Книга: Я живу в этом теле
Назад: ГЛАВА 18
Дальше: ГЛАВА 20

ГЛАВА 19

Я отшатнулся в удивлении:
– Ты?
– А что я? Я тоже человек.
Он загреб орешков целую горсть, бросил в рот. Челюсти мощно задвигались, послышался хруст, треск. Глаза его были неспокойными. Он метнул взгляд на экран телевизора. Мне почему-то показалось, что хочет звук усилить еще больше.
– Чего ты испугался?
– Не медведей, – буркнул он. – И не отсутствия горячей воды. Я, если хочешь знать, родился и жил в так называемом частном секторе. У нас горячей воды отродясь не было! Но в тайге ни газет, ни телевизора, ни магнитофонов… Понимаешь?
– Нет, – признался я честно. – Ну и что? Все мечтают уехать на дачу, подальше от городской суеты…
– На выходные, – передразнил он с неожиданной злостью. – На субботу и воскресенье! Редко кто весь отпуск там сидит… А кто и сидит, сколько того отпуска? А я сидел в тайге пять лет! Не все время, конечно, без газет: часто приходилось работать с отрядами, суета, то да се, но бывало и так, что месяцами живешь как бирюк, как волк-одиночка. В первые дни еще по привычке жил, как все живут… Понимаешь, это очень важно – жить, как все. Это даже называется «жить, как все люди». Только это почему-то не ругательство, как должно бы быть на самом деле, а похвала. Представляешь?..
Я пожал плечами:
– Со временем многие значения слов меняются. Вот, к примеру, «лихой парень» говорится теперь в похвалу. А раньше слово «лихой» означало только плохое, ибо лихо есть лихо.
Он отмахнулся с досадой:
– Не понимаешь, да? Когда живешь, как все, живешь стадом, то твоя личность как бы растворяется в большом таком стаде… пусть коллективе. А когда оказываешься, скажем, в тайге… словом, начинается отторжение от этой огромной массы, ты сам становишься личностью. Начинаешь воспринимать себя как личность. Почему? Да потому, что в городе на тебя со всех сторон обрушивается поток информации: идешь по улице, а со стен реклама, надписи, машины проносятся, пешеходы бегут, толкаются, киоски яркие, двери магазинов, красный свет, стой, а теперь зеленый, но спеши, а то сейчас вот машины сорвутся… А в тайге мозг сперва жадно ждет, когда же дадут ему эту лавину, а когда ее нет и нет, сам начинает что-то выплавлять, производить… Начинает мыслить! В городе мыслить не обязательно, даже вредно. Тут спешишь жить по готовым алгоритмам, за тебя все сказано и просчитано, на все готовые ответы либо уже есть, либо подскажут. В городе все заранее известно: какой пастой зубы чистить, какой шампунь от перхоти, какие туфли носить и что отвечать таксисту… А там, где ничего нет, мозг сперва воет от голода, а потом начинает, начинает… В памяти напихано много. Вот мозг и начинает все перебирать, как скупая хозяйка. Перебирать, перетряхивать, переоценивать… Понимаешь, это самое страшное.
Я согласился с неловкостью:
– Да знаю, знаю. Когда едешь в троллейбусе, делать нечего, то начинаешь складывать цифры на троллейбусном билетике. Мозг без работы не может.
Я клевал орешки по одному. На языке оставалась приятная соленость, пальцы сами нащупали запотевшую бутылку. На этот раз захотелось увидеть цвет, я наполнил высокий бокал, не рассчитал, светло-коричневая пена торопливо хлынула по стеклу на стол. Я поспешно схлебнул пенистую верхушку.
– Вот от этого я и драпанул, – сказал он потерянно. – Знаю, многие уходили для этого думания в леса, пустыни, горы… Становились отшельниками, находили истину, возвращались и проповедовали. Но я думаю… по себе знаю!.. что уходили тысячи, но тысячи и сбегали обратно. Не из-за вшей или диких зверей, а из-за… Черт, такое в голову лезет! Понимаю, те отшельники потому о видениях рассказывали.
– Видениях?
– Ну, образах, если хочешь. Словом, мысли всякие приходят.
– Что за мысли? – спросил я жадно.
Он уже открыл рот, но заколебался, глаза быстро скользнули по моему лицу, губы зашевелились туго, словно не могли вытолкнуть слово, что отчаянно упиралось и цеплялось за десны, как за дверки милицейской машины.
– Да так, – сказал он наконец, и я понял, что эти дежурные слова, крутые и накачанные, стоптали отчаянно сопротивляющегося интеллигентика и теперь смотрят на меня безликими мускулистыми тенями, оставив за спиной что-то встрепанное и умное. – Да так… Просто мысли. Говорят, человек всего три или четыре минуты в сутки мыслит, а все остальное – готовые алгоритмы. Брехня! Если три минуты в году, и то хорошо. Ведь мы сейчас что делаем?
– Балдеем, – согласился я, понимая его вопрос.
– Вот видишь? – обрадовался он. – Ты понимаешь, что мы изо всех сил стараемся не мыслить. Не мыслить – это легко. Это просто. Это уютно и защищенно. Не понимаешь?
Я хотел сказать, что понимаю, но это значило бы проговориться, что я не тот, кого он перед собой видит. Что я не его старый одноклассник, а нечто иное, что возникло в теле его однокашника и дворового дружка!
– Почти, – ответил я осторожно, в то же время отчаянно страшась, что он снова втянется под раковину, как улитка, наткнувшись на толстокожесть разумоносителя, – я тебя скорее чувствую…
– Балдеем, расслабляемся… – повторил он. – Все века людишки старательно оттачивали мысль, интеллект, способность думать самостоятельно… а теперь словно уперлись в стену. В старину были придуманы особые дни, их назвали выходными. Человек выходил из обыденного ритма жизни, становился в сторонке… или ложился, если кому так больше нравилось, и размышлял, размышлял, размышлял! Кто проще, тот размышлял о том, так ли прожил неделю, планировал, как правильнее прожить следующую, а кто поумнее, тот допытывался мыслью, приборов тогда не было, как устроен мир, почему солнце встает на востоке и заходит на западе, почему вода мокрая и кто вырезает такие хитрые снежинки… А теперь человечек выходные, которые отведены для размышлений, превратил в хрен знает что, но только бы не дать себе думать, мыслить… А теперь представь себе, что такого человека забросят в место, где нет ни газет, ни телевидения, что услужливо подсовывают готовые мнения так называемых экспертов…
Я спросил напряженно:
– И что же, это так страшно: думать самостоятельно?
Он вздрогнул.
– Это не страшно! Это… ужасно. Нет, куда ужаснее, чем ужасно, я даже слова такого не подберу. Его просто нет. Когда видишь, что мир совсем не то, чем ты считал его раньше, когда вдруг начинаешь понимать…
Его тряхнуло, он закашлялся, плеснул пиво на грудь. Даже не вытерся, жара, высохнет, глаза затуманило болью.
– И что ты увидел? – спросил я снова. Его пальцы дрожали, а когда он ухватил бутылку, даже побелели на костяшках, словно та вырывалась изо всех сил.
– Не хочу об этом говорить, – сказал он наконец. – Не хочу. Потому что я буду говорить одно, а ты будешь слышать другое. И не хочу, чтобы ты начал гоготать. Поссоримся, а зачем? Понимаешь, когда мы с тобой ходили по бабам – это одно, тут у нас мысли и чувства близнецы и братья… да и какие мысли ниже пояса… Но когда поднимаешься выше челюсти, то пошло-поехало непонимание.
Я понимал, как не понять, сам увидел, как я отличаюсь, но что-то мешало признаваться, что я урод еще чудовищнее: ухитрился начать мыслить даже не в отшельничестве, а в большом городе.
– И потому, – сказал я невесело, – ты уехал?
– Да, – ответил он со злостью. – Не уехал, а унесся из тайги как наскипидаренный! Бросив заработанные деньги, документы, друзей, женщину. И потому здесь у меня всегда включен телевизор! И потому крутится лазерный диск на контине… что значит, как только доходит до конца, а там четыреста песен, сразу же сначала. Нон-стоп музыка, так сказать. А когда надоест, вон у меня сколько дисков! На Горбушке да в Митино они чуть ли не даром. У меня все есть, от классики и советских песен до нынешних воплей. Так и живу, как все люди. Высунулся, как тот монах за Край Мироздания, помнишь картинку в школьном учебнике?.. увидел, ужаснулся и снова втянул голову под спасительный свод.
Я сперва смотрел с жалостью, мол, отваги не хватило рассмотреть, но вспомнил поговорки, что есть вещи, на которые, как и на солнце, во все глаза не посмотришь. Он все-таки выглянул, а ведь все человечество даже не пытается приблизиться к этому Краю.
Потом мы чистили рутилус рутилус хеккели, так звучно и прекрасно зовется удивительная рыбка по-латыни, лучше которой к пиву нет и быть не может, в народе именуемая таранькой, а то вовсе воблой – дикари! – я обсасывал плавники, в них самый смак, а Юлиан с хрустом грыз сухие головы, настолько покрытые выступившей солью, что казались припорошенными снегом.
В голове все сильнее растекался и заполнял ее приятный туман. Я уже чувствовал себя словно вернулся по генеалогическому древу вспять на десяток миллионов лет. Сознание затуманилось, а всем естеством овладело примитивное животное счастье. Впервые смертельная тоска растворилась. Не так, как последние дни, когда отступала на шажок, пока я с кем-то общался, но чувствовалось ледяное дыхание в затылок, а отступила вовсе.
– Хорошо, – проговорил Юлиан.
Его полная фигура расплывалась в удобном кресле, став похожей на гору сдобного теста. В одной руке бутылка с пивом, в другой – ломоть тарани, рожа красная, глаза умаслились. На лбу и щеках блестят мелкие капельки.
– Хорошо, – согласился я.
– И ничего больше не нужно, – сказал он убеждающе.
В голосе было слишком много усилия, но, как мой мозг ни был затуманен, в нем что-то встрепенулось, и затем, словно из тумана, начал подниматься острый пик горы, медленно оформилось беспокойство, тревога, что я что-то делаю неверно, неправильно, противоестественно.
Язык мой, отяжелевший и неповоротливый, вяло повернулся в засыпающем рту:
– А как же предначертание?
Юлиан резко дернулся, словно бутылка с пивом оказалась лейденской банкой. В глазах мелькнул страх, смешанный с безумием. Я поспешно улыбнулся как можно шире, выставил ладони в жесте: мол, пошутил, не бери в голову. Это я так, все мы пока что говорим высокие слова, но уже только для того, чтобы посмеяться над ними, показывая, какие мы крутые, циничные, лихие и что все моральные законы нам нипочем…
Раньше, помню, после двух-трех кружек пива Юлиан все же размалывал кофе, заваривал покрепче, чтобы выбить сонную одурь, мол, побалдели, а теперь за работу, но сейчас, похоже, останавливаться не желал.
Я опустил на стол нетвердой рукой пустую бутылку, перед следующей протестующе помахал рукой:
– Все, я готов.
– Чудак, это же только пиво! – воскликнул Юлиан почти бодро, но язык заплетался.
– А какая разница?.. Четыре пива – это тот же стакан водки. Или коньяка, если больше нравится…
Он вышел проводить меня до лифта. Лицо наконец-то перестало дергаться, глаза смотрели с сонным спокойствием. Музыка из раскрытой двери доносилась совсем тихо, но теперь никакой зов свыше не докричался бы до его утонувшей в пиве души.

 

Мне всего двадцать девять, но я застал время, когда по телевизору шли только две программы. А теперь хоть каналов шестнадцать, но я телевизор почти не смотрю, теперь не отрываюсь от другого экрана – компячего. Там, кстати, маленькое программное окошко в режиме телевизора: смотрю новости шоу-бизнеса… раньше смотрел, а сейчас включил комп и с недоумением смотрел, как, бодро стуча колесами на стыках рельсов, от левого края окошка к правому двигаются серо-коричневые вагоны. Камера поднялась, вагоны в пять стройных рядов, а когда камера поднялась еще выше, этими вагонами оказалось занято все пространство. Они шли, как лемминги, напористо и неудержимо, а голос бодро комментировал, что везут нелегальную водку из Осетии, хотя можно производить здесь, на месте, не теряя российские деньги…
Пока комп проверял загрузочные файлы, я все смотрел, как эшелоны с множеством доверху заполненных вагонов ящиками с водкой идут и идут в Москву. Ежедневно.
Невольно тряхнул головой, не понимая, что же меня поразило. Эти эшелоны шли и вчера, и позавчера.
Все пьют.
И сам пил.
Я вспомнил это странное состояние, вчера все повторилось за пивом у Юлиана, когда работа мозга начинает затихать, организм охватывает странное состояние, когда наружу выступают подспудные древние инстинкты: у кого блаженные, у кого агрессивные. Мозг засыпает, а человек из человека превращается в то, кем был раньше… Даже не в алертную обезьяну, а в нечто более примитивное, тупое…
Что-то в нас есть странное, что активно протестует… и активно борется против усиления интеллекта! Почему все человечество так активно сопротивляется процессу мышления? Непонятно…
Комп наконец высветил заставку, а в окошке тем временем в окружении вспышек фотокамер уже давал интервью седовласый импозантный человек. Кажется, это президент этой страны, что-то говорит и плавно жестикулирует, стареющий самец, все еще цепляющийся за власть.
Пискнуло, поверх изображения по экрану поплыла бегущая строка: «17.30 – стоматолог». Пару минут тупо смотрел, чесался, шевелил губами, наконец вздрогнул, рука метнулась к телефону. В памяти аппарата два десятка номеров, но отцовского там нет, пришлось набрать.
Наконец пропикало, пошли долгие гудки, усталый голос сказал с хрипотцой:
– Алло?
– Это я, – сказал я бодро. – Привет, отец. Не забыл, сегодня тебе к стоматологу!
В мембране тихонько простонало:
– Я уж надеялся, что ты забыл…
– Я помню, помню, – сказал я бодро, хотя если бы не комп… – собирайся!.. Я знаю, что сам ты с места не сдвинешься, так что сейчас заеду. Лучше встреть меня у подъезда.
– Да ты знаешь, – прозвучало в трубке, – у меня уже зуб совсем не болит…
– Еще бы, – ответил я напористо, – я хорошо знаю этот синдром труса. Все, я выхожу! А то опоздаем.
Комп долго скрипел и кряхтел, закрывал программы, жаловался на незаконно открытые, на конфликты, но кое-как закрыл, сохранился, я дождался сообщения, что теперь-то наконец можно выключить, что за примитивный мир, в котором я возник, ткнул пальцем разумоносителя в «Power» и выскочил из комнаты раньше, чем погас экран.
Отец уже топтался на площадке перед домом.
– Ты знаешь, – сказал он умоляюще, – уже совсем не болит!
– Там болеть нечему, – уличил я. – Одни десны… Пойдем, мы записаны. Если не явимся, он потеряет клиента и не заработает. А ему, возможно, семью кормить!
Такой довод на моего отца подействовал, как хлыст на боевого коня. Он вздрогнул и покорно двинулся к троллейбусной остановке.
Назад: ГЛАВА 18
Дальше: ГЛАВА 20