Я был бы рад сказать, что заботы превратились в рутину, что работать оказалось хоть и тяжело, но в целом участь наша ничем не отличалась от судьбы обыкновенных каторжников, корпящих день и ночь в глубине сибирских руд. Я был бы рад сказать, что желудки наши постепенно привыкли к отвратительной пище, добываемой не менее отвратительным способом. Я был бы просто счастлив заявить, что мы хоть и потеряли лишние фунты веса, зато стали поджарыми и крепкими, словно стая волков. Что со временем зловоние «шуб» перестало ввергать нас в дрожь, что мы больше не теряем головы от ужаса и от отчаяния, что мы сплотились в команду единомышленников, что по вечерам у костра строим планы побега…

Но все это было бы ложью. Неумной, бессовестной ложью. Ибо каждые сутки являлись для нас суровым испытанием. Испытанием на твердость характера, на силу воли, на прочность сухожилий, в конце концов. Каждый день нам приходилось сталкиваться с происшествиями трагическими и бесчеловечными. Каждый божий день мы боролись за свои жизни, за сохранность рассудков. А последнее оказалось самой сложной задачей…

Мы шатались от голода, мы слабели, нас постоянно мучила тошнота. Мы еле-еле поднимали лопаты и уже едва были способны взбираться на вал. Я стал по-новому смотреть на Карпа Дудкина и его чумазую шайку. Как эти люди умудрились выжить, имея тот же минимум, которым мы располагаем сейчас? Или они изначально принадлежали к иной человеческой породе: более хищной, жестокой, живучей?

Что, черт возьми, нам делать?!

Мы погибали каждый день, каждый час и каждую минуту. Постепенно с нас слетало все человеческое, словно шелуха. Наши души, наши помыслы теряли рельефность. Неуклонно мы превращались в дождевых червей, что роют землю, жрут и извергают из себя съеденное…

Я не знаю, учтен ли в аду тот круг, на который забросило всех нас. Или он находится за пределами инфернальных категорий?

…На следующий день после того, как мы похоронили кочегара Озерова, сошел с ума матрос-сигнальщик Иван Собачка. В разгар работы он отшвырнул лопату и принялся отплясывать трепака. Мы пытались поймать несчастного, но Собачка оказался больно прытким. Он убегал от нас по гребню вала, поднимая за собой столбы пыли. Когда же расстояние между нами достигало безопасных пятидесяти-шестидесяти шагов, сигнальщик вновь принимался плясать. Мы же, боясь приблизиться и вспугнуть, подзывали его, словно ручное животное, суля всевозможные блага: вкусную еду и даже водку и женщин…

Наплясавшись от души, Иван Собачка спрыгнул с вала на камни и вдребезги расшиб голову.

В тот же день я едва не подрался с Гаврилой. К счастью, морячки успели подхватить меня под белы рученьки и отвести в сторонку — перевести дух, за что им — сердечное спасибо. Иначе без мордобоя бы не обошлось.

А история вышла — глупее некуда. Трое матросов, работая лопатами, принялись между делом обсуждать, какими блюдами лучше столоваться в Великий пост, а какими — в Рождественский. И чем богоугодней разговляться. Воспаленный рассудок принуждал матросов обрамлять реплики все более вычурными кулинарными подробностями. Когда речь зашла об аромате свежего паштета из рябчиков и о цветовых оттенках сала в домашней буженинке, Гаврила не вытерпел. Он один раз прикрикнул на матросов. Второй раз приказал закрыть рты… А после — просто саданул ближайшего из злополучной троицы лопатой.

Матроса похоронили по соседству с сигнальщиком Собачкой и кочегаром Озеровым в тот же день.

Гаврила матюгался и скрипел зубами. Он с ожесточением рыл ржавый грунт и швырял землю, неразумно тратя силы. Его глаза сверкали полоумным блеском. Моряки старались держаться от него подальше, словно от чумного. Боцман в конце концов осыпал нас проклятиями и ушел на границу с пустошью. Взобрался на холм и просидел на вершине отшельником до ночи, переводя папиросу за папиросой.

Я не мог оправдать поступок боцмана. Даже простить по-христиански столь убийственное проявление гнева было для меня сложной задачей. Тем не менее, когда отгорел закат, я попросил Гаврилу вернуться в лагерь. Боцман молча подчинился. Мне показалось, что в его цыганских глазах блестели слезы.

Один страшный день сменялся другим, более мрачным и жестоким.

Утром «шубы» прибыли на летающей машине, чтобы проинспектировать наши работы. Мы вновь выстроились шатким, словно стариковские зубы, фронтом. «Червелицые» выволокли из летуна лохани с водой и человечиной; по гребню вала пробежался, частя тонкими щупальцами, цилиндр. Все это превратилось в такой же ритуал, как и утреннее поднятие флага на корабле.

Неожиданно моряков и «троглодитов» растолкал Стриженов. Он прошел сквозь строй и устремился вперед, будто желал приветствовать «хозяев» лично.

— Федор Арсеньевич! — окликнул я офицера, сердцем чуя, что вот-вот произойдет нечто скверное. Помощник капитана даже не обернулся. Я было рванулся следом, но меня остановил Карп Дудкин.

Стриженов обошел замерших на месте «шуб» по широкой дуге. Опустился на колени перед чаном со страшным завтраком (нам его продолжали навязывать каждый божий день, а ведь «червелицые» должны были видеть, что с ним происходит).

— Братцы! — закричал Стриженов жизнерадостным голосом. — Это же — свиньи! — Он опустил обе руки в дымящийся бульон, вынул из чана два разваренных куска. — Свиньи, братцы!

У некоторых матросов после этих слов задергались кадыки. Справа и слева от меня громозвучно заурчали пустые животы. Строй зашатался сильнее, чем прежде.

Стриженов лукаво улыбнулся. Затем бросил оба куска нам. Выловил из чана еще пару ломтей и снова кинул…

Теплые капли попали мне в лицо. Я застонал, словно это была кислота, а не чуть теплый бульон. Принялся истово тереть щеки и лоб шершавыми рукавами. Запах человеческого жира преследовал меня еще долго, я никак не мог избавиться от ощущения, что проклятые капли так и остались на лице.

Жадные руки поймали бледно-серые куски на лету. Голодные рты впились в мясо пожелтевшими зубами. Началась потасовка. Кто-то отбирал у товарища кусок, чтобы насытиться самому. Кто-то — для того, чтобы втоптать дьявольское угощение в землю.

Послышались крики: — Вурдалаки! Упыри!

— Сами не жрете, так другим в рот не лезьте! Мы от слипшегося брюха подыхать не собираемся! — Акулы ненасытные! Людоеды!

— Свиньи! Свиньи!!! — орал довольный Стриженов, подбрасывая морякам добавку.

Пыль взлетела к небесам, зазвучали гулкие удары кулаков.

Я выбрался из толпы, отступил к валу. Не было ни сил, ни желания принимать участие в разворачивающемся действе. Меня поглотила неожиданная апатия, штиль, если говорить морским языком — в душе воцарился полный штиль.

В стороне на коленях стоял отец Савватий. А рядом со священником, как ни странно, переминался с ноги на ногу Гаврила. Боцман хрустел кулаками, он то делал шаг к дерущимся, то отступал обратно, едва справляясь со жгучим желанием оказаться в гуще сражения.

Карп и его шайка вооружились лопатами и встали на противоположном краю площадки. В драке они участия не принимали, зато свистели и улюлюкали, подбадривая мутузящих друг друга морячков.

— По яйцам бей! Он твоего брата жрет, а ты зенки таращишь!

— Эй, бородач! Хватит лапать матроса — он не барышня! Лучше откуси ему ухо!

Карп молча глядел на позор нашей команды. На рябом лице «вожака» читалось неприкрытое презрение.

Однако и в этот раз «шубы» остались довольными нашей работой. Под вялую ругань выбившихся из сил людей они взошли на борт летающей машины и убрались восвояси.

— Доктор! Доктор, а мне палец сломали! — пожаловался Шимченко.

Я оглядел инженера с головы до ног. Куда девался краснощекий балагур и удалец? За какой маской скрылся умелый специалист по гидравлическим системам и одновременно знаток южных вин, способный с компетентностью сомелье перебрать достоинства и недостатки содержимого буфета кают-компании? Передо мной стоял запыхавшийся оборванец с обвисшими щеками, с усами, густо припорошенными пылью, со сверкающими лихорадочным блеском глазами и покрытым ссадинами лбом. Инженер после участия в «героическом» бою, разделившем нашу команду на «вурдалаков» и «недаванок», выглядел как один из шайки Карпа. Как «троглодит», будь они неладны!

— Хорошо, — сказал я, глядя на опухающую руку инженера. — Пойдемте, поищем, из чего можно сделать шину… Вы, надеюсь, не ели человечины?

— Что вы! Да никогда! — заверил меня хитрый малоросс и убрал за спину здоровую руку, которой он только что вытирал губы.

Эх, и не завидовал я тем, кому удалось нынче набить желудки. До самого заката в их сторону летели плевки и ругань. Шестерых моряков во главе с Тарасом Шимченко, который мне, как выяснилось, таки наврал, травили и свои, и чужие. Весь день на валу и в лагере вспыхивали быстротечные драки. Всюду царил раздор и болезненная нервозность. Измученные и истощенные люди срывали злобу друг на друге, тратя остатки сил. В завершение конфликт вспыхнул с новой силой, когда грешную шестерку оставили без скудного вечернего пайка.

Однако никто не смог предугадать развязку трагедии.

Проснувшись на рассвете, мы поняли, что шестеро бежали из лагеря. Это известие вызвало в наших рядах суматоху. Одни полезли на вал, другие вскарабкались на холм у края пустоши. Мы искали беглецов, тогда как наши конвоиры даже не соизволили приподнять зады. Ситуация — глупее не придумаешь.

— Уже покойники! — махнул рукой Карп, призывая нас успокоиться и заняться работой.

В конце концов пропавшие моряки нашлись. Столпившись на вершине холма, мы молча глядели в сторону пустоши, на шесть неподвижных точек, отчетливо видневшихся на фоне ржавых песков. Что именно убило наших товарищей, мы так и не узнали. Однако в тот момент проняло всех: удалиться от канала «хозяева» не позволят.

Мы пережили очередную инспекцию, закопали в землю привезенный «шубами» завтрак, вооружились лопатами и взобрались на вал. К слову сказать, земляная гора рядом с лагерем значительно просела: столько грунта мы успели перекидать в русло. Нам удалось добраться практически до середины канала. Получилась дамба тридцатифутовой ширины, растущая во все стороны не по дням, а по часам. К сожалению, темп работы снижался — этого я не мог не заметить, — сил-то у нас оставалось меньше и меньше. Да еще столько человек убыло…

Восточный берег медленно полз нам навстречу. Гул машин доносился отчетливей. Кстати, до сих пор нам не довелось увидеть ни одного землечерпательного механизма. Зато был хорошо заметен результат их использования: на противоположной стороне трудились иначе, чем мы. Там не вгрызались в канал клинообразными насыпями, а равномерно двигали вал, раскатывая его, точно тесто по столешнице.

Моряки присели на дальнем краю дамбы, чтобы передохнуть да скурить последние папиросы, разглядывая холмистые очертания чужого берега. Нежданно-негаданно они вскочили на ноги. Принялись подпрыгивать и размахивать руками, будто жертвы кораблекрушения на необитаемом острове при виде дымов из пароходных труб.

— Э-гей! Братцы! — закричали моряки во все горло.

В тот момент мы с Карпом и Гаврилой возились неподалеку. Услышав крик матросов, я почувствовал, что сердце мое забилось в два раза скорее.

Гаврила отбросил лопату:

— На другой стороне — наши!

Мы поспешили к морякам, оставив Карпа, который не преминул разразиться по этому поводу бранью. Мол, как трапезничать — мы в первом ряду, а как работать — то нас, чучел в кителях, днем с огнем не сыщешь.

Эх, да если бы там, на другом берегу, действительно оказались наши! Если бы команде «Кречета» удалось объединиться! Мы бы горы свернули! Почти девятьсот дисциплинированных, закаленных морской стихией воинов — это сила, способная ощипать перышки неведомым «хозяевам» и их механизмам.

Поэтому-то нас и разделили…

Моряки, столь радостно прыгавшие мгновение назад, теперь сидели, понурив головы и угрюмо сопя.

Ветер стих, маленькое красноватое солнце стояло в зените, и канал был наполнен янтарным светом. Противоположная сторона просматривалась отлично, не было ни дымки, ни завесы из розовой пыли — явления обычного для этих краев. Мы увидели, как с восточного берега в русло канала спускаются… другие. Фигурой они походили на людей, их движения были осторожными и неторопливыми. Дойдя до бурой жижи, другие вскинули руки — обе пары — вверх. Ветер донес до наших ушей высокие прерывистые звуки: писк птенцов — ни дать ни взять. Может, таким образом другие приветствовали нас, а может, пытались привлечь внимание или же о чем-то предупредить…

— Э-гей! — заорал я, не щадя горла и легких. Моряки с тревогой поглядели в мою сторону. В широко раскрытых глазах читался вопрос: не настала ли очередь судового доктора тронуться умом? Если бы они набрались наглости и спросили меня прямо, то я бы не нашел, что им ответить. Мои действия в самом деле могли показаться безумными.

Я поднял руки и стал повторять движения вслед за другими. Те ответили восторженным писком! Удивительно, но я смог сообщить этим созданиям, что был бы рад начать с ними диалог. Похоже, и моряки поняли, в чем суть да дело. Они встали рядом и последовали моему примеру.

А телодвижения других тем временем усложнились, они уже не просто поднимали и опускали обе пары рук, а демонстрировали нам причудливый, но грациозный танец.

За моей спиной раздался хриплый лай. Я вздрогнул и обернулся. Оказалось, что это Гаврила — черный, словно цыган, боцман, убивший давеча лопатой матроса, — смеется, схватившись за живот.

Другие продолжали диковинный танец. И мы решили не оставаться в долгу: пусть помнят землю-матушку и моряков славного Балтийского флота! — Эх, яблочко! Куда ты котися!.. — раздалось над нашей незавершенной дамбой. Моряки принялись отплясывать трепака, казачка, яблочко, сударыню-барыню, а затем даже попытались изобразить цыганочку с выходом. Они смеялись, подначивали друг друга, шутили и… в общем, сегодня я впервые увидел радость на их исхудавших лицах. Впервые тусклые, запавшие глаза заискрились желанием жить. Я же молился, чтобы эта терапия продолжалась как можно дольше.

С четырехрукой расой нам познакомиться не довелось. А жаль: в этом враждебном землянину мире люди так нуждались в верных союзниках.

Мы увидели, что на валу со стороны других появились отвратительные силуэты «хозяев» — двух «шуб» и двух «червелицых». Другие, как по команде, отвернулись от нас и медленно, будто через силу, побрели по склону вверх. Первый контакт с дружелюбной (хотелось бы верить) инопланетной расой был прерван.

— Нас здесь много, и все мы — разные, — изрек я.

А человек, столько веков кичащийся своим совершенством и богоподобием, оказывается, всего-навсего звено в бесконечной цепи цивилизаций, которой связан близкий и далекий космос.