Хазгаард 12007 г. до н.э.
Первое, что почувствовал Митрохин, когда пришел в себя, – дикая, невыносимая жара. Он приподнял голову, открыл глаза и едва не ослеп от яркого солнца. Оно стояло в самом зените и припекало совершенно невыносимо. Полушерстяной пиджак «Roy Robson» уже успел пропитаться потом вместе с рубашкой от «Armani» и простой белой майкой московской фабрики «Большевичка», купленной в универсаме неподалеку от дома.
Прикрыв глаза ладонью, Иван Васильевич поднялся на ноги, машинально расстегнул пиджак и различил в отдалении каменный город, вросший в высокую скалу. Цвет города казался коричневым.
Что было совсем необычно после серо-белых городов России и черно-красного города джиннов.
Под ногой что-то зашевелилось. Митрохин приподнял ступню и вскрикнул от неожиданности.
В следе от его босой стопы копошился крупный скорпион. Иван Васильевич аккуратно отступил назад. Скорпион побежал прочь, издавая едва слышный шелест.
Митрохин стер со лба пот и пошел, старательно глядя под ноги, к коричневому городу. Уверенности в том, что он поступает правильно, у него не было. Но не оставаться же в пустыне («Точнее, полупустыне», – прикинул Митрохин), где повсюду шныряют ядовитые скорпионы, а наверное, и пауки, и змеи. За последнее время ему столько пришлось бегать и прыгать, что он существенно сбросил вес, но одышка все равно стала одолевать Ивана Васильевича, стоило ему пройти по такой жаре сотню шагов.
Он почувствовал, как возвращается отчаяние.
Захотелось лечь и лежать, пока он не соберется с силами. Он уже было собирался развалиться посреди пустыни, когда откуда-то прилетели два рыжих стервятника и принялись кружиться над человеком – тихие вестники смерти, способные кому угодно придать бодрости. Митрохина пробрал озноб, он прибавил шагу. В конце концов до людей недалеко. Главное, дойти до этого вросшего в скалу города – и он спасен.
Но город никак не желал приближаться. От раскаленной земли поднимался горячий воздух, и очертания каменных построек на горизонте расплывались.
Вскоре Митрохина стала мучить жажда. Стервятников в небе прибавилось. Он принялся проклинать Медею, которая мало того, что втравила их в эту историю с судом Балансовой службы, так еще и оказалась совершенно бестолковой колдуньей – швыряла по эпохам, пока не закинула куда-то на самый край света. Да еще бросила здесь в одиночестве. Как будто он знает, что теперь делать. А ну как объявятся балансировщики? Что тогда?!
– Тогда я буду драться! – сказал Иван Васильевич вслух и сам подивился своей решительности.
Вблизи город оказался обнесен каменной стеной. Чтобы попасть в ворота, Митрохину пришлось пройти не меньше километра вдоль тянущейся до бесконечности облепленной глиной несуразной уродливой постройки. У стены он несколько раз встречал людей, но те при виде Митрохина отчего-то разевали рты и стояли как вкопанные.
По-русски они не понимали, английский Митрохина находился в самой зачаточной стадии. В работе он всегда пользовался услугами переводчика. Но попробовать пообщаться с аборигенами все же стоило. Первая же сказанная им на иностранном языке фраза: «Парлеву ю шпрехен зи инглиш?!» – убедила его в том, что по-английски аборигены не понимают. «Ну и черт с вами», – подумал Митрохин и решил пользоваться языком жестов. Он размахивал руками, тыкал указательным пальцем в открытый рот и хватал себя за горло, но местные жители при виде этой странной пантомимы спешили убраться восвояси. Бежали быстро, только пятки сверкали. Иван Васильевич орал им вслед на простом русском наречии и бил по изгибу локтя. Пить хотелось все сильнее, и тупость жителей коричневого города начала его не на шутку раздражать.
В ворота он прошел беспрепятственно. Их никто не охранял.
«Значит, войны нет, – обрадовался Митрохин. – Или наоборот, – подсказал ему внутренний голос. – Город недавно захвачен. Только что-то непохоже».
Миновав ворота, он сразу оказался посреди шумного восточного балагана. Густонаселенный город шумел пчелиным роем. Митрохин столкнулся с четверкой людей, что-то тащивших в паланкине, его толкнул и тут же скрылся в толпе какой-то крепкий горожанин с головой, обмотанной тряпками. Затем на Ивана Васильевича налетели двое, тащившие целые связки длинных палок с петлями на концах. Вся эта сутолока и бешеная кутерьма повлияли на пришельца из другого мира самым неблагоприятным образом. Он схватился за голову и стал проталкиваться в неизвестном направлении в поисках места, где можно присесть и спокойно обдумать свое положение. На него кричали, толкали в спину, но он упорно пробирался сквозь толпу, пока не оказался перед входом в самый узкий проулок, какой ему доводилось видеть в жизни.
Митрохин обернулся напоследок и увидел, что на площади, которую он только что миновал, помимо людей, присутствует и несколько силатов. Их можно было отличить по высокому росту и крупным плоским физиономиям. Также он заметил одного ифрита. Троица следовала к воротам, с лютой яростью оглядываясь кругом. Иван Васильевич, не раздумывая ни секунды, нырнул в проулок и, пригибаясь под низкими балкончиками и скатами крыш, побежал прочь.
Дома сдвигались все ближе. Между ними кое-где натянуты были веревки, болталось белье, больше напоминающее тряпки. Митрохин влетел головой в сырую рубаху, отбросил ее в сторону, на голову ему плеснули мыльной водой. Он поднял глаза и столкнулся взглядом с девушкой в бесформенном тюрбане. Она испуганно глядела на него, сжимая в изящных ладонях медный таз, потом спряталась в окне. Иван Васильевич бросил взгляд вперед и понял, что дальше не пройдет, стены домов сходились вплотную.
Он подхватил с земли нечто похожее на сделанный пятиклассником-двоечником на уроке труда табурет, встал на него (конструкция качалась, грозя в любой момент опрокинуться) и полез в окно.
Женщина увидела его сразу и открыла рот, собираясь кричать, но Митрохин приложил палец к губам, а потом сложил руки в умоляющем жесте.
Глядя в его голубые, наполненные слезами глаза, женщина проявила милость – кричать не стала.
Иван Васильевич спрыгнул на застеленный ковром пол и огляделся. Обстановка в комнате была очень бедной. На стенах висели такие же грубые, крупной вязки ковры, в углу болтался привешенный на две цепочки светильник. Над ним на потолке обозначилось пятно копоти. В другом углу стояла огромная кровать, занимая едва ли не половину комнатушки. На низеньком столике покоился медный таз, теперь уже без мыльной воды, лежали цветные тряпки.
Хозяйка глядела на гостя с беспокойством.
Митрохин сглотнул. Для того чтобы выжить, ему нужно немедленно внушить этой простой, примитивной бабе, судя по всему, прачке или вообще проститутке (его навела на такую мысль огромная кровать), доверие. Если он сейчас заговорит по-русски, она испугается и закричит. Иван Васильевич размышлял недолго, деловая смекалка его не подвела. Он сунул руку в карман пиджака и извлек оттуда несколько мелких монеток – две по десять копеек и одну – пятьдесят. Завалялись с незапамятных времен, хотя мелочь он обычно сгружал в ящик рабочего стола. Была там еще пятирублевая монета, но отдавать ее Митрохин пожалел.
«На пятирублевку можно даже мороженое купить или воды газированной», – подумал он. Были и другие соображения. Пятьдесят и десять копеек могут сойти за золото, а пятирублевка – серебро, платина тут вряд ли в ходу. Хотя кто его знает. «Если эти монетки не возымеют действие, отдам ей пятирублевку», – решил Митрохин. Возымели!
Женщина заметно подобрела, приблизилась, взяла монетки и, не глядя, бросила их в глиняную посудину, стоявшую возле кровати. Потом опустилась на кровать, жеманно улыбнулась и поманила Ивана Васильевича пальцем. Он затряс головой и показал на горло – мол, нет, пить давай. Но женщина не понимала, продолжая призывно двигаться и Делать недвусмысленные жесты руками. «Ну совсем дурная», – понял Митрохин и, постепенно выходя из себя (жажда уже мучила его так, что хотелось кричать), сказал:
– Воду давай, дура!
Видя, что «местная красавица» и на этот призыв не реагирует, Иван Васильевич собирался было ринуться на поиски воды сам, когда дверь неожиданно распахнулась от сильного удара. На пороге стоял высокий мужчина. Глаза его сверкали лютой яростью. В руке незнакомец сжимал тонкий кривой нож.
– Это еще кто? – пробормотал Митрохин и попятился. Несмотря на то, что в последнее время решительности у него заметно прибавилось, вид этого типа показался ему довольно угрожающим.
Намерения его читались в глазах – прирезать, да и дело с концом.
– О, хазгара мезге ликарака! – закричала красавица, заламывая руки, но с кровати не поднялась.
– Ликарака, – сказал Митрохин в подтверждение ее слов и оглянулся вокруг в поисках чего-нибудь тяжелого. На глаза ему попался только медный таз. Как раз вовремя. Издав нечленораздельный вопль, полный злобы, убийца метнулся вперед.
Иван Васильевич подхватил таз и закрылся им как щитом. Острие ножа вонзилось в таз, пробив его насквозь. К счастью для Митрохина, он успел отвести «щит» подальше от тела. Нож застрял в металле, а атакующий несколько замешкался. Глянув мельком на лезвие, застывшее в миллиметре от его беззащитного живота, Иван Васильевич рванул таз вверх и врезал им по лицу нападавшего. Рукоятка ножа при этом пришлась тому точно под подбородок. Агрессивный абориген сделал несколько шагов и сел на пол с громким «бамс». Не желая терять времени, Митрохин перевернул таз, вытащил рывком нож И собирался уже выбежать прочь из этого «сумасшедшего дома». Но женщина, не правильно истолковав его намерения, с рыданиями кинулась ему под ноги, норовя обхватить колени.
– Да не собираюсь я его убивать, дура! – рявкнул Митрохин, с трудом оторвал от себя продажную девку, готовую отдаться за пару копеечных монет, и выскочил на улицу. Сбежав по сбитым ступеням, он опять оказался в толпе народа, что было совсем неудобно, поскольку кривой нож все еще оставался зажатым у него в кулаке. Как назло, толкучка в этом месте достигла апогея. В двух шагах маячил огромный ифрит. А слева проталкивался, покрикивая, тощий абориген с тачкой, на которой возвышались пустые птичьи клетки. Митрохин с ужасом понял, что его оттесняют к ифриту. Он попытался спрятать нож под одежду, но не успел. Его толкнули под руку, и острие ткнулось в затянутую синей тканью ягодицу. Ифрит взвился, как иные спортсмены, претендующие на олимпийскую медаль по прыжкам в высоту, не могут прыгнуть за целую жизнь, и совсем по-балетному задрыгал в воздухе ногами. Да еще заревел так страшно, что все ринулись врассыпную, образовав вокруг Митрохина и его визави пустынный пятачок.
Джинн обернулся. Уткнулся взглядом в скорчившуюся перед ним человеческую фигурку. В руке человечек сжимал кривой нож. Да еще поднял его перед собой, защищаясь от этой чудовищной громадины.
Одним ударом ифрит выбил нож из руки Митрохина. А вторым отправил его в такой глубокий нокаут, что несчастный пришел в себя только поздно вечером. Открыл глаза и увидел, что над ним скалится беззубым ртом отвратительная рожа.
А неподалеку маячит несколько таких же.
– Вы кто? – спросил Митрохин. Рожи отпрянули. Над головой Иван Васильевич узрел решетчатое окошко и белую, как кожа рыжеволосой гулы, луну.
– Где я? – пробормотал он и сел, оглядываясь.
В полумраке шевелились темные фигуры, здесь стояла такая вонь, что воздух проходил в ноздри со свистом, а в горло будто грязных тряпок натолкали…
Следующие месяцы пронеслись, словно в пьяном бреду. Впоследствии Митрохин вспоминал жуткий, постоянно мучивший его голод. Отвратительную вонь. И еще вшей, которые так и норовили перебраться с местных обитателей на нового, более упитанного узника. Время от времени в яму, где и так было полно народу, джинны подбрасывали нового заключенного. Люди встречали его явление руганью, потрясали кулаками – места было так мало, что для того, чтобы присесть, приходилось подвинуть чью-то дурно пахнущую конечность.
Первые дни заключения Иван Васильевич провел в тягостном молчании. Он ни с кем не разговаривал. Не имел желания, чувствуя глубочайшую подавленность. О том, чтобы притронуться к отвратительной жиже, которую тюремщики почему-то считали пищей, пригодной к употреблению, он не мог даже помыслить.
Затем Митрохин стал привыкать к вони и отсутствию личного пространства. Начал прислушиваться к разговорам людей. Наречие у заключенных было самое примитивное – отдельные слова многократно повторялись, что указывало на лексическую бедность языка.
Через неделю, перестегнув ремень на брюках на две дырочки, Митрохин решил, что, если он хочет выжить, ему придется освоить местное наречие.
Впереди маячили самые смутные перспективы.
А жить все же очень хотелось. Хотя предпосылок к тому, что все закончится хорошо, по правде говоря, не было никаких. Бывший банкир вовсе не был уверен, что когда-нибудь ему удастся выбраться из этой помойной ямы на свет. Не был он уверен и в том, что его не казнят по прихоти какого-нибудь джинна. К примеру, того страшного ифрита, которого он по чистой случайности ткнул ножом в ягодицу.
Для начала Иван Васильевич заговорил с беззубым стариком, который по ночам храпел неподалеку. Тот отрицательно замотал головой, демонстрируя, что не понимает ни слова из того, что пытается ему сказать Митрохин. Потом дело потихоньку пошло на лад. Старик понял, что чужеземец желает выучить их язык, и, к удивлению Ивана Васильевича, проявил изрядное рвение, чтобы помочь ему в этом начинании. К учебному процессу постепенно подключилась вся выгребная яма. Сначала Митрохин освоился со всеми частями тела, включая голову, затем узнал, как называется тот или иной предмет одежды, еда и прочие вещи. С абстрактными понятиями оказалось намного сложнее, но Иван Васильевич не сомневался, что если будет стараться, то постепенно сумеет освоить и их тоже. По крайней мере, как на языке местного народа называется холод и тепло, он узнал очень быстро…
Через пару месяцев заключения Иван Васильевич мог понимать речь местных жителей настолько, что старик сумел рассказать ему, что город, куда он попал, называется Харкарат, и это крупнейшее поселение людей во всем Хазгаарде, а возможно, что и во всем мире. Старик сказал также, что город джиннов Басра находится в самом центре страны, там же, где и дворец великого владыки Саркона, но туда людям вход воспрещен. Даже подходить ближе чем на три тысячи шагов человеку запрещено. Басру охраняют патрули ифритов.
Вокруг нее на расстоянии тысячи шагов стоят несколько караульных башен, но большинство из них заброшено, потому что люди и так никогда не нарушали границ священного города.
На вопрос Митрохина, какой сейчас год, старик продемонстрировал три пальца, и Иван Васильевич понял, что скорее всего никогда не узнает, куда его забросила магия. А колдунья, похоже, и сама попала в серьезный переплет, что-то перепутав. Митрохин поразмыслил и пришел к выводу, что его зашвырнуло в какую-нибудь отдаленную эпоху, а может, и вовсе – в иной мир.
Ужасающие условия содержания узников заставили Митрохина с теплотой вспомнить, как относились к нему во время похищения Тринадцатый и Двести тридцать седьмой. Они, конечно, держали его в подвале и иногда били, но, по крайней мере, давали каждый день дышать свежим воздухом и смотреть на небо. А еще они набирали бочку с водой и позволяли ему мыться. Здесь же мыться узникам не полагалось. От невыносимой жары и отсутствия гигиены у непривычного к таким условиям Митрохина по всему телу пошла сыпь. Кожа зудела, он отчаянно чесался. Но, к его удивлению, с наступлением четвертого месяца заключения сыпь прошла сама собой. К тому времени он уже свободно изъяснялся на местном наречии, а ремень пришлось завязывать, как пояс от банного халата, чтобы не уронить брюки.
В конце концов наступил тот день, когда их вывели наружу. Заключенные щурились от яркого света, держались друг за друга, чтобы не упасть.
– Сегодня вам повезло, – сообщил силат, который встречал их возле «ямы», – великий владыка Саркон дарует вам жизнь. За это вы на веки вечные станете служить ему верой и правдой. Я поведу вас на медные рудники…
– Лучше убейте! – угрюмо проговорил один из узников.
– Посадите его обратно, – распорядился силат.
Пара ифритов немедленно выполнили его указание, подхватили упирающегося человека под руки и скинули в яму.
– Думаю, еще через четыре месяца он будет сговорчивее, хотя вряд ли доживет, – силат засмеялся. Ифриты поддержали его дружным хохотом.
– Сейчас все вы отмоетесь от грязи, вас накормят, и мы тронемся в путь, – поведал силат. – Есть кто-нибудь, кто боится воды?
– Я, – откликнулся один из людей, с безумным взглядом и всклокоченной, торчащей колом бородой.
– Ты будешь мыться первым, – обрадовался силат. – Возьмите его и киньте в реку!
Ифриты потащили орущего не своим голосом безумца к реке. Остальные узники двинулись следом. Митрохин шел, тяжело переставляя ноги. Он был истощен до крайности и думал только об одном – сейчас их накормят, сейчас их накормят, им Дадут еду, настоящую еду. Он вымылся в реке, даже потер тело плоским камнем, похожим на пемзу, на берегу реки их валялось в избытке. Затем новоявленный раб прополоскал в реке костюм. В карманах к тому времени уже ничего не осталось – монетки, зажигалку, носовой платок он выменял на еду и крепкие кожаные сандалии у карауливших яму ифритов (надоумили другие заключенные). Рукава от пиджака Митрохин оторвал. Из одного получился головной убор. Другой пошел на перевязку для раненых. Среди тех, кого притаскивали джинны, таких было немало…
Для узников устроили богатую трапезу. Голую землю застелили тканью, на которой стояла глиняная посуда с мясной похлебкой, лежали лепешки, виноград, сыр. Иван Васильевич вспомнил, что много есть нельзя. Если набить отвыкший от сытной пищи желудок под завязку, то самое легкое, чем отделаешься, – вывернет наизнанку. В худшем – можно потерять сознание, а то и вовсе умереть.
Иван Васильевич упал на колени, схватил лепешку и, отломив от нее маленький кусочек, положил на язык. Узники совсем обезумели при виде еды и принялись поедать мясную похлебку, пихать в рот виноград, сыр. Некоторые передрались между собой.
– Не ешьте много! Не ешьте! – закричал Митрохин, но его никто не слушал. Людей занимало только желание поскорее наесться до отвала. Иван Васильевич схватил одного из узников за плечо, желая помочь ему. Но тот зло оттолкнул Митрохина, комкая в кулаке виноград и лепешку. Он запихивал получившуюся массу в рот, давился, но продолжал есть. Сок тек по его подбородку.
Джинны наблюдали за людьми с презрением.
Один из силатов приблизился к Митрохину и ткнул кнутовищем в плечо:
– Почему не ешь?!
– Не хочу!
– Не хочешь?! – выплюнул силат сквозь сжатые зубы. – Тебе нужно набраться сил перед переходом.
– Мне хватит сил!
– Ешь! – рыкнул джинн.
Митрохин в ответ промолчал. Только твердым взглядом смотрел на силата, словно бросал ему вызов.
Упрямство человека в странной одежде джинну не понравилось, но он решил оставить его в покое.
Что-то в его облике и манере поведения насторожило силата. Раньше ему не доводилось видеть людей, которые вели бы себя подобным образом.
Вскоре узников стало тошнить. Они стояли на четвереньках и исторгали из себя куски непереваренной пищи. Другим стало совсем худо. Люди лежали на земле и конвульсивно содрогались.
Митрохин отполз подальше. Во внутреннем кармане пиджака он спрятал две лепешки – этой пищи должно было хватить для перехода. Облизал потрескавшиеся губы. Силат наблюдал за ним внимательно, маленькие маслянистые глазки светились нехорошим огнем.
– Вы тоже небессмертны, – пробормотал Митрохин и отвел взгляд – он вспомнил, как лежал Тринадцатый на асфальте, там в далекой Москве, беспомощный, умирающий. А вокруг него растекалась лужа темной крови. Митрохина охватило темное торжество. – Мы еще поборемся…
По пустыне их вели, разбив на пары. Ивану Васильевичу достался в напарники тощий узник с длинной, поросшей черными волосами шеей и почти бесцветными глазами. Он прихрамывал на левую ногу, а время от времени начинал шарить вокруг себя руками, ища опору. В такие минуты Митрохину приходилось подставлять ему плечо.
Впереди шел силат с мечом на поясе. Рядом с ним вышагивали два здоровенных ифрита, вооруженных копьями. Замыкали цепь ифриты с куруками и необыкновенными молотами. Тяжелый металлический наконечник на длинной рукоятке отливал красным и посверкивал белыми искрами.
Митрохин шел, глядя в землю. На него нашло странное оцепенение. Их было не меньше пятидесяти, изможденных, измученных неволей людей, попавших в рабство. Их не удосужились даже связать. Если бы они сейчас кинулись на джиннов, у них был бы шанс обрести свободу. Но Митрохиным владела уверенность, что ничего не случится.
Если он проявит инициативу и попробует напасть на ифритов, то просто погибнет. Людьми, которых джинны вели по пустыне, владело одно только чувство – покорность. Они шли, низко склонив головы, и он вместе с остальными. Они боялись поднять глаза из страха, он – от стыда. Человек из другой эпохи, привыкший раздавать указания и вести свои дела уверенно и жестко, обращенный в бесправного раба.
Иван Васильевич брел, сбивая ноги об острые камни, и размышлял о том, что никогда, в сущности, не знал, что такое истинная свобода. Тогда, в две тысячи шестом году, он, наверное, был подлинно свободен. Свободен даже от какой-либо назидательности в отношении себя. Он вел распущенный образ жизни, в бизнесе помышлял только о своих интересах, никогда не занимаясь благотворительностью, и к тридцати восьми годам даже семьей не обзавелся. А все оттого, что рассуждал об этой проклятой свободе. Как будто тогда он понимал, что такое свобода…
