Глава IV

Дороти была несправедлива, сочтя, что отец равнодушно предоставил ей гибнуть от голода и холода. На самом деле он приложил определенные усилия, дабы установить с ней связь, хотя действовал косвенно и не слишком плодотворно.

Вначале факт исчезновения дочери вызвал у него только гнев, просто гнев. Около восьми утра, когда Ректор начал уже раздумывать о катастрофах, постигших воду для бритья, на пороге спальни явилась Эллен, панически забормотавшая:

– Пожалуйста, сэр, нету нисколечко мисс Дороти, сэр. По всем местам ее смотрела!

– Что? – нахмурился Ректор.

– Нисколечко нет, сэр. И кровать тоже на вид как бы нисколечко не мятая! Она, видать, как бы ушедши, сэр!

– Ушедши! – воскликнул Ректор, слегка приподнимаясь. – Ты что такое говоришь – ушедши?

– Это вот, сэр, что, видать, она с дому убежавши, сэр!

– Убежала? В это время дня? А как же, Господи помилуй, мой завтрак?

Сойдя наконец вниз (небритым – никакой горячей воды так и не подали), Ректор не нашел даже Эллен, которая отправилась в город, чтобы там с полной бесполезностью расспрашивать о Дороти. Час миновал, служанка не возвращалась. И тогда совершилось ужасное, беспрецедентное, то, о чем не забыть вовек! Ректор был вынужден самостоятельно готовить себе завтрак – да, именно: возиться с закопченным вульгарным чайником и датским беконом собственноручно, своими священными перстами.

Естественно, после этого сердце его восстало против Дороти. Остаток дня ввиду бесчисленных возмутительных нарушений в порядке трапез ему некогда было задаваться вопросом, почему исчезла дочь и не стряслось ли с ней беды. Главное заключалось в том, что докучливая девушка (несколько раз он поминал «докучливую девушку» и едва не высказывался сильнее) вдруг исчезла, перевернув хозяйство вверх дном. Но назавтра вопрос возник и весьма настоятельно, ибо устами миссис Семприлл по всему городу оглашалась новость о тайном романтическом побеге. Конечно, Ректор яростно это опровергал, хотя в недрах души им допускалась возможность некоторого правдоподобия. Нечто подобное Дороти, как он теперь убедился, вполне могла вытворить. Девушка, исчезающая из дома, забыв даже про завтрак для отца, способна на что угодно.

Через два дня за историю ухватились газеты, в Найп-Хилл примчался юркий молодой репортер. Усугубляя ситуацию, Ректор наотрез отказался от интервью, так что в печати тиражировалась исключительно версия миссис Семприлл. Приблизительно неделю, пока газетчики не бросили сюжет о Дороти ради всплывшего в устье Темзы плезиозавра, Ректор пользовался кошмарной популярностью. Стоило ему раскрыть газету, навстречу непременно полыхал заголовок типа «Дочь Ректора. Новые откровенные детали» или «Дочь Ректора. Притоны Вены? Сообщение из Кабаре Сомнительного Сорта». А в довершение всего очерк воскресного «Глазка», который начинался словами «Там, в суффолкской глуши, в доме священника, дряхлый и сломленный старик сидит, вперившись неподвижным взором…» и был уже столь безобразен, что Ректор обратился к своему адвокату относительно иска о клевете. Адвокат, однако, не рекомендовал, предполагая рассмотрение дела судом присяжных и предвидя лишь усиление нежелательной огласки. В результате Ректор не делал ничего, а гнев на дочь, покрывшую его позором, ужесточался.

Затем от Дороти прибыли три письма с объяснениями. Ректор, разумеется, ничему не поверил. Утрата памяти? Абсолютно нелепый вымысел! Либо действительно сбежала с этим Варбуртоном, либо в итоге иной какой-то эскапады застряла теперь в Кенте без гроша, решил отец. Как бы то ни было – на этом он утвердился раз и навсегда, недосягаемый для любых аргументов, – во всем только ее вина. И Ректор тоже написал; правда, не Дороти, а своему кузену Тому, баронету. У человека благородного в крови привычка искать помощи знатных богатых родственников. Последние пятнадцать лет, вследствие ссоры, вызванной каким-то пустячным займом пятидесяти фунтов, они с кузеном не обменялись ни словом, тем не менее Ректор достаточно уверенно просил сэра Томаса по возможности связаться с Дороти и подыскать ей место в Лондоне. О возвращении дочери в Найп-Хилл при данных обстоятельствах, конечно, речи быть не могло.

Вскоре пришли еще два письма Дороти, отчаянно зовущей спасти ее от голода и умолявшей выслать деньги. Ректор обеспокоился. Его вдруг осенило – впервые в жизни он всерьез воспринял такую мысль, что отсутствие денег может оставить без еды. После глубоких, продолжавшихся почти неделю, размышлений было продано акций на десять фунтов и чек отправлен кузену с тем, чтобы тот хранил эту сумму до появления Дороти. Одновременно самой дочери было составлено письмо, где ей холодно предлагалось обращаться к сэру Томасу Хэйру. Но по причине весьма сомнительной (не совсем, как чудилось Ректору, законной) необходимости использовать фальшивый адресат «Эллен Миллборо», уведомление еще несколько дней ждало отправки и, разумеется, опоздало. Когда письмо, наконец, очутилось «у Мэри», Дороти уже жила на улицах.

Сэр Томас Хэйр являл собой вдовца шестидесяти пяти лет, славного незлобивого болвана с завитушками усов на туповатой розовой физиономии. Вкус его отличался верностью клетчатым пальто и котелкам с лихо подкрученными полями? чертовски элегантным, очень модным четыре десятилетия назад. Поражая в момент знакомства детальным совпадением с образом кавалерийского майора конца ушедшего столетия, он тотчас отсылал воображение к игральным косточкам, стаканам бренди с содовой, колокольчикам кабриолетов, легендарным героям крикета и Лотти Коллинз с зажигательной «Тарара-бум-бией». Но характернейшей его чертой был беспредельный умственный хаос. Через слово повторяя «да! да!», «вот! вот!» и увязая на середине каждой фразы, он в замешательстве или недоумении дыбил рожки усов, что придавало ему вид бесспорно благородной, но исключительно безмозглой креветки.

По собственному побуждению сэр Томас Хэйр отнюдь не жаждал помогать своим кузенам, поскольку Дороти он знать не знал, а Ректора числил в разряде бедной назойливой родни. Однако вся эта история насчет «Дочери Ректора» стала, в конце концов, просто несносной. Дурацкий случай, наградивший Дороти той же фамилией, превратил пару последних недель в пытку, и сэр Томас предчувствовал еще более шумные, непристойные скандалы, если не укротить девицу. С этой целью он накануне выезда из Лондона (его ждала охота на фазанов) позвал дворецкого, служившего также доверенным лицом и мудрым визирем.

– Слушай, Блайф, чертово проклятье! – напыжившись креветкой, сказал сэр Томас. (Блайфом звали дворецкого). – Видел ты все эти штуки в газетах, а? Про это самое, «Дочь Ректора»? Про эту самую проклятую мою племянницу?

Блайф, миниатюрный человечек с остреньким личиком, говорил всегда только шепотом. Вернее, еще тише, так тихо, как вообще способен звучать голос практически беззвучный. Лишь затаив дыхание и пристально следя за его губами, возможно было уловить общий смысл сказанного. В данном случае губы дворецкого передавали нечто о том, что Дороти приходится сэру Томасу не племянницей, а кузиной.

– Что? Кузина? – поймал сигнал сэр Томас. – А верно, клянусь Богом! Ладно, послушай, Блайф, ты вот что – пора чертову девицу изловить, куда-нибудь запрятать. Понял? Пока она того, еще фортель не выкинула. Как бы напасть на ее след, а? Полиция? Частные сыщики и все такое? А? Как думаешь?

Губы Блайфа выразили неодобрение. Похоже, он сообщал, что есть приемы отыскать Дороти без обращения в полицию и всякой неприятной публичности.

– Молодец! – одобрил сэр Томас. – Ну ты займись этим. Денег не жалко. Я бы полсотни дал, чтобы прикончить чертову возню с «Дочерью Ректора». Да! Слушай, Блайф, – добавил он, понизив голос, – и как найдешь проклятую девицу, глаз с нее не спускай. Тащи сюда, держи здесь, дьявол бы ее побрал! Ты понял? Под замок запри, пока я не вернусь. Черт ее, что ей еще в голову взбредет.

Можно, конечно, извинить сэра Томаса, никогда не видевшего кузину и представлявшего ее, исходя из газетных сообщений.

Розыски заняли у Блайфа меньше недели. Как только Дороти вышла из Полицейского суда (ей назначили штраф шесть шиллингов и ввиду неуплаты двенадцать часов в камере; миссис Макэллигот, как злостной рецидивистке, дали семь суток), ожидавший Блайф, приподняв котелок на четверть дюйма, бесшумно справился о том, не является ли она мисс Доротеей Хэйр? Со второй попытки Дороти разгадала вопрос и созналась, что является. Тогда Блайф пояснил, что направлен желающим оказать помощь кузеном, в дом которого ему надлежит тотчас же ее проводить.

Не говоря ни слова, Дороти последовала за дворецким. Внезапный интерес кузена казался странным, но не страннее всего остального, в последнее время происходившего. Блайф купил билеты на автобус, они доехали до Гайд-парк-корнер и оттуда пришли к огромному роскошному особняку, закрытые ставнями окна которого выходили частью на Найтсбридж, частью на Мэйфер. Не поднимаясь к парадному подъезду, спустившись по ступенькам немного вниз, Блайф вынул ключ и отпер дверь. Вот так, с черного хода, Дороти вновь вернулась в респектабельное общество.

Три дня до возвращения кузена Дороти прожила в пустом особняке. Странные одинокие дни. В доме были слуги, но она никого не видела, лишь Блайфа, приносившего еду и говорившего беззвучно, с неясной смесью почтительности и подозрительности. Он все не мог определить статус гостьи, то ли достойной молодой леди, то ли спасенной Магдалины, а потому вел себя в двойственной манере, обращаясь к чему-то среднему. Вокруг стояла та, присущая домам в отсутствие хозяев, мертвая тишина, из-за которой безотчетно ходишь на цыпочках и не решаешься раздвинуть шторы. Дороти даже не осмеливалась заходить в парадные покои. Днем тихо таилась наверху, в пропыленной комнате, неком частном музее всякого старья. Пять лет назад скончавшаяся леди Хэйр усердно коллекционировала хлам, большую часть которого теперь сложили здесь. Было бы затруднительно определить вещицу самую диковинную: пожелтевший снимок совсем юного отца Дороти, несколько напряженно предъявляющего себя и свои первые бакенбарды возле забавного высокого велосипеда (дата под фотографией – 1888), или крохотная сандаловая шкатулка с этикеткой «Ломтик Хлеба, тронутого рукой Сесила Родза на Южноафриканском банкете в Сити, июнь 1897». Единственными книгами тут были несколько ужасающих школьных наград, врученных отпрыскам сэра Томаса (их насчитывалось трое, младшее чадо одних лет с Дороти).

Дороти поняла, что слугам оставлено распоряжение не выпускать ее. Однако же имелся чек от отца, и она, с немалыми трудами уговорив Блайфа получить зти десять фунтов, на третий день вышла купить себе одежду. Выбрала твидовый жакет, юбку и блузку в тон, шляпку, очень недорогое платье искусственного шелка, а также скромные коричневые туфли, три пары фильдекосовых чулок, скверный дешевый ридикюльчик и серые нитяные перчатки, способные даже вблизи казаться замшей. Все это стоило ей восемь фунтов десять шиллингов, больше она истратить не решилась. Белью, ночным сорочкам и носовым платкам придется подождать. В конце концов, главное то, что видят на тебе.

Прибывший следующим днем сэр Томас так никогда и не оправился от шока, вызванного видом Дороти. Мысленно ему рисовалась некая, вся в пудре и румянах сирена, не дающая покоя соблазнами, которым он, увы! уже не был способен поддаваться. Сельская барышня с оттенком старой девы спутала все расчеты. Порхавшие в его мозгу тени смутных идей пристроить ее маникюршей либо секретаршей к букмекеру улетучились. Частенько потом Дороти ловила на себе пристальный вопрошающий взгляд креветки, чрезвычайно озадаченной тем, как же это такая девушка участвовала в тайном любовном бегстве. Следовало, конечно, объяснить, что ни с кем она не сбегала. Дороти изложила кузену всю историю событий, он рыцарственно покивал: «О да, м-м, дорогая, о да!» и затем постоянно проговаривался, что не поверил ни слову.

Несколько дней прошло в неопределенном бездействии. Дороти по-прежнему днем одиноко сидела наверху, сэр Томас основное время проводил в своем клубе, главным образом в клубном ресторане, а вечерами им строились планы самой неописуемой туманности. Сэру Томасу искренне хотелось найти для Дороти работу, но память его не способна была удержать что-либо сказанное минутой раньше.

– Вот, м-м, дорогая, – начинал бывало он. – Ты меня понимаешь, да, я очень бы желал тебе помочь, содействовать, да-да. Естественно, будучи твоим дядей и все такое… что? А? Нет, не дядя? Да, в самом деле, вот, вот! Кузен – вот как, кузен. Ну так, м-м, дорогая, будучи твоим кузеном… а что я сейчас говорил?

Когда же Дороти вновь выводила его на предмет беседы, он измышлял варианты наподобие:

– Ну вот, к примеру, м-м, дорогая, как бы ты вот, если бы компаньонкой старой леди? Какой-нибудь такой богачке старой, ну знаешь, черные митенки и пальцы скрючены от артрита. Умирает, тебе по завещанию тысяч десять и ухаживать за попугаем. А? Что-что?

Дело при этом не слишком продвигалось. О многократно высказанном желании Дороти наняться прислугой или горничной сэр Томас и слышать не хотел. Сама идея будила в нем смутно осознаваемый классовый инстинкт.

– Что! – восклицал он. – Подметалкой? Девушка с твоим воспитанием? Нет, дорогая, нет! Этих штук ты не можешь, к черту!

Но наконец все удивительно легко было устроено; не сэром Томасом, вообще не приспособленным что-то устраивать, а его адвокатом, с которым он вдруг вздумал посоветоваться. Адвокат, даже не зная Дороти, смог подобрать хорошее занятие. По его мнению, она почти наверняка могла бы стать школьной учительницы. Эту работу и найти проще любой другой.

Сэр Томас возвратился домой в чудесном настроении, предложение он счел очень удачным (ему всегда казалось, что у Дороти внешность как раз та самая). Однако Дороти, едва услышав, пришла в ужас.

– Учительница! – волновалась она. – Но я этого просто не умею! И я уверена, что ни в одной школе меня не взяли бы. Нет же ни одного предмета, которому я могу научить.

– Как? Что такое? Не можешь учить? Вот еще! Разумеется, ты можешь! Почему нет?

– Я слишком мало знаю! И никогда не вела уроков кроме кулинарии с девочками-скаутами. И учителю надо специальное образование.

– А, ерунда! Учить ребят? Линейку толстую и бац-бац по рукам! Все рады будут взять благовоспитанную барышню. Как раз по твоей части, м-м, дорогая. Азбуку с малышней долбить. Ты просто родилась для этого. Да-да, школьной учительницей.

И в самом деле, Дороти стала учительницей. Незримый адвокат за три дня все устроил. Выяснилось, что в пригороде, в Сайтбридже, некая миссис Криви, у которой школа для девочек, ищет помощницу и хоть сегодня готова принять Дороти. Как удалось столь молниеносно договориться и что это за школа, где в разгар триместра берут нового, незнакомого да еще абсолютно неопытного педагога, Дороти плохо представляла. Ей ничего, конечно, не было известно о переданной из рук в руки и обеспечившей благосклонность работодателя пятифунтовой «премии».

Итак, лишь десять дней назад судимая за нищенство, Дороти направлялась в «Рингвуд-хауз Академию» (Браф-роуд, Сайтбридж) с пристойно набитым одеждой сундучком и четырьмя фунтами в кошельке – остатком десяти фунтов, подаренных лично сэром Томасом. Легкость нынешнего трудоустройства особенно поражала при опыте столь бесславных самостоятельных попыток найти место. Никогда Дороти так ясно не открывалась сила денег. Невольно приходило на ум излюбленное рассуждение Варбуртона насчет того, что, если бы в тексте святого Павла («а любви не имею, то я медь звенящая, …а не имею любви – то я ничто» и т д.) везде вместо «любви» поставить «деньги», апостольская истина звучала бы гораздо, гораздо более жизненно.