Была ночь, но тьма броненосца сторонилась. Огненный круг отгораживал «Кречет» от скалистого русла. Горящий круг… такая себе магическая защита от нечистой силы. Вызывала тошноту вонь горелой плоти, смешанная с запахами мазута и горячего железа. И откуда взялось сие амбре? Неужели в огненном кольце десяток бесов опалили себе шерсть, рога и копыта?

…Боцман выжег гнездовье «стариков» к чертовой матери. Беспощадно. Двумя-тремя бутылками с зажигательной смесью, как наивно предполагал я, он себя не ограничил.

В огне сгорели и трутни, и «яйцеклады», и личинки. Гаврила не пожалел на это дело бочки керосина и трех бочек машинного масла. Хорошо, хоть не додумался вынуть из снарядов или мин пироксилиновую начинку. Наверное, смутное подозрение, что таким образом немудрено поднять на воздух весь корабль, остановило его. Но и без пироксилина все обернулось грандиозным светопреставлением. Теперь огонь тек по скалам, он обволакивал неровности, заползал в трещины и норы; жаркие красные всполохи отражались в иллюминаторах «Кречета».

Заставь дурака Богу молиться…

Сам боцман сидел на чугунном кнехте, в одном кулаке он сжимал рукоять револьвера, а в другом — горлышко пузатой бутылки ямайского рома. Гаврила был мертвецки пьян. Так сказать, перестарался во всех отношениях.

— Ну, пиши — пропало, — вздохнул я, глядя на плавный бег огненных волн. — Сами же осветили площадку для летунов… Милости прошу к нашему шалашу!

Как бы в подтверждение моих слов над облаками завыли двигатели летающей машины «хозяев». Отец Савватий нырнул в ближайший люк, я же сел рядом с Гаврилой, подтянул бутылку (разжимать пальцы он не пожелал) и сделал один большой глоток. На все плевать — я смертельно устал. Я вдоволь настрелялся и напрыгался по скалам, я спас руку Северскому. Сколько можно одному весьма и весьма несовершенному человеку разыгрывать из себя героя? Гаврила принялся что-то мямлить, а потом его стошнило себе на колени. Пока он удивленно пялил глаза на испачканные брюки, я отобрал у него револьвер. Это было сделать необходимо, иначе мне, как пить дать, вновь пришлось бы корпеть над операционным столом, извлекая из кого-нибудь пулю. И вполне возможно, из самого себя… что не совсем удобно и уж совсем неприятно.

— Эй, на «Кречете»!

Я прислушался. Голос донесся с правого крамбола. Он просочился сквозь медленно оседающую огненную стену. С той стороны — скалистый берег; неужели Купелин, обеспокоившись отсутствием разведчиков, выслал поисковую партию?

Снова послышался гул летуна. «Хозяева», без сомнений, тоже что-то затевали.

— На «Кречете»! Есть кто живой?

— А кто спрашивает? — заорал я в ответ.

— Баталер Андрей Владимирович!

— Какой такой Андрей Владимирович? Мошонкин, ты, что ли? — спросил я суровым голосом, хотя на самом деле мне хотелось улыбаться. Поднявшись на ноги, я поплелся на нос корабля, надеясь оттуда разглядеть кого-нибудь из пожаловавших «на огонек».

Нашего судового завхоза действительно звали Андрей Владимирович. Только кто в здравом уме станет величать по имени-отчеству обладателя наваристой фамилии Мошонкин? На вершине ближайшего пика появилось светлое пятно: человек, одетый в матросскую форменку. Человек огляделся, затем помахал рукой.

— Да, Мошонкин, — признал он с некоторой обидой, а затем с неожиданной ехидцей поинтересовался: — Мы с ребятами глядим — вы уже расселились в номерах!

— Передайте Купелину, — крикнул я в темноту, — что мы на борту «Кречета»! Северский ранен! Проникнуть в арсенал пока не можем! Отбиваться от «хозяев» нечем, а у них — ушки на макушке! Пусть решает сам, что делать, но долго нам не продержаться!

— Нас здесь трое, Павел Тимофеевич! — раздался новый голос; я узнал его обладателя — это был неунывающий горнист Пилингс. — Может, примете на борт двух? Один из нас вернется в лагерь и все передаст, идет?

— Нет! — Я помотал головой. — Немедленно возвращайтесь и слово в слово передайте Купелину, что вам сказали…

Пронзительный вой заглушил мои слова. Летун, освещенный зеленоватым светом бортовых огней, вынырнул из-за скал. Он завис прямо передо мной! Развернулся, безбоязненно показав борт, расписанный непонятными иероглифами. В руках у меня был револьвер, отобранный у Гаврилы, поэтому я отреагировал мгновенно: двумя руками поднял пистолет и вдавил спусковой крючок…

Осечка!

Я чертыхнулся, снова взвел курок… но летун переместился выше, скрылся за нависающей надо мной башней главного калибра. И в тот же миг возле ходовой рубки что-то загрохотало, и палуба отдала дрожью в ноги. Мне на секунду показалось, что это летун врезался в надстройку… однако в нашей войне не стоило питать надежд, будто противник способен допускать подобные проколы. Наш враг по воздуху летает и в темноте видит.

— Павел Тимофеевич! — позвал меня Мошонкин.

— Возвращайтесь сейчас же! — замахал я руками. — Уходите отсюда!

— Берегись! У вас на центральном мостике — цилиндр!!!

Но я уже взбирался по трапу, до боли в пальцах сжимая рубчатую рукоять револьвера. Летун «хозяев» вновь оказался в поле моего зрения, горячий воздушный поток из завывающих двигателей ударил по плечам. Машина как-то суетливо и не очень ровно поднялась в обложенное белесыми облаками небо. Взлетела так, словно действительно получила повреждения и будто тот, кто управлял ею, торопился убраться восвояси.

Наверху залязгало, зазвенело. Мне на голову полился дождь из песчаных струй. Словно механический паук — быстрый и точный в движениях — пронесся по палубе, частя железными лапами.

Скверный, скверный признак.

Опасный враг, с которым лучше не встречаться нос к носу. Его одного — слишком много для компании из врача, священника, раненого офицера и находящегося в состоянии риз боцмана.

И снова — удар!

Железом по железу! Я словно воочию увидел, как сминается броня, ставшая вдруг податливей корытной жести, как лопаются по швам стальные щиты и разлетаются, подобно пулям, заклепки… Что, черт возьми, происходит?

Взбежал на верхнюю палубу. Револьвер в моих руках, казалось, сам искал цель. Вот вороненый ствол бросает быстрый взгляд направо, налево, вверх… Мостик пуст! Ни намека на движение. На песке, присыпавшем палубу, хорошо заметны волнистые следы. Без сомнений — следы, оставленные щупальцами цилиндра.

Стоп! Что это?

У дверей, ведущих в ходовую рубку, разворочен комингс. Разворочен так, точно сюда угодил шестидюймовый снаряд.

Я медленно двинулся к темному провалу; мягкий песок глушил звук шагов. Вой двигателей летуна стих за горизонтом; Мошонкин и матросы больше не взывали со скал; в ночной тишине лишь уныло поскрипывал рангоут, вторя вздохом неугомонного марсианского ветра.

Внутри ходовой рубки царила тьма. Я видел лишь серое пятно панорамного окна на фоне абсолютной черноты. Я чертовски жалел, что не взял с собой керосиновую лампу или хотя бы коробок спичек.

Но через минуту глаза привыкли к темноте. Стали различимыми силуэт навсегда заблокированного штурвала, безмолвный телеграф, приземистая тумба нактоуза; из черной глубины на меня бессмысленно таращились глазки многочисленных циферблатов. Не до конца отдавая отчет в том, что делаю, я шагнул вперед. Под подошвами заскрипели осколки стекла, к лицу прикоснулся ветер, наполненный омерзительным запахом гари.

Значит, то, что разворотило комингс, пронеслось через рубку, разбило окно и вывалилось наружу. Что-что, а боевые механизмы «хозяев» (мой человеческий разум до сих пор противился считать их живыми… пусть даже квазиживыми существами) так себя не ведут.

Тьма в дальнем углу заколыхалась, выталкивая навстречу мне человека. Я остолбенел. Человек выставил правую руку вперед — так, точно собрался поздороваться, — и двинулся хорошо знакомой каждому члену экипажа «Кречета» походкой.

— Иоганн… Карлович? — пролепетал я, ощущая во рту сильную сухость. — Капитан?

Дыхание перехватило, а колени задрожали так, будто через плечо мне кто-то перекинул тушу откормленного теленка. «Только пусть он не касается! — пропищал в голове некто жалкий и насмерть перепуганный (наверное, я сам). — Все что угодно, только не рукопожатие!»

Капитан пожевал губами. Он был явно чем-то расстроен. Явно собирался устроить кому-то показательный разнос. Кто-то небрежно лопатил палубу… Кто-то из офицеров позволил себе браниться матом… Кто-то отсутствовал на утренней службе… На большом корабле этот «кто-то» каждый божий день допускал какие-то мелкие, порой и вовсе незначительные оплошности. Наметанный глаз И.К. Германа живо находил виноватых…

Нынче же в глазницах Иоганна Карловича серебрился иней, а от дыхания веяло холодом. Не произнося ни единого слова — выражением лица и позой, — он потребовал, чтобы я взял его за руку. Рука на вид была плотной, холеной. На тыльной стороне ладони имели место три пигментных пятна и рыжеватые колечки волос. Вот только ногти у капитана отсутствовали, пальцы выглядели так, будто их объел грибок.

Уж не собирался ли капитан увести меня с собой? В промерзшую землю марсианской пустыни?

За что, капитан?..

Револьвер был нацелен в грудь Иоганна Карловича, туда, где под ребрами скрывалось давно переставшее биться сердце. Промахнуться с такого расстояния мог разве что слепой. Или покойник… Только имел ли я право стрелять в капитана, пусть даже мертвого? По меньшей мере это было бы вопреки традициям русского столбового дворянства.

Но вот из-за моей спины полился оранжевый свет. Капитан сейчас же утратил материальность, растаял, как тает туман. Я остался в дураках: кто теперь растолкует, видел ли я призрак покойного И.К. Германа на самом деле или это зло пошутил рассудок, измученный многодневным переходом через пустыню, голодом и постоянным внутренним напряжением? Кто поставит доктору диагноз?

В рубку ворвался отец Савватий. Священник нес «керосинку» в высоко поднятой левой руке, а правой держал мою двустволку. Черные глаза его были переполнены страхом и одновременно — полоумной решимостью солдата, идущего в «штыковую». Как он там говорил? Священник — это учитель, врач и воин. Нашему отцу Савватию, хочешь ты или не хочешь, но приходилось достойно справляться и с тем, и с другим, и с третьим.

Убедившись, что рубка пуста и доктору Рудину ничего не угрожает, Савватий сбросил с себя шелуху воинственности. Его взгляд сделался вопросительным, а охотничье ружье легло на плечо, прикрытое лохмотьями рясы.

В ответ на немой вопрос я лишь развел руками.

И тогда мы осторожно приблизились к разбитому окну.

Цилиндр лежал внизу. За носовой башней главного калибра. Его корпус был расколот, металлические потроха выглядывали наружу, щупальца торчали в разные стороны, точно лучики солнца, нарисованного малышом.