отметил Ярослав. — Ну, и слава Богу, так и должно.

Но Сбыслав не возмужал. Он просто стал другим, хотя сам искренне не замечал этого.

А скрипящий караван их уже миновал злые ветры и снега и тащился сейчас по зеленеющей, усыпанной расцветающими тюльпанами и по-весеннему щедрой монгольской степи. Радостно ржали кони, мычала уцелевшая скотина, и даже рабочие волы шагали бодрее. А Сбыслав с гордостью думал, как же предусмотрительно он поступил, оставив чалого во Владимире на отборном овсе, душистом сене и ключевой воде.

— Обманули мы зиму, — улыбался в густо поседевшую бороду князь Ярослав. — Глядишь, и татар этих обманем. Обманем, Сбыслав, с Божьей помощью…

— С Божьей помощью не обманывают, князь Ярослав.

Молодой боярин говорил эти слова с улыбкой, изо всех сил сдерживая раздражение. В душе по-прежнему занозой сидела Гражина, он запретил себе видеть её хотя бы издали, твёрдо придерживался этого запрета, но легче ему не становилось.

И с Кирдяшом отношения разладились. Внешне они ничем этого не выражали, но внутренне каждый был скован и немногословен, кое-как выдавливал улыбку и старался уйти под любым предлогом. Словом, изменилось все, что должно было измениться, а что не должно, то тоже изменилось, но по какой-то иной, чужой, не своей воле, и Сбыслав впервые в жизни ощутил полное одиночество. Ему бы ужаснуться вовремя, что-то изменить, шагнуть навстречу сердечному теплу, а он съёжился клубком и выбросил во все стороны колючки.

В ежедневных беседах, которые с удовольствием вёл Ярослав со своим боярином, Сбыслав участвовал только своим присутствием. Кратко отвечал, сухо улыбался, скованно кивал, никогда не проявляя ни желания вступать в разговор, ни даже показного интереса. Но великий князь умудрялся ничего не замечать.

Чаще всего Ярослав вспоминал родину, и чем дальше они уходили от неё, тем чаще и теплее вспоминал. Не проявляя особого беспокойства, он предавался добрым воспоминаниям, в которых непременно присутствовали его старшие сыновья Александр и Андрей. Он упивался этими воспоминаниями, детством и отрочеством любимых сыновей, их юной дерзостью и бесшабашностью, мог часами говорить о каких-то пустяках, не замечая, что терпение Сбы-слава уже исчерпано, что держится он одной волей своею, что пора заканчивать нудно затянувшуюся беседу.

— Каждый из братьев — на особинку, и ты, Сбыслав, тоже. Будто от разных отцов…

Даже таких оговорок, вылетавших из таявшей от любви души, не замечал Сбыслав. Впрочем, великий князь их тоже не замечал. То ли потому, что прошло время, то ли оттого, что удалились они от родимой Руси на бессчётные расстояния, то ли просто потому, что одряхлел вдруг от злого бесконечного скрипа тысяч незнакомых с дёгтем колёс, свиста бичей, стона волов и рабов.

Караван двигался теперь заметно быстрее: и солнце вставало пораньше и попозже садилось, и люди стали расторопнее, и скотина шагала веселее. Теперь останавливались ещё засветло, и рабы-погонщики, едва выпустив из ярем волов, чёрным скопом бросались вместе с ними на пастбище. Рвали съедобные травы прямо из-под копыт скотины, выкапывали коренья и, едва отерев их, с жадностью запихивали в рот и жевали, жевали. И никто не препятствовал: стража и сама собирала черемшу.

С каждым переходом приближался Каракорум.

Даже Гражина знала, как быстро он приближается, несмотря на то что судьбой и заботами есаула Кирдя-ша была надёжно изолирована от всех, кто мог что-либо сообщить ей. И в самом деле была одна, даже без привычной и некогда любимой наперсницы Ядвиги, с таким торжеством поднявшей когда-то мило предложенный хозяйкой малый серебряный кубок с венгерским вином. Но не бесилась, не сходила с ума от тоски и ровно ничего не обещающего одиночества. Она думала, холодно и спокойно раскладывая карты собственной судьбы.

Опасно оставлять тигрицу без внимания. Но об этом вспомнили потом, когда вспоминать было поздно. Да и вспомнил-то, собственно, один Кирдяш, так и умерший наедине с этими воспоминаниями.

Все мы умираем наедине с собственными воспоминаниями. В каком бы веке мы ни жили.

С каждым днём приближался Каракорум. Однако увидеть столицу огромной Монгольской империи было суждено далеко не всем спутникам скрипучего каравана. В неё были допущены только вольные и невольные русские мастеровые-переселенцы, чиновники, сопровождающие дары Бату, Гражина со своими служанками да рабы-погонщики. И хан Орду, который сам этого пожелал.

Гигантский обоз, доставлявший к хану Гуюку великого князя Ярослава, личного представителя Бату и драгоценные дары, был остановлен в трех поприщах от Каракорума. Отряд ханских гвардейцев, заведомо превышавший стражников Кирдяша, перекрыл все пути, и впервые за все время путешествия скрип несмазанных осей прекратился при ослепительном свете весеннего солнца.

— Мне хана Орду, — резко сказал выехавшему навстречу Кирдяшу Бури: он командовал этим отрядом. — Отправляйся за ним, есаул. Остальным не трогаться с места.

И наступило молчание, прерываемое лишь вздохами усталых волов. Молчала охрана, молчали переселенцы и рабы, слуги и погонщики, татары и русские. А Сбыслав на всякий случай укрыл Ярослава в его юрте, попросив не высовываться, пока обстановка не прояснится.

Кое— что все же сообразив, Орду надевал парадный халат, когда Кирдяш сообщил ехму о требовании командира монгольских гвардейцев. Требование не произвело на Орду никакого впечатления, если не считать, что он весьма недовольно засопел при этом. Он по-прежнему неторопливо подбирал оружие, соответствующее личному представителю Бату и -халату.

— Кто осмелился позвать меня?

— Не знаю, — пожал плечами Кирдяш. — Халат на нем дорогой.

— Я огрею его камчой за грубость, — проворчал Орду, садясь в седло.

Однако угроза так и осталась угрозой. Как только Орду и Кирдяш приблизились к монгольским гвардейцам, их командир спешился и направился к ним. Хан придержал коня, а Бури, подойдя, вдруг припал к его ноге:

— Великий хан Гуюк и весь Каракорум приветствуют тебя, мудрый и великодушный хан Орду!

Гуюк ещё не был избран великим ханом, но приветствие настолько оказалось лестным, что Орду не обратил внимания на весьма многозначительную оговорку.

— Здравствуй и ты, Бури, — суровое лицо хана расплылось в улыбке. — Хорошо ли перезимовали ваши стада и ладно ли чувствует себя хан Гуюк?

— Зима была суровой, хан Орду. Но весна пришла пораньше, и Гуюк решил отъехать на юг, к стадам. Русских мастеров, все дары и рабов решено оставить в Каракоруме.

— Со мною следует русский князь Ярослав, — важно сказал Орду. — Ему тоже ждать в Каракоруме, пока не иссохнет степь?

— Курултай состоится в летнем стане ханши Тура-кины Сыр-Орде. Там собирают всех гостей и послов, и для князя Ярослава поставлен достойный шатёр.

— А где должен быть я?

— Ты волен выбирать своё место сам, великодушный Орду, — Бури вежливо поклонился. — Ты — гость особого почёта.

Орду не смог сдержать самодовольной улыбки. Но, поулыбавшись, вдруг спохватился:

— С князем Ярославом едет боярин Федор, его толмач и советник. У него должна быть отдельная юрта.

— Ему поставят юрту, хан Орду.

— Да, мой брат в знак примирения прислал Гуюку рабыню, достойную его внимания.

— Гуюк примет этот дар от тебя в Каракоруме, как только русский князь будет размещён со всеми удобствами в Сыр-Орде.

— А где мой брат Бёрке, который сопровождал печальный караван Субедей-багатура?

— Гуюк отпустил его после похоронного обряда. Бёрке спешил на Кавказ.

Это известие Орду весьма обрадовало: рабски подчиняясь Бату, он вовсе не желал подпасть под влияние хана Бёрке, но чувствовал, что попадёт непременно. Бёрке был умен, расчётлив, умел выжидать и старался действовать неожиданно. Орду хорошо помнил общие детские игры, в которых он всегда проигрывал именно Бёрке: Бату иногда позволял себе великодушие, добровольно уступая старшему брату, но Бёрке не сделал этого ни разу.

— Я хочу как можно скорее увидеть Гуюка, чтобы лично вручить ему бесценный дар моего брата Бату.

Орду выехал в Каракорум вместе с бесценным даром, почётной стражей и Бури. Кирдяшу было приказано сопровождать русских мастеровых и остальные дары в столицу, а гвардейцы хана Гуюка препроводили князя Ярослава, Сбыслава и челядь в отведённое им место в летней ставке ханши Туракины. Впрочем, по повелению Гуюка гвардейцев вскоре сменил Кирдяш со своими стражниками. Так закончился суровый переход через Великую Степь, и все были довольны. Кроме боярина Сбыслава.

Ни Бури, ни тем более Гуюк не обратили на русского боярина никакого внимания. С чисто монгольским высокомерием они его просто не замечали, а если их взгляды когда-либо случайно останавливались на нем, то холодно и отрешённо смотрели сквозь, будто молодого советника и толмача князя Ярослава вообще не существовало на свете. Для тайного повеления Бату в этом заключалось огромное преимущество, но Сбыслав был ещё очень неопытен, по-юношески обидчив и безмерно раздут собственными представлениями о себе самом. О своих достоинствах, своей прозорливости и своём особом месте в большой ханской игре. Бесспорно, искорки всего этого были в действительности, но он самолюбиво раздувал их, стремясь к огню, способному ярко высветить лично его в будничных сумерках, в которых замечали только облечённых почти божественной властью, не задумываясь над тем, что если это ему и удастся, то он и окажется первым, кто сгорит в его пламени.

Но пока он был отрезан от высшей власти и понятия не имел о том, что там происходило.

Орду представил Гражину Гуюку столь же эффектно, как когда-то представил её хану Бату: дар внесли в ковре и выкатили из него к ногам Гуюка.

— Эта кобылка ещё необъезжена, — с удовольствием отметил Орду. — Но строптива.

— Я сделаю её покорной после курултая, — самодовольно улыбнулся Гуюк. — Добрая камча любит нежную кожу.

Он сказал эти слова, не зная, что Гражина уже достаточно понимает монгольский язык. Впрочем, если бы и знал, то сказал бы то же самое, потому что никогда не утруждал себя подбором слов в разговорах с рабынями. Но беда, как выяснилось, заключалась в том, что гордая полячка, с детских лет считавшая себя дорогим подарком, никогда не ощущала при этом рабской сущности подобного положения. Жёлтый ад Азии отличался от разноцветного ада Европы прежде всего тем, что называл вещи своими именами.

Летняя резиденция ханши Туракины Сыр-Орда ещё только строилась, а точнее — росла вширь, поскольку приглашённые как на грядущий курултай, так и на жительство просто ставили юрты на свободном месте или разбивали шатры. Прибывавшие военачальники жили в отдельных поселениях вместе с охраной, для иностранных гостей и послов выделили особую часть степного города, и только князь Ярослав пользовался особой привилегией. Во-первых, он имел право на личную охрану, которой командовал Кирдяш, а во-вторых, его просторный шатёр стоял в непосредственной близости от ставки хана Гуюка.

Это обстоятельство переполнило его гордостью. Поделиться было не с кем, и он едва ли не ежедневно напоминал об этом особом почёте Сбыславу.

— Рядом поселили. Плетень к плетню. Стало быть, ценят меня тут

Сбыслав прекрасно понимал причину особого внимания Гуюка к старому князю, с трудом терпел самодовольные признания, но в конце концов не выдержал и стал сбегать под любыми предлогами. Бродил с Кирдяшом по Сыр-Орде, которая росла на глазах, бессистемно застраиваясь юртами и шатрами. Кирдяш подмечал все новое, необычное, удивлялся, много говорил, но Сбыслав отвечал коротко, зачастую невпопад. Он думал, что ему, пожалуй, так и не удастся выполнить возложенную на него судьбой тайную задачу, потому что Орду все ещё оставался в Каракоруме вместе с Гуюком.

— Гляди, боярин, торговлишка зашевелилась!

Летнее стойбище росло неудержимо, что вполне естественно привело к возникновению торговых рядов. Сбыслав на это почти не обратил внимания, но Кирдяш очень оживился:

— Пойдём по рядам потолкаемся, а? Говорили мне, шелка тут дешёвые. И вообще любопытно.

Сбыслав отказался, вернулся к себе, а вскоре явился Кирдяш с новостями:

— Среди торговых людей и наши оказались. Русские. Торгуют тут помаленьку, говорят, выгодно. Один из них сказал, что с князем Ярославом давно знаком. Негоем его зовут. Из Смоленска, что ли.

— Знаю Негоя, знаю, — обрадовался Ярослав, услышав об этом. — Надо бы повидаться. Скажи, чтоб пришёл.

Негой явился сразу же, как только передали ему княжеское приглашение. Степенно вошёл, степенно поклонился, не отказался от угощения. Чувствовалась в нем уверенность и довольство собой, собственной решимостью и оборотистостью, почему он говорил непривычно много и непривычно покровительственно.

— Зря мы пугаемся их, великий князь, пра-слово, зря. Торговля здесь и выгоднее, и безопаснее, потому как торговых людей они не обижают и поборы у них твёрдые. Путь, правда, неблизок, зато товары тут особые. Китайские да индийские. Товары редкие.

— То-то я их на Руси не видел, — угрюмо заметил Сбыслав.

— Обнищал на Руси покупатель, — вздохнул Негой. — То набег, то война, то дружка с дружкой. Какая ж торговля, когда народ размахался? А торговым людям порядок нужен. Спокой и порядок, почему мы товары свои на Русь и не возим.

— А с кем же тогда торгуете? — спросил Ярослав.

— С купцами ордынскими. Они — люди надёжные.

— С Ордой торгуете, а Русь без торговли хиреет, — вздохнул Ярослав — Все о своей выгоде печётесь.

— Торговли без выгоды не бывает, великий князь. Вот ужо наведёте порядок, мы и вернёмся. И дом там, и семейство там.

— А вера Христова?

— С верой тут не притесняют, любому Богу молись, когда хочешь. Даже больше скажу, великий князь. К православным они сейчас очень привержены, даже поборы нашему брату снизили. Все вроде бы ладно, да тоска гложет. — Негой тяжело вздохнул, сокрушённо покачав головой. — И народ чужой, и земля чужая, и даже ветер наш сюда не долетает…

Собеседники никак не разделили его тоски. Это может показаться странным, но Сбыслав был озабочен тайными поручениями Бату-хана, Кирдяш исполнял те же обязанности, что и в Золотой Орде (только здесь было вольготнее), а князь Ярослав пребывал в сладком томительном ожидании небывалого почёта и ошвы. И ещё его наполняло чувство личной самоценности, которое на родине не ощущалось с такой силой не только потому, что имя старшего сына сияло куда ярче, но и потому, что каждодневные дела отбирали все силы, не давая ни славы, ни удовлетворения. А здесь… здесь можно было тешить своё самолюбие и чувствовать свою значимость, не испытывая при этом ни забот, ни хлопот. То есть всего того, что действует на дряхлеющие натуры с особой неумолимостью, болезненно терзая лохмотья изношенной воли.

За все теперь отвечал любимый старший сын Александр. За безопасность границ и торговлю. За отношения с Западом и Золотой Ордой. За разорённый Псков и грозящий Новгороду очередной голод. За вдов и сирот. За раненых и искалеченных боевых товарищей. За достойное содержание всех дружин. И за все великое княжество, ещё не залечившее ран после кровавого нашествия Батыя.

И почти все эти обязанности оказались для Невского внове. С юных лет став приглашённым князем Новгородской боярской республики, Александр всегда оставался предводителем её вооружённых сил, отвечающим только за внешнюю безопасность и спокойствие на границах новгородских земель. Хозяйственными делами занимался посадник, внешней и внутренней политикой — Совет господ, торговые связи были отлично отлажены, и даже уровень семейных и бытовых ссор строго контролировался как обычным правом, так и решающим словом новгородского владыки. А на долю князя оставалась боевая готовность дружин, состояние их коней и вооружения, сторожевая пограничная служба да поддержание княжеского авторитета как последней инстанции в случае нарушения согласия между исполнительной и законодательной властью в лице посадника и Совета господ. При отсутствии внешней угрозы Новгород весьма часто приглашал на княжение даже детей, учитывая авторитет и реальную силу отцов, всегда готовых помочь сыновьям при малейшем осложнении обстановки. В этих случаях мальчик оказывался просто-напросто заложником Господина Великого Новгорода, что вполне устраивало обе стороны.

— Господин Великий Новгород отпускает тебя, Александр Ярославич Невский, с условием, что отдашь ты сына своего Василия на княжение, — торжественно возвестил посадник в ответ на просьбу Невского отпустить его во Владимир на время отсутствия уехавшего в Орду отца.

На этом и расстались. Князь Александр полагал, что ненадолго, что и отец его вскоре вернётся, и он сам в случае нужды будет наезжать в Новгород, но и отца отправили в Каракорум, и дел оказалось столько, что ни о каких отлучках из Владимира уже не могло быть и речи.

Втайне Невский предполагал, что пестуном его малолетнего сына княжича Василия останется Гаврила Олексич, но при решающем разговоре старый друг лишь вздохнул и горестно покачал головой:

— Прости, Ярославич, запалённый конь долго не служит. Поручи это Якову, так оно надёжнее будет.

— Яков мне во Владимире нужен.

— Кашель меня бьёт, князь Александр, дурной кашель. Видать, все здоровье моё на Чудском льду осталось. Подсоблю, сколь могу, но ты Якова все же оставь при княжиче. Я тебе всегда правду говорил и сейчас говорю. Слишком уж много сил та Ледовая битва у нас забрала.

Ледовое побоище и впрямь унесло столько жизней, сил и средств, что Невский, узнав даже приблизительное число, ужаснулся. Все вместе взятые потери всех предыдущих войн, сражений и боевых стычек не шли ни в какое сравнение с потерями на льду Чудского озера. Новгород и Псков оказались обескровленными, да и огромное Владимирское княжество ещё не могло похвастаться приростом мужей, способных уверенно взяться за оружие. Затяжные -л как бы перетекающие одна в другую войны последнего десятилетия истощили людские запасы всех земель Северо-Восточной Руси, отток язычников-добровольцев в войска Золотой Орды добавил свою лепту в потери, и Невский отчётливо понимал, что в создавшемся положении необходимо всеми путями и средствами избегать военных осложнений по крайней мере к течение добрых двадцати лет. Вопрос касался уже не национальной гордости и уж тем паче не княжеских амбиций: вопрос встал о самой судьбе народа русского. Быть ему или не быть.

Жестокая борьба с жадной до чужих земель Европой, постоянная угроза с Запада и столь же постоянный экономический и моральный нажим с Востока определили внешнюю политику Северо-Восточной Руси на весь остаток тринадцатого столетия. От её правителей обстоятельства потребовали, выражаясь современным языком, уменья пройти по качающейся проволоке над бездонной пропастью. И первым на эту наткую опору ступил князь Александр Ярославич Невский.

Неожиданно из Орды приехал чербий — младший офицер татарских войск из добровольцев-русичей. Привёз поклон от Чогдара и просьбу собрать малую посылочку с любимыми яствами князя Ярослава.

— В Каракорум римский посол едет, — пояснил чербий.

Близкие слуги советовали послать малосольных огурчиков в меду да солёных груздей, до которых великий князь был большим охотником. Александр добавил сушёной рыбки (тогда она называлась «ветряной», передал чербию:

— Ты в Каракорум поедешь?

— Пока мне неведомо.

— Ну, ступай. Чогдару поклон. Грустно ему было разговаривать с молодым — пушок на щеках — чербием: почти все старые, прове-рерные боями друзья и советники либо пали в битвах, либо были покалечены настолько, что уже не мот ли исполнять прежних обязанностей. Но не только пустоты в личном окружении заставляли Невского днями и ночами ломать голову над тем, как облегчить жизнь потерявшим работоспособность боевым товарищам, как обеспечить прожиток тысячам вдов и сирот. Отцовской казне он сам нанёс тяжёлый удар, сгоряча, не зная всех обстоятельств, выпросив у него денег на восстановление, а заодно и перевооружение собственной, крепко потрёпанной в последней битве дружины. Теперь-то он знал все: отец еле сводил концы с концами, раздавая пособия вольным землепашцам, чтобы народ не помер с голоду. Знать-то знал, но калеки оставались калеками, вдовы — вдовами, а сироты — сиротами, и надо было, необходимо было где-то раздобыть средства для того, чтобы им помочь. С этой мыслью он ложился спать и вставал с нею же.

И вдруг из Новгорода приехали старые друзья.

— Что с Василием?

— Княжить учится, — усмехнулся Яков Полоча-нин. — Соратников ему мы подобрали добрых и знающих, а Буслай помощь обещал. Он сейчас — в чести. В посадники нацелился.

— А я попрощаться с тобой, Ярославич, заехал, — сказал, вздохнув, Гаврила Олексич. — Псков моей тёще земли вернул, да усадьба сожжена дотла, восстанавливать хозяйство надо, а то детей не прокормлю. Отпустишь, Ярославич?

Боевой друг мучительно кашлял, застенчиво сплёвывая кровь в тряпицу. Он осунулся, постарел и похудел, и Невский с болью понял, что дни его сочтены. Переглянулся с Яковом.

— Тяжки тевтонские мечи, Ярославич, — невесело усмехнулся Полочанин. — А у Гаврилы и казны нет, и усадьба сожжена, и жена — в тягостях.

— Второго сына ждёшь? — улыбнулся Невский.

— Это — как Бог даст, — откашлявшись, серьёзно сказал Олексич. — Но прожиток семье я дать должен. Успеть, пока на ногах стою.

— Не смогу я отблагодарить тебя как должно за труды твои ратные, — сокрушённо вздохнул Александр. — Ты уж прости князя своего, Гаврила Олексич.

— Ты меня великой честью жаловал, князь Александр Ярославич. А честь для воина дороже золота. Куда как дороже.

За вечерней дружеской пирушкой сам собою зашёл разговор о делах, о трудностях, с которыми нежданно-негаданно пришлось столкнуться Невскому.

— Баловал меня Господь до Ледовой битвы, — вздыхал Александр. — Помалу жертв требовал за победы наши, и, видно, возгордился я. А на льду столько потерял да стольких искалечил…

— Не ты терял, не ты калечил, — строго сказал Гаврила. — Враг достался нам в силе великой, конный и оружный, а ты его разгромил наголову и тем Русь спас. Вот о чем потомки наши думать будут, вот за что вечно пред тобою склоняться.

— Так-то оно так, Олексич, да не о том тужит князь, — сказал Яков. — О том он тужит, что не каждому достойному на боярышне жениться довелось.

— Этой кручиной и я маялся, когда пластом после битвы лежал. Прикидывал, сколько искалеченных, сколько вдов да сирот на Руси окажется. И о том, как бы получше устроить их, тоже думал… — Гаврила Олексич вдруг оживился. — Помнишь, Ярославич, как пред Невской битвой ты меня к Пелгусию посылал? Ижорцы — рыбаки отменные, чем и кормятся, а рек да земель свободных у них на всех достанет. Так, может, тебе с Пелгусием поговорить? Невода чинить и безногий может.

— А безрукий? — усмехнулся Яков.

— А безрукий за кусок хлеба лямку от невода по берегу потащит! — неожиданно резко ответил всегда спокойный и очень сдержанный Гаврила Олексич.

За столом наступило неуютное молчание.

— Не так важно, как кто к труду своему примерится, как то, что люди при общем деле будут, — сказал Александр. — Олексич прав насчёт Пелгусия. Человек он добрый, мудрый, отцов крестник к тому же. Если бы ещё согласился рыбу нам напрямую поставлять, без новгородских налогов. Разорительны они для меня.

— Псковичей да новгородцев ижорцы бы приютили, и то было бы славно, — вздохнул Гаврила. — Доверь мне, Ярославич, самому с Пелгусием поговорить.

— Ты же вроде на Псковщину уезжать собрался?

— С этим погодить придётся. От усадьбы — одни головешки, отстроиться сперва надо.

Князь вдруг встал и молча вышел. А Полочанин сказал виновато:

— Ты уж прости меня, Гаврила Олексич. С языка сорвалось.

— Я так и понял.

И оба улыбнулись друг другу, как в былые времена. Вошёл Александр. Протянул Олексичу кожаный мешочек:

— На усадьбу тебе. Прости, что больше не могу.

— Что ты, Ярославич…

— Бери, бери, пока не передумал. Мы с тобой не один кусок хлеба пополам ломали, чего уж там…

Измотанный кашлем и болями Гаврила вскоре ушёл спать, а князь и Яков продолжали неторопливо беседовать, прихлёбывая медовый перевар. А потом Полочанин спросил неожиданно и без всякого повода:

— На Запад совсем не оглядываешься, князь Александр?

— Под ноги смотрю, как бы на ровном месте не споткнуться, — хмуро сказал Невский. — А что там нового?

— Зашевелились ливонцы. Из Европы подкрепления чуть ли не ежедневно идут, лагерь в Куршской земле организовали. И всех новых там битые тобою на льду рыцари нашему способу боя обучают. Кольчуги наши рубить учат, мечи переламывать, от мужицких багров спасаться. Так что лет через пять готовься к новому свиданию.

— Большой лагерь?

— Большой. А будет ещё больше: рыцари-то со всей Европы идут.

Невский вскочил, заметался по малой трапезной, печатая кованые шаги. Остановился перед Яковом столь внезапно, что Полочанин невольно встал.

— Поедешь к Миндовгу и скажешь… Нет, спросишь, с кем он намеревается пить литовское пиво. Если ответит сразу, отдашь ему моё послание. Я утром напишу. И быстро поедешь, Яков, быстро!… Чем быстрее, тем скорее беду предотвратим. Или горько о той встрече пожалеем, которую ты мне когда-то устроил…

Прежде чем разбираться в целях, стремлениях и действиях великого литовского князя Миндовга, надо понять условия, в которых он вынужден был осуществлять свои намерения. Точнее, свои мечты о свободном, едином и сильном княжестве Литовском, над которым висели не только тевтонские, но и русские мечи.

Литву населяли два родственных литовских племени: аукштайты на востоке и жемайты («жмудь» древнерусских летописей) на западе. Именно им, же-майтам, выпало на долю отражать первые попытки тевтонской агрессии, что во многом и определило их суровый и недоверчивый характер. Отступив в непроходимые болота и труднодоступные для рыцарей дремучие леса, они не только сохранили независимость, но и весьма успешно отражали немецкое нашествие. Князю аукштайтов Миндовгу удалось объединить два родственных народа, что и сделало его великим князем. Однако за согласие надо было платить, и Миндовг не предпринимал никаких серьёзных шагов, не заручившись поддержкой жемайтов.

— Привет тебе, посол князя Александра Невского.

— Поклон тебе, великий князь Литовский. Миндовг встретил Якова Полочанина у входа, проводил к резному столу, усадил на резную скамью.

— Как чувствует себя князь Александр?

— Здоров. Велел спросить тебя, когда же ты угостишь его кружкой доброго литовского пива?

Миндовг улыбнулся:

— Тевтоны Клайпеду заняли, последний замок жемайтов на побережье. Злы мои родственники, аж зубами скрежещут.

— Не понял, великий князь. Ты уж прости.

— Я в пятнадцать лет без отца остался, и добрый наставник мой совет дал поискать жену в землях же-майтов: их князь в битве пал, оставив малолетнюю дочь. Я поехал к ним с дружбой, строго исполнил все обычаи, заколол чёрного козла на святой горе Рамби-нас во славу бога Перкунаса и его жены Лаймы и попросил у старейшин руку княжеской дочери. И получил не только красавицу, жену, но и великое литовское княжение. А ровно через год мои объединённые силы наголову разгромили тевтонов у Шяуляя, после чего остаткам Тевтонского ордена ничего не оставалось делать, как объединиться с орденом ливонцев.

— Ты в шестнадцать лет разгромил рыцарей? — удивлённо спросил Яков.

— Повезло, — усмехнулся Миндовг. — С той битвы жемайты окончательно уверовали в меня, но я ждал повода, чтобы в битву их вела ярость, а не только моё повеление. Жемайты сдержанны и медлительны, но в ярости своей идут до конца.

— Рыцари создали учебный лагерь…

— …у озера Дурбе, — подхватил Миндовг. — Лагерь обнесён крепким тыном, имеет трое ворот: на запад, север и восток. У каждых ворот — ночная стража из четырех кнехтов. Мои разведчики давно следят за этим рыцарским гнездом.

— К лагерю есть скрытые подходы?

— Нет, тевтоны умеют выбирать места для своих лагерей. Но нет и южных ворот, потому что с юга лагерь прикрывает непроходимое болото.

— Понимаю, ты хочешь ударить с юга, — сказал, помолчав, Полочанин. — Но как ты сам перейдёшь это болото?

— По мосту, — улыбнулся Миндовг: у него было сегодня хорошее настроение. — Я не терял времени даром и приказал построить кулгринду.

— Что построить?

— Подводную дорогу в болоте, меня научили этому жемайты. Строится дубовый мост двенадцать шагов в ширину, грузится камнями, уходит в воду, но в трясину ты не провалишься. Я переправлюсь с юга, без шума сниму стражу, разобью таранами все ворота одновременно и ворвусь в сонный лагерь. Рыцарям некогда будет надевать панцири, а без брони они такие же воины, как и литовцы. Нет, хуже: литовцам есть за что умирать. Что скажешь, боярин?

Яков основательно прикинул весь военный план литовского полководца. Сказал с осторожностью:

— Твой план всем хорош, великий князь, только…

— Договаривай.

— Ты не очень представляешь, что надо делать, ворвавшись внутрь. Где спит командир, где стоят рыцарские кони, где хранится оружие и брони? Твои разведчики не были в самом лагере. Не гневайся, великий князь.

— Не были, — нахмурившись, сказал Миндовг. — Тевтоны не подпускают литовцев даже к воротам… — Он неожиданно вскинул голову, спросил в упор: — Ты говоришь по-немецки?

— Говорю, — растерянно подтвердил Яков.

— Латынь знаешь?

— Немного…

— Вот мы с тобой и пойдём в лагерь. Мы с тобой — странствующие монахи-францисканцы.

— Творить честной крест по-католически? — нахмурился Полочанин.

— Ты — воин или поп? — рявкнул Миндовг. — Готовься, учи их молитвы и тренируй руку для католического перекрестья. Сейчас будем обедать, а пока дай мне послание Невского.

Может быть, потому, что Миндовг рано лишился отца и матери, в его характере сохранилась достаточная доля юношеского азарта. Он не просто был смелым — литовцы вообще не из трусливой породы, — он был смел авантюрно, любил риск и понимал в нем толк, чего, к примеру, был начисто лишён его ровесник Александр Невский, не избегавший риска только в том случае, если цель этот риск оправдывала. Он уже загорелся, рьяно готовился к предстоящей разведке и лично подвергал испытаниям Якова Полочанина, проверяя знания католических обрядов, которые знал в совершенстве. Поступал он так, конечно же, не ради собственного авантюрного решения, а потому, что понял, насколько прав был Полочанин.

Через сутки им доставили грубошёрстные францисканские плащи с капюшонами, и Миндовг заставил Якова тут же надеть эту одежду и надел её сам, чтобы привыкнуть к ней и достаточно её обмять.

— Говорить буду я, — наставлял он. — У тебя — обет молчания. Грешник ты, боярин.

Через три дня их тайными тропами перебросили в окрестности озера Дурбе. День они понаблюдали за рыцарями, а на рассвете их, уже наряжённых францисканцами, провели к западной дороге. Великий князь Литовский и боярин князя Невского вышли на неё и побрели к лагерю, бормоча по-латыни католические молитвы

В лагерь их пропустили беспрепятственно. Рыцари просили благословения, преклоняя колено и снимая шлемы, но благословлял только Миндовг, а Яков, пряча лицо, без устали бормотал католические молитвы. К счастью, рыцари латынь не понимали, и все сходило с рук.

Желающих получить отпущение грехов было достаточно, тем более что среди них оказались и боль-' ные, которых пришлось навещать, и монахи бродили по всему лагерю, где хотели. Трудности возникли тогда, когда рыцари вознамерились задержать их до приезда епископа, но Миндовгу удалось убедить хозяев, что негоже задерживать Божиих людей, давших обет отслужить заупокойную мессу над водами Чудского озера.

Через сутки их отпустили, дав на дорогу хлеба, соли да луку Когда лагерь скрылся из глаз, они юркнули в лес и вскоре были среди своих.

— Ты отважный воин, боярин, прими мою благодарность, — сказал Миндовг. — На тебе — склад с броней и тяжёлым вооружением, веди своих людей прямо к нему. Что не удастся увезти с собой, изломать и сжечь. А сейчас спи весь день. В полночь выступаем.

Весь день Миндовг уточнял с командирами отрядов порядок их действий внутри рыцарского лагеря. Кому и как разбираться с противником, с продовольственными складами, с лошадьми и — особо — со старыми воинами. С теми, которые уцелели в Ледовом побоище и сейчас стремились передать свой тяжкий опыт прибывшему из Европы пополнению.

— В плен не брать, — сурово наказывал Миндовг. — Каждый мёртвый рыцарь — кружка литовского пива князю Александру Невскому

Якова Полочанина разбудили за час до выступления, но есть он не стал, помня слова Чогдара, что самый сладкий пир — пир после победы Выступили в полной темноте, и Яков подивился бесшумности передвижения довольно большого и хорошо вооружённого войска. Жемайтийская пехота была в лаптях, а княжеская дружина старательно обвязала лыком все оружие и железные сочленения броней, чтобы ненароком не звякнуть металлом. Вскоре началось болото, но войско не сбавило шага, продолжая идти в воду. Яков с некоторой опаской тронул следом своего коня — ему дали кряжистую и сильную лошадь местной породы жемайтукай, привыкшую к болотам, бродам и переправам, — и конь послушно зашагал в чёрную воду, то ли зная, что там есть прочная опора, то ли чувствуя её. «Кулгринда, — вспомнил Полочанин. — Подводный мост…»

Выйдя из болот, войско разбилось на три отряда и разъехалось, чтобы сосредоточиться против каждых лагерных ворот. Разведчики бесшумно подобрались к часовым и сняли их, и тотчас же все три отряда пошли в атаку. И опять Полочанин очень удивился: литовцы атаковали не только без труб и бубнов, что обычно делали русские для поддержания духа своих воинов, но даже без крика, столь обычного при любом штурме. Нет, Миндовг воевал исходя не из обычаев, а из реальных условий, и Якову это понравилось. «Надо будет Невскому рассказать…» — подумал он, и в этот момент одновременно раздались тяжёлые глухие удары. Литовцы проламывали таранами лагерные ворота, и опять — без труб и воплей атакующих. Только тяжкие удары дубовых брёвен по дубовым воротам…

Прикрытые этими ритмичными ударами, конные дружинники Миндовга приблизились к воротам. Воины сбросили лыко с оружия, обнажили мечи и, как только рухнули первые ворота, столь же молчаливо ворвались в лагерь.

Штурм занял совсем немного времени, и немногим рыцарям удалось спастись бегством, потому что возле ворот и шли основные стычки. Лишённые коней и практически безоружные, рыцари метались по всему лагерю, но литовские конные дружинники не преследовали их. Их добивала жемайтийская пехота, которая метала топоры с тридцати шагов, всегда безошибочно попадая в цель.

— Поклон Невскому передашь, боярин, — сказал Миндовг после боя. — И скажешь ему, что я всегда готов к новому союзу.

На память о битве Яков увозил личный подарок великого Литовского князя — кинжал в дорогих ножнах и литовский пояс, связанный и изукрашенный женой Миндовга Лаймой.

Яростная степная весна была в самом разгаре. Буйно цвели тюльпаны, неумолчно орали птицы, ожило все зверьё, и звон комаров не затихал ни ночью, ни днём.

Вместе со степью бурно расцветала и летняя ставка ханши Туракины Сыр-Орда. Юрт, кибиток и шатров стало столько, что даже любознательный Кирдяш опасался заходить далеко в их бессистемное нагромождение, чтобы не заблудиться, и стал придерживаться центральной торговой площади, где завёл много знакомцев среди монгольских и иностранных купцов.

Начали прибывать и посольства покорённых стран, спешащих засвидетельствовать свою покорность завтрашнему великому хану монголов. Приехали два грузинских царевича, представитель армянского царя, посол багдадского калифа со своими слугами и свитами, но без личной охраны, что сразу же отметил князь Ярослав. Все посольства размещали на особо отведённой территории недалеко от Золотого шатра Гуюк

— Все вместе, а меня — отдельно, — с торжеством сказал Сбыславу Ярослав. — Хоть и плетень к плетню, а мы и тут — на особинку!

Сбыславу казалось, что князь глупеет на глазах, что прежнее величественное достоинство все заметнее заменяется в нем самодовольной спесью. Он понимал, что виной тому немыслимо тяжкий путь через Великую Степь, ловил себя на вдруг возникающей острой жалости к старику и тут же пугался этой жалости, поспешно вытесняя её раздражением Но он ошибался. Князь Ярослав не впал в старческое слабоумие, был ещё достаточно бодр для своих лет, отдавал себе отчёт в происходящем, но испытывал при этом огромную неуверенность. Оторванный от сыновей, от привычной, устоявшейся жизни и привычных забот, он боялся внезапного ханского гнева, раздражения, каприза, которые могли привести к роковому — не столько для него, сколько для его княжества — решению не давать ему, лично ему, Ярославу, ярлык на великое княжение. Это привело бы к непредсказуемым последствиям, нарушило бы устоявшийся порядок, вызвало бы цепь интриг в среде удельных князей и могло бы если не навсегда, то на весьма длительное время лишить его сыновей, внуков и правнуков великокняжеского достоинства и власти. Ярослав был младше Константина и младше Юрия, он лишь случайно, стечением обстоятельств, занял великокняжеский стол, ясно понимал и эту случайность, и то, что удержать этот стол в своём роду может только с помощью монгольских ханов. Если бы это зависело от Бату, Ярослав бы особенно не беспокоился: за его спиной стоял Александр, к которому явно благоволила Золотая Орда. Но здесь, в сердце Монгольской империи, властвовал враг Бату, о чем Ярослав прекрасно был осведомлён. Здесь имя его сына могло послужить толчком для совершенно обратных действий: стремясь насолить Бату, Гуюк вполне мог бы нанести удар по зарождавшемуся союзу Золотой Орды с Владимирским княжеством, лишив его, князя Ярослава, ярлыка на великое княжение. Вот что беспрестанно мучило Ярослава, вот почему он с такой детской непосредственностью подмечал особые знаки внимания со стороны завтрашнего великого хана Гуюка.

Ничего этого Сбыслав не был в состоянии понять. Он твёрдо знал одно: Гуюк будет всячески льстить князю Ярославу, чтобы заручиться его поддержкой как в своей борьбе с Золотой Ордой, так и в грядущем походе на Западную Европу. Это ему объяснили доходчиво и ясно, на этом основывалось его особое задание, и только его, Сбыслава, личное вмешательство могло в конечном итоге спасти как Русь, так и Александра Невского. И, искренне жалея Ярослава, он невероятно раздражался признаками растущего в нем слабоумия. Разумеется, со своей точки зрения, потому что иначе не в состоянии был объяснить мелочные, по сути детские, восторги старика.

А вскоре любопытный, общительный, неутомимый, а потому и много чего знающий есаул Кирдяш огорошил новостью:

— Попы твои приехали, князь!

— Какие мои попы? — оторопел Ярослав.

— Ну, не твои, не твои. Православные. Я на торгу со служкой их познакомился.

— Не шутишь?

— Был бы крещёным, перекрестился бы.

— Ко мне позови их, — разволновался князь. — Непременно пусть придут. И поскорее! Я ведь почти год как не говел, а в стране этой басурманской…

Ярослав примолк, опасливо поглядывая на есаула.

— Верное слово, великий князь, басурманская страна, — вздохнул Кирдяш. — Я хоть и не крещёный, а все же свой, владимирский. И так мне все тут… не наше все. Ладно, приведу я к тебе попов, ежели служка не соврал.

Служка не соврал, и через день к Ярославу пожаловали трое: священник средних лет, невысокий дьякон с могучей грудью и молоденький, навечно, казалось, перепуганный чем-то пономарь. Все трое сразу же повалились в ноги, возопив:

— Здрав буди, великий князь! Оборони и защити нас от злобы и неистовства агарян нечестивых!…

Ярослав лично поднял их с колен, обласкал, успокоил, и они поведали ему о своих горестях, внезапно, молнии подобно, на них свалившихся.

— Из Рязанской земли мы, великий князь, — рассказал священник отец Евген. — Мирно жили, богобоязненно, нашествие претерпели, пожары и смертоубийства, думали, что прошли уж испытание Господне. Да вдруг налетели нечестивые, схватили нас троих и, с родными попрощаться не дозволив, погнали через степи сюда. В сёдлах спали, в сёдлах ели, в сёдлах нужду малую справляли, поверишь ли, великий князь! Все скорее, все — бегом, бегом, в жажде великой и в сухоядении плетью нас сюда гнали. За что, зачем, почему — никто ничего не говорил…

— Знать, Господь Всемилостивый ко мне вас прислал, — с чувством сказал Ярослав. — Мне в подмогу пред испытанием великим. Говеть желаю, святой отец. Назначь мне пост, испытание да молитвы укажи, которые читать мне надобно, к исповеди и очищению духовному готовясь. Знак то Божий, что здесь вы оказались в самое роковое и важное для Руси время. Великий знак!…

Князь Ярослав не успел толком ни поста выдержать, ни всех служб и молитв, положенных церковным чином, отстоять, как в Сыр-Орду с шумом, рёвом труб и кликами толпы прибыла ханша Туракина. Мать хана Гуюка, вдова Угедея и регентша Монгольской империи дс решения великого курултая. Её обнесённая тыном ставка располагалась на берегу небольшого озера, ворота всегда были на запоре и бдительно охранялись усиленной стражей. Молча проехав через гигантское скопище юрт и шатров под оглушительный рёв труб и крики толпы, ханша скрылась в огромном, богато украшенном шатре и более оттуда не появлялась. Это дало возможность отцу Евгену кое-как, второпях и не совсем по чину, причастить жаждущего спасения великого князя к церковным таинствам, отпустив ему все его грехи. И, как оказалось, вовремя: через несколько дней приехал сам Гуюк со свитой, гвардией, вельможами и ханом Орду, который тут же навестил Ярослава.

— Завтра с послами и вельможами пойдёшь славить ханшу Туракину.

— Как славить?

— Сидеть на коне, пить кумыс и кричать хвалу, когда другие закричат.

— Кумыс?! — Ярослав пришёл в ужас, все говение оказывалось напрасным, а он так старался.

— Ладно, вино пей, — смилостивился Орду.

Сбыслав уточнил: славить полагалось четыре дня, причём каждый день — в новом платье. У князя было три парадных наряда, но оказавшийся тут же Кирдяш обещал что-нибудь придумать.

На следующий день утром князь Ярослав выехал на коне с доброй сбруей славить Туракину. Со всех сторон к распахнутым настежь воротам ставки вдовой ханши ехали монгольские вельможи, и серебро так сверкало на сбруях, что князь приуныл. Однако быстро утешился и даже возгордился, убедившись, что он — единственный из всех иноземцев, удостоенный чести сидеть в седле. Остальные стояли на собственных ногах в тяжёлых парадных одеяниях, млели и прели, но кричали слова хвалы, как только кто-либо из вельмож начинал вопить. Поорав, вельможи спокойно разговаривали друг с другом и все время пили кумыс. Гремели трубы, а как только они замолкали, начинались песни хора, спрятанного где-то за шатром. Потом очередной вельможа выкрикивал хвалебные слова, все — пешие и конные — подхватывали их, и все начиналось сначала.

В первый день вельможи были одеты в белые халаты, а действо продолжалось ровно четыре часа. На второй день они сменили одежду на темно-красную, а орали хвалу и пили кумыс на час меньше. На третий халаты оказались синими, и хвала сократилась до двух часов. А на четвёртый день Кирдяш ничего придумать не смог, и князю пришлось ехать в парадной шубе, а вельможи оказались в алых халатах. Ярослав прел в соболиной шубе под, как на грех, особо ослепительным солнцем. Правда, мука сия продолжалась всего час, после чего к хвалящим впервые вышла ханша Туракина. Постояла, послушала хвалу, махнула рукой, и ритуал был завершён.

— Только мне разрешили в седле сидеть, заметил? — с невероятной гордостью сказал князь Сбы-славу. — Великая честь нам оказана. Великая!

Сбыслав уже обратил внимание на особую честь, сразу выделившую русского князя из множества послов и представительств иных стран. Это весьма насторожило его, и он постарался встретиться с Орду до того, как Гуюк повелит Ярославу явиться к нему.

— К князю Ярославу во Владимир приезжал личный посол Папы Римского прелат Доменик. Скажи об этом Гуюку. И добавь, что Ярослав в любое время может переметнуться к католикам.

Исполнительный Орду доложил, но Гуюк пренебрежительно отмахнулся:

— Навет, мой добрый Орду. Наши разведчики ничего об этом не сообщают, а им ли не знать. Завтра мы устроим православный молебен, а после него сразу же пригласим русского князя на беседу.

Утром к Ярославу примчался навечно перепуганный пономарь:

— Хан повелел молебен отслужить в своё здравие, великий князь!

— Одеваться! — князь хлопнул в ладоши. — И боярина ко мне. Живо!

Когда появился Сбыслав, Ярослав пребывал в торжественно-приподнятом настроении. Даже что-то гнусаво напевал под нос.

— Православный молебен в собственное здравие Гуюк заказал. Может, и вправду к нашей вере склоняется? То-то бы ладно было, как думаешь.

— Думаю, что им верить нельзя.

— Ну, с верой кто же играет? Чужого Бога обидеть — великий грех.

— К союзу против Бату он тебя склонять будет, князь Ярослав, — вздохнул Сбыслав. — Ничего не уступай, будь твёрдым, очень прошу.

— Ну, этот-то хан посильнее Батыя будет.

— А Батый — ближе. И с Невским у него дела неплохо складываются. И церкви наши да монастыри он от поборов освободил. Помни об этом, князь, ни на что не поддавайся.

Но Ярослав слушал уже вполуха. Великое княжение, ради которого он проделал далёкий мучительный путь, было совсем рядом — руку протяни. И он уже протянул эту руку, он уже ощущал в ней сладкую тяжесть подтверждённого высокого звания, уже стращал им своенравных удельных владык, уже прокладывал новые торговые пути и выгодно женил своих младших сыновей…

Молебен во здравие будущего великого хана монголов прошёл по полному чину, и князь Ярослав воодушевлённо подпевал маленькому церковному хору. И Гуюк вместе с Орду отстояли всю службу, правда, так и не сняв высоких ханских шапок и ни разу не перекрестившись. А как только закончилась служба и отец Евген благословил всех присутствующих, Гуюк молча кивнул Ярославу и сам откинул золочёную парчу входа.

В шатре Гуюк предложил князю вина, пил кумыс, вежливо расспрашивал о здоровье, как того требовал степной обычай. Закончив обязательное при переговорах вступление, сказал задумчиво:

— Здоровье семьи и её достаток — что ещё нужно благородной старости? А ей ещё нужна уверенность в безопасности рубежей. Ей нужны поверженные во прах враги и трепет соседних народов.

«Так, — подумал Сбыслав, старательно переводя ханскую речь. — Он перешёл к смыслу этой встречи».

— В старости особенно тщательно надо считать врагов.

— Христос учит прощать своих врагов, — смиренно вздохнул Ярослав.

— Прощать после того, как они покорно склонили свои головы перед тобою, — весомо сказал Гукж — И внимательно пересчитывать эти склонённые головы, чтобы никого не забыть. Ты пересчитал своих врагов, князь Ярослав?

— У меня врагов что грехов, а грехов что врагов.

Князь ответил маловразумительно, но Сбыслав постарался перевести его ответ в точности. И осторожно порадовался: ему показалось, что Ярослав вовремя заметил ловушку и сейчас всеми силами пытается её миновать.

— Хороший ответ, — Гуюк тихо посмеялся. — Не оставляй же своих грехов во вьюках своих внуков. Знание своих друзей и точный счёт своих врагов — поводья твоей победы. Понимаю, что это нелегко, потому что друзья улыбаются при свете солнца, а враги скалят зубы в ночи, но я искренне люблю тебя, великий князь, и искренне желаю помочь.

— Он назвал меня великим князем? — со счастливой, но пока ещё неуверенной улыбкой спросил Сбы-слава Ярослав. — Великим? Ты точно перевёл?

— Я всегда перевожу точно, — сухо ответил толмач: ему очень не понравилось княжеское оживление.

— Значит, все решено? Он ведь не мог оговориться, правда? Слава тебе, Господи…

— Известно ли великому князю имя его главного врага?

То ли Гуюк понимал русский язык, то ли легко высчитал причину княжеской радости, а только далее он обращался к Ярославу как к великому князю, ни разу не позволив себе оговорки.

— Его имя — католическая Европа, и твой старший сын Александр это хорошо понял. У тебя не будет покоя, пока ты не поставишь сапог на шею своего врага. Помоги же своему сыну сокрушить крестовых рыцарей, великий князь.

— Европа очень сильна…

— Против нас двоих не устоит никто, — гордо сказал Гуюк. — В нашем государстве должно всходить и заходить солнце, так говорил мой великий дед Чингисхан. И оно будет всходить и заходить в нем, если мы протянем друг другу руку дружбы.

— Мой сын Александр изрядно потрепал рыцарей, но понёс большие потери, — лопотал Ярослав, стремясь найти хоть какую-то причину, только бы не ввязаться в военный с оюз с Гуюком. — Наши дружины требуют новых людей, коней, оружия…

— Я дам тебе денег. Много денег, и ты восстановишь свои силы в прежней славе. А потом, когда Европа рухнет к нашим ногам, я отдам тебе всю Русь, великий князь. И дети твои будут одни править в ней, как мои дети во всей остальной части мира.

— Но, великий хан…

— Нет, русские полки не пойдут в Европу под мечи крестоносцев. Они будут обеспечивать мой тыл от неразумных. Только мой тыл, великий князь, это не так-то трудно будет сделать после моего первого удара.

— Только тыл?

— Только тыл и дороги, по которым пойдёт снабжение моей армии.

— И ты… ты, великий хан, готов дать в этом высокую клятву?

— Клянусь памятью деда моего!

— Да, — вздохнув, сказал Ярослав. — Это — высокая клятва, великий хан. И мои дети будут княжить на всей Руси?

— Твои дети будут княжить на всей Руси. И больше никто. Ни одна ветвь рода твоего.

— Думай, князь Ярослав, — по-русски негромко сказал Сбыслав. — Это — петля. Смертельная удавка для Руси. Это — второе нашествие…

— Это — счастливый случай, который не выпадет второй раз, — резко оборвал Ярослав. — Передай хану, что на этих условиях я согласен на союз.

— Поклянись и ты, — сказал Гуюк, когда Сбыслав перевёл ему последнюю фразу Ярослава.

Он выкрикнул что-то, чего Сбыслав не перевёл. И тотчас же в шатёр вошёл отец Евген, торжественно неся перед собою наперсный крест.