Макар оказался коренастым рыжеволосым мужиком. Толстогубый и плосконосый, он сильно картавил и вообще изъяснялся крайне неразборчиво. Ходил Макар, как гусак — переваливаясь с боку на бок и оставляя за собой шлейф из малоприятных запахов. Олежка же был прытким пареньком с длинным-предлинным носом, украшенным выпуклой родинкой. Он постоянно почесывал низ живота и почему-то обращался ко мне «дядя Павел», хотя сам был младше «дяди Павла» не больше чем на десять лет. Я не знаю, почему Карп назначил следопытами именно эту парочку. На мой взгляд, они довольно долго и бестолково водили нас узкими дорожками между отвалами земли.

Двигались мы на север, невидимый за основным валом канал всегда оставался от нас по правую руку. По крайней мере, мне так казалось. Бесконечное рысканье по одинаковым пыльным тропинкам, что петляли между похожими друг на друга, словно близнецы, бурыми кручами, заставляло меня по-иному посмотреть на смысл поговорки: «Заблудиться в трех соснах».

Пойти вместе с людьми Карпа я вызвался сам. Компанию мне составил гальванер Лаптев. Очень хотелось изучить окрестности (получение новых сведений о мире и их систематизация отвлекали от печальных мыслей), кроме того, любопытно было узнать, каким образом добывают пищу среди этих холмов.

В конце концов мы с Лаптевым начали тревожиться: не вышлют ли «хозяева» за нами погоню?

— Не, дядя Павел, — ответил на мой вопрос Олежка. — Погляди!

Я сощурил глаза и посмотрел в указанную сторону. На гребне вала в тени, падающей от крупного обломка скалы, просматривались уже знакомые округлые очертания цилиндра.

— Их обычно много над каналом, — пояснил парень, — мы всегда у них под приглядом.

— А если мы прямо сейчас свернем в пустыню? — спросил я. — Что тогда случится?

Олежка пожал плечами:

— А может, и ничего, дядя Павел. По-разному бывало…

Беда в том, что для этих людей, как и для нас, многое оставалось тайной за семью печатями. Они ухитрились прожить среди песчаных пустошей не один месяц, тем не менее ответы на главные вопросы так и не нашли. От Макара и Олежки я узнал, что на севере наряду с рабами (как это ни прискорбно, но все люди здесь — рабы) используются машины. Но техники недостает, причем недостает катастрофически, поэтому работы в основном ведутся вручную.

Куда же так сильно торопятся наши чудовищные «хозяева»? В их спешке чувствовалось какое-то глухое отчаяние. Людей такая горячка ни к чему хорошему не приводит. Выходит, что и «хозяева» сейчас дают маху…

Спрашивается: не проще было бы последовательно использовать машины, чем вести работы одновременно во всех направлениях при помощи полчищ голодных рабов, от которых толку — как с козла молока?

Да и зачем нужно рушить грандиозную ирригационную систему, созданную когда-то ценой таких же, надо думать, неимоверных усилий?

Испытал я и некоторое потрясение, когда узнал, что рабы здесь — не только люди. И даже в основном — не люди. По словам Олежки, нам только предстоит увидеть удивительный зверинец: сотни разнообразных, причудливых жизненных форм, у которых есть лишь одна общая черта — все они дышат воздухом.

Черт возьми! Сколько еще предстоит вместить в себя нашим несчастным головам! Старший офицер «Кречета» — Федор Стриженов — находился на грани потери рассудка. Его постоянно трясло, движения утратили точность, а речь — осмысленность. Я распорядился сделать ему лежанку. Матросы поместили ее среди прогретых солнцем валунов, в закутке, куда не проникало дыхание ледяного ветра. Помощника капитана уложили спать; моему решению он не воспротивился. Но я бы чувствовал себя покойнее, если бы перед уходом накормил Стриженова «лошадиной» дозой снотворного.

Скольким из нас придется разделить эту неприглядную участь?

…Но вот следопыты отыскали то, ради чего мы ушли из лагеря в такую даль. В земляном валу, прилегающем к каналу, была брешь: пыльная, узкая расщелина, грозящая скорым обвалом.

— Тудой! Тудой! — выпалил Макар и первым рванулся в опасный проход.

За товарищем последовал Олежка. Нам с Лаптевым ничего не осталось, кроме как поспешить вдогонку.

Преодолев расщелину, в которой безраздельно правил слепящий пылью сквозняк, мы очутились перед пологим спуском в канал. Из песчаного склона выступали скальные языки, которые оказались вполне удобными ступенями естественного происхождения. Я присмотрелся к породе и сделал для себя очередное открытие: это был известняк! На сколе «ступени» можно было рассмотреть даже оттиски древних моллюсков с раковинами в форме равностороннего треугольника.

Удивительный, полный загадок мир! В другой ситуации я бы отдал все, чтобы побывать здесь в качестве исследователя-первопроходца. Этот мир сделал бы меня более известным, чем Австралия — Джеймса Кука или Африка — Джонатана Ливингстона!

В древности эти пустоши были дном океана — кто бы мог в такое поверить? И ветер когда-то резвился не над долинами ржавых песков, а над богатыми жизнью водами…

Мы с превеликой осторожностью начали спуск.

— Со-ёся и будешь куковать, пока не умгггёшь! — предупредил Макар загодя.

Над нами росла стена вала. Восточный берег, напротив, опал и превратился в сиреневую полосу, которая едва-едва поднималась над линией горизонта. В лоне этого грандиозного сооружения я чувствовал себя мурашом, рискнувшим спуститься в сточную канаву.

В середине пути мы ощутили, что ветер уже не в силах развеять поднимающийся с обмелевшего дна тяжелый запах ила и стоячей воды. В какой-то момент я испытал сомнения: что съестного можно добыть в эдакой помойке? Однако даже отвращение не могло свести на нет голодные спазмы, терзающие мой эпигастрий. Я упрямо продолжал спуск.

Дно канала покрывала бурая жижа. Кое-где поверх нее сверкали яркие заплаты не успевших высохнуть луж. Жижа пузырилась, время от времени на поверхность вырывались газы, производя при этом звук, который в светском обществе сочли бы неприличным.

Я заметил, что над лужами дрожит воздух. Присмотревшись, понял, что это кружат над водой тысячи мельчайших насекомых. Неужели все живое на планете привязано к каналам? К сооружениям, которые мы вынуждены разрушать, исполняя волю неведомых «хозяев»?

Над моим ухом с обыденным жужжанием пронеслось крупное насекомое. Я успел заметить, как сверкают на солнце радужные крылья, которых было не две и даже не три пары. Пока я провожал эту многокрылую стрекозу восторженным взором, Макар и Олежка подступили к самой жиже.

— Дядя Павел! — обратился ко мне паренек, засучивая рукава. — Что вы больше всего любите покушать?

— Отбивную из куриного филе с грибами, — машинально ответил я (мои мысли были еще заняты насекомыми загадочной планеты), — уху из осетрины…

Гальванер Лаптев шумно сглотнул.

— Сейчас будет вам осетрина! — пообещал Олежка и сунул обе руки по локти в жижу.

Макар достал из кармана обрывок рыбацкой сети с мелкими ячейками, разложил ее на нижней известняковой ступени. Затем, перекрестившись, погрузил обе руки в грязь.

Мы с Лаптевым встали у них за спинами. Нам было без меры любопытно: чем все закончится? В грязи копошились толстые серые черви, похожие на знак параграфа. Неужели они и есть — наша будущая трапеза? «Не страшны черви, которых мы едим, страшны те, которые едят нас», — говаривала мне бабушка всякий раз, когда я раскусывал яблоко и находил в нем досадную червоточину.

— Вот тебе осетринка! — объявил Олежка. Грязь выпустила его правую руку, издав при этом страстное «чвак!».

Я с опаской поглядел на улов. Парень, улыбаясь, показывал мне облепленный жирным илом шар. Заметив мое недоумение, он засуетился:

— Ща, дядя Павел! Ща он станет красивым!

Олежка быстро вытер шар рукавом своей и без того не сильно-то чистой фуфайки. Повертел в ладонях, подышал, словно на стекло. Теперь я видел, что у него в руках — кокон, облаченный в упругую мембрану. Сквозь мембрану просвечивались синие сосуды.

Парень вынул из-за пояса заточку и сделал аккуратный надрез на круглом боку кокона. Брызнули прозрачные капли. Олежка запрокинул голову и без тени брезгливости выдавил жидкость себе в рот.

— Чистая вода! — Он крякнул и с шумом вытер губы тыльной стороной ладони. — Как из колодца в деревне.

Далее он содрал с обмякшего кокона мембрану. Моему взгляду открылось хрупкое существо, одновременно походящее на рыбу и на земноводное. Плоская лягушачья голова с двумя парами закрытых бельмами глаз, простейшие наружные жабры, пара перепончатых лап, чешуйчатая спинка, хвост, закрученный спиралью, словно у козерога.

— А вот эту зверюгу уже можно есть… — пояснил Олежка. — Только на углях надобно потомить подольше, не то отравиться немудрено.

— На жабу похоже, — вынес вердикт Лаптев.

— Французы едят лягушек, — сказал я, трогая создание пальцем. Оно было покрыто слизью и казалось таким холодным, точно его вынули из рефрижератора.

— А я что — возражаю? — Лаптев пожал плечами. — Чем мы хуже французов?

— Когда канал мелеет, — продолжил Олежка, — они зарываются в ил и выращивают вокруг себя мешочек. Мешочек наполняется чистой водой. Так они лежат и ждут, покуда русло не наполнится…

— Никогда! — сказал я, ощущая, как во мне закипает негодование. «Хозяева» рано или поздно погубят жизнь на планете. Уничтожат и без того скудную флору и фауну! Не дождутся влаги похороненные под толстым слоем песка лягушки-козероги, исчезнут многокрылые стрекозы, а с ними — черви-параграфы и еще бог знает сколько живых тварей. Возможно ли представить более дерзкое и более страшное преступление? И печальнее всего, что орудием этого преступления станут наши руки.

Олежка бросил полу-жабу в ближайшую лужу.

— Зачем? — удивился Лаптев. — Эх, ты…

— Оно скоро очухается, — ответил парень. — А когда очухается, сразу начнет кусаться. Нужно набрать мешочков, сколько сможем. Откупоривать их будем у костра, чтоб так: вынули и тотчас на угли.

Послышался шелест стекающих по склону камней, защекотала ноздри пыль. Мы обернулись и увидели, что на гребне вала танцует, пытаясь удержаться и не упасть в канал, цилиндр — механизм «хозяев». Частили гибкие щупальца, взметалась фонтанами земля. Казалось, еще миг — и наш соглядатай сорвется вниз.

— Любопытство кошку погубило, — изрек Лаптев.

Каким-то чудом цилиндру удалось выровняться. Но только на секунду. Теперь его тащило к противоположному склону. Взлетели вверх щупальца, раздался металлический скрежет… Цилиндр исчез с гребня вала.

— Ну и чёгггт с ним! — бросил Макар, не вынимая рук из жижи.

Олежка стянул с ног валенки, закатал до бедер штанины.

— Дядя Павел! Кирилл Степаныч! — обратился он к нам с Лаптевым. — Ну, вы поняли, что нужно делать?

У меня похолодело внутри, но я сдержался и не сказал ни слова. Снял с себя китель, нехотя засучил рукава рубахи.

— А может, мы того… просто посмотрим? — попросил гальванер.

— Насмотгггишься, када все вечерять станут, — пригрозил ему Макар.

Лаптев в сердцах плюнул, выругался на чем свет стоит. Подтянул рукава, показав узловатые, сплошь покрытые татуировками запястья. Олежка же с завидным бесстрашием шагнул в жижу. Пошел вперед, словно цапля по болоту, задирая колени к самому подбородку.

Я присел рядом с Макаром, сунул руки в бурую грязь. Холодная шевелящаяся жижа облепила кожу. Я почувствовал, как в ладони слепо тычутся толстые, словно датские сосиски, черви-параграфы. К счастью, им я показался не более аппетитным, чем они мне.

Через пару минут я уже мог похвастаться уловом.