Уверен, что эта новость от души повеселила на «Кречете» каждого. Правда, веселье длилось недолго: оптимистическим планам Галины не суждено было осуществиться ни на следующий день, ни позже…

Утром, едва порозовело на горизонте, в зловещий туман, затопивший русло Стикса, ушел отряд Купелина. Остались позади общая молитва и скомканное, испорченное взаимными напутствиями прощание. Двенадцать моряков, надев поверх форменок неприметные на фоне марсианской пустоши рабочие робы серо-коричневого цвета, вооружившись винтовками, револьверами и ручными бомбами, спустились по штормтрапам на сооруженную вчера насыпь и почти сразу стали невидимыми, настолько густым был туман. Отныне отряд Купелина действовал сам по себе. На «Кречет» эти люди вернутся либо со щитами, либо не вернутся вообще. Оставшимся на броненосце было строго-настрого наказано не бросаться сломя голову им на выручку, если что-то пойдет не так.

Видит Бог, в этой затее все могло пойти не так.

Отец Савватий при помощи баталера Мошонкина (какова ирония судьбы!) разворачивал на палубе походную церквушку. Венчание на борту броненосного корабля — доселе небывалый случай в истории царского флота. Прецедент! Жаль, что адмиралтейские хроникеры проведают об этом событии отнюдь не скоро. Было бы интересно узнать, как они станут трактовать случившееся…

Вернее, неслучившееся. Однако приготовления к скромному торжеству мы вели до последнего мгновения. На камбузе в то утро готовили гречневую кашу. Вкусно и по-домашнему пахло растопленным сливочным маслом, клокотала горячая вода в котле, звенела посуда. Галина болтала с товарками — с полногрудой Людмилой и со щуплой, похожей на подростка Аннушкой. Клянусь, я не намеревался подслушивать их насквозь женскую беседу. Я зашел на камбуз за кружкой чаю и услышал то, что не понравилось бы ни одному мужчине.

— Барышни! — обратился я к увлеченным беседой подружкам (их, надо сказать, весьма смутило мое появление). — Никаких подвенечных платьев из занавесок! Даже из новых занавесок! Здесь — война, а не балаган. Галине хорошо и в моих вещах, я попрошу не превращать мою будущую жену, прости Господи, в цыганку!

Сказав это, я чинно откланялся и вышел на палубу.

Погода стояла не в пример вчерашней. Туман рассеиваться не желал, и, с одной стороны, это было нам на руку: я надеялся, что отряд Купелина пройдет под прикрытием белесой завесы большую часть пути. С другой стороны, марсовые ничего не видели дальше своих носов. Лучи боевых фонарей слепо шарили по клубящейся стене, отгородившей «Кречет» от русла Стикса и от пустоши. Дул пронизывающий до души норд-ост, и нечего было думать о том, чтобы заниматься укреплением подводной части броненосца в нательной рубахе и брюках, как я это делал вчера. Кажется, бабье лето в наших широтах закончилось. Сегодня придется облачаться в шинели или в офицерские тужурки.

Кое-кто из ребят начал ворочать камни. Пора было и мне разделить с матросами сей несладкий труд. Или нет? Проклятье! Где отец Савватий? Быть может, он совершит обряд сразу, и мы выпьем по чарке водки да продолжим работу? Действительно, нам тянуть резину нежелательно: во второй половине дня Купелин доберется до каньона, где работают машины «хозяев», и события, думается мне, потекут со скоростью горного потока. Мы церемониться не собираемся, пусть только священник скажет нужные слова, и на этом — баста. Каждого из нас ждет своя вахта: моя — с кайлом среди гранитных глыб, ее — с половником на камбузе.

Кто мне ответит: неужели все женихи чувствуют себя такими же дураками?

Я прошелся вокруг походной церквушки, постоял, поглазел на то, как низкие тучи облизывают мачты, как трепещет вымпел, то исчезая в серо-розовой мути, то выныривая из нее вновь. За тем попятился; сделал шаг, другой и налетел спиной на какого-то человека. Развернулся, собираясь принести извинения, но оторопел, поперхнувшись словами: передо мной стоял капитан Герман.

Иоганн Карлович рассыпался по палубе ржавым песком. Был капитан — нет капитана. Остался только отзвук жалобного стона да застарелый запах крепкого табака.

Что ты попишешь? Марс… Чего здесь только не случается!..

Я протер глаза, поворошил носком сапога рассыпанный песок. Перекрестился, пригладил влажные волосы на голове.

Что я собирался сделать?

Ах, да! Спуститься к килю, поспрашивать у морячков, видел ли кто из них отца Савватия, и заодно прикинуть объем предстоящей сегодня работы.

Но я не сделал ни того ни другого — не успел. Из-за островка, очищенного нами от гнезд «стариков», донесся шум, какие-то возгласы. Нет, я не услышал в них тревоги — скорее удивление. Будь я проклят! Восклицания стали звучать чаще и громче. Чье-то бурное удивление переросло в не менее бурную радость. Я кинулся со всех ног к скалам по проложенной вчера тропе. С головой нырнул в туман и через секунду-другую оказался в мире силуэтов, полутеней и приглушенных звуков.

— Воды, братцы! — услышал я чей-то голос. — И корочку хлебца! Бога ради! Кружку воды и корочку хлебца!

Вырвался из тумана и едва не налетел на меня ошалевший горнист Пилингс.

— Что там, Яша? — спросил я его. — Что у вас стряслось?

— Р-руские м-моряки, Павел Т-тимофеевич! — заикаясь от избытка чувств, ответил мне музыкант.

— Кто такие? Откуда?

Но Пилингс лишь махнул рукой и кинулся к разбросанным у каменной насыпи вещам. Действительно, мы и вчера брали с собой воду во флягах. Сухарики тоже у кого-нибудь обязательно да найдутся. Не подниматься же всякий раз, когда захочется сделать глоток воды, по штормтрапу на «Кречет»!

Впрочем, я уже слышал разговор, который имел место за скалами. Голоса звучали наперебой: — Тихоокеанский флот, транспорт «Оренбург»…

— Братцы! Братцы!!! Вот счастье-то! Вода закончилась два дня назад, а еда… сколько мы не жрали? Кто помнит?

— Капитан наш ранен, совсем плох. Его бы на корабль, а? Найдется ведь свободная койка?

— Вот счастье-то! Сколько дней шли куда глаза глядят и набрели на земляков! Есть все-таки на свете Бог!

И вот они показались на тропе — пятнадцать серых силуэтов, с каждым шагом черты пришельцев обретали резкость. «Оренбуржцев» сопровождали четверо наших матросов. Среди прибывших выделялась рослая фигура; это и был, очевидно, раненый «капитан» — правая рука незнакомца покоилась в самодельном лубке. Кроме того, на капитанском лице темнела самая что ни на есть пиратская повязка, прикрывающая выбитый глаз.

Чужаки шли стремительным шагом, чуть ли не наперегонки с балтийцами, взяв курс на спущенные с «Кречета» штормтрапы. Очевидно, им категорически не терпелось очутиться на борту броненосца. Ха-ха! — их порыв был мне понятен, как теорема Пифагора: земная еда, чистая одежда, стальная крыша над головой…

Одеты «оренбуржцы» были в грязные, ободранные форменки. Сами казались худыми и изможденными и, в общем-то, ничем не отличались от нас…

Я с усмешкой заступил незнакомцам дорогу. «Оренбуржцы» невольно «попридержали лошадей». Зрачок капитанского ока сжался в черную точку: косматый циклоп узнал меня.

Револьвер был со мной постоянно: он уже третий день натирал мне поясницу. Не знаю, почему я не вынул оружие сразу. Наверное, мною овладела какая-то непростительная бравада. Наверное, ложное чувство безопасности затуманило разум. Как-то я не подумал, что пулеметчики, дежурившие на марсах, могут не разобрать в тумане, кто из нас кто. Ведь чужаки носили такую же форму, да и выглядели они точь-в-точь как мы. Упустил из виду досадные нюансы… И до мертвой зоны у борта «Кречета», где не страшен пулеметный огонь, — рукой подать, всего один рывок. А я повел себя словно заносчивый петух в курятнике, который топорщит перья, не зная, что участь его решена — что топор наточен, а на кухне закипает котел воды.

— Как же ты нашел нас, Один одноглазый? — заговорил я с раненым «капитаном», вместо того чтобы выхватить пистолет и стрелять, стрелять, стрелять… — Что, нынче и ты перешел на человечинку?

Карп Дудкин — вождь «троглодитов» и первый человек, научивший нас тому, как оставаться живым в мире ржавых песков, — взмахнул здоровой рукой, и, словно из воздуха, в его ладони появилось нечто похожее на ракушку конической формы или на извитой рог в пол-локтя длиной. В следующую секунду этот жест повторили остальные чужаки. Я онемел, чувствуя, что в лицо мне дохнула могильным холодом сама старуха-смерть.

— Не в добрый час мы повстречались, доктор, — с искренним сожалением обронил Карп. — Этого, — извитой рог указал на меня, — не тронь!..

В сей же миг бесшумно брызнули огненные струи, и четверо ничего не успевших понять матросов повалились наземь: упали, точно срубленные деревья. Дым, взвившись над страшными ранами, смешался с туманом.

Остроконечные ракушки оказались ручным оружием чужепланетников! И как справно с ним обращалась банда Карпа! Меня вдруг осенило: этих людей намеренно натаскивали, чтобы они прихлопнули нас одним ударом. Логика «хозяев» и здесь блистала оригинальностью: они послали людей истребить людей!

— Ходу! Ходу!! — крикнул шепотом Карп, и лжеморяки кинулись к штормтрапам, точно свора спущенных с поводков борзых, оббегая меня справа и слева. Два или три человека со мной даже поздоровались. Вежливые сыскались… Наверное, запомнили меня за короткое время совместного жития-бытия в одной палатке… К слову, «троглодитам» не за что было точить на меня зуб — в прошлом между нами ни разу не возникало конфликтов, да и Карпа, пожалуй, я уважал. До той прискорбной драки… Или покуда Карп не распорядился избавить наш лагерь от обузы — от несчастного Федора Стриженова.

Не успел я глазом моргнуть, как они пронеслись мимо. Остался Карп — он держал меня на прицеле. Внутри оружия «хозяев» метались яркие золотистые искорки. При других обстоятельствах я бы назвал эту игру света — «радующей глаз». Плечом к плечу с Карпом стоял, расставив ноги, исключительно неприятный тип — молодцеватый, коренастый, узколобый: он скалился, поджав губы, словно дворовый пес. Очевидно, Карп использовал этот ходячий мускул вместо поврежденной правой руки.

— Ка-а-арп! — укоризненно протянул я. — Молчи, коли жизнь дорога! Вождь «троглодитов» завертел головой. «Мускул» же не сводил с меня булавочных головок глаз.

— Туда! — Карп указал сияющим оружием на обломок гранитной скалы в человеческий рост высотой. Дудкин как всегда быстро думал и быстро действовал. — Бегом!

Я мог бы закричать и предупредить остальных об опасности. Да-да, мог бы — и нечего пытаться себя обелить! В конце концов, если ты не находишь оправдания в собственных глазах, простит ли тебя кто-нибудь другой? Сомневаюсь…

И вообще, сегодня я готовился идти под венец, а не умирать! Карп со своей сворой пожаловал в очень неудачное время!

Пока суд да дело, остальные были уже у борта «Кречета». Я услышал, как обиженно взвизгнул Пилингс. Беднягу музыканта хладнокровно прикончили те, кому своим юношеским сердцем он так жаждал помочь.

— Да что же вы делаете?! — возмутился я, порываясь броситься на Карпа с кулаками.

«Мускул» отпихнул меня, вложив в это нехитрое движение всю свою дюжую силу. Я врезался спиной в скалу. Зашипел от боли и беспомощности. Оставалось только надеяться, что отряд Купелина, дойдя до каньона, где работают пресловутые машины «хозяев», станет действовать так же решительно, так же четко и беспощадно.

На «Кречете» вскрик Пилингса услышали тоже. Кто-то хохотнул:

— Яшка! Чего пищишь, кучерявый ты наш? Кайло на ногу обронил?

А штормтрапы уже скрипели вовсю. Лихая братия прытко пересчитывала ступеньки руками и ногами. Захват броненосца шел как по нотам. В басовое тремоло напряженного безмолвия врезалось глиссандо заходящих на посадку летунов. И тут на «Кречете» всем стало не до шуток.

Залязгали, сея свинец, установленные на марсах «максимы». Ожила, не прошло и минуты, вторая пара пулеметов, один из которых стоял на центральном мостике, а второй — на заднем. В те секунды наши бойцы как один глядели на небо — на пробивающиеся сквозь туман огни летающих машин. Когда по палубе загрохотали сапоги вооруженных чужепланетным оружием убийц в матросских форменках, этого не ожидал никто…

На «Кречете» началась форменная резня. Оружие «хозяев» разило беззвучно, я видел лишь алые отблески выстрелов, озаряющие осточертевший туман. Потом все-таки раздалась вялая ружейная пальба — я-то боялся, что моряки полягут, не успев сделать ни одного выстрела. Но… как бы не так! Балтийцы задешево отдавать свои жизни не пожелали.

Послышался отчаянный женский крик. Я покрылся с ног до головы «гусиной кожей». Сжал челюсти с такой силой, что на зубах полопалась эмаль.

«Мускул» с шумом втянул носом воздух:

— Бабы! — констатировал он с предвкушением.

— Карп! — взмолился я. — Останови это безумие! — А затем завопил, дав волю чувствам: — Ты что?! Против кого пошел?! Басурман!!!

— Помолчи, доктор, коли жизнь дорога! — повторил вождь «троглодитов». Он высунулся из-за скалы, поглядел на озаряемый вспышками броненосец и быстро втянул голову обратно. — Если кто останется жив, всех заберем с собой. В наш мир, доктор, домой заберем. И тебя заберем. Ты мужик хороший, будешь лечить господ и дальше, нечего здесь тебе пропадать…

Из его бормотания я не понял решительно ни единого слова.

— Что вы делаете, Карп? — простонал, силясь повернуться и посмотреть, что же творится на «Кречете»; вот только «мускул» крепко держал за плечо, пресекая в корне попытки своевольничать. — Думаете, «хозяева» станут с вами нянькаться? — заорал, брызгая «мускулу» в лицо слюной. — Да вас следом же пустят в расход! Помянете мои слова!

— Они обещали вернуть нас домой, — упрямо наклонил голову Карп. — Понимаешь: домой! Домой!

— Домой-домой! — передразнил я. — Такой ценой ты попадешь разве что в пекло, а не домой! Иуда!!!

— Мы заберем всех, кого сможем! — Карп содрал с лица корсарскую повязку, оголив червоточину пустой глазницы. — Они обещали!

Первый акт драмы закончился, и тут же, без какого-либо антракта, без передышки и перекура начался второй акт. Я полагал, что летуны, выполнив отвлекающий маневр, уберутся восвояси. Но машины «хозяев» двинули на посадку, заходя на броненосец с носа. В какой-то миг я их увидел: три изящных силуэта, они летели кильватерной колонной сквозь луч боевого фонаря «Кречета». Точно рыбацкие шаланды, ползущие на свет маяка.

С марса грот-мачты грянула пулеметная очередь. Первый летун качнулся, принимая в себя свинцовый рой, и в следующий миг в воздухе развернула щупальца каракатица взрыва. На скалы хлынул град из раскаленных обломков. Загрохотало и завизжало вокруг.

Карп и «мускул» присели, прикрывая головы руками… и я понял, что время моего выхода на сцену настало.

Нет, я не ударил «мускула» коленом в лицо, хотя достать его таким образом было как никогда удобно. Я не попытался отнять чужепланетное оружие у Карпа; нетрудно догадаться, кто бы оказался сверху в той борьбе. Я тоже присел… затем заорал благим матом, судорожно шаря руками по пояснице. Да-да, по пояснице — все нужно было сделать естественно, быстро и без ошибок.

— Что стряслось? — Бровь над единственным глазом Карпа округлилась. — Ранило, поди?

Я затряс головой, не прекращая скрежетать потрескавшимися зубами, будто одержимый. «Мускул» взял меня за локоть и стал поднимать на ноги. «Стрелялку» он, растяпа, держал острым концом вверх. О том, что и у меня может сыскаться оружие, эти двое, похоже, не подозревали. Действительно, зачем доброму доктору пистолет? Единственное зло, которое способен причинить эскулап-простачок, — разве что промахнуться иглой шприца мимо вены. Я сжал рукоять револьвера. Сейчас они на своих шкурах испытают, на что способен доведенный до отчаяния русский интеллигент!

Вот оно! Понеслась душа в рай!

Я выдернул пистолет из-за пояса. Ткнул вороненым стволом в твердокаменный живот «мускула» и спустил курок. Звук выстрела утонул в мягких тканях «троглодита», затерялся на фоне стрекота пулеметов. Даже Карп, казалось, не взял в толк, что произошло с его немногословной «правой рукой». На бородатом лице возникло вопросительное выражение — предполагаю, в тот момент он собирался спросить: что, мол, и тебя зацепило, поди?

Я без жалости вдавил ствол револьвера в рану на животе «мускула» и еще дважды нажал на спусковой крючок. Обе пули прошли сквозь тело обреченного навылет и нашли Карпа. Вождь «троглодитов» упал навзничь; рядом свалился, скрутившись в позе эмбриона, перхающий кровью «мускул». Я вышиб оружие «хозяев» из их рук, отбросил от греха подальше.

А над «Кречетом» в этот момент било ключом светопреставление. На моих глазах оба уцелевших летуна извергли из себя вытянутые языки лилового пламени. Грот-мачта броненосца сейчас же согнулась посредине, будто сверху на нее упал непомерный груз, а стальная коробка Марса вдруг оплыла, точно оставленная на солнцепеке головка сыра. Лиловые языки беззвучно и с животной алчностью облизали ростры; все, с чем они соприкасались, охватывало дымное пламя. Горела даже краска, покрывающая броню надстроек.

Потом что-то бабахнуло, и один из летунов стал выделывать в воздухе живописные кренделя. Через миг он зацепился плоскостью крыла за грот-мачту и со звуком, похожим на стон великана, обрушился на ходовую рубку броненосца. Грохот от падения летающей машины слился с воплем, исторгнутым одновременно множеством людей.

Карп пошевелился, тряхнул пропитавшейся кровью бородой. Приподнял руки и начал перебирать пальцами в воздухе, словно намереваясь поймать что-то невидимое мне. Я склонился над раненым: вождь «троглодитов» глядел на клубы дыма в небесах пустым, рыбьим взором.

Несомненно, высшие силы (не хочу говорить — Бог, боюсь так говорить!) наделили меня двумя талантами: спасать жизнь и отнимать жизнь. Одна выпущенная мною пуля сбрила Карпу часть черепа, а вторая вошла под подбородок. Жить Дудкину оставалось пять минут, не больше. И за это время ему суждено прочувствовать на своей шкуре такие муки, что ожидающий за порогом небытия ад покажется местом не более пугающим, чем лавка таксидермиста после захода солнца. Карпа вдруг выгнуло дугой, он с натугой засипел, закашлял, и сквозь эти звуки я услышал нечеткое:

— Я… дома… Маруся… ставь самовар…

Таковы были последние слова Карпа Дудкина, вождя «троглодитов», нашего первого учителя здесь, на Марсе; человека, отвернувшегося от своей человечности. Как говорится, променявший первородство на чечевичную похлебку.

И все же Карпу удалось достичь соглашения с «хозяевами»! Интересно… узнать бы как! Жаль, что из этого «без пяти минут покойника» не вытянуть ни одного вразумительного слова.

Или (всякое может быть!) Карпу только показалось, что он договорился с «хозяевами»? Кто знает, какими средствами воздействия на человеческое сознание обладают лохматые бестии.

Я поймал себя на том, что продолжаю мертвой хваткой сжимать рукоять револьвера. А пистолет-то стал липким от крови, скользким… В какой-то момент отчаянно захотелось зашвырнуть его за скалы. Но в барабане остались три патрона, значит, придется сказать оружию «Прощай!» чуть позже.

Тем временем пальба прекратилась. Совсем. Замолкли пулеметы и винтовки, неслышно стало (что весьма странно) криков и вообще человеческих голосов. Если бы не гул пламени, бушующего на рострах «Кречета», и не ритмичное уханье, доносящееся из рухнувшего на ходовую рубку летуна, можно было бы сказать: мол, «воцарилась тишина».

Второй летун примостился перед орудийной башней главного калибра на носу броненосца — так, бывает, муха способна пристроиться на носу у спящего человека. Жаль, что в башне, видимо, никого не оказалось. Жахнуть бы тогда из обоих стволов, чтоб от последней летающей машины остались рожки да ножки…

Прижавшись спиной к скале, я наблюдал за летуном. Происходящее на палубе было скрыто от моего взора. Оставалось только строить предположения одно другого краше. Лезть, очертя голову, по штормтрапу на броненосец я, признаться, не решался.

Время текло неспешной водицей. Туман наконец поредел и развеялся. Лишь иногда густой дым накатывал на скалы, скрывая их очертания. Стало видно обложенное иссиня-черными тучами небо с водянистым пятаком солнца, цепляющимся за зенит. Тучи плыли с севера на юг: тяжелые, неповоротливые, готовые разразиться то ли градом, то ли снегом.

Что же, черт возьми, происходит на палубе?

С превеликой осторожностью я поднял оружие «хозяев». Рог — легкий и гладкий на ощупь — казался вылитым из стекла. На его широком конце нашлось щелевидное отверстие. Как я ни старался, но приладить оружие к руке мне не удалось. Кроме того, я не нашел ничего похожего на спусковой крючок. Золотистые искорки метались, запертые внутри смертоносного конуса, но каким образом сделать так, чтобы они выплеснулись наружу огненной дугой — ума не приложу!

Наконец летун отчалил. Сделал прощальный круг над горящим броненосцем и неспешно поплыл на север. Я же стремглав кинулся к ближайшему штормтрапу.

На «Кречете» горели тенты и леера, вельботы и шлюпбалки, даже деревянный настил палубы… В общем, горело все то, что перед сражением команда либо выбрасывала за борт, либо прятала в трюмы. С ростров сыпались малиновые искры, то и дело меня с головой накрывала волна смолянистого жара.

В то же время от холода стучали зубы. И был это какой-то нервический, внутренний холод. Тяжелое предчувствие поселило в душе зимнюю стужу. Я брел вслепую через клубы дыма; меньше всего на свете мне хотелось бы наступить на чье-нибудь тело.

Действительно, покойники попались не раз и не два. Но было их куда меньше, чем я предполагал.

Вот я уже возле носового шпиля.

Здесь дышалось легче: ветер уносил дым к корме. Я увидел, что походная церквушка, развернутая ранним утром отцом Савватием, развалилась, как карточный домик. Скорее всего, ее раздавил при посадке летун. Сам священник лежал рядом с переносным алтарем, уткнувшись лицом в палубу. Его широкая спина была изуверски посечена осколками. Трупы, трупы… Семеро, кажется, наши, четверо — уж точно субчики Карпа. Ха! Размен, учитывая сопутствующие обстоятельства, весьма красноречивый.

Двое раненых: один любуется полетом ангелов на небе, из обширной раны на груди льется сизый дым. Второй извивается по палубе, зажав зубами край воротника. Правой ноги у него нет по щиколотку. Обрубок волочится следом за моряком, соединенный с культей полоской кожи.

Я прошел мимо первого и мимо второго. Меня одолевали тягостные думы.

Куда подевались остальные? Если «хозяева» их убили, то где тогда тела? Не могли же они испариться?

Или «хозяева» погрузили людей внутрь летающей машины? Нет, летуны, атаковавшие броненосец, были куда меньше тех, на которых нам приходилось летать в качестве живого груза. Насколько я мог судить, в уцелевшее после боя воздушное судно пятьдесят человек (это вместе с «троглодитами») попросту бы не поместились.

Что здесь произошло? Увижу ли я когда-нибудь… Галину?

Боже милосердный, за что?

Где они: где Галя, где Северский? Где матросы? Неужели они все исчезли? Неужели на «Кречете» остались лишь я да двое раненых, один из которых вот-вот испустит дух?

Хотелось задрать голову к темным небесам и завыть по-волчьи. Не передать… нет, не описать словами боль, которую мне довелось испытать в тот момент.

Маленькое зеленое пятнышко понеслось над палубой, подхваченное порывом ледяного ветра. Взлетело на высоту покореженных марсов, затем плавно скользнуло вниз, завертелось среди нанесенного песка, мокрого от пролитой крови. Я наклонился и поднял мохнатый лист. Повертел его в пальцах, недоумевая, каким образом он мог здесь объявиться. Это же — дикая малина… Откуда?

«Быть может, их всех вернули на Землю?» — мысленно схватился я за соломинку.

«Бред! — ударил самого себя по рукам. — Стали бы „хозяева“ обходиться честь по чести с бывшими рабами, точнее, с бывшим рабочим скотом! Вернуть на Землю… Земля… А если они на самом деле… Одним махом отправили всех, кто мог стоять на ногах, на Землю? Ведь на палубе остались только трупы да двое раненых, которые наверняка были без сознания…»

Стоп! О каком возвращении может идти речь, если «хозяева» даже не знают, где находится Земля! Легче поверить, что они забросили людей за Магеллановы облака.

Я смял малиновый лист в кулаке и сунул его в карман брюк.

…И все-таки я надеюсь, что Галя вновь оказалась на Земле. Я знаю — глупо тешиться подобными мыслями и… тем не менее! Закрываю глаза и вижу ее: вот сейчас она дышит воздухом, наполненным запахом трав и лесов, вот она видит пасущиеся на лугах стада, блеск солнца в речных водах… Пусть она вернется в лоно цивилизации: в шумный город ли с электрическими огнями, в тихую деревню ли у черта на куличках — не имеет значения. Пусть она найдет себе место среди людей. Среди людей, не познавших ужаса и тягот существования в бесплодных долинах Марса, людей, незнакомых с тем, что такое жить под властью «хозяев» с других планет, под дланью богов-насекомых. Пусть ее дитя появится на свет вдали от этого кошмара… Я надеюсь, что все произошло именно так.

Только так и никак иначе. Прощай, так и не ставшая моей женой. Предчувствие того, что нам не суждено быть вместе, признаюсь, жило внутри с момента, как я впервые увидел тебя. Твои фиалковые глаза… Мы с тобой — осколки чересчур далеких друг от друга миров. Сам космос оказался против нашего союза.

Пусть так, лишь бы ты оказалась на Земле. Лишь бы ты жила. А я буду молиться за тебя до конца своих дней.

…Я молча перетянул бедро раненого ремнем. Наверняка лицо мое было страшно и черно, как у висельника. У бедняги, едва он взглянул мне в глаза, тут же пропала охота стенать и умолять спасти ему жизнь. Он выпустил изо рта мокрый, покусанный воротник и стал хрипло дышать, словно загнанная лошадь.

Оказав первую помощь, я взвалил матроса себе на спину. Вот дотащу до операционного пункта, а там поглядим, что делать дальше. И нужно ли.

И тут я услышал… то ли стон, то ли плач. Нечто донельзя жалобное и невнятное. Звук доносился — я повертел головой в поисках его источника — из угольной ямы, закрытой массивным стальным люком.

Я опустил раненого матроса на палубу, подбежал к угольной яме. В этот момент кто-то постучал по люку с другой стороны.

— Эгей! — донеслось из-под стальной заслонки. — Братцы! Есть кто живо-о-ой?

Я вынул из-за пояса липкий револьвер, взвел курок и лишь после этого навалился плечом на люк. Поскрипев зубами, поелозив сапогами по палубе, мне удалось наполовину сдвинуть его в сторону. Из ямы высунулся грязный, как трубочист, баталер Мошонкин. В руках он сжимал винтовку с расщепленным прикладом и стволом, свернутым на манер буквы «Г». Сверкая белками глаз, он уставился на револьвер в моей руке. Потом его губы перекосились, задергались, и Мошонкин снова нырнул в яму, будто устыдился при мне давать волю чувствам. Но я оказался проворней: я схватил баталера за воротник и чуть ли не силком вытащил морячка на палубу.

Задав баталеру несколько вопросов и не получив связных ответов, я бросил Мошонкина обливаться слезами в компании с самим собой. Скорее всего, этот хвост схоронился в угольной яме до того, как летун пристроился на палубе броненосца. В этом, кстати, я не увидел ничего позорного. В конце концов, в обязанности Мошонкина входило заведовать денежным, вещевым и пищевым довольствием команды, а не биться с вражеским десантом. У нас на флоте, конечно, каждый моряк — герой, вот только запас геройства не у всех одинаков. В следующий миг мне довелось испытать оторопь. Из дыма, окутавшего надстройки, вышел Северский: грязный, забрызганный кровью, с желтыми волдырями ожогов на лице. Увидев меня, он сунул свой револьвер в карман кителя и рассмеялся. За спиной артиллериста выросли четверо матросов, через какое-то время к ним присоединились еще восемь человек. Все были изранены, обожжены; все удивленно озирались по сторонам, словно не понимали, где находятся и что с ними вообще произошло.

Двое матросов, кстати, опомнились быстро: они подхватили покалеченного друга под руки и потащили в операционный пункт.

Я кивнул Северскому:

— Похоже, Георгий, мы снова те, какими были в начале пути: беспомощные и поставленные на колени…

Северский поморщился. Отряхнул здоровой рукой прожженные брюки. Затем уселся на палубу. Просто так: где стоял, там и сел.

— Черт, Паша! Не пяльтесь на меня как остолоп, а прикурите-ка лучше папиросу!

Я подчинился. Вынул из кармана его кителя смятую папиросу и спички, раскурил, не чувствуя вкуса дыма, затем сунул папиросу Северскому в губы.

— Они ушли раньше, чем собирались, — проговорил он, одновременно выпуская дым из ноздрей, — их что-то отвлекло. Мы заперлись в машинном отделении, и они нас самую малость не достали. Вот столечко не хватило дотянуться! «Шубы» и холопы эти… Что-то их встревожило. Что же? Хотел бы я знать…

Он замолчал, и в опустившейся тишине мы услышали, что где-то далеко гремят выстрелы. Северный ветер с услужливостью телеграфа нес нам известия о боях, разгоревшихся за горизонтом.

Помоги вам Бог, штурман Купелин! Вам и вашему маленькому воинству. Отплатите проклятым тварям за разгром «Кречета»!