Глава 11
Перейдя на полярную орбиту, мы сделали еще несколько кругов над планетой. Каждый оборот отзывался внутри корабля циклическими вспышками активности, нараставшей по мере того, как приближался северный полюс, и стихавшей — по мере того, как баржа начинала удаляться от Икс-точки. Постепенно картина начинала складываться.
Чем дальше от Земли забрались планетологические команды, составленные ими карты становились все более однообразны — не в смысле изображенной на них топографии, а в отношении имен и названий. Классическая мифология, как уже говорилось, исчерпала себя очень быстро, легенды народов мира — чуть медленнее, но к десятой-двенадцатой заселенной системе кувшин показал дно. Нобелевские лауреаты, включая записных миротворцев, кончились еще на альфанской системе; ученых употребили от изобретателя колеса до Уилсона с Пенроузом включительно (несколько раз). Жить среди наименований, почерпнутых из научной фантастики, почему-то никому не хотелось, хотя следы подобной ономастики сохранились на Новатерре. Короче говоря, уже в те времена, когда лифтовоз притащился в систему Адоная, планетографы перестали давать имена даже самым крупным образованиям на пригодных для заселения планетах, оставляя эту честь колонистам, отчего названия становились сходны и невыразительны. Габриэль не избежал подобной участи; соотносить его географию с топонимикой преисподней было бы напыщенно, а с ономастикой Рая — попросту богохульно, так что, окрестив окруженное складчатыми хребтами плато в северном полушарии венцом Творения, картографы более не утруждали фантазию и нарекали что видели и как видели (у меня зародились серьезные подозрения относительно того, кому мы обязаны пиком Сикорского). Самаэлю не досталось и того. На тех картах, которыми мы располагали, горы, равнины и провалы обозначались исключительно цифровыми индексами, составленными по сложной и невразумительной системе. Естественно, мы уже на втором витке выработали свои наименования.
Икс-точка лежала в центре обширной приполярной равнины, в полном согласии с шаблоном Арракиса тут же перекрещенной нами из «объекта гамма-38-0635» в Большой Биляд. В направлении нулевого меридиана равнина равномерно повышалась, переходя в сильно эродированную горную цепь Хребет Селедки, в противоположном — так же постепенно сходила в древнее океанское ложе. Лайман Тоу предположил, что до фазового перехода эти места представляли собой огромное болото, сливавшееся с морем, которое мы заслуженно, хотя и не слишком оригинально, поименовали Мертвым. Разные методы подсчета давали разные оценки температуры на Самаэле до того, как планета иссохла, но о полярных шапках тут не слыхивали и в лучшие времена. Ближе к экватору даже на этих высотах дул бы непрестанный ветер, отголосок стратосферных бурь, но эту северную область не затрагивали циклонические ячейки. Единственным источником возмущений служила «зона нагрева» — некая точка, почти идеально совпадавшая с полюсом, где густой воздух бурлил, словно вода в чайнике.
Проблема в том, что получить четких снимков Большого Биляда в оптическом диапазоне нам так и не удалось, невзирая на все алгоритмы разрешения. В тепловом планета сияла, точно костер; Икс-точка горела особенно жарким угольком, но и только. А радар не показывал ничего. Во всяком случае, никаких объектов больше, чем характерный размер неровностей на равнине.
Предположения выдвигались одно другого невероятней. Кто-то предположил, что планета, обладающая вполне пристойной магнитосферой, затянула магнитный монополь и тот уже миллионы лет пожирает ее вещество, заставляя распадаться протоны; после беглых расчетов вышло, что зловредная частица быстро провалилась бы к ядру — это во-первых, а во-вторых, смолотила бы Самаэль целиком, превратив в пояс астероидов. Не желавший отказываться от гипотезы Предтеч Лайман Тоу говорил что-то об энергетических машинах, лишенных материального компонента. Катерина Новицкая в сердцах огрызнулась, что фантастикой пусть занимается на досуге. Мне тоже было трудно вообразить сооружение, не имеющее в своем составе ни атома, но ведь что-то же создавало зону нагрева поперечником в два десятка километров! Откуда-то должна была браться на протяжении тысячелетий колоссальная энергия, излучаемая в строго определенном диапазоне — в том, где поглощение углекислотной атмосферы было наибольшим.
Мы перебрали все естественные причины тепловой аномалии. И ни на волосок не приблизились к разгадке.
Мне казалось наиболее странным и невероятным, что никаких других следов деятельности Предтеч на Самаэле, судя по всему, не было. Все известные артефакты укладывались, грубо говоря, в две теории, друг друга отнюдь не исключавшие — «стройка века» и «пикник на обочине», то есть были следами либо масштабных работ по колонизации, либо залетных экспедиций вроде лунного Памятника Кларку, то ли забытой, то ли нарочно оставленной в унижение питекантропам запчасти инопланетного звездолета. Икс-точка не укладывалась ни в одну из них. Если неизвестные создатели смогли установить машину на одном из полюсов Самаэля, то почему они хотя бы второй не оснастили таким же образом? Впрочем, реконструировать логику Предтеч — занятие неблагодарное. Во всяком случае, планета была во всех смыслах девственна — бесплодна, бедна и чопорна, словно монашка, и только приборы прозревали, какие бури бушуют под обманчивым спокойствием белесого облачного полога. Никаких искусственных объектов больше километра в поперечнике. Даже вездесущих колоссов нет, хотя это как раз неудивительно — когда по нашему рукаву Галактики прокатилась пятая волна Предтеч, Самаэль уже представлял собою выжженную пустыню. Если бы строители колоссов оставили в системе Адоная свои следы, их следовало бы ожидать скорей на Габриэле или его лунах.
— С орбиты мы ничего не разглядим, — резюмировала Тоомен, подводя итоги очередного мозгового штурма в рубке. — Надо спускаться.
— Вы не забыли, — рискнула возразить Новицкая. — что баржа не приспособлена для посадки на планеты афро-типа?
Это было еще мягко сказано. Для посадки на Самаэль сгодился бы разве что спецзонд — в керамической броне, с лазерным охлаждением и, конечно, без экипажа. До сих пор ни один человек не ступил на поверхность планеты афро-типа.
— Я не сказала «садиться», — на удивление спокойно — мы уже привыкли бояться вспышек ее непредсказуемого темперамента — ответила Тоомен. — Я сказала «спускаться». Сейчас мы находимся на высокой орбите — больше десяти тысяч километров в периастре. И все равно совершаем оборот меньше чем за два часа. Большая часть нами увиденного — интерполяция разрешающих алгоритмов. Если сбросить скорость до атмосферной и пролететь над полюсом в стратосфере, хотя бы выше облачного слоя, возможно, нам удастся узнать больше.
— Но…
— Достаточно, — властно перебила Тоомен. — Решение принято. Лайман — загружайте пилотские программы, одна я могу не справиться. Герр Михайлов — просчитайте, пожалуйста, скорость распада абляционного слоя в атмосфере Самаэля на разных высотах. Девочки, — она высокомерно окинула взглядом Новицкую и Фукс, — готовьте сопряжение интелтроники «Кометы» с планетографической станцией. Если случится хоть один сбой, я буду знать, кто виноват.
Не дожидаясь дальнейших указаний, я принялся подкачивать из бортового банка данных сведения о составе пемзоподобной массы, намертво приставшей к керамическим плиткам обшивки. По логике вещей покрытие должно было испаряться при входе в плотные слои атмосферы… но проблема как раз и заключалась в том, что эти слои на Самаэле начинались куда выше, чем на любой землеподобной планете.
К тому времени, когда паутина расчетов преобразовалась в стройный объемный график, баржа совершила почти треть оборота вокруг планеты. Я сбросил результат в особую зону лоса, выделенную Тоомен для обмена информацией, — к своему интербрейну она не давала прямого доступа даже Лайману Тоу: тот хотя и сделался после зомбирования преданым ей безраздельно, но регулярно сбоил и, вероятно, мог случайно натворить дел. Теперь оставалось ждать приказа.
Катерина Новицкая заглянула ко мне в каюту. Сейчас, на орбите, на борту «Кометы» царила невесомость, и я понемногу приучался обратно воспринимать коридор как горизонтально положенную трубу, а не как колодец.
— Свободны? — поинтересовалась она вполголоса. Акустика на барже была потрясающая.
— Пока да, — ответил я. — Хотели поговорить?
— Мм, — неопределенно промычала она. — Тоскливо. Слишком много всего случилось…
— Нас затянуло в сигнулярность, — вымолвил я тяжело.
— Куда? — не поняла Новицкая. — Сингулярность? Вроде «черной дыры»?
— Нет. — Я покачал головой. — Сигнулярность. Термин из цивилогической теории. Обозначает состояние, при котором поток принципиально новой информации превышает когнитивные возможности мозга. Передозировка значений.
— А, теперь вспомнила! — отчего-то обрадовалась моя собеседница. — Серебряный век… Тогда еще предполагали, будто человечество стоит на пороге видовой сигнулярности. Экспоненциальный рост новых технологий…
— Да, — я кивнул снова, — только потом темпы научного прогресса были искусственно снижены — как раз потому, что мы уже перешли фактически тот самый порог. Вспомните, сколькими катастрофами человечество обязано тому необъяснимому с точки зрения здравого смысла факту, что лидеры ведущих на тот момент стран попросту не знали, что делать с доставшейся им в руки мощью, а главное — какими последствиями грозит любое движение…
— Ну да, — с иронией заметила Новицкая, — сейчас вы начнете меня убеждать, будто только стараниями Колониальной службы человечество избежало очередной гибели…
— Я настолько похож на идиота? — осведомился я резонно. — Служба была создана, грубо говоря, для поддержания статус-кво. И выполняла свою единственную задачу не за страх, а за совесть, потому что только так могла существовать. Но постоянство — это иллюзия сродни вечному двигателю или совершенному устройству общества. Оно, по счастью, недостижимо. Судя по всему, невзирая на усилия Службы, сигнулярность все-таки настигла нас. Спустя двести лет… но лучше поздно, чем никогда. К тому времени, когда мы восстановим контакт с метрополией, и Земля, и Габриэль изменятся безвозвратно. Аминь.
— Вы так спокойно говорите… — Она зябко повела тяжёлыми мягкими плечами. — Мне до сих пор не верится, что лифт-связь потеряна.
— А мне не верится, что под нами работает богмашина, — в тон отозвался я. — Ну и что? Наше мнение нимало не волнует Вселенную — или господа бога, если вы верующая. Можете, конечно, вслед Расселлу полагать, будто столы за нашей спиной превращаются в кенгуру, но я предпочитаю думать, будто мир не нуждается в нашей вере, чтобы быть. Если мы не в силах принять происходящее — это наши проблемы.
— Суровая у вас… точка зрения, — заметила Новицкая.
Я только брови поднял.
— Нет ничего глупее, чем обманывать себя. Получится или нет, а все равно перед собой выглядишь дураком.
— Жалко, водки нет, — неожиданно сменила тему моя собеседница.
— Почему? — изумился я. Мне казалось, что пить в такой обстановке — удовольствие для мазохистов.
— Получился бы классически русский разговор — под водочку и о судьбах мира, — объяснила она. — Вы, наверное, давно в России не были?
— Я там вообще никогда не был, — сознался я. — Всю планету объездил, четверть колоний повидал, а вот на родину предков — не заносило. — «И не надо», добавил внутренний голос. — Хотите, сползаю в камбуз? Попробуем выжать немного спирта из стерильных салфеток.
— Не советую. — Несмотря на изрядный опыт, я все же подпрыгнул, когда Линда Тоомен без предупреждения прорисовалась у меня в глазах. — В медицине давно уже не используется этиловый спирт, могли бы знать. Хотя русские, говорят, могут пить все, что горит…
— О финнах я слышал то же самое, — огрызнулся я.
— Клевета, — отрезала Тоомен. — Все, кто был склонен к пьянству, уже давно отравились русской водкой. В любом случае я вызвала вас не ради бесед. Маневр схода с орбиты начинается через тринадцать минут, и к этому времени вы будете нужны мне в рубке. Подгрузите все необходимые программы. Кася — свой пост знаешь.
— Пост… — проворчала Новицкая, когда изображение погасло. — Все равно, покуда мы не спустились ниже облаков, нам с Деборой делать нечего. Снимки с орбиты больше ничего не дадут, как ни выжимай.
— Будет сильно трясти, — предупредил я. — Не знаю, по какой траектории мы пойдем, но плотность очень быстро растет к поверхности. Стоит немного просчитаться, и эта коробка начнет изображать голыш, — я проиллюстрировал свои слова размашистым жестом и опять измазал стену гелем, — пущенный по воде.
— Спасибо, что предупредили, — фыркнула Новицкая. — Объясните, кстати, а то я что-то не понимаю без доступа к справочной… Куда девается азот? На Земле, да и на том же Габриэле, он составляет четыре пятых объема атмосферы. А на Самаэле — пять процентов. Где все остальное?
— Да здесь же, — ответил я. — Концентрация — величина относительная. Парциальное давление азота при фазовом переходе атмосферы остается постоянным, зато общее увеличивается катастрофически за счет углекислого газа. На Земле большая часть углерода связана в горных породах и отчасти в биомассе. Здесь он безнадежно улетучился, потому что температура на поверхности выше точки разложения большинства карбонатов.
Новицкая закивала.
— Теперь понятно. У нас, чтобы вернуть углекислоту в оборот, природа разлагает ее соли в нижних слоях коры — тот механизм карбонат-силикатного цикла, который на Габриэле разомкнут. Здесь…
— Здесь, — договорил я за нее, — карбонаты не образуются вовсе. Ладно, я, пожалуй, действительно пойду в рубку.
— А вот и вы, — приветствовала меня Линда Тоомен, когда я просунул голову в люк. — Как раз вовремя. Занимайте ложе.
Должно быть, антимимические программы не сумели скрыть всю глубину моего отвращения. Агентесса нахмурилась, пристально вглядываясь в мою кислую физиономию.
— Не дуйтесь, — скомандовала она. — Я требую от вас не так уж много — всего лишь повиновения.
— Это, — заметил я, — гораздо больше, чем вам кажется.
— Ну, герр Михайлов! — укорила меня Тоомен. — От вас — не ожидала. Кася слишком пропиталась шаблоном, который сама взялась насаждать… но вы-то знаете, какая это иллюзорная вещь — свобода. Не отпирайтесь! — Она предупреждающе вскинула руку — натянулись ремни, притягивающие тело к ложу, — хотя я вовсе не собирался отвечать. — Я еще на планете заглянула в ваше досье. Вы прирожденный оппортунист. Мне бы крайне пригодилось ваше сотрудничество… но на моих условиях, имейте это в виду.
С существом, которое может взломать нейраугмент с той же легкостью, с какой я сам могу перепрограммировать банковские чипы, трудно вести дела на моих условиях — не поспоришь. Я бы согласился даже на «прирожденного оппортуниста».
И Линде Тоомен действительно нужны добровольные помощники. Киберзомби послушны, но даже простая репрография на высоких уровнях одновременно с волей к сопротивлению необратимо ломает инициативу и творческие способности.
Тогда почему эта идея вызывает у меня такое омерзение?
— Подумайте, — подбодрила меня агентесса. — Я вас не тороплю. На обратной дороге у вас будет время принять решение.
Мне бы ее уверенность! Я изрядно сомневался, выйдем ли мы живыми хотя бы обратно на орбиту. Еще ни одна посадка на неизученную планету не обошлась без сюрпризов.
Я забрался на ложе, подключил интербрейн к корабельному лосу, запустив алгоритмы контроля. Поверх голых стен вспыхнули потоки данных. Бегло, надеясь, что хозяйка корабля не обратит внимания, заглянул в каюты. Катерина Новицкая уже пристегнулась к койке, настороженно оглядывая тесную каютку, уже изученную до последней царапинки в пластике. Дебора Фукс лежала неподвижно, закрыв глаза, точно в наркотическом сне.
Баржа начала неторопливый разворот.
— Как вы намерены войти в атмосферу? — поинтересовался я, отслеживая показания датчиков с обшивки. Пока, само собой, все чисто. За время взлета абляционная пена не успела даже оплавиться.
Против здравого смысла, посадить космический корабль гораздо сложнее, чем вывести его на орбиту. Чтобы поднять звездолет, нужно всего лишь придать ему определенную кинетическую энергию. Чтобы мягко опустить, всю эту энергию нужно куда-то деть. При этом ниже определенной высоты тормозить корабль не может — для этого ему нужно как минимум входить в атмосферу хвостом вперед, после чего дюзы у него плавятся, а сам он теряет ориентацию и входит в штопор. Обычно проблему решают, покрывая обшивку специальной пеной, поглощающей тепло при испарении. Корабль врезается в атмосферу, точно метеор, и оболочка сгорает. Но нам это решение не годилось. Во-первых, атмосфера Самаэля даже на больших высотах плотнее той, на которую рассчитано покрытие. Во-вторых, если мы сейчас опалим свои перышки, то не сможем сесть на обратном пути. С планом, который для такого случая разработала агентесса, я, занятый другими мыслями, не успел ознакомиться.
— Погасить скорость, — ответила Тоомен, подключаясь к автопилоту. — Полностью. Не забывайте, какой у нас запас хода.
Я, к стыду своему, забыл — «Комете» не приходилось особенно экономить топливо. Сигнулярность в действии.
— Всем занять места, — скомандовала Ибар, опуская на виски дублирующий контур управления, на случай, если аплинк выйдет из строя. — Начинаем погружение.
А-привод заработал внезапно. Перегрузка опять распластала меня по койке, пытаясь содрать мясо с костей и выжать кровь из сосудов. Мне с ужасом подумалось, что эту пытку придется претерпеть еще раз — чтобы вырваться из цепкого поля тяготения, — а до того мучиться под самаэльскими полутора «же». Секунда за секундой мне казалось, что кошмар вот-вот кончится, вот мгновение — и всё, а перегрузка всё не стихала. Кинетические диаграммы плыли у меня перед глазами, путаясь с кровавыми кольцами.
Двигатель смолк, и наступила невесомость. Невольно я вцепился в подлокотник кресла, хотя знал прекрасно, что запас активного вещества в баке далеко не истощился. Баржа падала с орбиты.
Несколько толчков отозвались гулом в стальных костях фюзеляжа — маневровые двигатели разворачивали челнок кормой вниз. Это был опасный маневр. В плотных слоях атмосферы маневрушкам не под силу будет сдвинуть массивную тушу баржи; если вместо того, чтобы постепенно завалиться на брюхо и перейти в планирующий полет, «Комета» скатится в штопор или, того хлеще, перевернется, у нас как раз останется несколько минут поразмышлять над собственной глупостью, прежде чем давление сомнет обшивку и внутрь хлынет раскаленный воздух.
Мерные, точно удары колокола, тормозные импульсы сдерживали падение баржи, но похоже было, что в наши расчеты вкралась ошибка. Даже в разреженной, будто марля, термосфере сопротивление газа сбивало челнок с вертикали. Приходилось корректировать траекторию падения, с каждой минутой растрачивая на это все больше невосполнимых запасов топлива. Если бы мы падали свободно, эти мелкие отклонения не играли бы роли… но тогда на входе в стратосферу хрупкие конструкции дюз смяло бы, точно солому. А на малой скорости даже небольшой крен грозил перерасти в опасную спираль, которой предстояло закончиться кратером на поверхности.
Пилотирование, к счастью, не входило в круг моих обязанностей — судя по всему, оно целиком поглощало внимания Линды Тоомен, а заодно и прекурсолога. На мою долю оставались собственно наблюдения, но покуда основная часть камер могла наблюдать лишь мутнеющее постепенно лиловое небо да разворачивающуюся внизу скатерть верхнего облачного слоя. Атмосфера Самаэля оказалась устроена на удивление сложно, невзирая на то, что полуторное тяготение планеты стягивало ее к поверхности. Под верхним слоем рваных сернокислых туч прятался еще один, там, где бешеные ветра несли мельчайшую пыль и испарения веществ, которые более привычно считать твёрдыми, и эти два облачных одеяла перебрасывали друг другу тепловые потоки, то нагреваясь, то охлаждаясь, отчего атмосфера перемешивалась в глубину. Солнечная машина, преобразующая излучение Адоная в механическую работу.
Нетронутым вечной бурей оставался лишь нижний приповерхностный слой — около трех километров от среднего уровня, — где достигшая предельной плотности углекислота походила скорее на жидкость, чем на газ. По бывшим материкам гуляли ветра приемлемой силы. В океанских впадинах и вовсе царила мертвая тишь.
С высотой скорость воздушных потоков тоже уменьшалась, а главное — падала температура. Уже в верхнем облачном слое она едва достигала минус двадцати по Цельсию, там капельки кислоты превращались в ледяной прах. Поэтому мы могли не опасаться ни палящего жара, ни сокрушительного давления — если только не рискнем нырнуть слишком глубоко. Пока что внешние датчики не показывали ничего угрожающего. Абляционный слой потихоньку истончался, но всё медленней по мере того, как баржа сбрасывала скорость и окутавшая ее пленка плазмы сходила на нет. Вот раскаленная оболочка разорвалась с инфразвуковым хлопком — теперь неяркое пламя плясало только на корме и по краям крыльев.
— Внимание! — Голос Линды Тоомен во вживленных наушниках перекрыл неровный грохот, сочившийся по титановым костям «Кометы». — Переход в планирующий режим.
Планирующий — это сильно сказано. Баржа заваливалась днищем вперед, укладываясь брюхом на воздушный поток, набегающий против вращения планеты. Динамика работала на нас — нулевая скорость относительно поверхности не означала, что мы находимся в состоянии покоя относительно атмосферы на высоте… я сверился с радаром… пятидесяти километров.
Вновь заработал двигатель — рокот его звучал приглушенно, вполсилы. Не требовалось прилагать всей мощности А-привода, чтобы удержать в воздухе даже неуклюжую баржу. Можно было расслабиться, закрыть глаза и, не обращая внимания на полуторную силу тяжести, сделать вид, что все мы отправились в воздушный круиз на одном из реконструированных «Конкордов». По краю поля зрения пробегали значки — вздрагивала, сжимаясь, остывающая обшивка. Ничего страшного в этом не было — даже если защитный слой потрескается сейчас, нагрев при старте сплавит разрывы.
— Проклятье! — выругалась Тоомен.
Я неохотно изгнал воспоминания о мягких креслах, комфортронике и прочих достижениях цивилизации и приподнял отяжелевшую голову.
Все обзорные камеры работали, но гаерный объем заполняло изображение с передней — сплошной ковер снежно-белых облаков внизу и лилово-зеленое небо впереди и сверху.
— Слишком высоко, — объяснила Ибар, — С таким же успехом мы могли оставаться на орбите.
Она обернулась к Лайману Тоу, беззвучно прошептав что-то, и «Комета» послушно накренилась. Белая равнина начала приближаться. Безжалостный свет неощутимо становился все мягче, приглушенней, по мере того как атмосфера окутывала нас светофильтром. Небо налилось изумрудной зеленью, потом вдруг потеряло прозрачность, застыв толщей янтаря, в котором оцепенело вмурованной мухой солнце. Облака уже не казались сугробами — под нами проплывали толщи мутно-желтой химической пены, время от времени вспыхивавшие изнутри синеватым дуговым светом.
— Ниже, — твердо произнесла Линда Тоомен вслух, перекрикивая вой рассекаемого «Кометой» воздуха. — Ещё ниже.
Баржа клюнула носом и тяжело пошла на снижение, пробивая хрупкие слои ледяной кислотной мглы. Камеры ослепли разом; на всех каналах клубился желтый туман, сгущаясь и темнея с каждой минутой, словно чудовищное болото засасывало нас. Пилотские программы ориентировались только по радарам, время от времени слепшим, когда очередной разряд пробивал тучи.
Внезапно воздух под нами расчистился. Очевидно, нижний облачный слой расступился здесь — специально, чтобы пришельцы из более гостеприимных миров прочувствовали в полной мере, что ожидает их в бездне.
Открывшийся пейзаж поражал своей безжизненностью. Если Габриэль вызывал в памяти образы несказанной древности, казался миром одряхлевшим и как бы добровольно ушедшим из жизни, то его младший брат походил на труп человека, убитого в расцвете сил. В латунно-желтом сиянии высоких облаков вздымались горы, окутанные белесым туманом, по равнинам петляли русла пересохших рек, по левую руку зияла океанская впадина — все удивительно похоже на ландшафты соседней планеты, и все же то ли подсознание придавало этой пустоте особенную зловещую значительность, то ли вправду однотонные просторы Самаэля порождали священный трепет. Всё здесь было грязно-желтым или бурым, словно никаких других красок не было у художника, рисовавшего этот мир, кроме охры и сепии. Плотная атмосфера порождала странный эффект: будто самые краешки горизонта загибались на манер кюветы. Очевидно, гиперрефракция ломала световые лучи лишь над самой поверхностью. Должно быть, если опуститься на самое дно, то сухие берега сомкнутся над головой…
Материковая плита кончилась, поверхность ухнула вниз еще на пару километров. С удивлением я заметил змеящиеся на донышке разломов зеркальца, отражающие неровное сияние полосатого неба. Хотя, если вдуматься, ничего странного тут нет — в низинах скапливаются стабильные при таких температурах и давлениях жидкости, должно быть, расплавы борных и силикатных стекол. Воистину зеркальное озеро… интересно, водятся ли там стеклянные угри?
Я поймал себя на том, что всю поверхность Самаэля — и материковые плиты, и впадины прежних морей — воспринимаю как «дно» воздушного океана. Таким же мертвым простором представляли дно морское когда-то, прежде чем батискафы не обнаружили там глубинную фауну. Вот только нам не добраться до здешних Марианских впадин.
Потом нижние облака сомкнулись, заволакивая пейзаж внизу желтой от старости кисеей. На краю кюветы, там, где полагалось быть горизонту, пробивали мглу горные вершины, зримо уплывавшие назад. Баржа мчалась со скоростью сверхзвукового самолета; частью своего внимания Линда Тоомен, должно быть, балансировала на хрупкой грани между сваливанием, когда подъемная сила куцых крылышек перестанет поддерживать «Комету» в воздухе, и обгоранием защитного слоя.
Я переключил внимание на виртуальную карту. Баржа сошла с орбиты над умеренными широтами Самаэля, и сейчас до северного полюса оставалось полторы тысячи километров. При нашей нынешней скорости — меньше получаса.
Нижние облака то расступались над разнообразными, но одинаково безотрадными ландшафтами, то вновь густели, милостиво скрывая от взгляда пустоши на месте прежних морей и рек. Баржу слегка покачивало, но в остальном не замечалось ни следа бушующих снаружи штормов. Временами приходилось отклоняться от курса, когда облачную крышу и туманный ковер соединяли темные, прошитые молниями столпы; тогда янтарное сияние меркло, прерываемое иссиня-белыми вспышками, и Самаэль представал в новых красках — черный, серый, рыжий камень, искристый соляной песок. Чем ближе к полюсу мы подходили, тем глуше становился блеск облаков, покуда полнеба не покрыла непроглядная мгла, а мерцание цвета старой бронзы не засочилось из щели между небом и горизонтом. Наконец под нами простерлось Мертвое море, ничем не отличающееся от того провала, что мы узрели вначале, — только зеркальные лужи не отблескивали в глубине; все же здесь, около полюса, невзирая на близость планетарного нагревателя, температура была недостаточно высока, чтобы плавилось стекло. Пологий берег Большого Биляда завиднелся вдали, причудливо выгибаясь в густом воздухе.
— Сейчас… — шептала Тоомен, перегружая бортовую интелтронику программами распознавания, надеясь высмотреть загадочное устройство Предтеч. — Сейчас…
И все же Лайман Тоу успел первым.
— Вот она, — проговорил он вслух осипшим от волнения голосом.
— Где? — Тоомен машинально обернулась к нему, потеряв еще долю секунды.
— Прямо перед нами, — ответила Дебора.
Я, наверное, последним осознал, что именно вижу. Только когда я скомандовал секретарю наложить на картинку данные со спутниковых карт и алый крестик улегся посреди Большого Биляда, в мозгу у меня что-то щелкнуло, и сознание впустило в себя невозможную, немыслимую картину.
Посреди равнины, невдалеке от берега, накрывая собой полюс, отблескивал мутным зеркалом круг отполированного до гладкости камня. А над ним…
— Господи всевышний!.. — донеслось до меня, и я с трудом понял, что голос принадлежит Катерине Новицкой.
Линда Тоомен молчала, не отрывая глаз от видеообъема. Вжатая в пару кубометров воздуха, богмашина казалась маленькой и совсем не страшной.
А у меня мурашки пробегали по спине всякий раз, как я пытался убедить свое подсознание в истинных масштабах игрушки на экране.
Не знаю, чего я ожидал увидеть. Вероятней всего — пустое место, несмотря на все показания датчиков. Уже завидев невероятное творение, я все еще не мог убедить себя в том, что оно на самом деле существует. В закоулках мозга, в той его части, где прячутся от жизни надежды, толпились образы, услужливо подставляемые памятью — колоссы Пятой волны, неоготические корпуса фабрик выстеха, «Метрополис» Ланга, грандиозные выдумки сенз-режиссеров и чудовищные, громоздкие «ульи» Новатерры, хотя я точно знал, что артефакт не может быть большим. И все же ни фантазия, ни опыт не подготовили меня к открывшемуся зрелищу.
Собственно машины мы так и не разглядели. Там, где она должна была находиться, воздух полыхал особенно ярко, будто кутая крошечное тельце в огненный пух. А от этой пламенеющей сердцевины расходились, колыхаясь над Большим Билядом, едва видимые в полумраке прозрачные, чуть светящиеся крылья, или лепестки, пронизанные фрактальным узором зеленоватых прожилок. Одни опускались, будто бы устав, другие вздымались им навстречу, управляемые некоей, с ходу не распознаваемой, но явно присутствующей зависимостью. Не то исполинский цветок распустился над пустыней, не то бабочка села передохнуть по дороге в Бробдингнег… но гаерный объем совершенно не передавал размеров этого чуда. Равнина была плоской, усыпанной камнями, хребет Селедки терялся на горизонте…
А вот если рассматривать богмашину напрямую через обзорные камеры, как это сделал я, все становилось на места. Крылья-лепестки едва не достигали нижнего слоя облаков, над которым мчались мы. И они шевелились .
Первой это заметила Катерина Новицкая и тут же обратила наше внимание. Призрачные паруса двигались медленно, но будь они сделаны даже из самой хрупкой материи, их взмахи подняли бы над равниной пыльную бурю. Однако воздух оставался почти неподвижен; лепестки колыхались в нем, будто щупальца исполинской актинии.
Капелька киберпространства, замкнутая в корпусе баржи, звенела нашими накладывавшимися, сбивчивыми голосами:
— …Спектр. Ничего подобного нет в банке данных. Это не тепловое излучение, но и не вынужденное, очень странно…
— Курс пятьдесят, огибаем, по широкой дуге…
— Эти крылья — не из вещества, но в них проходит тепловыделение, в ИК-спектре они просто полыхают…
— Они не проявляют инерции. Совершенно. Или сила прилагается к каждой их точке отдельно, или они вовсе лишены массы…
— …Аннигиляция Пенроуза. Контролируемая, сдержанная аннигиляция. Вот откуда столько энергии — машина пожирает атмосферу планеты…
— И не только её, смотрите — лепестки точно накрывают зеркальный круг, должно быть, там они касались земли…
— …Но почему реакция проходит так странно? Крылья имеют толщину, если бы они полностью разрушали всё, что попадет в активную зону, тепловыделение было бы на порядки выше…
Баржа закладывала широкий круг, но при ее низкой маневренности это означало, что богмашина выпала из поля зрения камер, скрывшись за горизонтом, на добрых пять минут, прежде чем мы увидали ее снова.
В ирреальности и реале воцарилось одинаковое, ошеломленное молчание.
— Она… поднимается, — первым озвучил очевидное Лайман Toy.
Огненное тельце, при первом проходе покоившееся на каменном зеркале, теперь висело в доброй сотне метров над ним, слегка покачиваясь — не как маятник, а… будто голова изготовившейся к броску кобры.
Наверное, Линде Тоомен тоже пришла в голову эта мысль. Потому что А-привод взревел, и тело, и без того отяжелевшее в полуторном поле тяготения Самаэля, стало совсем неподъемным. Я закрыл глаза, не в силах удержать свинцовые веки, и сосредоточился на видеопотоке с обзорных камер.
Да, богмашина определенно изменилась. Лепестки прекратили ритмичное колыхание, они волнистым кольцом обрамляли стремительно меркнущее зерно — тело? корпус? Даже служебные алгоритмы распознавания не помогали. По зеленоватым прожилкам катились от кончиков к центру волны белого свечения. И — я переключился в тепловой диапазон — нагреватель перестал действовать.
— Вверх! — прохрипела Тоомен. — Вверх!
— Но…
Должно быть, Лайман Toy и впрямь был фанатиком своей науки. Иначе у него не хватило бы сил противиться внедренному контуру подчинения. Он проделал огромный путь, чтобы найти это чудо, а теперь, на последнем шаге, победу отнимали у него. Линда Тоомен среагировала мгновенно, парализовав мозг ученого и подчинив тело управлению вживленной интелтроники — и все же недостаточно быстро, потому что отданная ею команда требовала волевого усилия, а наращенной нервной системой Лаймана Toy правило глубинное отчаяние голодной обезьяны, у которой выскользнул из пальцев вожделенный, с трудом добытый плод.
Баржа завалилась на бок, пытаясь развернуться, будто вертолет — на месте. Горизонт накренился, словно палуба «Титаника», бурая равнина встала дыбом, пытаясь зацепить крыло переоборудованного челнока. Тихо и монотонно ругалась Кася Новицкая. Облегчение наполнило мое сердце леденящим ужасом — потому что «Комета» падала, и пресс тяготения ослабел только потому, что, если в ближайшие секунды ничего не изменится, раскаленный воздух сомнет баржу, словно бумажный кораблик. Аптечка сама впрыснула мне в кровь очередную дозу химикалий, но и без них я уже входил в растянутое время, хотя и понимал, что это не поможет — если Тоомен, с ее расширенным вниманием, не справится, то я уж точно не вытащу «Комету» из гравитационной ловушки.
Агентесса сделала то единственное, что могло спасти потерявший управление корабль.
Раньше мне только казалось, что А-привод ревет. Сейчас мерный, проникающий до костей рокот наполнил баржу, словно тритиевая вода, я захлебывался в нем, не в силах продохнуть от навалившейся тяжести, не в силах приподнять ребра, шевельнуть диафрагмой, закачать в легкие хоть кубик остекленевшего воздуха. Двигались только цифры перед глазами, только индикаторы состояния на вживленном под роговицу экране — перегрузка 10g, 12g, 15g. Я чувствовал, как трескаются под чудовищным прессом кости, как лопаются сосуды под кожей от притекающей крови — должно быть, спина моя завтра будет представлять собою один грандиозный синяк. Если не трупное пятно. Баржа мчалась не вверх, она устремлялась по касательной к поверхности, до горизонта и мимо, и дальше, будто винтовочная пуля, вращаясь вокруг продольной оси, просверливая слой за слоем ядовитой мглы, обдирая с боков защитную пену — в безопасность надежного, холодного, уютного вакуума.
Атмосфера осталась позади, а пресс все не поднимался, и я уже начал складывать в мыслях программу, которая позволит моему телу подняться и расстегнуть ремни Линде Тоомен, чтобы мертвое тело той скатилось с ложа и разбитый нейраугмент наконец перестал подавать команды безмозглой интелтронике автопилота, потому что не может живой человек переносить такой перегрузки, у нее, наверное, случился инсульт, а как только я встану, то потеряю сознание, потому что это невыносимо… когда осознал, что ускорение постепенно спадает. Если бы двигатель отключился сразу, думаю, мы все сдохли бы в ту же секунду от гидростатического шока.
Полосатый шар Самаэля маячил в объективах кормовых камер. Планета снова казалась нестрашной и милой, словно детская игрушка. От нашего позорного бегства не осталось и следа — разорванные тучи тут же сошлись.
Только тело Лаймана Toy безжизненно висело на ремнях безопасности, скатившись с полетного ложа. Край ремня прорезал посиневшую кожу; капли густой темной крови стекали по пальцам и срывались в размазанную по кормовой переборке лужу.
— Он мертв, — ответила Тоомен на мой невысказанный вопрос странным, отрешенным голосом — должно быть, большую часть ее вниманий занимало управление кораблем. — Система пошла вразнос… аугментные резервы действуют, только когда их контролирует мозг.
— Что теперь? — поинтересовался я беззвучно — не хватало сил шевелить сухим и жестким, как у мумии, языком.
— Выйдем на орбиту, — ответила агентесса всё так же бесстрастно. — Передохнем. Потом нырнем снова. Отснимем эту штуку во всех диапазонах. И взорвем.
— Считаете, что она… — Кася Новицкая сбилась. Первым словом, которое приходило на ум, было «опасна», но установка, меняющая климат планет, манипулирует такими энергиями, что даже в самых мирных целях ее использовать страшновато, — …агрессивна?
— Я — знаю, — поправила Тоомен. — Внимательно просмотрите последние кадры записи, до того, как богмашина скрылась из виду.
Для надежности я вызвал запись сразу с нескольких камер, синтезировав из них единое изображение, видимое как бы со стороны. Пришлось потерпеть несколько секунд, покуда интелтроника пережевывала кадр за кадром, зато картинка получилась предельно отчетливой.
Снова подо мной простиралась каменистая равнина в бронзовом свете облачного слоя. Богмашина полыхала зеленым светом, отчего еще больше походила на глубоководную тварь, всю в фонариках. Воспроизведение шло в замедленном ритме, так что огненные полосы ползли по жилам лепестков как бы рывками, и даже баржа далеко вверху двигалась, будто муха сквозь мед.
Свечение становилось все ярче, но пламенные волны гасли, не доходя до сердцевины, а пушистое мерцание, окружавшее тельце богмашины, наоборот, меркло, покуда я не смог различить его — металлически блестящий эллипсоид, и вправду похожий на исполинское семя. Впрочем, услужливая программа подсказывала масштаб: богмашина оказалась на удивление маленькой для столь могущественного устройства — чуть меньше нашей «Кометы».
И одновременно с этим меняли конфигурацию лепестки-крылья. Зеленое свечение сомкнулось в плотный, почти непроницаемый для взгляда диск. Богмашина зависла над пустошью, словно «летающая тарелка» из легенд Серебряного века, слегка покачиваясь. Из ленивого анемона она на глазах превратилась в техническое чудо миллионолетней давности.
А потом — прыгнула.
Иначе я не могу описать этот маневр. Похожим образом передвигаются медузы — выплескивают из купола струю воды, но у них вначале уходит вперед макушка, а за ней подтягиваются края зонтика, здесь же все происходило наоборот. Я специально просмотрел этот отрезок записи еще раз, кадр за кадром, и убедился, что так и есть — вначале сросшиеся лепестки взметнулись вверх, немыслимо растянувшись, словно пытаясь прихлопнуть что-то невидимое, а за ними взлетело металлическое ядро-сердцевинка. Диск распластался снова, но уже на высоте добрых тридцати километров, извергая потоки травянистого свечения. Не все кадры подтверждали это — к этому моменту богмашина осталась за кормой, к тому же баржа крутилась вокруг своей оси, словно оглашенная, — но можно было догадаться, что над и под… семенем, как решил я для себя называть тельце установки, вспыхнули белопламенные нимбы. Для богмашины — очень подходяще, но мне казалось, что если сверхъестественные силы и приложили руку к ее созданию, то несколько иного рода.
Потому что прыжок машины завершился в той самой точке, где оказалась бы «Комета», не запусти Линда Тоомен двигатель на полную мощность.
«И когда истекла третья тысяча лет, — мелькнуло у меня в голове, — разгневался я великим гневом и дал третью клятву девятьсот девяноста девятью тайными именами Аллаха — страшной смерти предать того, кто избавит меня от плена в этой бутылке!» Похоже было, что мы, как безвестный рыбак из сказок Шехерезады, наткнулись на пленного джинна… но с тем хотя бы можно было договориться — или обмануть. А как обманешь машину, к тому же построенную неизвестной расой — и не слишком разумную, судя по тому, что афрормер продолжал действовать миллионы лет после того, как атмосфера Самаэля претерпела фазовый переход?
Сообразив, что и так непозволительно долго предаюсь раздумьям, я вернулся в реальность и сразу же понял — что-то случилось, по выражениям лиц, по сбоям в командах, еще до того, как Новицкая передала мне ссылку на нужный кадр.
Повинуясь законам динамики, баржа вышла на вытянутую орбиту вокруг Самаэля. Наверное, Тоомен потом сбросила бы скорость, чтобы вновь ее набрать, приближаясь к периастру, но пока что мы уходили все дальше и дальше от планеты, огибая ее. Северный полюс скрылся за лимбом.
Но сквозь протяженную мезосферу пробивалось слабое, отчетливо видимое изумрудное сияние.
— Она… — В этот раз даже у агента Ибар дрогнул голос. — Она следует за нами.
Двигатель заработал снова.
Последний, заторможенный кадр записи висел перед моими глазами, рассыпаясь на отдельные пиксели. Рассудок скатывался в фугу, и я отдался ей, выдавив в кровь очередную порцию защитного коктейля, сдавшись на милость Линды Тоомен — единственной, кто сейчас мог вытащить «Комету» из гибельного капкана.
