Олег Овчинников
Операторы всех стран
— Карл для Лары украл кальмаров, — с порога объявил я. Не бог весть какой каламбур, однако на его сочинение ушло сорок минут: дорога быстрым шагом от метро до дома. — А Лара для Карла?
— Ты не Карл!
— Я в курсе. Оттого и не украл, а обменял на честно заработанные мятые бумажки.
Я выставил на стол тщедушную баночку. Строго говоря, это была смесь кальмаров с осьминожками, но осьминожки не ложились в размер. Лара задумчиво покрутила ее в пальцах.
— Разве я просила кальмаров?
— Угу. Причем была очень убедительна.
— Странно. Мне кажется, речь шла об эклерах. Сейчас бы я точно съела эклер.
— Так кальмары уже не нужны? Давай я их выброшу.
— Не дам!
Она вцепилась в баночку, вся сжалась в своем кресле и теперь смотрела исподлобья взглядом осьминогозависимого кальмаромана.
Я вздохнул с облегчением. В это время суток в нашем районе можно найти все что угодно, кроме порядочных людей и эклеров.
— Я свинья, да? — вдруг спросила она.
— Ты с ума сошла! — Я присел на подлокотник кресла и погладил мышиные хвостики, заменяющие Ларе челку. Сегодня их было восемь. И склеенные ресницы — следы недавних слез.
Она взяла мою руку, обвила своими и покачала головой.
— Свинья… Сижу тут, ничего не делаю, извожу тебя капризами, а ты вкалываешь за двоих.
— За троих, — уточнил я. — Но эти трое того стоят! Ты ходила в консультацию?
— Ходила, только… — Лара опустила глаза. — Я не досидела. Не смогла. У меня снова был приступ, и я убежала. Там столько женщин в очереди. Некоторые светятся, как солнышко, а некоторые… некоторые…
— Ну все, все, все. — Я прижал ее голову к своей груди.
— Я помню его наизусть, — пожаловалась она.
Я кивнул. Я тоже помнил слово в слово содержание многих сеансов. В особенности тех, о которых больше всего хотел бы забыть.
— Не знаю точно, кого я услышала, но там была одна брюнетка — совсем молоденькая. Она так нервничала. Постоянно выбегала курить, хотя это же нельзя, правда?
— Конечно. Расскажи, что там было. Станет легче, — соврал я.
Лара отпустила мою руку, откинулась в кресле и оцепенела. Как будто и вправду по второму разу переживала сегодняшний сеанс. Только во время сеанса голос меняется, а Лара заговорила своим собственным, и глаза ее все время оставались карими. Она сказала:
— Я никогда больше не изменю Жене. Господи, я никогда больше не изменю Жене. Только бы, только бы, только бы он не узнал, что это не его ребенок!
— Это все?
— Да. — Лара вздохнула. Кажется, ей действительно стало легче. — Я проорала это на весь коридор. Все, кто был в очереди, перестали болтать и уставились на меня, как на сумасшедшую. Наверное, они подумали, что это я… Ну, что я изменила какому-то Жене, и у меня сдали нервы. А у молоденькой брюнетки было такое лицо, как будто ее ударили. Я все-таки думаю, что подслушала именно ее.
— Тебе повезло.
— Глупости!
— Тебе сказочно повезло. Хотел бы я хоть раз увидеть того, кто кричит о своей боли моим ртом.
— Только не в этом случае. Я все равно ничем не могла ей помочь. Только взглянула на нее и… убежала. Не знаю, как я смогу туда вернуться.
— Тебе не обязательно возвращаться.
— Да? И в роддом ложиться не обязательно? А ведь там будет в сто раз хуже. Там ВСЕМ больно и страшно!
— И в роддом не обязательно.
— Как же я буду рожать?
— Дома будешь рожать, в ванне.
— У нас нет ванны.
— Прости, все время забываю. Тогда в душевой кабинке. Или я найду еще одну работу, и мы устроим тебя в частный роддом.
— У тебя и так миллион работ.
— Значит, еще одна ничего принципиально не изменит. Зато, когда мне выплатят миллион зарплат, мы сразу станем миллионерами.
Вопреки моим надеждам Лара не отреагировала на вымученную шутку.
— Проклятый кризис, — вздохнула она. Потом скосила глаза на свой живот, и я отметил, что с каждой неделей у нее это получается все естественнее. — Как ты думаешь, каким он будет?
— Почему он? А вдруг она?
На этот раз Лара улыбнулась.
— Все равно он. Потому что ребенок. Скажи, раз мы оба с тобой… такие, то и он может стать… таким?
Что за жизнь? — стиснув зубы, подумал я. Пять лет вместе, а так и не договорились, что и как называть. Приступы или сеансы? Вызывают нас или абонируют? У нас даже нет слов, чтобы назвать самих себя. Кто мы? Операторы односторонней связи? Ассенизаторы человеческих душ?
Прокля́тый кризис? Нет, про́клятые мы! Знать бы еще, кем и за что.
— Не знаю, — сказал я. — Я бы хотел, чтобы он был нормальным.
— Ладно. Давай ужинать, — предложила Лара.
Приготовления к ночному пиршеству заняли пару минут. Мы застелили стол выпуском прошлогодних новостей. Лара выбралась из кресла, чтобы нарезать хлеб. Я отыскал консервный нож и выпустил на волю кальмаров с осьминожками. Мы уже занесли над ними вилки, когда нас обоих накрыло.
— Снова Она, — простонала Лара.
— Похоже, — согласился я, наблюдая, как из нашего тесного мирка, из этих четырнадцати метров полезной площади, куда-то утекают все краски.
Еще мы успели взяться за руки. Мы делали так всегда, когда у одного из нас случался сеанс. С того самого раза, когда нам, сидящим за столиком в летнем кафе, удалось свести вместе две потерявшиеся судьбы. Тот успех больше не повторялся, но мы не теряли надежды, что когда-нибудь из миллиона случайностей сложится еще одно маленькое чудо.
Сейчас я не надеялся на чудо. Я знал, что нас ждет. За последние полтора месяца мы с Ларой пережили это раз двадцать.
Что ж, будем надеяться, переживем и двадцать первый.
Мы одновременно запрокинули головы к свисающей на обрезке шнура шестидесятиваттной лампочке, которая все тускнела и тускнела, пока не превратилась в черную несъедобную грушу, и закричали в один голос — полный отчаяния голос девочки-подростка:
— А-А-А-АПЯТЬ!
— Поддалбливай тут вокруг кабеля, — сказали мне, и я, натянув рукавицы, стал поддалбливать.
Сверху то ли сыпалось, то ли моросило, и это было хорошо: подмокшая земля казалась не такой твердой. В однообразных подъемах и падениях тяжелого лома тоже было свое очарование. Под эти монотонные «Бух! Бух! Бух!» можно было не думать ни о чем, кроме самого насущного. Например, о том, что ты не замерзнешь, пока хотя бы одной твоей руке или ноге сухо и тепло, и какая это была гениальная идея утеплить прохудившиеся ботинки зимними меховыми стельками.
Но реальность — такая штука, от которой не спрячешься на дне самой глубокой траншеи, и когда очередное «Бух!» раздалось не снаружи, а внутри, я подумал только: «Что ж так часто-то? Ведь только вчера же…» Сомнений не было, это снова начиналось оно. Вернее, Она. Если обычный абонент выходил на связь постепенно, как будто нащупывая свой путь к тебе, а потом и сквозь тебя, в любом случае у тебя оставалось время, чтоб хоть как-то подготовиться, то Она всегда появлялась резко и целиком. И никакого тебе холодка с мурашками, никакой иголочки в темя — просто «Бух!» — и словно бы еще один лом вбили тебе в то место, где раньше был позвоночник.
— ГОСПОДИ, ДА ЗА ЧТО МНЕ ВСЕ ЭТО?
И то верно, за что?
Пять минут спустя я стоял, гладил через воротник толстовки сорванное горло и наблюдал, как мир вокруг меня снова обретает цвета. И самыми яркими пятнами в нем были лица коллег по бригаде. Наш старший (он же — единственный русский, помимо меня) возвышался над краем траншеи, молчаливый и яростный, точно бог возмездия. Я догадался, что сейчас меня будут бить, возможно, даже похоронят в этой импровизированной могиле шириной в полтора и длиной в шестьдесят метров, и, проследив за взглядом бригадира, понял, за что. Оказывается, во время сеанса я не прекратил долбежку, и сейчас острие лома торчало из сердцевины развороченного кабеля.
— Слушай, малахольный, иди-ка ты отсюда, а? — предложил бригадир.
Я положил лом на влажную землю, бросил сверху рукавицы и не спеша выбрался из траншеи. Помогать мне не стали. Бить, правда, тоже. Представители восточных национальностей вообще с пониманием относятся к бесноватым.
— И больше не приходи! — бросил мне вслед бригадир.
Жалко. Из миллиона моих работ эта, пожалуй, была лучшей. Платили здесь немного, зато после каждой смены.
— Что ж ты творишь с нами, глупая? — вслух подумал я.
Она ворвалась в нашу жизнь в начале сентября. То ли переехала откуда-то вместе с родителями, то ли вернулась с каникул, осознав себя в новом качестве, но Первый Звонок в этом году обернулся для нас с Ларой пожарным набатом.
Она была оператором. То есть могла улавливать чужую боль, ненависть, ярость и страх и так же, как все мы, не знала, что с ними делать. Вот только Ей, судя по голосу, было двенадцать, и после каждого сеанса у Нее случалась истерика. Все принятые эмоции при этом снова неслись в эфир, усиленные и дополненные Ее собственными комплексами и страхами. Двенадцать лет — возраст, когда мир и без того повернут к тебе своими острыми углами. Когда каждая неудача оборачивается уверенностью в собственной ущербности. Когда тебе кажется, что на целом свете ты такой один. Об этом хочется кричать. И Она кричала, не разжимая губ. А мы с Ларой срывали голос.
Понятно, что жить с такой сиреной в голове нельзя. Ждать, пока девочка успокоится, можно долго, вплоть до совершеннолетия. Успокоить Ее самим? Но как? Ведь Она раз десять на моей памяти спрашивала «ПОЧЕМУ Я НЕ ТАКАЯ, КАК ВСЕ?», но ни разу — «ПОЧЕМУ Я, ТАНЯ ИВАНОВА ИЗ ШЕСТОГО «Б», НЕ ТАКАЯ КАК ВСЕ?». И пусть тань ивановых в окрестностях едва ли не больше, чем шестых «Б», у нас была бы хоть какая-то зацепка. Мы же знали лишь Ее пол, примерный возраст и то, что она живет где-то неподалеку. Об этом говорила чистота и сила сигнала.
Когда жить в постоянном ожидании разрыва мозга стало невыносимо, мы попытались найти ее на основании наших скудных данных, призвав на помощь научный подход. Мы разбили район на квадраты. Надеялись по изменению интенсивности сигнала установить его источник. Я был против участия Лары, но как иначе мы смогли бы сравнивать показания? Днем я работал, каждую вторую ночь — тоже, поэтому для поисков у нас оставалось только ранее утро и вечер. Истерики у девочки чаще всего приходились на вечер, поэтому мы выходили на охоту в темное время суток. В первый раз я занял пост у метро, Лара — в парке. Нам «повезло», очередная истерика случилась, едва мы заняли наши позиции. Когда все закончилось, мы обменялись впечатлениями. «Ну, как у тебя было?» — «Плохо». — «Насколько плохо?» — «Ужас как плохо». — «М-да… И у меня ужас». В общем, так себе получился обмен. Назавтра я переместился к рынку у МКАД, Лара — к двум новым высоткам… где мы и провели три вечера кряду, ожидая, когда закончится внезапное затишье. И на четвертый вечер дождались. Контузило обоих, причем опять невозможно было понять, кого сильней. Так бы мы и продолжали нашу чехарду, если бы следующий сеанс не настиг меня на противоположном конце Москвы, в метро, под гранитной толщей, надежно экранирующей любой сигнал. Кроме этого. Передача была чистая и мощная, как из соседней комнаты. И глупо было предполагать, что загадочная девочка следует за мной по пятам. Просто расстояния не играли для нее роли.
В тот день я вернулся домой поздней обычного. Поймите меня правильно, я уважаю нашу милицию. Но почему-то совершенно без взаимности. Кстати, имейте в виду, если в переходе метро вы начнете кричать детским голосом «ПОЧЕМУ ВЫ ВСЕ МЕНЯ НЕНАВИДИТЕ!», вам не поможет ни Бог, ни черт, ни московская регистрация.
Единственным полезным следствием из нашей охоты на лис стал вывод о том, что мы имеем дело с оператором потрясающей силы.
Из-за которого я сегодня остался без работы.
Отпирая входную дверь, я все еще думал, как бы помягче сообщить об этом Ларе. Но оказалось, что ей тоже не терпится поделиться со мной новостями.
— Знаешь, я все-таки сходила на УЗИ, — объявила она. — К частному врачу. Потратила ку-учу денег.
— Мятых бумажек, — поправил я.
— Да, мятых бумажек. Зато я была там совсем одна.
— И что показало УЗИ?
— Сесть не хочешь?
— Хочу. Но боюсь заснуть.
— Лучше все-таки сядь.
Я опустился на стул. Сна ни в одном глазу, напротив, нервное сердцебиение в висках.
— Ну, что? Говори же! Клянусь, я обрадуюсь всему, включая неведому зверушку.
— Там… — Лара обхватила руками живот и вздохнула. — Картина Репина. Опять двойня.
— Что? О ч-черт! — против воли сорвалось с языка. — То есть… Я хотел сказать: ура!
— Первое слово дороже второго, — сказала Лара и отвернулась к стене.
— Чепуха! Первое слово в огне горит, второе правду говорит, — горячо возразил я, думая про себя: «Черт! Черт! Черт!»
— Как же мы будем жить? — спросила Лара у выцветших, в жидкий цветочек, обоев.
— Долго и счастливо. — Я обнял ее, быстро поцеловал в висок, в каждый мышиный хвостик, в другой висок и повторил: — Долго и счастливо.
— Ну да. Если только…
— Никаких если!
Но Лара все же закончила:
— Если только Она позволит.
Две перевязанные бечевкой стопки книжек я нашел еще весной. Классика, словари и немного детективов. Кто-то сложил их возле мусоропровода, а я принес домой. Думал, буду почитывать на досуге. Однако досуг за полгода не выдался ни разу.
Я взял верхнюю книжку из стопки, как оказалось, томик Чернышевского. Для моих целей он подходил как нельзя лучше.
«Что же делать-то, а? — думал я, легонько постукивая книжкой по затылку. — Что делать?»
Тюк, тюк, тюк… Непрямой массаж мозга не помогал.
Тогда я попробовал другой способ.
— Ларусь! Скажи, пожалуйста, страницу и абзац.
— Тридцать шесть и пять, — ответила Лара, задумчиво изучая градусник.
— Спасибо.
Я раскрыл книгу на тридцать шестой странице, отсчитал пятый сверху абзац и прочел:
«Я сердит на тебя за то, что ты так зла к людям, а ведь люди — это ты: что же ты так зла к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с того, о чем ты теперь думаешь: что это за писатель, так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе, какой я писатель».
— Бр-р-р-р! — Я помотал головой и продолжил нарезать треугольники по комнате.
Тюк, тюк, тюк — окно. Тюк, тюк, тюк — стол. Тюк, тюк, тюк — кровать.
Даже не так.
Тюк, тюк, тюк — на что жить? Тюк, тюк, тюк — как рожать? Тюк, тюк, тюк — что делать с Нею?
— Ла-ар. Как ты думаешь, зачем писатели пишут книжки?
— Чтобы заработать кучу денег.
— Думаешь? Да нет, тогда бы они писали деньги.
— Значит, чтобы сделать людей лучше.
Я обдумал этот ответ и покачал головой.
— Наверное, все-таки нет. Никакая книга не сделает человека лучше. Строго говоря, те, кто особенно нуждается в улучшении, навряд ли читают книги.
Лара встряхнула градусник и снова сунула под мышку.
— Зато книга может помочь людям, которые УЖЕ хорошие, понять, что они не одиноки.
Я остановился, где был, на полпути между кроватью и окном.
— Ларусь. Я говорил тебе, что ты гений?
— Ни разу. Зато говорил, что никогда не врешь.
— Вот! — Я поднял глаза к потолку. — Где же ты, глупая? Я уже скучаю по твоему ЧТО ЖЕ СО МНОЙ ПРОИСХОДИТ!
Должно быть, я слишком правдоподобно изобразил интонации двенадцатилетней девочки. Лара покосилась на меня настороженно. Я же, напротив, воспрял духом — впервые за эту трудную осень.
Когда Она пришла в следующий раз, я изо всех сил старался контролировать сознание. Надеялся остаться собой хоть на чуть-чуть, хоть на мгновение, чтобы, когда откроется эмоциональный портал, послать навстречу чужому страданию несколько ободряющих слов. Крикнуть или хотя бы прошептать: «Да, ты не такая, как все, но ты не одинока. Нас немного, но мы есть. И ты делаешь нам больно».
Только ничего у меня не вышло. Трудно изображать безучастность, когда по тебе едет асфальтовый каток. Девочка, как всегда, смяла меня, разжевала и выплюнула, даже не заметив.
Односторонняя связь так и осталась односторонней.
Бывает так: повесишь голову, опустишь руки и ничего уже не ждешь, как вдруг судьба, вдоволь наигравшись с тобой в кошки-мышки, сама постучится в двери и приведет с собой надежду. Что-то подобное случилось и с нами. Только наша судьба выбрала для визита странное время — около шести утра — и, судя по громкости ударов, стучалась в дверь ногой.
— Я открою, — сказал я Ларе, когда она заворочалась под двумя одеялами.
— Только осторожней, — попросила она сонным голосом. — Кто бы это мог быть?
— А я знаю? Сейчас! — крикнул я в сторону прихожей, застегивая ремень на брюках. Потом натянул футболку и босиком прошлепал к двери. — Кто там?
— Свои, — ответил немолодой женский голос. К тому же еще и неласковый.
Я распахнул дверь.
— Баб Глаш?!
— Кто ж еще! — ответила она таким тоном, будто заглядывала к нам по три раза на дню. Будто к нам вообще хоть кто-то заглядывал! — Эй! Пусти в дом, чего на пороге держишь?
Я посторонился, пропуская гостью в прихожую.
Баба Глаша была из наших. Иногда она принимала передачи, а все остальное время расплачивалась за это своей неустроенной жизнью и статусом районной сумасшедшей. С марта по октябрь она торговала возле универсама цветами сомнительного происхождения, все остальное время перебивалась сбором стеклотары. Этим утром баба Глаша пребывала в демисезонном состоянии: в левой руке она держала ведерко подмороженных гвоздик, а в правой — гремящую авоську, из которой во все стороны торчали бутылочные горлышки. По крайней мере мне стало ясно, почему баба Глаша стучалась в дверь ногой. Но вот зачем она пришла? И откуда вообще узнала наш адрес? М-да, загадка!
— Давайте вашу сумку. И ведерко сюда вот поставьте. Нет-нет, разуваться не надо. Проходите. Хотите стул или — сейчас я освобожу — кресло?
— Баб Глаш, хотите чаю? — Лара все-таки выбралась из своей шерстяной берлоги и даже успела натянуть халат поверх ночной рубашки.
— Не мельтеши, — буркнула баба Глаша и осталась стоять. Из-под нарочитой грубости выглядывала нерешительность. Нашей гостье тоже было не по себе. Она и сама плохо понимала, зачем пришла сюда. — Эта… сони… — начала баба Глаша словами популярного слогана. Продолжила сбивчиво, глядя в пол: — Так дальше нельзя. Мне б дожить свой век спокойно. Скоро семьдесят уже. Я так не могу. Надо что-то делать с этой малолеткой.
— С какой? — хором спросили мы с Ларой.
Бывает, совершенно невозможно удержаться от бессмысленного вопроса, даже если тысячу раз уверен в ответе.
Баба Глаша посмотрела на нас, усталая и старая, как сама Вселенная, и прописклявила:
— ДА КОГДА ЖЕ ЭТО ЗАКОНЧИТСЯ!
Вообще-то звукоподражатели из нас так себе. Только во время сеанса наши голосовые связки способны творить чудеса, но в данном случае узнаваемость была стопроцентной.
Я прокашлялся и предложил:
— Давайте все-таки выпьем чаю.
Я не заметил, откуда возникло порезанное на дольки яблоко, баночка джема, пачка печенья «Юбилейное». Баба Глаша с сомнением изучала надпись «Большевик. Москва 1855» на упаковке.
— Да свежее, свежее, — успокоила ее Лара. — Только вчера купила.
Чай мы с Ларой отхлебывали по очереди, сидя на шатких подлокотниках кресла и проклиная собственное негостеприимство. Оказалось, дома нет ни третьей чашки, ни дополнительного стула. Да и к чему они, ведь мы никогда не принимали гостей. Даже в ЗАГСе обошлись без свидетелей.
Разговаривали в основном барышни, я больше прислушивался к их ахам и охам, думая о своем.
— Как-то надо что-то делать, — по пятому разу повторяла баба Глаша.
— Да что тут поделаешь, — вздыхала Лара.
— Что-то надо. Как-то решить и сделать. Сообща.
— Сообща… — Я сорвался с подлокотника и принялся мерить шагами комнату.
— Снова он мельтешит, — пожаловалась гостья, но я только махнул рукой. На ходу мне лучше думалось.
— Баб Глаш, а много вы наших знаете?
— Это оглашенных-то? — Старушка уставилась в потолок, припоминая, и начала загибать пальцы. — Я, вы двое, Никитка, который сантехник. А надо только с нашего района?
— Нет, вообще.
— Так, значит, Лизавета, монашка. Еще парень один, не знаю, как зовут. В автобусе его часто встречаю, который до платформы ходит. Потом… кто еще?
— А я вас как-то видела возле универсама, — сказала Лара. — С вами был мужчина — седой, с собакой. Он ведь тоже наш?
— Да, наш. Коля его зовут, Николай. — Баба Глаша нахмурилась, а я подумал про себя: чтоб я в семьдесят так краснел!
— Вы сможете с ним связаться? — спросил я.
— Смогу. Чего тут мочь-то. А зачем?
Я не ответил. Только зашагал быстрее.
— Еще старичок молодой, который рядом с контейнерами ночует, — вспомнила Лара. — То есть по виду он совсем старик, но когда «скорую» вызывали, оказалось, что ему то ли двадцать пять, то ли еще меньше.
— Этого помню, — сказал я. — И еще троих.
— Эй, Марк Шагал! — окликнула баба Глаша.
— Я не Марк, — машинально отозвался я.
— Так прекрати шагать. Зачем тебе эти люди?
— Сейчас, сейчас… — Я потер ладони. Мурашки побежали вдоль позвоночника — не от предчувствия сеанса, просто от восторга. Не «Список Шиндлера», конечно, но хоть на половинку Оскара мы навспоминали.
Я остановился и начал выворачивать карманы. Мятые бумажки падали на стол. Маловато, черт, маловато!
— Еще у меня в кошельке сто пятьдесят рублей. Надо? — спросила Лара.
Я кивнул.
— Да что ж ты творишь-то? — волновалась баба Глаша.
— Собираю на маршрутку, — признался я. — В машину мы не влезем, в метро нас не пустят. Ну или пустят, но не всех.
— Какое метро! Какую машину! — Она закатила глаза. — Куда ты собрался, малахольный?
— Пока не знаю, баб Глаш. То есть примерно представляю, но не до конца. Нужно, чтобы место было подальше от центра, но при этом чтобы все о нем знали. Например, смотровая площадка возле МГУ или…
— Парк «Сокольники», — подсказала Лара.
— Да. Только желательно, чтобы оно было в шаговой доступности от метро и еще чтобы там никого не удивила группа маргиналов.
— Кого? — переспросила старушка.
— Странных людей.
— А-а… — Она задумалась ненадолго и сказала: — Парк Победы. Поклонная гора.
Я чуть на месте не подпрыгнул от возбуждения.
— Баб Глаш! Можно я вас расцелую?
— Еще чего! — отмахнулась она и добавила строго: — Лариса, ты бы последила за мужем. Похоже, он у тебя совсем… того.
Я только рассмеялся, собирая мятые бумажки в одну кучку.
— Значит, нам нужна маршрутка, нам нужен водитель, нам нужно…
— Прямо сейчас? — спросила Лара.
— Нет, завтра. В субботу. В девять утра, — сходу определился я. — А прямо сейчас, милые дамы, мне нужна ваша помощь.
— Нужно будет много ходить? — догадалась жена и, дождавшись моего «Угу», сказала: — Хорошо. Тогда помоги мне зашнуровать кроссовки.
— Лара!
— Что? — Она лежала, забросив ноги на спинку кровати. Набегалась за день, бедняжка.
— Страницу и абзац, — взмолился я.
— Тридцать шесть и шесть.
Кажется, она снова сверялась с градусником.
Я раскрыл потрепанный томик и прочел:
«У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо. Но это все-таки ничего: читай, добрейшая публика! прочтешь не без пользы. Истина — хорошая вещь: она вознаграждает недостатки писателя, который служит ей. Поэтому я скажу тебе: если б я не предупредил тебя, тебе, пожалуй, показалось бы, что повесть написана художественно, что у автора много поэтического таланта. Но я предупредил тебя, что таланта у меня нет, — ты и будешь знать теперь, что все достоинства повести даны ей только ее истинностью».
На сей раз в точку, подумал я. Ни капли художественного таланта, одна истинность. Да и истинность, положа руку на сердце, сомнительная.
Писателю хорошо. Когда у него что-то не ладится, он комкает один бумажный лист за другим и бросает их под стол. Я и этого не мог себе позволить. В условиях дефицита писчей бумаги я комкал несчастный листок, а через пару минут снова его разглаживал и перечитывал собственные каракули в надежде обнаружить в них новый смысл, новую истинность. Только откуда бы ей там взяться?
Бегать по городу было легче. Даже мотаться шесть раз в полном автобусе от железнодорожной платформы до метро и обратно в поисках парня, о котором говорила баба Глаша, было легче. Я разговаривал с людьми. Я был обаятелен и убедителен. И только сейчас, оставшись наедине с листком бумаги и авторучкой, признался себе, насколько я ни в чем не уверен. С чего я взял, что одиннадцать человек смогут то, чего не смог один? М-да, загадка!
— Я идиот, — пожаловался я вслух. — Я все-таки идиот. Причем пафосный. Почему мне так хочется начать со слова «Земляне»? Зачем мы вообще все это затеяли? Ни черта же не получится.
Лара молча погладила меня по спине. Жалко. Мне было бы легче, если бы она возразила.
— Не злись, — сказала она. — Ты же сам говорил: делай, что должен…
— Я уже тысячу раз сделал, что должен. Когда уже наконец настанет мое «будь что будет»?
Лара не ответила. Только еще раз попросила:
— Не злись.
— Я даже не знаю, как начать. Если не «Земляне», то как? «Операторы всех стран»?!
— Начни со слова «Здравствуйте», — сказала Лара таким голосом, что стало ясно: она вот-вот заснет. — Дальше будет легче.
— Хм…
Я перевернул многострадальный листок на мятую, но чистую сторону и написал сверху:
«Здравствуйте!»
Мне действительно стало легче.
Здравствуйте, подумал я. Или даже привет.
Привет, я один из тех, кто разговаривает в автобусе.
Впрочем, если вы меня сейчас слышите, значит, мы с вами одной крови.
В условленный час пришли не все. Не хватало молодого старичка. Его обычное лежбище — пара картонных коробок в крытом загончике для мусорных контейнеров — тоже пустовало. Видимо, бутылка водки, выданная авансом, была стратегической ошибкой, хочется верить, не роковой. Так даже лучше, рассудил я. Во-первых, с ним нас вполне могли не пустить даже в арендованную на четыре часа «Газель», во-вторых, число десять внушало дополнительную надежду.
Могло быть и хуже. В какой-то момент этой ночи, когда я отчаялся заснуть и начал просто считать минуты до рассвета, меня посетила необъяснимая уверенность, что никто не придет.
— Ну что, по машинам? — спросил я.
Эта была очень странная поездка очень странной группы людей, девять человек из которой плохо представляли, зачем их собрали вместе, а десятый только делал вид, будто представляет хорошо. В дороге почти не разговаривали, только баба Глаша и Николай изредка о чем-то перешептывались, да у парня по имени Игорь случился короткий сеанс. Обычный сеанс, не широковещательный, «Не видать вам моих денег, сволочи! Ни копейки не видать! Вот сейчас сожгу сберкнижку! И облигации. И ваучер. Где же спички? Почему перестали продавать спички?» и еще пара фраз неразборчиво. Даже водитель маршрутки ничего не заподозрил. Слава Богу, наша двенадцатилетняя мучительница пока молчала, а то бы он сильно удивился.
На место прибыли даже раньше, чем я рассчитывал, без десяти девять. В субботнее утро народу в парке было немного. По пути к стеле мы повстречали только десяток роллеров, десяток байкеров и небольшую стайку готов. От сердца отлегло: на фоне разномастных неформалов наша группа выглядела островком адекватности.
У стелы все остановились, а я испытал еще один острейший приступ неуверенности ни в чем. Необходимо было что-то сказать, но слова путались в голове, и начало вышло заупокойным.
— Спасибо, что пришли… — Я прочистил горло. — Не знаю, что из этого выйдет. Даже если ничего не получится…
— Ближе к делу, — поторопил Николай.
Я почувствовал Ларину ладошку в своей и немного успокоился.
— Да. Давайте возьмемся за руки.
Мы образовали неровный круг, по правую руку от меня встала Лара, по левую — женщина средних лет в косынке, баба Глаша представила ее как Лизавету.
— Сейчас я буду говорить текст, а вы, пожалуйста, повторяйте его за мной, хотите — вслух, хотите — про себя. Лучше, наверное, вслух. Сейчас…
Я на секунду отпустил Ларину руку, чтобы заглянуть в шпаргалку. Слова, повторенные сотню раз за ночь, куда-то улетучились из памяти.
— Здравствуйте, — шепнула на ухо Лара, и я с благодарностью пожал ее руку.
— Здравствуйте. Ну, повторяйте же.
— Здра-а-авствуйте…
Ответ вышел нестройным, как у младшеклассников после летних каникул.
— Если вы меня сейчас слышите, значит, вы один из нас, — продолжил я. — Я называю нас операторами односторонней связи. Кто-то, возможно, по-другому.
— Божьи уши, — сказала Лизавета.
— Что?
— Мы слышим слова, адресованные Ему, значит, мы — Божьи уши.
— Хорошо. Давайте не отвлекаться. На чем я остановился?
— Начни с начала, — подсказала баба Глаша.
— Здравствуйте, — сказал я.
— Здравствуйте!!! — ответило девять голосов, на этот раз более слаженно.
Кажется, они начали понимать, зачем их подняли в такую рань и увезли в такую даль.
— Если вы меня сейчас слышите, значит, вы один из нас.
Эту фразу повторили дважды: сначала мои спутники, а следом за ними — эхо, отразившееся от стен музея.
К моменту окончания речи я испытывал одновременно полный упадок сил и мощный эмоциональный подъем. Что бы ни вышло из нашей затеи, мы хотя бы попытались. Оставалось только ждать.
Правда, ждать было труднее всего.
Мы стояли, глазели по сторонам, пытались о чем-то разговаривать, но минут через десять снова без чьей-либо команды собрались в круг.
— Давайте-ка еще разок, — сказала баба Глаша, и мы взялись за руки.
— Я сотни раз пропускал через себя чужую боль и страх…
— Мы сотни раз пропускали через себя чужую боль и страх…
— Позвольте мне хоть раз поделиться моими собственными…
— Позвольте нам…
Во второй раз у нас получилось лучше. Я чувствовал: мои спутники не просто повторяют мои слова, но прогоняют их через сердце, через собственный жизненный опыт, через годы вынужденного одиночества. Все-таки между нами очень много общего. Куда больше, чем между обычными людьми.
— И если ты устал от этой жизни так же, как я, — приходи. Я жду тебя прямо сейчас. В парке Победы. На Поклонной горе. Возле стелы.
— Мы ждем тебя…
Есть такой способ избавления от икоты: нужно сделать полный выдох. Потом еще один. И еще. Вдыхать между выдохами нельзя. Вот таким я себя и чувствовал — полностью выдохшимся — после нашего группового сеанса обратной связи. Я выпустил наружу все, что очень долго копилось внутри, и теперь мог только сидеть на каменной ступеньке и смотреть на выход из метро.
Иногда оттуда появлялись люди, но, к сожалению, по большей части с роликами или скейтами. Потом одна пара, пожилой мужчина и девушка лет двадцати, по всей видимости, внучка, направились прямо к нам — только для того, чтобы возложить букет к ногам богини победы.
Лара стояла рядом, она обнимала меня за плечи и говорила:
— Дай им время. Им же нужно сюда добраться.
А я думал, что все бессмысленно. Что я только зря взбаламутил столько народу. И как мне теперь смотреть им в глаза?
Божьи уши? К этим бы ушам — хоть капельку Его могущества.
Часовая стрелка перевалила за десять.
— Может, попробуем еще раз? — предложила Лара, и я, опершись на ее руку, попытался подняться с каменной ступеньки.
В этот момент меня окликнули сзади.
— Простите, это вы? Это вы меня звали?
Я обернулся и увидел женщину неопределенного возраста с лицом вечной учительницы и очень выразительными глазами. Ее глаза говорили больше, чем слова.
— Я не сразу решилась, но потом подумала: раз вы зовете, надо ехать. Я приехала бы быстрее, но автобуса долго не было.
Вот так. Я ждал ее из метро, а она приехала на автобусе.
— Здравствуйте, — только и смог сказать я.
Она улыбнулась.
— Мы уже здоровались.
— Эй! — позвал я и замахал руками, как ветряная мельница. — Эй! Смотрите, кто пришел!
Вторым явился депутат. Он был в черном костюме-тройке, с трехцветным значком на лацкане. Только когда он подошел вплотную и протянул руку для пожатия, я заметил, что рукав пиджака в одном месте протерт насквозь, а на значке вместо «Депутат чего-то там» написано «Коми-Пермяцкий округ».
— Степан Геннадьевич, — представился «депутат». — А это… — он скосил глаза на значок, — я для милиции ношу. Если близко не подходить, то они и не трогают.
— Очень, — растерянно пробормотал я. — Очень приятно.
Когда нас набралось пятнадцать, мы снова взялись за руки и повторили наш призыв. Теперь — с воодушевлением. Точно зная, что все не зря.
Она пришла где-то в третьем десятке, ближе к концу. Я уже не считал, только улыбался, как идиот. Не думал, что придет так много.
— Смотри, Она, — сказала Лара, и я кивнул, чувствуя, как с души падает тяжкий груз.
Баба Глаша за спиной ахнула:
— Малолетка!
Белый пуховик, косички и очки. За очками — слезы. Да каждый второй, приходя к нам, плакал.
Вместо «Здравствуйте» сказала:
— Простите меня. Я не знала, что делаю вам больно. — И неожиданно уткнулась лицом в мое плечо.
— Ничего. — Я осторожно погладил ее косички. — Теперь все будет хорошо.
— Я думала, я одна такая.
— Ну что ты. Нас много. Видишь, как нас много? Теперь мы тебя не потеряем.
— Правда?
— Правда, правда. Мы нашли бы тебя раньше, если бы знали о тебе хоть что-нибудь. Кто ты — Таня, Лена?
— Аня. Меня зовут Аня. — Она посмотрела на меня поверх очков. — А вас как зовут?
Я открыл было рот, чтобы ответить, но в этот момент Лара дернула меня за рукав и очень тихо сказала:
— Извините, что прерываю. Кажется, у меня начинаются схватки.
— О ч-черт! — простонал я. — То есть… Хорошо, что мы не отпустили маршрутку. Постой, постой! Я хотел сказать… — Я поднял глаза к прозрачному октябрьскому небу. — Эта осень никогда не кончится!
