Глава 14

Имуры видят в темноте намного лучше, чем люди, и в этом нет ничего удивительного, так как глаза этих грациозных созданий не только по внешнему виду, но и по строению напоминают кошачьи.

Впрочем, даже имуры оказались не в состоянии тягаться с моими внезапно обнаружившимися способностями. Для людей-кошек это была ночь, а для меня — серый ненастный день, или вечерние сумерки. Поэтому не было ничего удивительного, что я заметил часового задолго до того, как он различил силуэты людей, направляющихся в расположение лагеря. Я шепнул Свену:

— Просто молчи и все. Говорить буду я.

Свен утвердительно кивнул. Во-первых, я был командиром, а во-вторых, мой друг не испытывал никакого желания вступать в разговоры с врагом. После того как имур различил смутные силуэты приближающихся людей, он сделал широкий полукруг, обойдя их с тыла. Часовой двигался бесшумно, словно огромная кошка, и явно намеревался ошеломить людей своим внезапным появлением. Однако все эти детские хитрости могли обмануть кого угодно, только не меня.

— Плохого бойца слышно издалека, а видно и того дальше, — четко и ясно произнес я, даже не потрудившись оглянуться. — Если все имуры будут подобны тебе, Хаосу никогда не выиграть эту войну. Жалкие люди вместе с презренными эльфами и глупыми гномами возьмут верх.

Воин находился еще слишком далеко, чтобы обычный человек мог услышать его мягкую поступь, не говоря уже о том, чтобы увидеть его силуэт, но имур сразу понял — эти безжалостно-насмешливые слова относятся к нему.

Был бы мой слух настолько же совершенен, как и зрение, скорее всего, я мог бы услышать, как заскрипели от гнева его зубы. А если бы вдобавок к этому я обернулся, то смог бы увидеть напрягшиеся скулы, сведенные яростной судорогой, мгновенно исказившей его лицо до такой степени, что оно превратилось в страшную маску.

Но мне не нужно было ничего видеть и слышать, чтобы понять — такое оскорбление может быть смыто только кровью. Часовой вытащил короткий кинжал и, не скрывая враждебных намерений, устремился к презренным людям, посмевшим унизить его.

Все так же находясь спиной к стремительно приближающемуся противнику, я предупреждающе поднял вверх правую руку и торжественно, громко, будто произносил слова древней клятвы, сказал:

— Мое имя Хрустальный Принц. Вместе с оруженосцем я направляюсь к генералу Тиссену, чтобы передать ему важные сведения.

Если бы на месте имура был неуравновешенный орк или представитель любой другой темной расы, то, вероятнее всего, нас бы изрубили в мелкий фарш, назовись мы хоть посланниками лордов Хаоса. Но люди-кошки, несмотря на то что подвержены вспышкам животной ярости, всегда славились тем, что при любых обстоятельствах оставались образцовыми солдатами, свято чтящими воинский долг. Именно на этом и строился мой расчет — мне нужен был взбешенный до предела имур, который тем не менее не только не тронет нас со Свеном, но и лично проследит за тем, чтобы союзники без задержек и происшествий достигли места назначения. До тех пор пока мы не переговорим с генералом Тиссеном, он нас не тронет, а затем...

Сколько странных и загадочных смертей происходит во время войны — не сосчитать. Так что если двое людей оказались зарезанными ночью в поле, это только их проблема и ничья больше. Уязвленный до глубины души воин все рассчитал правильно. Не учтя только одной незначительной детали — мы не собирались покидать лагерь имуров, потому что пришли сюда для того, чтобы остаться здесь навсегда.

Сопровождаемые (точнее говоря, конвоируемые) часовым, мы без проблем вошли в спящий лагерь. Расположение командных пунктов в походных условиях одинаково у всех армий. Шатер главнокомандующего находится в центре. Что, с одной стороны, делает его самым безопасным местом в случае неожиданного нападения, а с другой — позволяет отдавать приказы войскам, находясь в буквальном смысле слова в эпицентре событий.

Мы подошли уже настолько близко, что я мог различить эмблему главнокомандующего, вышитую над входом в шатер, но именно в этот момент по однотонно серому небу прошла темная рябь.

«Надвигается ураган», — еще успел подумать я, но ошибся.

Это был не ураган. Имя стихии, сметающей все на своем пути, не оставляя после себя ничего живого, было гольстерр. А точнее, пара гольстерров. Они вынырнули из низких туч, обрушившись на спящий лагерь смертельным торнадо. Я узнал их только потому, что жуткими историями о слепых монстрах, посланцах богини Фасы, пугали непослушных детей моего племени со стародавних времен. «Будешь озорничать, налетят из-за туч и разорвут тебя на кусочки гольстерры», — частенько ворчала моя бабушка, всегда делая в воздухе охранный знак, якобы защищающий от этих тварей.

— Будешь озорничать, и придут к тебе гольстерры, — машинально повторил я старую присказку, повернув голову к сопровождающему нас часовому и неожиданно даже для самого себя широко и радостно улыбнулся.

Не только генерал Тиссен, но и все без исключения имуры предали моих людей, бросив лучников племени Сави на произвол судьбы, оставив умирать под ударами копий тяжеловооруженных рыцарей. Поэтому, наверное, впервые в истории мира сердце человека, увидевшего неумолимо приближающихся чудовищ, наполнилось радостью.

— А ты ведь, небось, озорничал, — в притворном гневе покачал я головой все с той же неизменно застывшей улыбкой на лице.

В первое мгновение имур подумал, что человек сошел с ума, так как никто в здравом уме не станет посреди ночи вспоминать это древнее зло, но в следующую секунду его зрачки расширились до такой степени, что закрыли всю радужку. Он наконец увидел то, что уже не было секретом для меня, — чудовищ, падающих с небес на спящий лагерь.

Имур был смелым воином и не боялся взглянуть смерти в глаза во время битвы, но гольстерры... Это было нечто совершенно иное, поэтому потрясенный до глубины души часовой зачарованно смотрел в небо, не в силах не то что сдвинуться с места, но даже просто закричать, подняв тревогу.

— Плохой воин... — с укоризной сказал я, одновременно легким скользящим ударом гоблинского ритуального ножа полоснув его по горлу. Это был грязный прием, недостойный уважающего себя человека. Но все то светлое, что еще оставалось во мне, ушло ввысь вместе со стрелой, посланной в небо несколько часов, дней или даже жизней назад, оставив в глубине души лишь обгоревшее пепелище, обильно усыпанное мелкой золой.

Серая кровь россыпью капель брызнула во все стороны с лезвия ножа, и тот, кто собирался бесчестно убить двух людей, сам пал от предательского удара. Зло породило еще большее зло, в конечном итоге вернувшись туда, откуда пришло.

Имур умер не из-за того, что намеревался разделаться с нами, а лишь потому, что я понял — до генерала Тиссена уже не добраться. А этот воин, он лишь ответил за предательство своей расы, отойдя в мир иной легко и безболезненно, чего бы не случилось, попади он в лапы гольстерров. По большому счету я оказал ему милость, избавив от мучений... А впрочем, к чему все эти ненужные оправдания? В них все равно нет ни грамма здравого смысла.

Самая первая капля серой крови из рассеченного горла, словно предвестник дождя, успела коснуться земли, сверкнув отблеском вспышки далекой молнии, а мгновение спустя ударил гром и небеса разверзлись потоками мощного ливня.

В отличие от остальных я прекрасно видел гольстерров, устроивших бойню, и не питал ни малейших иллюзий относительно того, можно ли из этого ада выйти живым.

Моя правая рука все еще сжимала страшный подарок предводителя гоблинов, а левая поднялась к лицу Свена, закрыв ладонью его глаза.

— Не смотри! — успел приказать я, а затем лагерь накрыла волна режущего слух предсмертного воя, который заполнил все окружающее пространство.

Тело Свена напряглось, как будто он собирался не только откинуть прочь мою руку, но и броситься плашмя на землю — вжаться в нее настолько, чтобы слиться с травой, став ее частью, которую даже при желании не смогут найти демоны, вырвавшиеся на свободу из нестрашных и глупых сказок нашего детства. Но, совершив над собой поистине невероятное усилие, он все же остался стоять — никто и ничто в этом мире не могло отнять у него священного права погибнуть достойно, как подобает настоящему воину.

Куски расчлененных тел летали по воздуху, словно шапки, подбрасываемые ликующей толпой во время зимнего праздника Солнца, а я все стоял, будто ледяная статуя, не в силах даже закрыть глаза, чтобы не видеть этого непередаваемого кошмара.

Две неподвижные фигуры в эпицентре бушующего урагана, разумеется, не могли остаться незамеченными. Один из гольстерров метнулся к людям, неизвестно какими судьбами оказавшимися в лагере имуров, и уже занес огромную лапу, но в самый последний момент изменил направление удара. «Убейте всех, кого сможете, только не трогайте этого человека», — прозвучал в его ушах приказ госпожи.

Стоящий посреди лагеря имуров мужчина как раз и был тем самым избранником Фасы, которого она приказала оставить в живых.

Огромная лапа все же успела остановиться за метр до цели, проехавшись по земле.

От сотрясения почвы люди упали, причем тот, кого нельзя было трогать, рухнул на второго, случайно накрыв его своим телом.

Гольстерр не стал тратить время на то, чтобы достать всего одного человека. Во-первых, он мог нечаянно ранить того, кто был нужен его госпоже, а во-вторых, вокруг оставалось еще слишком много живых, на которых не распространялись никакие правила и запреты. Поэтому он повернулся и поспешил наверстать время, потерянное из-за этой короткой заминки.

Адская тварь возникла перед глазами неожиданно. Стремительно увеличивающаяся в размерах лапа чудовища заслонила собой все небо, а затем раздался удар.

Меня подбросило, и уже в полете я успел отстраненно подумать: «Как странно, тело расплющено всмятку, а боли нет...»

После чего голова моя ударилась обо что-то твердое, и сознание провалилось в бездонный колодец, на дне которого меня ожидала маленькая девочка с большой охапкой цветов...

— Странный ты какой-то, — как ни в чем не бывало сказала старая знакомая. — Исчезаешь и сразу же появляешься. Потом опять пропадаешь, кажется, уже окончательно, но — ра-аз-з, — она смешно протянула последнее слово, — и снова ты здесь.

— Для тебя прошла только секунда? — Я сразу же включился в разговор, как будто действительно никуда не пропадал.

— Что такое секунда? — В серьезных глазах девочки не было даже намека на шутку.

— Секунда — это такой крохотный отрезок времени, в течение...

— А что такое время? — Она в который раз с поистине детской непосредственностью перебивала меня, не давая закончить начатую мысль.

— Время... — Я ненадолго задумался, пытаясь подобрать более или менее нормальный ответ на этот странный вопрос. — Наверное, это то, чего нет, но одновременно оно есть.

— А разве так бывает?

Эти вопросы могли загнать в угол даже опытного мудреца, не говоря уже обо мне.

— Нет, наверное, не бывает, но...

— Ты запутался? — Она великодушно кинула глупому мужчине, нелепо барахтающемуся в бурном потоке своих мыслей, спасательный круг.

Я хотел было сказать, что нет, не запутался, а просто не могу объяснить доступным языком хорошо известные вещи, но решил, что не стоит этого делать. Поэтому коротко кивнул:

— Да, я запутался.

Удовлетворенная честным ответом, она перевела взгляд на мои руки, мгновенно сменив выражение лица с любознательно-веселого на печальное:

— Нашел еще одну штуковину?

Я посмотрел вниз — и увидел, что до сих пор сжимаю в кулаке рукоять жертвенного кинжала, на котором все еще оставалась кровь убитого имура.

Мне сразу же стало ужасно стыдно. Как будто я был уличен в чем-то до невозможности гадком. Хотя по большому счету это и было гадко — подобные вещи нельзя показывать ребенку, так как детство не заслуживает, чтобы грязная правда взрослой жизни стекала кровавой каплей с лезвия жертвенного клинка.

— Не нашел... Мне ее подарили, — сказал я чистую правду, одновременно пряча за спину страшный кинжал Мгхама.

— Странный подарок.

— Взрослые вообще странные, — все еще не зная, как загладить неловкость, сказал я первое, что пришло в голову.

— А кто такие взрослые?

Я был благодарен своей собеседнице за то, что она сменила тему разговора, но в очередной раз слегка опешил от странного вопроса.

— Взрослые — это дети, которые со временем вырастают.

— Ты же сказал, что время — это то, чего нет. Как же с ним может что-то вырасти?

— Со временем или без, но дети вырастают, превращаясь во взрослых, — раздраженно ответил я, совершенно запутавшись в этой непонятной и необъяснимой детской логике.

— А ты уже вырос? Или так до сих пор и остался мальчишкой, который пошел на свою первую охоту, сжимая в руках полуигрушечный лук и свято веря в то, что не вернется домой без добычи?

— Откуда ты знаешь про эту охоту? — спросил я, пораженный не столько самим вопросом, сколько сопровождающим его взглядом, в котором мне почудилось что-то намного большее, нежели обычное любопытство маленькой девочки.

Она пренебрежительно дернула плечами, как будто собеседник сморозил откровенную глупость. Но затем, все же сжалившись надо мной ответила:

— Все вы, мальчишки, одинаковые. Думаете что особенные, что великие охотники, у ног которых лежит весь мир. И что если не докажете это в самый первый раз, то не достигнете Алогона. Алогон — это пик мироздания, — поспешила добавить она, заметив мой вопросительный взгляд.

— А ты там была?

— Зачем? — Она снова пожала плечами. — Что мне там делать и чего я там не видела?

— Н-да... Действительно, ты, наверное, права — пик мироздания не самое лучшее место для маленькой девочки.

— Для маленького мальчика, кстати, тоже.

— И для маленького мальчика тоже, — легко согласился я, начиная чувствовать в голове стремительно приближающийся гул колоколов, который предвещал скорое окончание разговора.

— Если ты когда-нибудь вырастешь, то сможешь побывать на этой вершине. Только не думаю, что тебе там понравится.

— Я уже вырос.

Гул стал просто невыносимым, перекрыв все остальные звуки, и ее последние слова я даже не услышал, а прочитал по губам.

— Еще нет, — сказала странная маленькая девочка и, не будучи уверенной в том, что я правильно понял ее мысль, уточнила: — Ты все еще не вырос.

«Ты ошибаешься», — хотел возразить я, но не успел — поле с цветами пропало, растворившись в обрывке тревожного сна, и, открыв глаза, я увидел бескрайнее поле, но в отличие от того, первого, с ковром нежных цветов, это было усеяно трупами. А точнее сказать — расчлененными и расплющенными останками.

Гольстерры ушли, оставив после себя кошмар, который невозможно вычеркнуть из памяти.

Я с трудом приподнялся, только сейчас заметив сидящего рядом Свена, который, не проявляя никаких признаков беспокойства, сосредоточенно теребил в руках выдернутый с корнем стебелек. Он был так спокоен, будто находился не в эпицентре жуткой бойни, а всего лишь вышел в поле, чтобы подставить лицо ласковому ветру и встретить приближающийся рассвет.

«Почему...» — Вопрос так и не сорвался с моих губ, так как я неожиданно понял: старый друг просто не видит всех этих ужасов. Он наверняка догадывается о том, что произошло и каковы последствия нападения гольстерров, но благодаря непроглядной тьме не в состоянии охватить взглядом и постичь разумом весь этот ужас.

— Ты знал, что эти твари нас не тронут? — спросил он, не поворачивая головы в мою сторону.

Голос, разорвавший тишину ночи, показался неожиданно громким.

— Нет.

— Тогда почему закрыл мне глаза?

Свену нужен был ответ не на этот вопрос, он хотел знать большее — усомнился ли я в его мужестве.

— Тени гольстерров намного страшнее, чем они сами.

Я солгал, но сделал это для того, чтобы не обидеть старого друга. Но он уловил искру фальши в моем ответе.

— Ты врешь?

Два мальчика сидели посреди бескрайнего поля, на котором не осталось ни одного цветка или травинки, не обагренных кровью, и пытались выяснить, насколько сильна их дружба...

«Ты все еще не вырос», — сказала маленькая девочка, и тогда я подумал, что она ошибается, но прямо сейчас был уверен в обратном. Она была права: мое время взойти на Алогон, пик мироздания, еще не пришло.

— Нет, — скупо ответил я, поднимаясь с земли, — не вру. — Смерть страшна именно потому, что ее не видно. Если бы приближение неизбежного можно было различить, все стало бы простым и обыденным, как чашка горячего кофе солнечным утром. Ты ведь не боишься чашки кофе? Так? Вот и с гольстеррами то же самое — они не страшны, если их видно, — и наоборот.

Свен помолчал некоторое время, видимо обдумывая мои слова, а затем наконец ответил:

— Я все еще чувствую свои отрезанные пальцы. — Для убедительности он поднес руку, обмотанную тряпкой, к моим глазам. — А раз я их чувствую, значит, они есть... Единственная проблема заключается в том, что я боюсь не обнаружить их под этой повязкой, когда решусь размотать ее. Наверное, это и есть моя чашка кофе... А нормально врать ты так и не научился.

— Это хорошо или плохо?

— Для ребенка, может быть, и хорошо, а для взрослого — плохо.

— Ну, тогда будем считать, что я до сих пор не вырос.

— Как скажешь. Ты у нас по-прежнему главный. Так что тебе решать — воюем ли мы по-настоящему, или это всего лишь игрушечная война в деревянных солдатиков.

Слишком много событий произошло за последний час с небольшим, а я настолько устал от бесконечных споров и вопросов, на которые не было нормальных ответов, что, не найдя в себе сил продолжать начатую тему, протянул руку, предложив:

— Держись за меня, если не хочешь постоянно спотыкаться и падать в кровавые лужи.

Свен не стал возражать. Молча протянул здоровую руку, вложив свою ладонь в мою, и два мальчика, один из которых свято верил в то, что он уже вырос, а второй все еще сомневался, покинули страшное место, сделав свой первый шаг по долгой и полной опасностей дороге, ведущей к Алогону. Пику мироздания, куда стремятся попасть все мужчины, чтобы доказать прежде всего самим себе, что они не только стали взрослыми, но и достойны созерцать с высоты птичьего полета сумасшедший мир, лежащий у их ног.

В ночь нападения гольстерров Динкса не было в расположении лагеря имуров. Вместе с двумя своими неизменными телохранителями он выполнял особое поручение генерала Тиссена в глубоком тылу армии Хаоса. Поэтому вернулся он только к восходу. Он специально торопился, чтобы успеть принять участие в битве, но в этот день сражение не состоялось. Обе противоборствующие стороны понесли невосполнимые потери и не имели ни возможности, ни желания проливать кровь еще и днем, после кошмара ночной бойни. Трое всадников уже издалека уловили признаки, которые обычно сопутствуют только по-настоящему большой и непоправимой беде. Но до самого конца сомневались, не веря в дурные приметы. В этом мире не было ничего, что смогло бы за одну только ночь уничтожить пятнадцать тысяч воинов-имуров. Однако гольстерры не принадлежали этому миру, они подчинялись Фасе, властительнице Хаоса. И обладали силой, неподвластной простым смертным.

Четверо охотников богини (пятый, скрываясь от стрелы, сгинул в бесконечных лабиринтах подпространства), сумели уничтожить около трети войск Альянса, причем основной удар пришелся на людей. Потери Хаоса были примерно такими же, но в стане темных рас больше всех пострадали имуры.

Ночь гнева богов унесла в общей сложности около шестидесяти тысяч жизней. Раненых можно было сосчитать по пальцам — опьяненные жаждой убийства гольстерры не признавали полумер, когда речь шла о жизни и смерти, и оттого месть фасы была еще более бессмысленной и ужасной. Бессмысленной, потому что она так и не покарала убийцу своего файта — женщину, сила ненависти которой остановила сердце влюбленного мальчика-солнца, а ужасной, потому что не пощадила никого. Даже беззаветно преданных ей сторонников Хаоса.

Потрясенный Динкс въехал в мертвый лагерь, где его встретила безжизненная пустота, заполненная останками расчлененных тел. Только чуть позже он узнал, что из пятнадцатитысячной группировки уцелело всего около сотни воинов — в основном это были часовые, охранявшие подступы к лагерю.

Но это будет позже. А сейчас он медленно продвигался к центру безжизненной пустыни с единственной целью — удостовериться, что генерал Тиссен погиб вместе со своим штабом.

Солнце еще только-только взошло, и отяжелевшие после вчерашнего пира стервятники спали, не нарушая тишину нарождающегося дня.

Динкс видел много битв и много смертей и потому считал, что привык ко всему. Но то, что предстало перед его глазами сейчас, не было частью войны. Это было чем-то другим. Тем, к чему не подходит даже определение «зло», потому что у зла существуют определенные границы, за которые обычно оно не выходит. В данном случае не было ни зла, ни границ, ни вообще ничего, кроме бесформенного скопления мертвой плоти.

Достигнув почти середины лагеря, Динкс неожиданно остановился около мертвого тела. Не было бы ничего удивительного, если бы имур был разорван на части, как все остальные. Но этот единственный — труп выглядел на удивление целым.

— Посмотри, что с ним, — приказал Динкс одному из телохранителей.

Лам находился ближе, поэтому спешился и, склонившись над мертвым, провел беглый осмотр.

— Горло перерезано, но не обычным клинком. Очень похоже на ритуальный нож, которым гоблины добивают своих раненых. Я уже видел нечто подобное. Но ни один гоблин не сможет перерезать горло имуру в самом центре нашего лагеря. Это исключено.

До сегодняшнего дня Динкс не поверил бы и в то, что можно уничтожить многотысячную группировку имуров всего за одну ночь, но времена меняются — невозможное становится возможным, и то, что кажется на первый взгляд нелепым абсурдом, на самом деле предстает в виде обычной реальности.

— Едем. — Имур с удивительными глазами, пронизанными каплями серебряного дождя и светом далеких солнц, сейчас не мог и не хотел разговаривать, а все эти проблемы с гоблинами можно оставить на потом.

Троим всадникам не понадобилось много времени, чтобы найти остатки шатра главнокомандующего и опознать по цвету мундира руку великого полководца.

Как только поисковая группа убедилась, что Тиссен мертв, она сразу же поспешила прочь. У выживших благодаря счастливой случайности не было ни сил, ни желания оставаться в этом месте, хранящем на себе отпечаток слепого безумия, поэтому они постарались как можно скорее покинуть пределы лагеря.

Динкс решил отправиться в ставку верховного главнокомандующего, находящуюся в тылу огромной армии, но по пути наткнулся на выживших соплеменников. Из старших чинов не уцелел никто, так как палатки командного состава располагались в центре — неподалеку от шатра генерала, куда пришелся первый и самый страшный удар гольстерров.

Как единственный офицер, Динкс принял командование жалкими остатками корпуса и, прежде чем продолжить путь в ставку, попытался выяснить все подробности ночного кошмара. Он уже и сам догадался, что в этой бойне замешаны гольстерры, поэтому не почерпнул для себя ничего нового из тех смутных обрывков информации, которые удалось получить от часовых, охранявших периметр лагеря.

Сделав все, что было в его силах, и отдав необходимые распоряжения, Динкс покинул расположение части, направившись в ставку главнокомандующего. Он уже отъехал на некоторое расстояние, когда его догнал всадник.

— Раненый... Раненый ненадолго пришел в себя, — говоривший захлебывался от волнения, — рассказал, что незадолго до появления монстров видел двух людей, идущих к шатру генерала в сопровождении часового. А потом... Эти люди просто стояли, пока чудовища... Пока они рвали на части...

— Что-нибудь еще?

— Нет, больше ничего. — Было видно, что гонец вне себя от бессильной ярости и слова даются ему с огромным трудом. — Он только сказал, что это очень важно: двое людей пришли с часовым, и... И умер.

— Поедешь в лагерь, — Динкс кивнул одному из двух телохранителей, — до моего приезда останешься за главного. Если кто-то попытается покинуть пределы стоянки, чтобы направиться к людям или просто так, убей его не раздумывая. Вопросы?

Вопросов ни у кого не было. Гонец вместе с телохранителем, назначенным на временную должность командира, отправились в лагерь, а Лам со своим господином изменили свои планы и соответственно маршрут движения. Верховный главнокомандующий может и подождать. Никуда не денется. А вот человек... Тот, кто пришел ночью в лагерь имуров и перерезал горло сопровождающему его часовому, ждать не должен. Потому что обязан ответить за все. Не исключено, что у Хрустального Принца были для этого гнусного поступка достаточно веские причины, о которых Динкс, скорее всего, догадывался, но сейчас, когда экспедиционный корпус имуров чуть ли не в полном составе погиб, это не играло особой роли. Гольстерры были недосягаемы и не могли ответить за свои действия, а человек мог. И обязательно ответит — Динкс в этом не сомневался. Также не сомневался он и в том, что заглянет ему в глаза, прежде чем равнодушное лезвие заточенной стали коснется горла предателя.

Начиная с сегодняшней ночи на этой войне не было своих и чужих. Каждая раса отныне сражалась сама за себя. Эти правила придумал не Динкс, а лорды Хаоса, спустившие цепных псов на собственных слуг.

Лично он не присягал на верность лордам, поэтому с чистой совестью и спокойной душой уведет остатки имуров домой, прочь от этой бессмысленно дикой бойни. Пускай сражаются другие. Те, у кого остались иллюзии после сегодняшней ночи. А для него война уже закончилась. Осталось только отдать один небольшой долг — и все.