– И думать нечего – бытовуха, – убежденно заявил Женька Локшин. – Кан-кретная такая бытовуха.

– Не верю, – отозвался я, глядя, как эксперты вдвоем управляются с допотопным кирлианографом, на котором, по слухам, где-то стояло клеймо самого Бертильона. – Не верю я в такую бытовуху.

– И я не верю, – сознался Женька. – Но ведь бытовуха же, ну зуб даю!

И правда, очень похоже. Старикан, вокруг которого как раз и суетились эксперты, а заодно и патохилеры, даже мне казался не очень симпатичным. Во всяком случае, я не хотел бы жить с ним в одной коммуналке – а кому-то приходилось. До самого недавнего времени.

Истошным визгом квартира огласилась в шесть утра, когда страдавшая хронической бессонницей бабка Дарья из третьей комнаты обнаружила старикана на полу в кухне. К луже крови, в которой валялся Олег Родольвович Кромер, сбежались тараканы, наверное, изо всех соседних квартир, а тараканов бабка не переносила.

– И кто из соседей, по-твоему, его шлепнул? – поинтересовался я.

– А хер его знает! – выпалил Женька и, зажав рот ладонью, воровато оглянулся. Благочинским на службе выражаться не положено. Наложат еще взыскание по церковной части, потом отмаливай.

– Тогда пошли по порядку? – предложил я. – Комната первая занята бабкой Дарьей.

– Язви ее в душу, – пробормотал Женька, и опять прикрыл болтливый рот.

На самом деле бабка и у меня вызывала острое желание куда-нибудь ее уязвить. Допрашивать ее было сложно до невероятия, все вопросы она каким-то образом сводила к ненавистным пруссакам и начинала поливать шестиногих супостатов изысканным, филологически безупречным многоэтажным матом. У меня сложилось впечатление, что бабка слегка не в себе. Вдобавок в комнатушке стоял давний, неизбывный дух тараканьей отравы.

– Похожа она на потенциального убийцу? – поинтересовался я риторически, и сам же ответил: – Не очень. Комната вторая…

– Занималась покойным, – пробубнил Женька.

Олегом, упокой Господи его душу, Родольвовичем. Судя по имени и росту, наполовину карлой. Наверное, все же гномом – это у скандинавов долго было в обычае дружественных нелюдей звать без разбору «альвами», педантичные же немцы всех поделили, прежде чем начать резать – кто «цверген», кто «альвен», кто вообще гоблин. Кстати, отсюда же и орудие убийства. Старикану раскроили череп собственным именным топором. С дарственной надписью – «Досточтимому Олегу Кромеру за заслуги в деле защиты православной веры и Братского Ордена» от орденского маршала Буденого. Я представил себе молодого Кромера на лихом коне, и мне стало дурно. В комнате у старикана висел на стене ковер, тяжелый от пыли, а на ковре были развешаны наградные кресты и нимбы. Видимо, покойный Кромер успел поучаствовать не только в Гражданской войне, но и в Великой Отечественной, потому что успел собрать полный комплект нимбов Славы Господней всех трех степеней – в Гражданку их еще не давали. А уж нимбов Святаго Креста Трудов Господних он заработал аж четыре штуки. При таких заслугах удивительно, что мне не встречалось его имя в учебниках… и что проживал он в коммуналке. Впрочем, в наши времена ветеранам приходится тяжко.

– Сколько ж ему лет-то было? – спросил я.

– Сто пятнадцать, – ответил Женька. – Еще царское время застал.

Для наполовину человека заслуга небольшая – почти все народы живут дольше людей. Разве что орки с гоблинами нас не обошли. А так… я лично знавал эльфов, помнивших Петра Первого. Карлы живут поменьше, но и для них сто лет – всего лишь зрелый возраст. Великанам срок отмерен еще меньший – чуть больше человечьего. Оборотни, строго говоря, не отдельный народ – лично не встречал, но бывают оборотни любой расы, так же, как любое живое существо может стать вампиром; оборотничество не прибавляет жизни, но сам процесс трансформации излечивает почти от всех болезней.

– Едва ли он покончил жизнь самоубийством, – проворчал я. – Комната третья…

– …И четвертая, – продолжил за меня Женька. – Где Кольцовы живут. Вот Васька Кольцов его и шлепнул по пьяному делу.

Упомянутый Васька в данный момент лежал в глубокой отключке и допросу не поддавался. И неудивительно – судя по словам бабки Дарьи, домой он вчера вернулся около одиннадцати, примерно полчаса буянил в коридоре, испугавшись увиденного, в очередной раз разбил зеркальце, после чего удалился в комнату. Дом был старый, добротный, двери – дубовые, зачарованные еще дореволюционными колдунами, и что творил Васька после этого, останется, видимо, тайной. Жена его Марья, щеголявшая свеженьким, с пылу с жару, «фонарем», ничего вразумительного по этому поводу заявить не могла, но утверждала, что муж из комнаты ночью не выходил – не мог.

– Комнаты пятая и шестая, – гнул я свою линию. – Интеллигенты Мисюрины.

– Потап Инннокентьич и Галина Михайловна, – подхватил вошедший во вкус Женька. – Находились в состоянии перманентной идеологической войны с покойным.

Состояние вполне объяснимое – Мисюрины считали, что таким твердолобым орденцам, как их сосед, место в зоопарке, невзирая на боевые заслуги, а Кромер – что таких Мисюриных давно пора отправлять в Сибирь вагонами, как при бывш.святом Иосифе. Конфликт не переходил на уровень рукоприкладства только по причине преклонного возраста обеих сторон. Продукты, тем не менее, и вторая комната, и пятая (в шестой Мисюрин держал свою редкую библиотеку секулярной литературы, в том числе продемонстрированное им уникальное собрание биографий Верховных магистров российского масонства) хранили под замком, из опасения, что коварный враг одолжит у бабки Дарьи тараканьего яду.

– И седьмая комната… пустует уже три года как, – закончил я.

Забавно – квартир в Москве хронически не хватает. Я сам таскаюсь на работу через областные порталы аж из Подольска, восемь ворот до пересадки в городскую портальную сеть. А тут пустует вполне еще жилая комната. Прописанный в ней брат… то есть, простите, господин находился на данный момент в местах отдаленных – шабашил, кажется, в Германии строителем. Пикантность ситуации заключалась в том, что ни о его точном местонахождении, ни о том, жив ли блудный жилец вообще, никто сведений не имел, в том числе и домоуправление. А выселить его никак нельзя было, поскольку квартплата от его имени приходила регулярно.

– И все! – с торжеством провозгласил Женька.

Можно, само собой, предположить, что в дом ночью проникли злоумышленники, пристукнули ветерана и скрылись, ничего не взяв – в том числе оставив ценные нимбы, которые на «черном рынке» можно толкнуть за приличную сумму. Но не позволяет бритва Оккама. А так мы имеем классический вариант «запертой комнаты». Убийца – кто-то из соседей Кромера. Кто?

Неясная мысль зашевелилась у меня под теменем.

– А ну-ка, – скомандовал я, – пойдем глянем на жертву.

Женька сморщился.

– Жмуриков не видал? – поинтересовался он.

– Видал-видал, – рассеянно отозвался я.

Место преступления – кухню коммуналки – отгородили от внешнего мира символической желтой тесьмой, не дававшей рассеяться магоследам, буде такие обнаружатся, но «корочки» давали нам способность пересекать ограждение. Я присмотрелся к жалкому в смерти телу полугнома, и удовлетворенно хмыкнул.

– Теперь пошли в его комнату, – скомандовал я.

– На тебя что, зуд напал? – недоуменно полюбопытствовал Женька.

Я не ответил. Складывавшаяся у меня версия казалась настолько логичной, что меня волновало только одно – не найду ли я противоречащих ей улик. Потому их я и выискивал. Лучше это сделаю я, чем кто-то другой.

Мы с Женькой еще раз оглядели комнату. Просторная – пожалуй, в нее поместилась бы вся моя малогабаритка. Старая-престарая мебель, потертые покрывала… интересно, а жена у Олега Родольвовича была? Да, была; на стене висит старинная симпатограмма – молодой, импозантный офицер и юная некрасивая девушка с букетиком. Мне вдруг стало стыдно за то, что я так грубо дотронулся до чужой судьбы. Так, что тут еще есть? Эфирник в углу на тумбочке, огромный круглый стол в центре комнаты, побитая вазочка…

– Ты видишь? – спросил я у Женьки, закончив осмотр.

– Что?

– То, чего тут нет, – ответил я на манер пифии. – Пошли на кухню.

– Слушай, ты меня замотал! – возмутился Женька. – Это не квартира, а дракошня какая-то, от кухни до сортира троллейбус пускать можно!

– Пошли-пошли, – кровожадно приказал я. – Сейчас ты будешь свидетелем тому, как я с треском сяду в лужу.

– Тогда пойду, – согласился покладистый Женька.

Эксперт-патохилер мне попался на удивление трезвый. Обычно эти сермяжные хароны пьют по-черному. Хотя если бы я постоянно имел дело с трупами – сброшенной человеческой оболочкой, лишенной духа, разума и жизни, изношенной, грязной, нелепой, – я бы тоже спился.

– Проверьте содержимое его желудка, – приказал я.

– Что? – Эксперт воззрился на меня взглядом бешеного кролика. – Ему раскроили череп, на случай, если вы не заметили. И умер он от этого, будьте покойны.

– Я знаю, – ответил я. – Проверяйте.

Патохилер покорно вздохнул и опустился рядом с телом на колени. Чтобы сосредоточиться, он закрыл глаза, и протянул руки вперед, отчего поза его приобрела гротескное сходство с позой целителя, налагающего руки на больного.

Пальцы патохилера коснулись дряблого старческого живота, без сопротивления прошли через кожу и зашарили где-то внутри.

– А вот какое у нас сердечко, – бубнил лекарь, – дрябленькое, бляшковатое такое… ай, а аорта-то как каменная, снутре штукатуреная…

Рука его скользнула глубже, и лекарь замолк. Я невольно нагнулся к нему.

– Интересно… – пробормотал он через минуту-другую. – Некоторое количество… буры. Очень странно.

– Она вообще ядовитая? – поинтересовался я.

К стыду своему я плохо разбирался в бытовых ядах – как раз во время этого курса у меня случился скоротечный роман, и зачет я сдавал на одних молитвах. Как ни странно, сдал с первого раза: вытащил один из трех выученных билетов.

– Вообще да, – ответил медик. – А в такой дозе – нет. Чтобы отравиться бурой насмерть, нужно ее столько сожрать – не всякий желудок выдержит. А тут и чайной ложки не было.

– Тогда понятно. – Я разогнулся. – Ну что, Жень, пошли к бабке?

– Ты умом двинулся? – тихонько взвыл мой коллега. – Тебе одного раза мало было?

– Пошли, – Я попросту потащил его за собой, ухватив за рукав.

В комнате бабки Дарьи было душно. Мелкая пыль висела в воздухе, сухостью опаляя горло. Сама хозяйка шуршала чем-то в углу, распространяя белесые пыльные волны.

– Дарья Васильевна Феоктистова? – вопросил я, с трудом удерживаясь, чтобы не расчихаться.

– Ась? – недружелюбно откликнулась бабка, с кряхтеньем разгибаясь.

– Вы обвиняетесь в убийстве Олега Родольвовича Кромера, – провозгласил я. – Вы можете что-то сказать в свое оправдание?

Бабка Дарья уперла руки в боки и воззрилась на меня, как на очередного шестиногого супостата.

– А чего он пруссаков разводил? – взвизгнула она.

Когда орущую и сквернословящую бабку упихали, наконец, на благочинский ковер, Женька обернулся ко мне и голосом голодного волота потребовал:

– Колись!

– А чего колоться? – удивился я.

– Колись, как старуху расколол!

– Все просто. – Я пожал плечами. – Ты топор этот видел? Мисюрины бы его просто не подняли. Могли поднять Кольцов, Кольцова и бабка Дарья. Но Кольцовы были заняты исключительно друг другом – он буянил, она терпела. Оставалась бабка. И я принялся искать мотив.

– Ну и? – не выдержал Женька, когда пауза затянулась.

– У Кромера не было холодильника, – ответил я. – Продукты он хранил в комнате, в тепле. Для помешанной на борьбе с тараканами старухи это был вполне веский мотив. Вначале она попыталась травануть ветерана, а когда не получилось – в сердцах огрела его топором.

Женька уныло помолчал.

– Да! – воскликнул он внезапно, расцветая на глазах. – Я же говорил – типичная бытовуха!