В первый день каникул Дороти получила письмо от Варбуртона.

«Дорогая моя Дороти, – писал он, – или следует называть тебя Эллен, так как, насколько мне известно, у тебя теперь псевдоним? Я опасаюсь, ты сочла ужасно бессердечным столь долгое мое молчание, но уверяю, еще десять дней назад я пребывал в полном неведении относительно нашей мнимой совместной шалости. Скитался за границей, сначала по городам и весям Франции, потом в Австрии, в Риме и вследствие известных моих причуд весьма активно сторонился общества соотечественников. Они и дома достаточно противны, а в чужих землях их манеры вгоняют меня в такой стыд, что я предпочитаю выдавать себя за американца.

По возвращении в Найп-Хилл мне было отказано в аудиенции у твоего батюшки, однако удалось все-таки через возвышенного Виктора Стоуна добыть и адрес и то имя, которым ты ныне зовешься. Из необычайной надменности мистера Стоуна я заключил, что даже он, наряду с остальными в этом тухлом городишке, по-прежнему подозревает тебя в неких дурных деяниях. Не думаю, что они еще верят в историю о нашем тайном бегстве, но что-то эдакое за тобой смутно числится. Молоденькая, вдруг исчезнувшая барышня – о, разумеется, не обошлось без джентльмена; вот так, сама знаешь, работают провинциальные умы. Стоит ли говорить, что все наветы опровергались мною с лютым и благородным гневом. И я – тебе будет приятно знать – сумел-таки сразить мерзейшую из всех кикимор миссис Семприлл молнией моего ума. Молнии эти разят поистине убийственно, однако дама оказалась существом сверхъестественным, так что всего, чего я смог добиться, это лицемерные нюни о «бедненькой, бедненькой Дороти».

Похоже, досточтимый твой батюшка затосковал без дочери и с удовольствием вернул бы тебя, если бы не скандал. Еду ему, кажется, подают с опозданием на целых полторы секунды. Насчет тебя он сообщает: «Уехала поправить здоровье, для удовольствия ведет занятия в одной из лучших частных школ». Ты изумишься, узнав еще одну новость о нем. Он вынужден был заплатить по всем своим счетам! Рассказывают, будто лавочники скопом восстали, проведя на лужайке перед ректорским домом нечто вроде митинга кредиторов. Случай конечно же немыслимый при благороднейшем вельможном епископате, но, увы, времена демократические! Ты, очевидно, оставалась единственной персоной, способной усмирять мятежных лавочников.

А теперь познакомлю тебя с краткой хроникой собственных мелких новостей…»

На этом месте Дороти смяла письмо, разочарованная, даже раздраженная. Мог бы, кажется, проявить чуть больше сострадания! Как это похоже на Варбуртона, из-за которого, собственно, полились потоки грязи, – отнестись к происшедшему так легко и беспечно. Однако, поразмыслив, Дороти сняла обвинение в черствости. Тем малым, что было в его силах, он ей помог, а ждать сочувствия несчастьям, о которых даже не слышал, трудновато. И потом у него вся жизнь бурлила серией скандалов; ему, видимо, даже не понять, что такое скандал для женщины.

Под рождество отец ей тоже написал, и, более того, прислал в подарок два фунта. Тон письма определенно свидетельствовал о прощении. За что отец прощал ее, осталось непонятным, но ясно было – он простил. Вначале шли сугубо светские, но вполне дружелюбные вопросы. Выразив надежду, что работа приятна Дороти, отец учтиво интересовался: достаточно ли хорошо обставлены спальня и кабинет? близок ли ей по духу педагогический состав? В части комфорта у нынешних школ, вероятно, большие преимущества. Вот в его дни… Тут Дороти, читая, вздохнула. Отцу, конечно, не представить ее реальных обстоятельств; говоря о школе, он мысленно видит Винчестер, старинные классы своего детства. Такие гадости, как Рингвуд-хауз его воображению не доступны.

Далее в письме ворчливо перечислялись осаждающие Ректора мерзости. Старосты церкви постоянно беспокоят тем-то и тем-то. Прогетт смертельно надоел рапортами о ветхой колокольне. Приходящая служанка, нанятая помогать Эллен, оказалась казнью египетской и угодила ручкой своей метелки в стекло над циферблатом напольных часов в кабинете. И прочее, и тому подобное на нескольких страницах. Неоднократно проскальзывало сожаление об отсутствии Дороти, но насчет ее возвращения ни слова. По-видимому, еще сохранялась необходимость прятать ее как следы страшного преступления, запятнавшего фамильную честь.

Письмо наполнило тоской по дому и всем своим приходским хлопотам. Грустной тревогой об отце, которому, наверно плохо без должного ухода, с двумя глупыми бестолковыми служанками. Свою дочернюю любовь Дороти всегда опасалась обнаруживать – отец не поощрял вульгарную сентиментальность. Но ее поразило, даже немного испугало, как редко ей случалось думать о нем последние четыре месяца. Неделями вообще не вспоминала. Впрочем, неудивительно; все чувства днем и ночью поглощались просто заботой поддержать существование.

Зато теперь можно было переживать, грустить часами. Несмотря на обычное стремление миссис Криви завалить Дороти делами, времени оставалось предостаточно. Начальница, не видя прока от учителя в дни каникул и явно полагая его сохранявшийся аппетит безобразием, за столом чрезвычайно выразительно вперялась в дармоеда, так что Дороти старалась надолго уходить из дома. Обретя целое богатство (четыре фунта жалования за девять недель плюс два фунта отцовского подарка), покупала себе сэндвичи и ела их на улице. Миссис Криви молча с этим смирилась; отчасти кисловато, ибо терялось удовольствие часами пилить Дороти, отчасти благосклонно, ибо приятно экономились продукты.

В долгих одиноких прогулках Дороти изучала Сайтбридж, исследуя также совсем дремучие соседние Дарлей, Вембридж и Вест-Холтон. Мрачнейшая пустыня была наверно веселее зимней спячки этих промозглых серых пригородов. Пару раз, хотя такие развлечения грозили вскоре обернуться полуголодным рационом, ездила самым дешевым рейсом в Айвер-Хит и Бернхам-Бич. В рощах чернели влажные стволы, сквозь туман медью светились груды опавших буковых листьев. Благодаря мягкой погоде можно было даже присесть и почитать; только, конечно, в перчатках.

Наступил сочельник. Миссис Криви вытащила припрятанную с прошлого года связочку остролиста и, обтерев пыль, приколотила веточки над дверью, но заявила, что никаких рождественских обедов устраивать не собирается. Она вообще презирала рождественскую ерунду – сплошную блажь, плутни жуликоватых торгашей, толкающих на совершенно лишний расход; ее просто бесили все эти праздничные пудинги, индюшки. Дороти полегчало. Страшно было даже представить рождественский обед (жутким видением мелькнула миссис Криви в задорном пестром колпачке) за столом безотрадной «утренней гостиной». Со своим праздничным припасом – крутое яйцо, хлеб, сыр, бутылка лимонада – Дороти пировала в роще близ Бернхама, под высоченным ветвистым буком, над страницами «Необыкновенных женщин» Джорджа Гиссинга

Если прогулки из-за непогоды отменялись, Дороти дотемна сидела в общественной читальне, пополняя ряды привычных завсегдатаев: безработных, оцепенело глядевших сквозь журналы, думавших свои горестные думы, и пожилых невзрачных холостяков, съемщиков чердачных «квартирок», являвшихся часами штудировать руководства по яхтенному спорту. Конец триместра воодушевлял близившимся досугом отдыхом, но радость быстро выветрилась. Никого, с кем хоть словом перемолвиться, дни тянутся еще тоскливей прежнего. Нет, вероятно, среди человеческих селений места, где одинокой душе так отчетливо и безнадежно одиноко, как в лондонских предместьях. Толчея больших городов дает, по крайней мере, иллюзию общения. В провинции все действительно интересуют друг друга (пожалуй, даже слишком). А вот в каком-нибудь Сайтбридже, оказавшись без семьи, без дома, который, пусть на время, можно считать своим, полжизни проживешь и не успеешь завести дружбу. Встречаются здесь женщины, в особенности культурные женщины со скудным заработком, которые годами прозябают чуть ли не в абсолютном одиночестве. Довольно скоро Дороти настиг хронический упадок духа: все утомительно, неинтересно. И в этой постоянной хандре – коварнейшей ловушке для современных душ – она впервые почувствовала, что несет ей потеря веры.

Пыталась впасть в книжный запой и приблизительно неделю читала с упоением. А затем книги, все подряд, стали казаться скучными, невразумительными. Отторгнутый от живого общения, вялый мозг не желал трудиться, отказывался воспринимать что-то сложнее детектива. Стараясь вогнать себя в бодрое настроение, Дороти уходила на прогулки по десять и пятнадцать миль, но разбитые загородные дороги, слякоть лесных тропинок, голые стволы, мокрый мох и пышная древесная плесень повергали в убийственную меланхолию. Гнетущее, безвыходное одиночество. Поздними вечерами, возвращаясь обратно в школу, Дороти смотрела на уютно освещенные окна, слышала смех и звуки патефонов, и сердце грызла зависть. Ах, хоть каких-нибудь благожелательных друзей! Подчас она мечтала набраться храбрости, заговорить с кем-то прямо на улице. Еще обдумывались планы изобразить глубочайшую набожность, дабы свести знакомство с семейством викария и приобщиться к заботам, хлопотам в приходе Святого Георга. Накатывало такое страшное отчаяние, что мелькала мысль вступить в Лигу Молодых Христианок.

Но под конец каникул, благодаря случайной встрече в библиотеке, Дороти неожиданно нашла приятельницу. Даму по имени мисс Бивер, преподавательницу географии в Коммерческом Тутс-колледже (очередной соседней частной школе). Размерами и претензиями этот колледж значительно превосходил Рингвуд-хауз: тут обучали сотни полторы приходящих учеников обоего пола, благородство заведения простиралось до содержания дюжины пансионеров, программа отличалась чуть менее бесстыдным надувательством. Здешняя, весьма популярная, программа мишенью выбрала родителей, любящих поболтать насчет «необходимой в наше время дельной подготовки». Образование шло под лозунгом «деловитость!», что подразумевало стиль невнятно бурной активности и полное изгнание каких-либо гуманитарных дисциплин. С первых уроков заучивался местный катехизис, называвшийся «Кодексом деловитости». Вопросы и ответы четкие, ясные:

Ну и так далее. По мнению очевидцев, зрелище стройных рядов мальчиков и девочек, дружно чеканящих перед директором «Кодекс деловитости» (ритуал, дважды в неделю замещавший утреннюю молитву), чрезвычайно впечатляло.

Мисс Бивер, чопорная маленькая дама, своей походкой, плотным округлым телом и красноватым носом на худощавом личике очень напоминала индюшку. Двадцатилетний стаж мастера дрессировки возвысил ее до недельного оклада в четыре фунта и права обитать «вне службы» вместо того, чтобы блюсти ночами дисциплину в спальне пансионеров. Снимая «квартирку» (крошечный однокомнатный номер), она могла изредка, в общий свободный вечер, приглашать Дороти. И как же та ждала этих визитов! Их приходилось наносить с большими интервалами, ибо квартирная хозяйка мисс Бивер «гостей не одобряла», сами долгожданные визиты не обещали развлечений кроме совместного решения кроссвордов из «Дейли Телеграф» или рассматривания фотографий, сделанных мисс Бивер во время ее единственной и незабываемой заграничной поездки в австрийский Тироль в 1913 году. Но все-таки это было так дорого – сидеть в гостях и дружески беседовать, пить не подкрашенную воду миссис Криви, а настоящий чай! У мисс Бивер в дорожной лаковой шкатулке (сопровождавшей ее в Тироль в 1913 году) хранилась спиртовка, на которой она заваривала черный как деготь чай, поглощая этой жидкости за день примерно около ведра. Мисс Бивер, по ее рассказам, непременно брала термос и в школу, где услаждала себя чашечкой настоящего чая до и после обеда. Глазам Дороти открылись две главные дороги для учительниц захудалых школ: путь мисс Стронг – через стаканчики виски в работный дом, или же путь мисс Бивер – через чашечки чая к пристойной кончине в Доме для Неимущих Леди.

По правде говоря, мисс Бивер была дамой весьма унылой, воплощая грозное «помни о смерти», точнее «о старости». Душа ее с годами высохла, как потрескавшийся обмылок; однокомнатную клетку у тиранки-хозяйки и заталкивание «деловитой» экономической географии в глотки давящихся детей она, видимо, полагала своей единственной судьбой, иного уже не представляя. Тем не менее, Дороти сердечно привязалась к ней, и эти редкие часы в ее квартирке, часы совместного решения кроссвордов за чашечками чая, цвели оазисами.

Началу пасхального триместра она обрадовалась. Пусть целыми днями труды надсмотрщика, только не одинокая тоска каникул. Поведение учениц слегка улучшилось; во всяком случае, руку на них больше поднимать не пришлось. Холодной жесткостью держать порядок удавалось довольно просто. Перед каникулами дети хулиганили, поскольку Дороти восприняла их как людей, и они именно как люди под гнетом взбунтовались. Но когда вынужден пичкать детей абсурдом, забудь в ребенке человека. Гоняй хлыстом, гоняй без всяких уговоров. Внуши, что бунтовать больнее, чем покоряться. Возможно, для самих детей этот метод не лучший, зато, без сомнения, доходчивый и эффективный.

Дороти научилась мрачному ремеслу учителей. Научилась бесчувственно проживать часы уроков, беречь нервы, быть всегда властным победителем, находить повод для радости и гордости, отлично выполнив очередную чушь. Она вдруг сделалась строже и старше. Из глаз ушло полудетское выражение, черты лица обозначились резче, вытянув нос еще длинней. Иной раз виделась почти образцовой классной дамой, мысленно уже хорошо представлялась в пенсне. Только циничной пока не стала. Все-таки помнила, что эти дети жертвы гнусного шарлатанства, все-таки еще надеялась хоть чем-то им помочь. Муштровала и забивала головы ерундой по единственной причине? боялась лишиться места.

На уроках теперь было тихо. Вечно искавшей к чему придраться миссис Криви редко выпадал шанс постучать в стену палкой своей метлы. Как-то за завтраком, директриса пристально, будто взвешивая решение, поглядела на Дороти и пододвинула к центру стола блюдечко повидла.

– Берите, если очень хочется, мисс Миллборо, – сказала она с доступной ей любезностью.

Впервые за время пребывания в Рингвуд-хаузе, Дороти коснулась повидла не глазами, а языком. Она слегка зарделась. Невольно про себя подумала: «Вот, наконец-то оценили мои труды».

С тех пор Дороти ежедневно имела к завтраку повидло. Наблюдались и некоторые другие изменения в манерах миссис Криви, конечно не подобревшей? этого ждать было бессмысленно, но чуть менее грубой. Случалось даже, она мяла свое лицо с потугой на улыбку (лицо ее, казалось Дороти, скрипело от таких усилий). В речах директрисы замелькал «следующий» триместр: «на следующий триместр нам надо…», «в следующий триместр вы должны…». Дороти почувствовала, что ее удостоили доверия, что из рабов перевели едва ли не в коллеги. Затеплилась некая, безрассудная разумеется, надежда – а вдруг миссис Криви повысит жалование? Дороти гнала вздорную мысль, но не совсем успешно. О, если бы прибавка хоть на полкроны в неделю, вот бы счастье!

Подошел последний день триместра. Может, повезет, может быть уже завтра миссис Криви заплатит, мечтала Дороти. Кошелек ее давно опустел, а деньги нужны были ужасно, купить какой-нибудь еды и, главное, новые чулки, поскольку старые держались, в основном, штопкой. Наутро Дороти, исполнив все свои задания по хозяйству, не уходила, дожидаясь в «утренней гостиной» директрису. Вскоре та, шаркавшая метлой наверху, спустилась.

– Ага, вы тут, мисс Миллборо! – произнесла она многозначительно. – Мне так и думалось, что вы сегодня не кинетесь прямо с утра бежать из дома. Ну, раз вы тут, я сейчас выдам ваше жалование.

– Спасибо, – сказала Дороти.

– А после, – добавила миссис Криви, – у меня к вам еще словечко.

Сердце Дороти встрепенулось. Не означало ли «словечко» грезившейся прибавки? Чудо обретало реальность. Отперев ящик кухонного шкафа, миссис Криви вытащила истертый кожаный кошелек, открыла его и послюнила большой палец.

– Двенадцать недель, пять дней, – прищурилась она. – В общем, три месяца, нечего уж с каждым днем разбираться. Стало быть, шесть фунтов.

Она выбрала в пачке пять самых ветхих фунтовых бумажек и две такие же по десять шиллингов; затем, подвергнув их осмотру и очевидно найдя один банкнот чересчур новым, вложила его обратно в кошелек, найдя другой, разорванный. Снова порывшись в шкафу, достала лоскуток прозрачной клейкой бумаги и аккуратно соединила половинки. Наконец все сложила вместе, протянув Дороти.

– Вот вам, мисс Миллборо, – сказала она. – И, пожалуйста, уходите-ка отсюда побыстрей. Вы мне больше не нужны.

– Я вам больше…

Внутри у Дороти похолодело. Кровь отхлынула от лица. В ужасе и отчаянии, она пыталась не поверить своим ушам. Брезжила все-таки надежда, что миссис Криви просто предложила уйти из дома до вечера.

– Я больше не нужна вам? – повторила она едва слышно.

– Нет. У меня на следующий триместр новая нанята. Что ж мне даром, что ль, содержать-то вас в каникулы?

– Вы хотите меня совсем… совсем уволить?

– Ну да. Чего ж, по-вашему, я говорила?

– Но разве не полагается предупредить?

– «Предупредить!» – мгновенно распалилась миссис Криви. – Да с чего это я должна? Имеется у вас контракт подписанный, имеется?

– Контракта нет…

– Вот то-то! Давайте-ка вещички собирайте. Не тяните, к обеду на вас не приготовлено.

Дороти поднялась к себе, присела на край кровати. Бил такой озноб, что несколько минут она не думала, не шевелилась, только пыталась унять дрожь. Все как в дурмане. Не поверить, что эта грянувшая без всякой причины катастрофа наяву. Однако у миссис Криви была причина, крайне простая и веская.

Неподалеку от Рингвуд-хауз находилась некая захиревшая школа, носившая название «Чертоги», имевшая лишь семь воспитанниц. Учительницей там была мисс Олкок, полуграмотная старая кляча, перебывавшая в тридцати восьми школах и не пригодная для попечения о канарейке. Но одним замечательным талантом мисс Олкок обладала: умела превосходно облапошить своих начальников. В убогих частных школах бушует особый вид пиратства. «Задурив голову» родителям, крадут у школы учеников. Чаще всего стоит за этим вероломство педагога. Наставница тайком соблазняет нескольких родителей («дадите ребенка мне – будет вам на десять шиллингов подешевле»), после чего коварно дезертирует с добычей. Либо сама «заводит» школу, либо утаскивает детей в другую. Из семи школьниц нынешнего своего директора мисс Олкок смогла похитить трех, которых предложила миссис Криви. Взамен она хотела место Дороти и двадцать процентов комиссионных со свежих поступлений.

Довольно долго велся секретный торг, процент мисс Олкок удалось понизить до двенадцати с половиной, и сделка состоялась. Миссис Криви про себя решила получить трех новых плательшиц и тут же выставить за дверь хрычовку Олкок. Мисс Олкок про себя решила получить выгодное место и тут же начать покражу учениц хрычовки Криви.

Что касается Дороти, то ввиду замыслов ее уволить требовались особые меры по усыплению бдительности. Заподозрит неладное – ясное дело, броситься сманивать себе учащихся и уж во всяком случае больше палец о палец не ударит (миссис Криви гордилась знанием человеческой натуры). Поэтому повидло к завтраку, скрипучие улыбки и прочие необычайные любезности. Опытный человек начал бы искать новое место тем же утром, когда последовало приглашение угоститься драгоценным повидлом.

Через полчаса после приговора Дороти, взяв с собой лишь маленькую сумочку, уже отворяла уличную калитку. Четвертый день апреля выдался деньком ясным и студеным, маловато подходящим для прогулок. Небом слепило голубизной, пронзительной как лазурь скорлупок в гнезде дрозда, холодный хлещущий ветер, вихрясь по тротуару, швырял в лицо колючую сухую пыль. Затворив за собой калитку, Дороти медленно побрела к железнодорожной станции.

Она сказала миссис Криви, что сообщит, куда отправить ее багаж, и миссис Криви немедленно взыскала пять шиллингов за доставку. Так что у Дороти осталось пять фунтов пятнадцать шиллингов; хватит, может быть, продержаться недели три. Сейчас первым делом поехать в Лондон, снять жилье. Что делать дальше виделось пока весьма расплывчато. Но паника утихла, ситуация, как рассудила Дороти, отнюдь не безысходная. Отец, конечно, хотя бы на первых порах, поможет; в крайнем случае, придется вторично потревожить кузена. И вообще, у нее неплохие шансы найти работу. Она молода, она явно культурная барышни и готова пахать за жалование прислуги – ценные качества для содержателей убогих частных школ. Наверное, место найдется. А то, что предстоит пережить тяжкое время поисков работы, понервничать и поголодать, это наверняка.