Глава 14
Я ожидал, что коптер опустится на взлетной площадке перед Башней. Но мы не долетели до нынешнего центра власти на планете добрых сорок километров. Машина села на уже знакомом уступе над обрывом Ласточек.
— И что это значит? — транслировала Новицкая, сопровождая невыразительную кибречь интонационными значками: sotto voce, с опаской.
— Лиет не доверяет своему творению, — перевел я. — Он оставил бы Тоомен умирать на полюсе… но боится упустить что-нибудь важное из опыта ее общения с богмашиной. И не может вскрыть ее нейраугмента — потому что ее нет с нами, но он-то не знает этого и решит, что та закрылась от него. Решила сыграть сольную партию. Обмануть его. Предать. Поэтому — безлюдное место… черт, я совсем забыл, под какой маской скрывалась Ибар! Сбросить тело с обрыва, обойтись без вскрытия, стереть логи, запечатлевшие ее роль в перевороте… и все, не было никакого агента. Несчастная Линдочка Томина пала жертвой пагубного увлечения… кстати, хороший повод запретить риск-альпинизм.
— И что будем делать? — спросила Новицкая. — Я не вижу встречающих, но…
— Нас ждут, — уверенно послал я встречный пакет. — Думаю, мы-то для них — как на ладони. Но я рассчитываю на неутолимое любопытство нашего Лиета. Он не погнушался отправить своего лучшего, какое там — единственного агента, свой ключ к власти, на поиски мифической богмашины, основываясь только на расчетах полусумасшедшего прекурсолога. При том, что вместе с Габриэлем в его полной власти оказывалась Пенроузовская Академия и любые разработки можно было форсировать… такой человек не убьет нас, покуда не узнает, почему мы еще живы.
— Вы поступили бы иначе? — полюбопытствовала Новицкая.
— Я? Запустил бы турбину вразнос, едва увидев, что из коптера выходит кто-то, кроме Тоомен, — безразлично ответил я.
Мне и правда было все равно. Инстинкт самосохранения отмерз где-то — не то в космосе, не то среди полярных льдов. Главное было сделано: богмашина на планете, греет воздух. Даже если мое имя не сохранится в истории, остальное не так важно. Пусть самозваный хозяин Габриэля одолеет меня — никакая власть не вечна, и его — в том числе. Во всяком случае, у меня не было ни сил, ни желания измышлять способы остаться в живых. Избавиться от зарвавшегося социопата — да; в конце концов, такая у меня работа.
Но команды на подрыв коптера не последовало. Разумеется, автопилот не выполнил бы ее — специально на такой случай я блокировал все потенциально опасные алгоритмы в его простеньком мозгу, — но само его непослушание насторожило бы противника.
Люк распахнулся, как всегда, бесшумно. За время полета я кое-как избавился от мерзкого, консервного отзвука в фонах, поманипулировав с настройками. Но на утесе стояла почти совершенная тишь: только потрескивали, остывая, нагретые выхлопом камни. Море далеко внизу было стеклянно-гладким, Адонай клонился к закату, и по ртутному зеркалу бежала белопламенная дорожка. Ветра не было, и плетистые, чешуйчатые побеги местных деревьев {горгонодендрон инебриатум габриэлензис , подсказал секретарь; спасибо, давно тебя слышно не было, родимый!) вяло свисали с растрескавшихся ветвей.
Спускаясь по лесенке, я чуть не упал, попытавшись рукой придержаться за комингс. Обнаружив в бортовой аптечке катушку пластыря, я замотал им руки так плотно, что те превратились в белые колобки, — не ради того, чтобы скрыть сочащуюся сукровицей багрово-пурпурную мозаику, а с тем чтобы в пластыре потонул «хеклер-кох». В магазине оставалось шесть или семь патронов из сорока, не так много… но когда имеешь дело с безумцами, любое преимущество может оказаться спасительным.
Прежде чем ступить на согретые долгим днем камни, я оглянулся, зыркая исподлобья во все стороны на манер трусоватого котяры. Так, словно за каждым моим движением наблюдает через троянскую программу хозяйка. Новицкая осталась в кабине. Выйти сейчас для нее значило разрушить то обманчивое впечатление, что мы пытались сохранить, — будто Линда Тоомен еще властна над каждым нашим шагом. Агент Ибар не потерпела бы лишних свидетелей.
Они выступили из-за массивного, угловатого валуна, сорвавшегося когда-то с кручи над утесом и нашедшего покой здесь. Именно те, кого я ожидал увидеть. Вышли и замерли, ожидая, что я подойду поближе.
— Ну, чего же вы ждете, директор? — подбодрил я Этьенса. — Идите сюда. Поговорим.
Бельгийца чуть заметно качнуло — будто он собрался уже, не раздумывая, последовать совету, но остановился вовремя.
— Не стоит, — отозвался он. Я ощутил, как его джинны пытаются исподтишка взломать мою защиту, взять под контроль внедренную в тело интелтронику. Безуспешно: общение с Линдой Тоомен научило меня кое-каким полезным трюкам. Отбиться от атаки через вирт я сумею… если только Этьенс не подготовил специально для меня чего-нибудь этакого. Контратаковать я не пытался: было у меня сильное подозрение, что агент Ибар поработала над аугментами Этьенса и подчиняющие коды, которыми наделил меня старик Сайкс, не окажут никакого воздействия.
— Лучше отойдите. Я предпочитаю вести диалог без посредников.
Что-то в его позе мне почудилось странным. Неестественная осанка… но обдумывать, в чем заключается подвох, у меня не было времени, а еще одного сеанса под С300 мозги не выдержат.
— Хорошо, — кивнул я, спускаясь по тропе с посадочной площадки на уступ — туда, где несколько дней назад лежал труп Конана Сайкса. — Тогда вам придется говорить со мной…
Боевая программа небрежно отодвинула сознание в сторону — только вспыхнула такт-диаграмма, зеленые скобки прицела сменились алыми, выстрел, два — и тут же отключилась. Я уделил с полвзгляда распростертому на камнях равату Адиту. Ранения не смертельны; переживет, особенно если в его допотопном инфоре есть внешняя аптечка.
— …Потому что с Линдой Тоомен вы уже не увидитесь, Лиет, — закончил я, уставив выглядывающее из мотков пластыря дуло Этьенсу между глаз.
Теперь можно было чуть расслабиться. Перешедшая в резидентный режим боевка заставит «хеклер-кох» выстрелить, если Этьенс хотя бы посмотрит на меня косо, и никакие наращения не помогут директору Пенроузовской Академии обогнать пулю. Синтетические мышцы напряглись, образовав каркас, на котором я повис мокрой тряпкой, передав контроль над телом секретарю.
— Надо полагать, — вымолвил бельгиец, промедлив секунду, — что вы ее убили?
— Почти так. — У меня не было настроения объяснять ему, как погибла Тоомен.
— Так, значит, это вы… — Этьенс оставлял странные паузы между словами, будто собирался с мыслями, забывая, чем хотел кончить фразу. — Вы нашли богтефакт.
— И вас, — напомнил я.
— Мм… — неопределенно отозвался бельгиец.
— Вычислил вас, — безжалостно припечатал я. — Переиграл. Ответьте мне только на два вопроса.
— Валяйте. — Это словечко настолько не вязалось с обликом культурного европейца, администратора высшей марки, что я удивленно приподнял брови. По губам Этьенса скользнула слабая улыбка.
Он чего-то ждет, понял я. Тянет время. Чего? Передачи отсюда блокированы — я узнаю о любом пакете, прошедшем через ретранслятор Ласточкина Гнезда. Какие резервы он собирается задействовать?
— Почему вы решили, будто захват колонии сойдет вам с рук? — спросил я, с ужасом понимая, что не очень-то хочу знать ответ. Есть вещи, которые не проникают в сознание, не смешиваются с потоком обыденных вещей, как масло и вода; рассудок отторгает их, оберегая свое спокойствие, убирает в дальний чулан памяти или покрывает сусальным глянцем и тем позволяет кошмару возвращаться раз за разом, все в новых обличьях…
— Потому что Службе еще долго будет не до отступников. — Этьенс демонстративно пожал плечами. — Я думал, что для своего лучшего фактотума старый крокодил сделает исключение.
«Крокодилом» младший состав прозвал Дж. — Дж. Сайкса, имевшего обыкновение посылать по паре слов сочувствия всем близким погибших на ниве внешних расследований. Я так и не выяснил, было то лицемерием или странным вывихом его безжалостной во всех отношениях персоны.
— Продолжайте. — Сил шевелить языком не было, я отправил короткое слово прямым линком в его аугмент.
— Метрополии больше нет, — проговорил Этьенс с такой обыденной простотой и уверенностью, что я как-то не подумал усомниться в его словах. — Служба уже давно прогнозировала фазовый сдвиг в генотипе человека… но в последние годы угроза стала очевидной и близкой. События пришлось форсировать.
«Форсировать» — вот как это, значит, называется на бисерно-округлом бюрократическом жаргоне. Провокации, бунты, теракты, голубые полукирасы карателей — форсировать. Окончательное решение, надо полагать.
Фазовый сдвиг, бешенство генных структур. Взрыв жизни, сметающий отжившие формы и неузнаваемо преображающий остальные. Не исключая и хомо сапиенсов.
— Но почему оборвалась связь? — глуповато переспросил я.
Если Служба планировала скорое начало сдвига и поэтому разбрасывала по доменам ребят в голубых мундирах…
— Не знаю, — ответил Этьенс. — По изначальному плану карантинные команды в метрополии должны были сдержать распространение агента фазового сдвига — назовите это эпидемией, если хотите, — до последнего момента — то есть до полной эвакуации командного состава, надо полагать, — а затем Землю следовало отрезать от лифт-сети, предотвращая распространение агента на человеческие популяции других планет.
Какое, однако, ученое слово — популяция. Не «жители», даже не «население» — лабораторные мышки контрольной группы, в пару к зараженным смертельной болезнью.
Теперь все складывалось. Даже внезапная снисходительность Службы, на очень выгодных условиях откупившей у Южноафриканского союза право на заселение планеты — Директорат знал, что платить не придется, зато можно успеть вывезти с обреченной планеты еще несколько десятков тысяч человек, преимущественно — молодых женщин…
— Но только Землю! — Этьенс повел плечом, будто останавливая невольный лекторский жест. — Если разрушена вся лифт-сеть… не знаю, с чем это могло быть связано.
Я мог бы обвинить в катастрофе его, но, честно говоря, не видел способа. Мотив у несостоявшегося диктатора планеты Габриэль был, и еще какой, но вот протащить чертовски массивный прототип А-бомбы — по частям, потому что целиком он не влез бы в стандартную кабину, — потом собрать прямо на «Лагранже-2»…
Хотя Этьенс и так получал, что хотел. С гибелью метрополии подконтрольная Службе часть Доминиона сразу же лишалась основного своего преимущества — промышленной мощи. Даже в сравнительно развитой альфанской системе нет орбитальных верфей — а над Землей, где такие верфи есть, некому на них работать и не из чего собирать лифтоносцы. К тому же хаос в колониях обеспечен. Возможно, поначалу Лиет собирался всего лишь договориться с Директоратом Службы, разграничить сферы влияния, но не исключал и полного разрыва лифт-связи, и когда это случилось — он единственный был готов.
И все же отправил своего лучшего агента искать мифическую богмашину. Почему?
Да потому, что больше не нуждался в нем.
— Как вы догадались? — внезапно спросил бельгиец, поднимая взгляд.
— Я понял, кто вы, когда прочел в логах баржи, какую команду ваша Марго ретранслировала через его передатчик последней, — ответил я. — Это было изящно: в качестве заключительного аккорда выключить систему жизнеобеспечения бедняги Торсона. С ним власть на Габриэле принадлежала бы триумвирату. А без него — Мвифане слишком труслив, он боится ответственности хуже смерти, Аретку не рвется к власти. Остаетесь вы, директор Клаус Этьенс. О да, — продолжал я, не позволяя себя перебить. Возможны еще десятки раскладов… но слишком многое указывало на вас. Эта кличка, «Лиет» — в рамках внедренного шаблона она читается однозначно. Имперский планетолог. Исследователь, направленный на планету центральной властью. Кроме того, Тоомен пользовалась официальными паролями не выше бета-один — это ваш уровень, господин директор. Альфа-кодов у нее не было, ей приходилось вскрывать защиты, применять силу там, где агент центра Шайен воспользовался бы правом . Слишком безалаберно работала ваша СБ — потому что вы заставляли ее закрывать глаза на действия своей протеже… Кстати, — я потянулся, устраиваясь поудобнее на своем каркасе, — что вас связывало?
— Власть, — коротко ответил Этьенс, и, хотя программная маска не давала прочесть выражение его лица, я понял: он не врет.
— Власть, — повторил я. — Ну что вы все такого в ней находите? Я могу еще понять Тоомен: она, в конце концов, была безумна, точно мартовская кошка. Но вам-то зачем править миром, объясните, прошу вас? Вы и так правили половиной домена практически безраздельно…
— Вот-вот. — Этьенс вызывающе скривился. — «Практически». Что вы понимаете? Институт тратил силы на отшлифовку аннигиляционного привода — опытный образец заработал бы еще год назад, если бы я сознательно не тормозил опыты, — в то время как ТФ-теория хранит еще уйму загадок. Мы не двигали прогресс — мы тормозили его, позволяя невежественным и консервативным чинушам из Шайена диктовать нам направления работ. Одно только решение Гордеева могло бы переменить нашу жизнь в корне. Сколько раз меня охватывало искушение построить втайне такой корабль и отправиться на нем в будущее. Облететь хотя бы ближний космос и вернуться лет через тысячу. Но я удерживался. Вы думаете, что правильно прочитали кодовое имя? Ничего подобного. Лиет — тот, кто посвятил свою жизнь терраформингу планеты. Вы притащили богмашину с Самаэля — а я планировал, если не получится, создать такую же самому.
Когда я узнал о катастрофе, то понял: вот он, мой шанс! Я могу превратить планету в райский сад. Здесь будет царство выстеха, какого не видели даже в интелтронных анклавах дримтаунов, нет — кларктеха! Габриэль станет первым из Сорока миров… И только вы вознамерились все испортить.
— Ага, — отозвался я. — Где-то я уже это все слышал… Наверное, в последнем сенз-боевике категории «Ц» — для умственно отсталых. Мне почти жаль, что вы не сможете убедиться в несбыточности своих мечтаний. Власть — это такой алкагест, знаете ли. Она разрушает все, чего касается. Вам лучше было следовать иному шаблону. Кодовое имя «Селдон» принесло бы вам куда больше выгод. И это, — мне пришлось чуть переменить натяжение мышечных тяжей, чтобы вздохнуть поглубже, — возвращает нас ко второму вопросу, который я хотел вам задать. Зачем вы убили Конана… то есть Би-Би Сайкса?
Этьенс промолчал.
— Ну, давайте же! — подбодрил я его. — Вы уже выдали все, что только могли, — достаточно, чтобы я израсходовал вас на месте, если бы внутренний кодекс Колониальной службы еще сохранял какое-то значение. Так что же вы мнетесь из-за подобной малости?
И все же директор молчал. Он не выказывал страха — это показалось мне противоестественным. И его поза… Вот оно! Прежде чем я всадил в раджпута две пули, Адит Дев стоял позади директора, чуть в стороне, как и положено телохранителю. Этьенс взял его с собой, потому что доверяет безоглядно — проклятый кодекс чести! — но, имея такого человека за спиной, невольно выпрямишься, словно опираясь о невидимую стену. А бельгиец наоборот — чуть ссутулился, как будто взгляд раджпута властной дланью подталкивал его ко мне.
Как будто он служил приманкой.
Но даже если я ошибся и рават Адит в этой паре главный — на что он мог надеяться? Что Этьенс защитит его, а не наоборот? Потому что наращения дают мне неоспоримое преимущество над любым натуралом… а раджпут не мог быть никем иным, тот же дурацкий кодекс, его раджпути не дают ему подменять собственную сущность искусственными частями тела. Много ли чести одержать верх над заведомо более слабым противником? — а раджпуты одержимы честью…
— Вы забыли, — пророкотал над утесом громовой голос равата Адита, — что это не игра.
Я изумился настолько, что невольно отвел взгляд от лица Этьенса, на котором попеременно отражались, не скрытые маской, торжество и злорадство. Раджпут поднимался на ноги. Я не знаю, каким образом ему это удалось — с перебитыми костями, — но он стоял, чуть скособочившись, но вполне устойчиво. Огромные ладони сжимались и разжимались ритмично, как заводские манипуляторы, и воинственно топорщились роскошные раджпутские усы.
— Вы аугмент, — выпалил я, забывшись.
— Да. — Адит Дев величественно кивнул. — Шестьдесят восемь процентов.
Больше двух третей организма. Проклятие, что же у него в таком случае настоящее?
— Бертрана Бартоломью Сайкса убил я, — проговорил индус торжественно и спокойно. — Я вызвал его на контакт, я ввел ему релаксант, вырезал датчик в медблоке Башни и оставил тело высыхать на старом полигоне. С самого начала вы шли по заботливо проложенному для вас следу, герр Михайлов. Имейте смелость признать это.
Я навел вас на Тадеуша Новицкого. Я подсказал, что существуют рискуны. Вы двигались от улики к улике, не успевая подумать, что пряничные крошки кто-то рассыпал по тропе.
— Почти так, — кивнул я осторожно. — Мне понадобилось оказаться в плену, чтобы заново осмыслить случившееся.
— Вы поняли все правильно, — согласился Адит. — Допустили только две ошибки. Вы решили, будто Лиет — это директор Этьенс. На самом деле Лиет — это я. И вы не поняли, почему был убит Сайкс.
— Так просветите меня. — Разговор приобретал сюрреалистический оттенок: трое, волею обстоятельств, смертельных врагов заняты дружеской беседой перед тем, как попытаться открутить друг другу головы. Боюсь, правда, что в рукопашной схватке с рават Адитом мне ничего не светит. А успею ли я выпустить все пули до того, как индус нащупает мою глотку, — большой вопрос.
— Проблема отношений, — пояснил Этьенс, зримо осмелевший, когда его начбез поднялся на ноги. — Вы искали мотив… имеющий смысл для Лиета. Но Конан был убит по приказу директора Сайкса.
— Директорат строил большие планы в отношении Габриэля, — продолжил раджпут. — Планы, которые не стоит выносить на всеобщее обозрение. Планета должна была стать научным центром и оружейной нового Доминиона. А заодно — полигоном для обкатки технологий тотального контроля над колонистами. Для этого — подозрительная гибель директорского племянника, бунт, аугвардия… Никто не ожидал от вас, что вы раскроете убийство Сайкса. Вы должны были потерпеть поражение.
Все сходится. Поэтому Сайкс-старший с таким сомнением встречал мои отчеты, поэтому в конце концов, невзирая на обычную процедуру, вытер ноги о мои рекомендации и бросил взвод боелюдей подавлять его же стараниями спровоцированный мятеж. А эту мысль перебила другая: как я мог ожидать от человека, приказавшего убить собственного племянника, ближайшую родню, раз уж от возможности иметь сыновей старый крокодил отказался… нет, не порядочности — это слово давно уже отошло в разряд устаревших. Не совести и не честности — непозволительная роскошь для штатных сотрудников, повод вызвать ребят из отдела уже не внешних, а внутренних расследований и прочистить нестандартному мозги. Слово, которое я искал, было — последовательность. Люди, спланировавшие эту операцию, были непредсказуемы. И это пугало меня хуже чумы. Попытавшись хотя бы представить себе, что должно было твориться в душе у Джонатана Джозии Сайкса, я заглянул в бездну хаоса, рядом с которой беснующаяся атмосфера Самаэля показалась бы кристаллической решеткой. Зачем? Что такого ожидал Сайкс-старший от грядущей катастрофы?
Потом луч света пронзил хаос, и я невольно зажмурился от его яркости.
Вместе с метрополией из Доминиона выпадало восемь миллиардов человек. На протяжении двух столетий рассеяния Земля оставалась перенаселенной клоакой, где ни драконовские меры контроля, ни давление моды, ни принудительная эмиграция не позволяли уменьшить численность… да, иначе не скажешь — популяции. Естественным следствием стали законы — принятые Колониальной службой и ее властью применяемые по всей Земле — о полном запрете на любые способы продления жизни. Соответствующие технологии развивались потихоньку — сугубо в рамках чистой науки, чтобы из стерильных выстехничных лабораторий перекочевывать в подпольные операционные. Я готов был прозакладывать двадцать два синтетических процента своего тела, что законы эти были бы отменены на следующий же день после разрыва лифт-связи с метрополией.
Сайкс-старший пожертвовал племянником, потому что сам собирался жить очень долго. Нет — старый крокодил не одобрял полумер. Думаю, он собирался жить вечно.
Интересно, мелькнуло у меня в голове, о чем он размышляет сейчас, сидя в неприступном центре управления, несуществующей уже организацией, на отрезанной от мира планете, сотрясаемой первыми волнами фазового сдвига? Должно быть, ищет ошибку в своих планах. Таким людям, как он, не придет в голову признать, что самая суть плана была ошибочной. Пожалуй, хозяева Катерины Новицкой поступили умнее, попытавшись превратить далекую колонию в анклав диссидентов… хотя неизвестно, как бы они повели себя, узнав о надвигающейся катастрофе.
— Спасибо, что объяснили, рават, — с тяжелой иронией перебил его я. — Ответьте мне лучше на последний вопрос. Мы подробно обсудили — почему случилось то, что случилось. Я хочу знать — зачем?
— Ради чего я пошел на это? — переспросил Адит, переступая с ноги на ногу особенным нервозным движением — так движутся боелюди, их переполняет энергия изотопных батарей. Как легко он обманул меня! И суставы у него не перебиты — пуля из «хеклер-коха» не переломит композитных костей даже при выстреле в упор.
— Нет. — Я помотал головой. — Зачем? С какой целью? Что вы — именно вы, раджпут из кулы Каччва, потомок богоравного Рамы, — надеялись получить?
— Искупление, — просто ответил индус.
Руки его непроизвольно огладили полы темно-красного кафтана… и я вдруг понял. Не знаю, каким образом раджпут заполучил первые аугменты — подозреваю, их было немало, иначе он попросту избавился бы от нежеланных наращений, — но с той самой поры вся жизнь его была посвящена искуплению воображаемого проступка. Раджпут тянется к славе и смерти, как цветок тянется к солнцу, но слава всякий раз бывала отравлена незваной помощью аугмента, а смерть все не шла. Адит Дев мечтал совершить подвиг — но какие подвиги могут быть в обществе, ориентированном на стабильность, в обществе, где все неординарное выносится на периферию мощным потоком эмиграции?
— Грех не смывают грехом, — проговорил я тихо. — Так вы своей цели не добьетесь.
А потом пути полубезумного от стыда раджпута и властолюбивого администратора пересеклись.
— Но никто не скажет, что Адит Дев отступил от своей раджпути, — пророкотал индус.
Приказ есть приказ. Он не отступит, сколько ни уговаривай. Сейчас он меня убьет, и я ничем не сумею ему помешать.
Перед глазами у меня вспыхнул таймер. Четыре секунды… Я не успел ни удивиться, ни понять, чья это работа… три секунды… а рефлексы, собственные и наращенные, уже сработали: одна за другой вбивались в оперативную память боевые программы, биохимические генераторы подали на синтемышцы повышенное напряжение… две секунды… дикая боль в отмирающих руках пробилась сквозь нейроблокаду, заставляя адреналин кипеть в крови… секунда…
У Катерины Новицкой не было оружия. Она сама была оружием. Два булыжника просвистели в воздухе, точно миниатюрные истребители, заставляя обоих колониальщиков выпасть из боевого ритма, чтобы уклониться, а следом за ними с валуна спрыгнула агентесса, сокрушительным ударом пробивая упрочненные ребра Этьенса.
Когда таймер показал «ноль», я начал стрелять. Мир сузился до предела: алые метки прицела на поле зрения, и мерный отсчет остающихся в магазине патронов: четыре… три… Проклятие, какие уязвимые места есть у этого монстра? Кости у раджпута — из керамики, между ребрами и по животу вживлена кевларовая прошивка. Метить в мягкие ткани и надеяться, что аугмент истечет кровью раньше, чем стопчет нас в кашу?
Глаза. Попробуйте попасть в глаз человеку, когда тот движется настолько быстро, что подстегнутое наркотиками сознание не поспевает за ним, когда взмах рукой или подлый резкий пинок распадаются на цепочку разрозненных кадров. Три последних выстрела, и магазин опустел; лицо Адит Дева представляло собой сплошное месиво под цвет кафтану, но один глаз оставался цел, зловеще поблескивая агатом из мутной кровавой каши.
Этьенс валялся на земле — оглушен или убит, у меня не было времени проверять. Оглушен: медленно поднимается, пошатываясь. Новицкая отступает под натиском Адита Дева, с убийственной точностью, невзирая на раны, размахивающего катаром — здоровенным ножом с поперечной рукояткой, благо настоящий раджпут никогда не расстается с холодным оружием… Стандартные боевые программы, которыми он пользовался, немного не подходили к его массивному телу, но избыток наращений возмещал потерю маневренности.
А я так устал. Не телом — сердцем. Резервных мощностей больше нет. Никаких хитроумных планов. Никакого секретного оружия.
Кроме одного. У наших противников есть такое же, но я был почти уверен, что они не сообразят им воспользоваться. Оно называлось доверием.
Я открыл свой нейраугмент для Новицкой. Открыл полностью, до самых глубинных уровней. Наши боевые алгоритмы слились, взаимодействуя; превращая нас в единый смертоносный механизм. Я отдался искусственно вызванной ярости, позволив программам вести меня в убийственном танце. Пальцы мои омертвели под слоями пластыря, но программа делала скидку: моя подсечка, удар Новицкой, и Этьенс падает, я вбиваю каблук ему в лицо, а Новицкая принимает на плечо удар раджпута, морщась, и почти чудом уходит от сверкающего на солнце клинка, пока я вывожу из строя бывшего — уже бывшего директора Пенроузовской Академии, пинок за пинком превращая в кашу не прикрытые броней гортань и трахею.
Бой длился долго — пять или шесть секунд. Потом даже железному равату Адиту потребовалась передышка. Оказалось, что мы стоим на самом краю обрыва — раджпут чуть поближе, мы в полутора шагах от него. По разные стороны. Разумная предосторожность — в какой-то момент я подумал, что нам крышка, когда неутомимый индиец дважды подряд пытался достать нас прыжками в длину, на какие, думал я прежде, способны одни только ниндзя из лунконгских боевиков.
— Сдавайтесь, рават, — предложил я.
Адит покачал головой. Кровь стекала по его кафтану, оставляя темноватые полоски. Щегольской тюрбан сбился набок, из-под него торчали не спутанные нестриженые кудри, а короткий ежик, прическа человека, привычного к регулярной профилактике внутричерепных наращений. Золотая брошь с рубинами, так поразившая меня при первой нашей встрече, куда-то подевалась.
— Нет, — прошептал он. — Никто не скажет…
Трудно судить, когда из-под ошметков щек проглядывают зубы и белеет композитная кость, но мне показалось, что раджпут задумался на мгновение, будто бы оценивая свои и наши шансы. Потом, видимо, приняв какое-то решение, поднес катар к размочаленным губам.
— Никто не скажет… — повторил он вполголоса, глядя единственным глазом куда-то мимо нас, на вершины Непреклонного хребта.
Потом сделал шаг. Назад.
Нога его не встретила там опоры. Будто подрубленное дерево, раджпут рухнул в пропасть — не издав ни звука, и почему-то это показалось мне душераздирающе печальным.
Не сговариваясь, мы с Новицкой подошли к самому краю, глядя на быстро удаляющуюся красную точку. Вот тело ударилось о выступ скалы, еще раз, и, кружась, полетело дальше.
— Как думаете, — шепотом спросила агентесса, — он после этого… не встанет?
Я задумался. Потом покачал головой.
— Нет. Даже он — нет.
Чтобы выжить после падения с километровой высоты, надо быть не киборгом, а богом. Убийца Конана Сайкса, найденный мною в конце концов и уличенный, был кем угодно, только не сверхъестественным существом. Только люди могут так безнадежно запутаться в собственной жизни.
Ноги как-то вдруг перестали меня держать. Я опустился на край обрыва, пристроив седалище на жестком, теплом камне. Новицкая осторожно присела рядом. Вспомнилось, как мы с раватом Адитом вот так сидели холодной ночью, под пологом авроры — будто в другой жизни.
— Как-то внезапно все закончилось, — пробормотала Новицкая. — И нелепо…
Я молча кивнул.
— Злодеи повержены, заговор раскрыт… и все. А нам жить дальше. Как думаете, — она порывисто обернулась ко мне, — кто теперь потянется к власти в колонии?
— На планете, — поправил я ее. — Привыкайте думать о Габриэле, как о самодостаточном мире. А насчет власти… я бы поставил на Аретку. Во всяком случае, это лучше, чем Мвифане. Шериф дурак, но не трус. Впрочем… если желаете, можете устроить революцию.
— Станислав… — Она покатала мое имя во рту, будто пробуя на вкус, прежде чем броситься в прорубь: — Вы не обидитесь, если я спрошу…
— Валяйте. — Я запоздало сообразил, что повторяю слова Этьенса.
— Зачем вы ввязались в эту историю?
— У меня не было особенного выбора, — ответил я, глядя вниз. С высоты обрыва Ласточек люди на городских улицах не были видны — только выкрутив на полную мощность наращенный хрусталик, я мог различить их смутные тени.
— Был, — уверенно возразила Новицкая. — Вы могли отойти в сторону. Сдаться. Опустить руки.
Я снова покачал головой.
— Есть вещи, которых делать нельзя. Просто нельзя, если хочешь остаться собой. Вот как он, — я попытался показать запакованной в белую ленту рукой вниз, — не мог сдаться. Потому что тогда бы от него совсем ничего не осталось.
— И что вы будете делать дальше? — спросила она, когда молчание стало совсем уже невыносимым.
— Не знаю. — Я пожал плечами. До меня только сейчас дошло, что мне, в сущности, нечем заняться на этой планете. Все, чем я привык и умел заниматься, осталось в прошлом — как Колониальная служба, метрополия, барьеры между голубцами и колонюгами. Не знаю даже, смогу ли расплатиться за протезы обеих рук. А они мне непременно понадобятся, если я не хочу провести остаток жизни, кормясь подаянием. — Просто не знаю.
— Мысль занять место Этьенса вам действительно не приходила в голову? — полюбопытствовала Новицкая.
— Зачем? — ответил я вопросом на вопрос. — Чтобы власть и меня разъела? Благодарю покорно.
— Право, жаль, — вздохнула она невпопад, — что мы с вами так и не выпили водки. Такой вышел бы разговор о судьбах мира…
— Лучше летите в город, — посоветовал я. — Муж, должно быть, уже ходит по вам в трауре. Да и вообще… если Аретку решит взять бразды правления в свои руки, за ним стоит приглядеть. Так… на всякий случай.
— А вы? — Агентесса обернулась, уже собравшись было встать.
— А я посижу здесь, — ответил я. — Только что заметил одну прелюбопытнейшую штуку… вы тоже гляньте. Она стоит того, чтобы смотреть на нее долго-долго. Во все глаза.
Новицкая проследила за направлением моего взгляда и обмерла.
Над самым южным горизонтом, там, где воды Узкого моря медленно струились со стороны подтаивающей полярной шапки, висело немыслимое в вечно ясных, выцветших небесах Габриэля пушистое, снежно-белое, изумительно прекрасное облачко. Должно быть, первое облако, которое видели здешние скалы с тех пор, как море выплюнуло их, втягиваясь в глубинные расселины. Богмашина продолжала свой безмысленный, колоссальный труд, и я понял, что ожидать более зримых результатов его придется не столь уж долго.
Медленно, будто в полусне, Катерина подняла руку и в первый раз на моей памяти широко, размашисто перекрестилась, да так и замерла, прикрыв разжавшейся ладонью чрево. Мы сидели молча, забыв обо всем, и смотрели, как слабый ветерок гонит эту единственную тучку от края небосвода к нам, все ближе и ближе. Она была одинока, неприкаянна, изумительно красива, ни к чему не пригодна; она возвещала начало новой эпохи, к добру или худу, а мы были пойманы в силки наших времен.
Я смотрел на облачко и не видел его, захваченный иным, другому зрению отворившимся чудом. Это было похоже на фугу, но нет — сознание оставалось ясным, словно воздух над Непреклонным хребтом. Такой же, как этот клок тумана, неощутимой, призрачной, ненужной, бессмысленной, чарующе прекрасной, как воздух необходимой была открывшаяся мне только теперь, только здесь, многажды осмеянная, устаревшая, несовременная и почему-то очень нужная, чтобы остаться самим собой, — свобода.
