Но, разумеется, долго так продолжаться не могло. Не слишком много времени понадобилось, чтобы в работу Дороти начали лезть родители. Уж таковы порядки частных школ. Всегда родители для педагога лишний груз, но родители в захудалых частных школах просто невыносимы. С одной стороны, им весьма смутно рисуется сам смысл образования, с другой – «учение» они воспринимают как счет из лавки, постоянно подозревая, что их здорово надули. Учителя бомбардируют косноязычными и хамскими записками, которые притом не отсылают, а передают через детей, читающих их по дороге. Уже в конце второй недели Мэйбл Бригс, одна из самых способных в классе, вручила Дороти следующее послание:

«Дорогая Мисс, давайте Мэйбл учите больше арифметикой. А то почему у вас мало что проктичиски? Все эти карты и такое. Ей надо проктичиски учить, не все эти новые модности. Итого, просьба больше арифметикой. Остаюсь с почтением,

Джор. Бриггс

P.S. Мэйбл говорит, что вы хотите пускать ее на десятичные дробя. Не надо десятичные дробя, надо учить арифметикой.»

Дороти, отстранив Мэйбл от лепки европейского рельефа, на географии теперь усаживала ее решать дополнительные примеры; Мэйбл заливалась слезами. Приходили еще записки. Одна дама обеспокоилась, узнав, что дочь в классе читает Шекспира. Знакомые сказали этой даме, что мистер Шекспир сочинитель пьес для сцены, и она спрашивала мисс Миллборо, уверенна ли та, что это не безнравственный писатель? Поскольку сама родительница никогда не ходит в кино, тем более в театры, ей чувствуется, что даже читать пьесу очень опасно, вредно… и т. п.

Дама, однако, уступила ввиду сообщения о том, что мистера Шекспира нет в живых; это как-то умерило ее тревоги. Еще один родитель требовал уделять больше внимания почерку его ребенка, другой – полагал пустым делом изучение французского; еще и еще, пока тщательно распланированная программа Дороти не затрещала по всем швам. Согласно четкому приказу миссис Криви всякую родительскую волю следовало исполнять (по крайней мере, демонстрировать исполнение), хотя во многих случаях это бывало просто нереально: нельзя же заниматься с одним ребенком арифметикой, одновременно ведя общий урок географии или истории. Но в частных школах желание родителей – закон. Тут, как в торговых заведениях, живут лестью и угождением клиенту, и реши вдруг какой-нибудь папаша, что его чаду нужны только счет до десяти и шумерская клинопись, так бы и стали обучать, лишь бы не потерять ученика.

В общем, родители заволновались, услышав от детей о методах новой учительницы. Они не видели ни капли проку от учения с историей поэзии и лепкой карт, чрезвычайно почитая режим старинной, ужасавшей Дороти зубрежки. Напор их становился все нервознее, письма все гуще пестрели требованиями знаний «практических», а проще говоря, прежних пропорций обучения почерку и арифметике. Причем вся арифметика для них сводилась к навыку складывать, вычитать, умножать да еще делывать этот не особо полезный, но ловкий фортель – делить столбиком. Сами они за редким исключением до десятичных дробей не дошли и своим детям таких дебрей не желали.

Впрочем, если бы только тем и ограничилось, возможно, беды и не стряслось бы. Родители, как уж положено родителям, цеплялись бы, а Дороти, как все учителя, в конце концов, поняла бы, что, проявив определенную тактичность, можно спокойно их игнорировать. Но имелось некое предрекавшее кризис обстоятельство: почти все семьи были «свободных» исповеданий, тогда как Дороти являлась дщерью церкви англиканской. И хотя веру она потеряла (на протяжении двух месяцев бурных скитаний даже забыла о ней думать), это мало что значило. Католик или протестант, иудей, мусульманин иль язычник, каждый несет в себе впитанный с детства образ мыслей. Дороти выросла под сенью англиканства, ничего не ведала о направлении нонконформистских умов и, как бы ни старалась, не могла все-таки не задеть чувств инакомыслящих родителей.

Уже в самом начале ее подвергли плотному обстрелу в связи с уроками Священного писания (дважды в неделю девочки читали главы из Ветхого и Нового Завета). Многие родители письменно попросили мисс Миллборо не отвечать, пожалуйста, детям на вопросы о Деве Марии, тексты с упоминанием о ней не комментировать и постараться вовсе пропускать.

Но буря грянула по вине этого безнравственного сочинителя Шекспира. Ученицы продирались сквозь «Макбета», сгорая от нетерпения узнать, как исполнится бесовское предсказание. Добрались до заключительных сцен. Вот и Бирнамский лес пришел на Дунсинанский холм – эта загадка разрешилась. Но тот таинственный герой, который не рожден женщиной? И вот роковые строки:

МАКБЕТ:

МАКДУФ:

Девочки озадачились. Мгновение тишины, а затем со всех сторон хором: «Мисс, это как это?». Дороти объяснила. Запинаясь, кое о чем умалчивая, с внезапным очень дурным предчувствием, но объяснила. После этого класс, естественно, развеселился.

Вечером половина учениц продолжила расспросы насчет «чрева» в кругу семьи – внезапное смятение, вихрь полетевших туда-сюда записок, трепет панического ужаса, потрясший стены благочестивых нонконформистских домов. По-видимому, той же ночью было собран экстренный родительский совет, ибо на следующий вечер, незадолго до конца занятий к миссис Криви явилась депутация. Дороти слышала, как они приходили, парами и поодиночке, уже догадываясь, что последует. Едва она отпустила детей, сверху раздался суровый зов миссис Криви:

– Поднимитесь-ка на минуту, мисс Миллборо! Дороти поднялась, стараясь сохранять контроль над ослабевшими коленками. В угрюмой парадной гостиной фигура миссис Криви грозно высилась возле пианино, в черных кожаных креслах инквизиторским кругом восседали шестеро родителей. Требовавший учить Мэйбл арифметикой мистер Джор. Бригс, бдительно щурившийся зеленщик, и миссис Бригс, напоминавшая сухой колючий прут. Некий буйвол с густыми длинными усами и рядом с ним жена, бесцветная, безликая, словно навек пришибленная чем-то? может, кулаком супругом (имен этой семейной пары Дороти не расслышала). Присутствовала и мать слабоумной Мэвис Уильямс, тщедушное, кромешно темное создание, всегда поддакивавшее последнему оратору. А также мистер Пойндер, коммивояжер? бодрый мужчина средних лет, лицо серое, шевелящиеся губы, поперек лысины заботливо уложенные прядки жиденьких потных волос. В честь родительского визита камин тлел тремя настоящими кусками угля.

– Сядьте вон там, мисс Миллборо, – указала миссис Криви на жесткий стул, стоящий в центре судейского кольца, как скамья покаяния.

Дороти села.

– А теперь хорошенько послушайте, что мистер Пойндер имеет вам сказать.

Мистер Пойндер имел сказать очень многое. Родители явно уполномочили его держать речь, и он говорил, говорил, пока в углах рта не запузырилась желтоватая пена. Что примечательно, оратор всесторонне осветил вопрос, но – столь уж деликатно блюлись приличия – умудрился ни разу не произнести самого вызвавшего скандал слова.

– Чувствую, что выскажу общее наше мнение, – разливался он с бойкостью опытного зазывалы, – если скажу, что ежели мисс Миллборо знала про эту пьесу («Макдуф» или как там его?), где этакие вот слова, как… про которые говорится, так уж никоим безусловным образом ей никогда нельзя было давать такое детям читать. Позор, я думаю, что в школьных книжках стыд печатают. Уверен, знай бы кто из нас какова штучка этот Шекспир, мы воспротивились бы сразу с упорной твердостью. Мне удивительно, должен сказать. Я нынче утром прочел в моей «Ньюс Кроникл», что Шекспир есть отец английской литературы; ну, когда так, когда это – литература, давайте-ка ее, литературу, от нас в сторонку, вот как я скажу! И думаю, что все тут вместе со мной согласны. А ежели мисс Миллборо не знала, что там будет слово… которое упоминается, так ей бы надо прямо гнать, без остановки. Никакой даже нужды не было девочкам объяснять, что такое… там сказано. Велеть им замолчать про их вопросы – вот правильно с детьми.

– Но ведь они не поняли бы пьесу! – в третий или четвертый раз попыталась возразить Дороти.

– Конечно бы, не поняли! Вы суть-то мою не ухватываете, мисс Миллборо! Мы именно что не хотим, чтоб понимали. Охота нам, чтоб они с книжек грязных мыслей набирались? Хватит уж этого с кино и всяких там девчоночьих газеток – разные непристойные рассказы про любовь да еще и картинки, где… ну, не стану я об этом. Мы не затем дочек-то в школу посылаем, чтобы мысли вредные давать. Я это вам за всех родителей. Мы тут народ приличный, Бога чтим: кто – методисты, кто – баптисты, есть даже парочка и англиканцев между нами. Но мы все как один, когда такой вот случай. Мы-то стараемся детей своих питать духовно и упасти их понимать насчет физики организма. На мой бы вкус, ребенку – девочке уж точно – вовсе бы ничего не знать про эту физику, пока двадцать один не сравняется.

Последовал дружный кивок, а Буйвол пробасил из глубин своей утробы:

– Во-во! Отлично припечатано, Пойндер. Во-во!

Рассмотрев вопрос о Шекспире, мистер Пойндер сделал несколько общих замечаний о новомодных методах Дороти, что дало мистеру Джор. Бригсу благоприятную возможность время от времени выкрикивать: «Точно! Практическим надо! Практическим! Не ерунду: стишки учить, бумажки клеить! Счетом учить и красивым письмом, а другое все бросить! Точно! Практическим!

Все это длилось минут двадцать. Вначале Дороти пыталась возражать, однако директриса так гневно затрясла головой из-за плеч Буйвола, что оставалось лишь умолкнуть. Закончив и доведя Дороти почти до слез, родители начали подниматься. Но тут вступила миссис Криви:

– Секундочку, леди и джентльмены! Теперь, как вы сказали свое мнение (мне всегда главное от вас совет!), так я б еще капельку от себя. Для разъяснения, если вдруг кто может думать, будто моя какая бы вина в таком вот гадком деле. Это будет и вам, мисс Миллборо!

И повернувшись к Дороти, она устроила ей на глазах родителей длиннейший жесточайший «разнос». Основной темой звучало то, что грязные книжонки Дороти протащила в школу тайно, что это страшное коварство и неблагодарность, что если еще что-то в этом роде, так Дороти мгновенно вылетит вон… Долбила, и долбила, и долбила. Сотню раз прокручивалось «взятая в мой дом», «ест мой хлеб», даже «живет из милости». Родители молча взирали, на деревянных лицах – отнюдь не свирепых, но задубевших в невежестве и благонравном скудоумии – читалось важное согласие, приятная важная сытость от наглядного бичевания греха. Дороти это поняла. Поняла, сколь необходимо было унизить ее на глазах зрителей, дабы те убедились в эффективности школьных родительских расходов. Однако град упреков все сыпался и сыпался, слившись такой обидой, что Дороти уже готова была вскочить и закатить начальнице пощечину. Из души рвался гордый крик: «Не вытерплю, больше не вытерплю! Все выскажу, что думаю о ней и тотчас же уйду отсюда!» Но рта она не открыла. С ужаснувшей ясностью предстала своя беспомощность. Как ни больно, ни горько, надо держаться за работу. Ярость сменилась острой печалью. Оцепленная кругом судей, сидя неподвижно, с горящим от стыда лицом, Дороти чувствовала, что сейчас заплачет. Но хлюпанье выставит полным ничтожеством – родители потребуют ее уволить. И чтобы справиться с собой, она крепко стиснула пальцы, судорожно, до крови вонзив ногти в ладони.

«Разнос» наконец завершился клятвами миссис Криви, что ничто подобное не повторится, что все непристойные Шекспиры будут без промедления сожжены. Родители благостно кивали: молоденькую воспитательницу поучили и для ее же пользы (злобы к ней не питали, ее унижения не сознавали). Пожелав доброй ночи миссис Криви и, чуть холодней, Дороти, они направились к двери. Дороти тоже поднялась, но миссис Криви жестом приказала сидеть на месте.

– Обождите-ка минуту, – прошипела она, пока родители выходили из комнаты. – Я еще не закончила, далеко не закончила.

Дороти села. Ноги страшно дрожали, слезы уже навертывались на глаза. Проводив родителей через парадный ход, миссис Криви вернулась с чашкой воды и плеснула в камин – стоит ли жечь уголь, когда гости ушли? Дороти ждала новых потоков «разноса». Однако обличительный пыл миссис Криви, казалось, несколько угас; во всяком случае, она оставила уже не нужный без родителей вид глубоко оскорбленной невинности.

– Хочу кое о чем поговорить, мисс Миллборо, – начала она. – Пора раз навсегда договориться, как будет в этой школе, как не будет.

– Да, – сказала Дороти.

– Ладно, я прямо вам скажу. Когда вы только сюда заявились, я ж с полвзгляда увидала – ни капли вы в школьном учительстве не смыслите. И не особо бы про это беспокоилась, если б у вас, как у других всяких, имелась здравость. А что вышло? Я вам даю неделю и неделю делать по-вашему, так первым делом вы мне вон как обозлили родителей. Ну, этого уж я опять не дам. Теперь уж все пойдет по-моему, понятно вам?

– Да, – повторила Дороти.

– Глядите, не подумайте, что я без вас не обойдусь. Да я за пару пенсов каждый день возьму себе любого БИ, МИ. Только что эти БИ, МИ частенько зашибают, а то еще… ладно, неважно что. Тут-то за вас можно сказать – вы вроде не запойная или чего такого. И мы вполне даже поладим, если вы бросите все ваши штуки да поймете дельное школьное учительство. Вы слушайте меня.

Дороти слушала. С восхитительной честностью и омерзительно естественным, инстинктивным цинизмом миссис Криви раскрыла технику мошенничества, то есть своей «дельной» педагогики.

– Вам надо, – поучала она, – раз навсегда смекнуть, что в школе учи-хлопочи, но из всего одно на ум бери – оплата. А всякое там ваше «детское развитие» тут ни к чему. Об оплате моя забота, не об развитии. Здравость нужна. Что ж, стал бы кто-нибудь со школой колотиться и допускать кучу сопливцев дом кверх тормашками переворачивать, если б тут не было с чего подзаработать. Оплата, оплата здесь первое. Ну, разве ж я не говорила вам про это сразу, как вы пришли?

– Да, – смиренно признала Дороти.

– Ну, тогда так: платят родители, вот про родителей и думать. Чего им хочется, то всегда делать. Вообще-то в этих, что вы обожаете, игрушках с клеем, пластилином особого, я думаю, девчонкам вреда-то нет. Но коль родителям не хочется, значит, покончить. Ну, а желают они только письмо и арифметику. Почерк в особенности? тут ведь они сами могут успехи понимать. Вот вам на почерк-то и надо натаскивать. Побольше разных распрекрасных образцов, которые дома посмотрят, которыми перед соседями похвалятся, и нам еще бесплатная реклама. Давайте-ка два часа в день только почерк, просто почерк один.

– Два часа в день только почерк, – послушно повторила Дороти.

– Да. Ну, и арифметику тоже побольше. Родители уж очень ее любят, особенно задачки, где деньги считаются. Все время глаз на родителях держите. Как встретите кого из них, сразу прихватывайте, начинайте расписывать про дочку. Какая, мол, самая прилежная, а коль останется еще на годик, так просто чудеса начнет творить. Понимаете меня? Не надо говорить, что лучше всех всякий урок знает; если такое говоришь, они думают, ну, тогда и хватит уж, и дочек-то от нас забирают. Еще на полный год в школу послать, вот что внушайте. А контрольные за триместр ко мне носите, я люблю отметки сама поставить.

Миссис Криви увидела глаза Дороти. Собиралась, видимо, ей сказать, что всегда аттестует девочку хоть в чем-то первой ученицей, но промолчала. Несколько секунд Дороти ничего не могла вымолвить. Притихшая и бледная, в душе она боролась с мешавшим заговорить негодованием. Противоречить, однако, даже не думала. «Разнос» сломил ее. Овладев голосом, она произнесла:

– Я не должна учить ничему кроме почерка и арифметики – так?

– Ну, не в точности уж так. Хватает и других уроков, которые красиво на проспекте. Французский, например, – французский очень хорош на проспекте. Но не таков, чтоб много времени растрачивать. И незачем пихать глаголы, правила и все такое. Пускай малость разучат «парлей франсей», «пассей муа лебер», пользы побольше чем в грамматиках. Латынь вот тоже, я всегда в проспекте пишу латынь. Но вы наверно не особо по латыни, нет?

– Нет, – призналась Дороти.

– Ну и ладно. Вам этому учить не надо. Из наших-то родителей никто и не захочет, чтоб дети попусту время теряли. Но они любят, чтоб в проспекте латынь была. Много вообще уроков, которые мы тут давать не можем, но в рекламу-то ставишь обязательно. Родителям прочитать лестно, что, мол, у школы бухгалтерия, стенография, музыка с танцами. Шикарно тогда, солидно на проспекте.

– Арифметика, почерк, французский, – повторила Дороти, – еще что-то?

– Ну, история, география, литература уж английская, конечно. Но вы кончайте с этим пластилином, грязь только по полу. В географии лучше всего учить столицы. Научите-ка их тарабанить столицы графств и разных стран. Будет хоть показать, чему в школе-то научили. А что насчет истории, надо обратно взять короткую, «Родную». Меня уж бесят прямо толстущие книжки, что вы пудами с библиотеки носите. Открыла тут одну на днях, и что ж там сказано? Как англичан в какой-то битве победили. Хорошенькое дело, чему детей учить! Да родители в жизни не потерпят такие штуки, точно говорю!

– А литература? – спросила Дороти.

– Ну, надо бы, конечно, чуточку почитать. Я только не пойму, чего вы нос воротите от нашей «Хрестоматии»? По ней давайте. Она, может, малость и устарелая, так для наших-то обалдуек в самый раз. И пускай наизусть зубрят. Родители многие любят слушать, когда дети стихи на память говорят. «Юный герой средь огненного боя» – очень хороший стих. Потом еще «Крушение парохода»… нет, как его? Ага, «Гибель отважного фрегата». Чуточку стихов не помешает. Только вперед уж безо всяких там шекспиров!

Ужина в тот вечер Дороти не получила. Дидактические речи директрисы закончились гораздо позже часа обычной вечерней трапезы, но миссис Криви отослала Дороти, ничего не сказав про чай. Видимо, это было частью приговора «по делу Макбета».

Дороти не спросила разрешения уйти, но оставаться сейчас в доме не могла. Надела шляпу и пальто и побрела по полутемной улице в библиотеку. Суровый поздний ноябрь. День был сырой, а сейчас резкий ночной ветер продувал почти оголившиеся кроны, трепал язычки газа в фонарях, срывал последние мокрые листья на скользкий тротуар. Ветер продирал до костей, добавляли дрожи воспоминания о ночевках на Трафальгарской площади. И хотя вряд ли Дороти, потеряв учительское место, вновь обязательно очутится в аду (в крайнем случае, теперь кузен или его доверенные лица совсем без помощи не оставят), но после нагоняя миссис Криви площадь бездомных вдруг значительно приблизилась. «Разнос» заставил во всей глубине понять величайшую современную заповедь, одиннадцатую, стершую все предыдущие – не потеряй работу свою!

Что касается циничных рассуждений миссис Криви насчет «дельного школьного учительства», всего лишь правда жизни. Директриса напрямик высказала то, что большинство ее коллег отлично знают, только вслух не произносят. Правило ее «всегда держи на уме оплату» был девизом, который можно – и следует! – начертать над воротами всякой частной английской школы.

В Англии, кстати, невероятное количество разнообразных частных школ. Второго сорта, третьего, четвертого (образчиком четвертого был «Рингвуд-хауз»); по дюжине, по паре дюжин в каждом лондонском пригороде, в каждом провинциальном городке. Общее число всегда приблизительно тысяч десять, из них под официальным контролем менее тысячи. Некоторые школы получше, есть и такие, которые успешно конкурируют с вечным соперником, школой муниципальной, но в основании всех общее зло: цель их – получить деньги. За исключением легальности школьного заведения, организуют его зачастую с тем же самым финансовым расчетом, который стимулирует создание нового публичного дома или подпольной букмекерской конторы. Какой-нибудь мелкий делец (владеют школами обычно люди, от педагогики крайне далекие) однажды утром говорит жене:

«Слышь, Эмма, у меня идея! Что скажешь, если школу завести? Денег она полно дает, а потеть, как при лавке или пабе там не с чего. И потом дерготни ведь никакой, законно и всех дел: плати аренду, наставь скамеек да к стене черную доску. Шику подпустим, наймем по дешевке безработного парня с этого Оксфорда-Кембриджа, нацепим ему мантию, колпак ихний квадратный с кисточкой. Не клюнут, что ль, родители-то, а? Место б нам только подобрать, где бы поменьше умников, что тоже на этих школьных играх греются».

И вот делец, найдя местечко в квартале жителей среднего, весьма среднего класса (слишком бедных оплачивать школу приличную и слишком чванных согласиться на школу муниципальную), свое учебно-доходное дело «заводит». Постепенно, ухватками расторопного лавочника набирает клиентуру и, если ловок и обходителен, а конкурентов по соседству сравнительно немного, делает свои несколько сотен в год.

Разумеется, не все школы одинаковы. Не каждый директор пошлый и хищный выжига образца миссис Криви, есть школы с доброжелательной нормальной атмосферой и таким уровнем, который вполне отвечает разумным ожиданиям за пять фунтов в год. Но есть действительно чудовищные заведения. От одной сайтбриджской учительницы, с которой она позже познакомилась, Дороти слышала рассказы о школах несравненно худших чем «Рингвуд-хауз». Например, о дешевом интернате, куда артисты-гастролеры сваливали детишек, как мешки в камеру хранения, где школьники росли бурьяном на пустыре, не занимаясь абсолютно ничем, не выучившись даже читать. И о другой, совершенно хулиганской школе, где старый неудачник из бывших газетных халтурщиков с палкой гонялся за мальчишками по классу и вдруг валился головой на стол, рыдая перед хохочущей оравой. Если школы работают ради денег, подобное неизбежно. Дорогие частные школы, конечно, привлекательнее, ибо здесь по карману нанимать настоящих педагогов и держать тон действительно культурный, но и здесь в сердцевине та же гниль.

Со временем Дороти всю эту систему уяснила, однако поначалу ее терзал страх, что вот-вот в «Рингвуд-хауз» нагрянет школьная инспекция, обнаружит явное надувательство и будет жуткий скандал. Страхи, как выяснилось, абсолютно беспочвенные: «Рингвуд-хауз» не входил в список «утвержденных» школ, а потому инспекциям не подвергался. Был один случай появления инспектора, но проверка ограничилась замером кубатуры классной комнаты на предмет соответствия санитарной норме; прав на что-либо иное официальный ревизор не имел. Только «утвержденные» школы (которых менее одной из десяти) проверяются государством для выяснения образовательного уровня. В остальных полная воля как учить, чему учить или же не учить вовсе. Никто такие очаги знаний не контролирует кроме родителей, поистине тех самых слепых, ведущих за собой слепцов.