Поутру можно было бы поспать подольше, но Тим собирался придерживаться устава. Наверное, желание возникло из-за того, что он понаблюдал за мирской жизнью семьи и удивительно остро ощутил свою отделенность. То есть мать с Катькой и дедом он любит по-прежнему, но мир их – чужой иеросолдату Жилину. Поэтому и пожелал встать рано, как в САВКСе, не разлеживаться, чтоб хоть в мелочах вне мирского быть.

Он быстро умылся, расстелил походный коврик и опустился на колени, обернувшись к подслеповатой лампадке. Сегодня хотелось совершить рассветное моление с особым тщанием. Катька, тоже вскочившая ни свет ни заря, носилась по комнате, разыскивала помаду, шпильки, брошку… Конечно, вчера бросила как попало. На ходу сестра бормотала молитву, но Тим вдруг очень ясно понял – это для него. Не будь здесь брата, выпускника Соборной Академии, Катерина попросту пренебрегла бы, не стала молиться. Такая вот она… Тим решил, что все сделает и за себя, и за Катьку. Да, именно так. Теперь он станет молельщиком-предстоятелем за всю семью, непременно будет за них с Всевечным говорить. Нет ли здесь гордыни? Нет, конечно же, нет! Он войсковую схиму принял – стало быть, его долг за мирян молиться. За ближнего своего – ну а кто ближе, чем родня? Катька умчалась, громко хлопнув дверью; проснулась мать, а Тим все стоял перед лампадой под мерно вспыхивающим диодом. Никак не получалось уловить порыв, отбросить суетное и сосредоточиться на молении. Значит, он будет взывать к Всевечному еще и еще, сегодня некуда спешить.

Сонная мать прошлепала мимо и включила телевид. Диктор хорошо поставленным голосом читал заутреню. Сперва он помешал, сбил с ритма, но потом Тим, выждав, приноровился и стал повторять. Почти сразу мир отступил… и получилось, пришла легкость. Мать несколько раз прошаркала позади, но Тимур не позволял себя отвлечь. Закончив, поклонился в последний раз и легко встал, сворачивая коврик. Мать на кухне гремела ведрами; скрипнула дверь, выбрался дед – новости глядеть. Сел на диван и заявил:

– Прививку надо сделать. Не забудь, Тимур.

Из кухни окликнула мама:

– Тима, иди поешь!

Надо же, а в детстве он не замечал, что мать по утрам не молится. Но, поправился Тим, в детстве-то и сам был хорош! Считал, что обращаться к Всевечному – что-то вроде повинности, нетрудной, но скучной. А это неправильно, конечно, и глупо.

Вскоре мать собралась на «блошку», Катькины грибцы менять. Сказала, что нынче пораньше постарается обернуться, и ушла. Тимур поел, прислушался – диктор монотонно бубнил вчерашние новости об успехах укладного хозяйства. Заглянул в комнату: дед уткнулся в экран телевида, должно быть, боялся пропустить обзор конфликта с лунными. Старик вчера расстроился, что не дослушал рассказ про агрессивные намерения. Тим тихонько проскользнул в коридор и принялся натягивать ботинки. В дверях обернулся – поклониться напоследок красному уголку. Тут-то настиг его окрик деда:

– Тимур, ты в поликлинику не забудь зайти.

Ох, дед… совсем плох стал. Тимур решил не отвечать, притвориться, что не расслышал – невелик грешок. Торопливо поклонился красному углу, поймал взглядом, как в ответ мигнул диод, и выскочил из прихожей, громко хлопнув напоследок дверью – чтоб дед слышал, что он ушел. Сбежал по лестнице. Постоял, оглядываясь, вдыхая запах сырой штукатурки, исходящий от стены в темных потеках. Здесь всегда тень, солнце редко заглядывает. Прошел мимо песочницы и детского грибка, миновал подворотню, не спеша зашагал по улице. Вдалеке, за два квартала, прозвенели вагоны монорельса. Должно быть, последний уже. Развез трудящихся, и теперь только вечером его пустят.

Он шел по пустому проспекту и размышлял над тем, что встретил дома. Для чего они живут? О чем помышляют? Разве это правильно, разве угодно Всевечному? А что сказал бы отец Карен, задай ему Тимур подобные вопросы? Тим представил себе командира… Мысленный офицер Шахтар покачал головой и молвил: «Не тебе, иеросолдат Жилин, судить мирян. Не равняй их с собою, ты – послушник, у тебя другой путь, духовный, а у них – плотский. Твоя сестра грибцы выращивает, старается». «Так ведь для достатка старается, – робко возразил Тим, – для плоти». «Таков их путь, – повторил командир, опуская тяжелые веки, – так им указано Всевечным. Заботясь о плоти, они служат и духу. Екатерина вырастит больше грибцов в оранжерее, значит, больше манны страждущим достанется. Голодный насытится и с благодарностью Всевечного помянет. От молитвы дух к престолу Его вознесется, а старалась твоя сестра Екатерина». Тимур улыбнулся, образ отца Карена померк.

Спасибо, отче. И ведь как все просто. Миряне заботятся о мирском, духовные – о духовном. Верно Тимур придумал, теперь он станет и за себя, и за родных к Всевечному взывать. А Екатерина пусть трудится, не думает о пропущенной молитве… То есть пусть думает, конечно, но Тим за нее помолится.

Взгляд зацепился за стоящий на углу автомат для выдачи манны неимущим – массивный, серебристо-серый железный шкаф. Любой житель Уклада, не способный прокормиться, может здесь получить пакет бесплатной манны. Достаточно прижаться плечом, где пози-чип, к вон тому протертому до тусклого металла пятачку да вставить в щель приемника личную карточку, дабы автомат увидел, что достаток на нуле. Тогда страждущему будет выдан питательный концентрат. Манна – с самой Каабы Небесной доставлена. Соизволением Всевечного сей замечательный продукт в Горнем мире создают. Тоже чудо! Тим грибцы пробовал – ни вкуса, ни сыти, ровно трава. А манна – сытная, во рту тает. Чревоугодию не потворствует, но страждущего насытит.

Он огляделся: никто не спешит за бесплатной манной, в Москве народ хорошо живет. Работы много, всегда можно получить приличный достаток. А вот в азиатских округах дважды на день манну в автоматы загружать приходится. Ничего, с помощью Всевечного и там жизнь наладится. Эх, когда б не гадили постоянно лунные, давно бы Уклад о бедных краях позаботился.

Тим остановился у серого автомата и задумался. Направо по проспекту – это к Красной площади. Правда, Красной ее редко теперь называют, чаще «блошкой». Нет, ни к чему туда. Он повернул и зашагал налево. Дома здесь были новой постройки, послевоенные. Навстречу стали попадаться прохожие, больше пожилые женщины с сумками – на «блошку», вестимо. А Тимур решил навестить Триждыстроенный храм, к нему и пошел. По дороге размышлял о разном. Улица опустела, только трое работных в распахнутых оранжевых жилетах двигались неспешно вдоль колеи монорельса, изредка останавливаясь и простукивая опоры. Тим миновал их, перешел из тени на другую сторону. Позади заскрипело, раздались сердитые голоса. Оглянулся – неслышно подъехал электросиловский бус, обшарпанный, выкрашенный в темно-синее, с широкой оранжевой полосой на боку. Крылья над задними колесами в пятнах ржавчины, краска облупилась. Вот же гражданские, довели машину… Из кабины высунулся техник и принялся бранить путейских за какую-то неполадку, те хором огрызались, что, дескать, вина не их, что это как раз электросиловские должны были то-то и то-то сделать. Тимур не стал слушать, работные и бранились-то скорей со скуки, спор был ерундовый. И впрямь – электробус минутой позже обогнал его и скрылся за поворотом. Машина на электрическом ходу, катит тихо, слышно, как внутри дребезжат брошенные на полу инструменты.

Дома вокруг невысокие, ровные строгие линии, стены выкрашены в мягкие тона. Мирно, спокойно. Людей почти не видать, но это и к лучшему, отвык Тимур от мирских. Мало-помалу мысли пришли в порядок окончательно, и к тому времени, как дошагал до Храма, в душе установился должный благой настрой, какому и подобает быть в полуденной молитве. Вот и Триждыстроенный. Тимур пошел вдоль стены, разглядывая барельефы, что изображали историю здания.

Сперва, двести лет назад, построили храм в честь победы над францами, потом разрушили – осталась здоровенная яма. После вместо храма бассейн сделали… темное время было, странное – время поиска. Предки искали Всевечного, старые храмы то ломали, то вновь возводили. На лекциях в САВКСе послушникам объясняли: ничто не было ошибкой, к Богу разными путями идут. Значит, должны были на месте Первого храма оказаться яма и бассейн здоровенный. Всевечный – он и в пустоте, и в воде тоже! А вот еще барельефы: Второй храм возводят. После того как на американов и других еретиков Кара обрушилась, они войну начали, тогда Москву бомбили. В храм ни одной бомбы не угодило, ни одной ракеты, однако само собою здание рухнуло – соизволением Всевечного. К тому времени Поиск был окончен, понимание сложилось, стало быть, храм новый требовался. Поэтому старый и рухнул – чудо! Поставили Третий, да теперь уже не стали подражать прежним строителям, возвели наподобие Изножия Каабы. Этот вовеки простоит, если Всевечному угодно.

Зазвенели колокола, отбивая полдень. Тимур прибавил шаг, торопливо вступил под своды полутемного гулкого зала, в который раз оглядывая фрески: вот архангел Метатрол-Джаджил на скакуне поражает Дадала-змия Посохом Судьбы. А вот еще младой Кадмон до своего вознесения в Горний мир, не принявший пока нового имени, но зовущийся Михеем Столбником, выходит из пещеры в горе Каб. Там он скрывался от язычников трех авраамических культов, не желавших принять единую веру. Он выводит трех своих жен, Марию, Хадиджу и Сару, и у всех на руках младенцы, коим предстоит стать зачинателями трех великих народов, принявших верославие. А вот он уже стал Старцем Кадмоном и пребывает в палатах Горнего мира, облаченный в зеленый плащ, умащенный маслами. А вот и она – у Тима перехватило дыхание, ведь сколько уже не был здесь, как давно не видел картины этой, – Книга Врат Света, именуемая также Каабская Библа Сокровенная, Предвечная и Всеполная, коя хранится в Горнем мире, а записана Кадмоном Вознесенным под диктовку льющегося с небес гласа Всевечного. Знающие Библу наизусть зовутся хафитами памятливыми.

Библу в нематериальном виде отдал Всевечный десяти ангелам как перечень божественных знаний, что были сообщены им в аллегорической форме, – и кое-кто из церковников, сколько знал Тимур, до сих пор стремился извлечь зашифрованную мудрость из Святой Книги. В ней перечислены все имена Всевечного и названы имена всех Ангелов, но, конечно, не тварные их имена – Земля, Марс, Плутон и прочие, известные дольним жителям, – а надмирные, духовные. Знает их лишь Старец Вознесенный, Апостолы да Патриархи, благодаря знанию оных могут они говорить с Ангелами на их языке, слушать сердца планетосфир. Правила языка этого и хранятся в Каабе, в оригинале Библы.

Тонко, едва ощутимо пахнет ладаном. В Храме – человек шестьдесят, уже опускаются на колени для молебна, обернувшись к Каабе истинной. Тим пристроился с краю, склонил голову и замер. Звук колоколов здесь тише; едва заметный в красноватом свете лампадок ароматный туман медленно поднимается к тонущему в темноте своду. Вот отзвенел колокол, и только эхо, переливаясь, плывет над головой. Репродуктор начал читать молитву, вокруг нестройно подхватили коленопреклоненные люди, Тимур тоже: «…Не склоняет Его ни сон, ни дремота, землею и небом один Он владеет… Старец Вознесенный – уста Его и десница Его…» Тимур физически ощутил, как искренняя молитва его возносится с ладанным туманом под купол, сливается с эманацией веры, исходящей от соседей, поднимается выше и выше, минует плоский свод… «И им из мудрости Его назначено познать лишь то, что дозволит Он…» Молитва – все выше, пронзает небеса, летит к Каабе, к Старцу Вознесенному, который не только уста, но и слух Его… бесхитростная мольба Тимура Жилина, будто ручеек в реку, впадает в сонмы устремленных к Звезде Каабы молебствий, с мощным потоком духа поднимается к Горнему миру…

– …И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого! – лилось из-под темных сводов. – Убереги нас от пути разгневавших Тебя, тех, которые в неверии блуждают. Аминь.

– Аминь, – повторил Тимур.

На душе стало легко и по-особенному чисто. Сегодня молитва удалась – еще бы, ведь он в Триждыстроенном храме, подобии Каабы! А вскоре и к самому Отринутому Изножию отправится паломником ради полного очищения.

Молельщики поднимались с пола. Кто собрался зажечь свечу, кто уже идет к выходу – как и полагается, в благоговейном молчании. А Тимур все еще коленопреклонен, чтоб сберечь настрой, будто движение телесное могло поколебать, развеять обретенное равновесие духа. В голове Тима с детства существовал образ Всевечного – что-то огромное, сияющее, некое облако величественного доброго света; у него отсутствовало лицо, вообще какие-либо человеческие черты, и в то же время он был неизъяснимо человечен, милостив, всеблаг – хотя, конечно, мог обернуться темной тучей, грозной, грохочущей, направить молнии гнева на врагов веры, врагов добра, мог стать всесокрушающ… но в глубине этой величественной хмурой мощи всегда оставалась добрая всепрощающая сердцевина.

После Тимур выбрал окольную дорогу, чтобы побродить по пустынным улицам: домой по-прежнему не хотелось. Да и к чему? Там же один дед.

Из благочестивых размышлений вывел негромкий голос, его окликнули. Оглянулся – комендантский патруль, молодой протоиерей с повязкой на рукаве, двое иеросолдат и милицейский. Тим поклонился, вытянув руки по швам, и назвал себя.

– Вольно, – позволил офицер.

Потом провел ладонью по рубахе на груди Тимура от плеча вниз, поглядел на запястье, там квакнул чит-браслет. Протоиерей кивнул: все в порядке. Напоследок велел следить за новостями и слушать, что скажут по громкоговорителю в общественных местах, мол, объявлена предбоевая, но, Всевечный милостив, может, и обойдется. Во всяком случае, отпускных, вроде универ-солдата Жилина, не отзывают пока. Тимур тоже кивнул в ответ, а после долго глядел вслед удаляющимся патрульным. В голосе протоиерея почудилось волнение, а отчего? Неужто боится? Этого не должно быть, военному следует оставаться смиренным и полным веры, волнение – мирское чувство.

Небо над Москвой желтовато-серое, Тим уже отвык от такого цвета. Вспомнилось, как поначалу в САВКСе было странно видеть голубизну над головой. Училище-то далеко от больших городов, ни дыма, ни споровых облаков над оранжереями, вроде той, где Катька работает. Раньше, до Кары и последней войны, говорят, еще хуже было: у многих имелся собственный транспорт, загрязнявший атмосферу, да еще всякое производство, которое чадило и коптило. Особенно у американов. Надвигалась большая беда, сфира задыхалась в дыму, ископаемые полезные почти исчерпались, ураганы и гигантские волны обрушивались на континенты, а еретики да неверующие готовили новые бедствия. Но Всевечный наслал Кару, остановил губителей Земли, а верующим указал истинный путь. Теперь все спланировано Апостолами да Патриархами, Уклад обо всем заботится. Чрезмерное производство не отягощает сфиру, не грязнит атмосферу, а личный транспорт – зачем он нужен? На работу и обратно возит общественный монорельс, включается утром и вечером, еще электробусы ездят да «солнечные трамваи» в южных городах. Если куда подальше ехать – монорельс дальнего следования, кто по укладной надобности – летающий челн. А если бы каждый ехал, куда ему вздумается? Помыслить страшно, какой беспорядок! Еще дед рассказывал, часто личные авто на дорогах сталкивались да и пешеходов сбивали, тысячи людей каждый год гибли.

А теперь небо над головой чистое, доброе. Вдали от людского жилья голубое, в городах – вот такое, желтовато-серое. Вон и прозрачный купол грибной оранжереи над жилыми зданиями виден, над ним споровое облачко…

Тим побродил еще немного и свернул к дому. Когда подошло время послеполуденного моления, заглянул в церковь, которую обычно посещала семья.

Церковь была небольшая, скромная, здесь настоящих свечей не жгли, только диодные. Тимур вспомнил свое благочестивое намерение позаботиться о семье, приблизился к приемному блоку и вставил карточку. Прибор мигнул и предложил выбрать количество и продолжительность. Тим нажал три кнопки, мысленно поименно вспоминая всех, о чьем здравии заботится, и повернул рычажок до максимума. Часов шесть будут гореть его лампадки, не меньше. Щелкнув, аппарат выплюнул Тимову карточку, и чуть погодя на столе зажглись три красных точки. У Тимура потеплело на душе, он отошел к молельным коврикам, опустился на колени.

В умиротворенном настроении он отправился домой. Дверь открыл дед. Вид у старика был почему-то смущенный, но о прививке, к счастью, он не вспомнил. Впустил внука и заторопился в комнату. Тим отвесил поклон мигающим огонькам лампадок, не спеша разулся и прошел за стариком. Если тот что-то затеял, какие-то причуды – пусть его. Когда Тимур проходил мимо кухни, из проема навстречу вдруг шагнул невысокий человечек. Тим чуть не вздрогнул, но узнал сразу – дядя Кардюм, старый приятель деда. Крепенький, с блестящей круглой лысиной и в аккуратных очках. Раньше он часто приходил, они с дедом уединялись в комнате и спорили о непонятных маленькому Тимуру вещах так, что даже из-за двери было слышно. В руках гостя была тарелка с тонко нарезанным сыром. Тим понял причину смущения деда. Старики, пока никого не было дома, залезли в холодильник и взяли из приготовленных на вечер закусок.

– О! – приподнятым тоном объявил Кардюм. – Никак Тимур Иванович! Вырос, вырос… Прямо герой! А мы вот…

Дед возник на пороге комнаты, засопел. Тимуру стало жалко старика, и он, неожиданно для себя самого, брякнул:

– А можно мне с вами посидеть? Я молча послушаю…

– Идем, идем! – закивал Кардюм. – Только у нас скучно, разговоры-то стариковские, ветхие, как и мы сами.

В дедовой каморке по-особенному пахло старой бумагой, лекарствами и еще чем-то непонятным. На столе кособочилась неровная груда книг, видимо, второпях сдвинутых набок, а вокруг бутыли без этикетки теснились тарелки с нарезанной закуской. Старики стащили самую малость и порции приготовили маленькие. Много было только моченых грибцов – целая миска.

Тим присел в углу на хлипкий табурет, а они – к столу. Инициативу вместо сконфуженного хозяина взял на себя Кардюм. Отвернул жестяную крышечку (непонятный запах усилился и стал понятен) и разлил часть содержимого бутылки по стаканчикам из тусклого стекла. Дед тем временем полез под стол, что-то с грохотом сдвинул, покряхтев, вытащил полулитровую банку с белесой массой на дне. Быстро скинул туда часть мелко нарезанных грибцов, закупорил и снова нагнулся – прятать, бормоча при этом: «В темноте процесс брожения идет…»

– Брожение в массах, – весело брякнул Кардюм, придвигая деду стаканчик, – а массы темные. Все верно.

Старик поднял стакан, заглянул в него, понюхал, шевеля волосатыми ноздрями, и чихнул.

– Тебе, Тимур, мы не предлагаем, – обернулся к нему Кардюм, – вредно это молодому организму, да к тому же ведь ты теперь и не мирянин, серьезный человек. Ну а нам уж все равно…

– Хорош болтать, – оборвал приятеля дед. – Ну… со Всевечным.

Тимур поморщился от такого тоста, а старики дружно выпили. Кардюм зачерпнул ложкой грибцов, дед только засопел и понюхал прозрачный ломтик сыра. Тим с интересом и легкой опаской наблюдал за ними. А они завели разговор – продолжали давний бесконечный спор, который тянулся, сколько он себя помнил. Сперва говорили с оглядкой, косились на гостя, потом, выпив еще пару раз, разошлись, даже стали обращаться к нему.

– Наша культура между восточной и западной занимала промежуточное место, не слишком агрессивная – не слишком пассивная, что в конце концов и помогло ей стать главенствующей, – чеканил дед. – Но дело-то в чем? Для создания и поддержания поля своей информации нужна какая-то альтернатива, а иначе – отсутствие цели… Какой, Тимур?

Тим в ответ пожал плечами. Он обычно почти ничего не понимал в разговорах стариков, но было интересно. Деды говорили складно и уверенно.

– Цель – ее, информации, – защита и сохранение, то есть сохранение своей идентичности. Да, вот так, но и эта цель теряет смысл, если нет антагониста, нет… врага. Поскольку этнос редко бывает совсем уж однороден, в нем различные течения присутствуют… значит, что? Значит, имеет место также внутриэтническая борьба. И получается: межэтническое противоборство выполняет роль центростремительной силы, она народ укрепляет в солидарии, а внутриэтническая – центробежной, она стремится развалить страну на части. И значит, межэтническое противостояние должно быть сильнее, а в противном случае внутреннее противостояние разнесет этнос в дадалайскую пыль. Но если врага нет? Тогда необходим его образ. Вот для чего Гуманитарные лагеря нужны! Изничтожить их – дело одного месяца, скажешь, нет? Но они создают некое напряжение, тревогу – мол, не все в порядке еще, есть пока… враждебные элементы. Ну да ладно, это отдельная тема. Я о другом сейчас: что является наиболее мощной системой, силой, которая может уменьшить внутриэтническое противостояние и усилить межэтническое?

Тимур молча глядел на него, и тут Кардюм поднял указательный палец.

– Религия!

– Именно, – кивнул дед. – Религия. Формализация веры, упорядочение духовных движений этноса.

После этого гость показал глазами на почти опустевшую бутылку. Старики снова подогрели свое красноречие, затем продолжили. Кардюм почти не менялся в лице, только лысина вспотела, он то и дело протирал ее платком. У деда покраснел нос, движения стали резче, а речь постепенно утрачивала связность.

– Информации было слишком много. Что это значит? Значит, быстрые изменения политической и социальной обстановки приводили к шоковым, стрессовым состояниям населения. Мы утратили ориентиры – к чему готовиться и каких моральных правил следует придерживаться. Толпы людей, скопления исторических событий, огромные массивы всевозможных сведений… со всем этим ежедневно и непроизвольно сталкивался всякий человек через телевид, радио, сфиронет!

Тим уже с трудом понимал, о чем речь, а дед говорил и говорил, четко, резко, свободно пользуясь сложными лексическими оборотами высокоруса. И слова его будто выпадали, выламывались из крошечной, заваленной стариковским хламом комнатенки.

– При таком переизбытке информации простым обывателям – мирян-то не было еще тогда в нашем понимании сего слова, – обывателям, не способным, как правило, на самостоятельные интеллектуальные движения, навязывались трафареты примитивного массового сознания. Потоки информации ошеломляли, гипнотизировали, не успевая подвергнуться анализу, смывали друг друга. Переизбыток подавлял ее осмысление и использование отдельными личностями. Оттого в личностный мир всякого человека вносился сумбур, насаждалось чувство необходимости следовать преподносимым образцам поведения, не оставалось места для выдумки и полета творческой мысли! – Тут раскрасневшийся дед стукнул слабеньким кулачком по столу. – В таком случае, если защитные оболочки человека ослаблены, может существенно ослабевать и процесс генерирования новой информации, нового знания, для которого необходимы достижение внутренней тишины и концентрация интеллектуальной деятельности. Усиление информационных потоков, соблазн… необходимость изучения многих языков… тупиковая ветвь! Ложный, обманный путь!

– Да, гипертрофированный рост объемов информации – тупик, – согласился Кардюм, хрустя яблоком.

– Об том и говорю! Упрощение среды обитания было необходимо, чтобы люди не слишком зависели от нее. Потому что высокотехнологическая, высококомфортная среда порождает зависимость, леность, вырождение. Кроме прочего, такой вот сегодняшний «шаг назад» воздаст прогрессу сторицей – двумя, тремя, четырьмя шагами вперед, – завтра, после того как переходный период окончательно завершится. Тогда не расколотый и поделенный на удельные вотчины мафиозных глобальных корпораций, а целостный, полноценный мир всех людей, мир всечеловечества примет… уже принял на себя тяжесть поддержания порядка в своей сфире и прилегающих к ней пространствах! И человеческая творческая инициатива, не ограниченная одним только навязанным прежними мироустроителями целеполаганием – торгуй, путешествуй и потребляй, – свободно устремится во все стороны. Вот потому-то, когда кризис ускорения и информационного переизбытка достиг пороговых величин, и произошла катастрофа, образовался Уклад – и наступило торможение, замедление. Все человечество, вся система унялась, гармонизировалась, люди перестали размножаться, как кролики… экономика, культура, политика – все солидаризовалось и утихло. Но не обеднело от этого, не умерло – просто успокоилось. Хотя потребовалась Кара, чтобы достичь стабильного состояния. Прививку, Тима… – вдруг закончил свою речь дед.

Кардюм поспешно дернул собеседника за рукав и прервал:

– Не лезь к молодому человеку с этой ерундой. После Кары миновали десятилетия, прививки не требуются. Кара была необходима для достижения нынешнего уровня, Тимур.

– Как это? – не понял Тим.

– Кара пала на тех, кто был повинен пред Всевечным, кто оказался противником его замысла, – принялся объяснять Кардюм. – Страшная Кара: не смогли они более детей зачинать…

Тут дед вновь завелся:

– Понимаешь, общество из разных структур состоит, социальных, общественных, из разных организаций, товариществ, профессиональных сообществ… И они как бы в разном времени живут, вернее, в разных потоках времени, с разной скоростью, потому что и возраст, и скорость жизни у них разные, то есть ритмы внутренние. Разные темпомиры получаются, понимаешь? Одни раньше появились, другие позже. И, главное, для них время как бы по-разному течет, с разным темпом: те резвые, другие медленные. И вот общество, оно должно эти структуры объединить. То есть это главный принцип, Тимоша: хочешь социум жизнестойкий создать и поддерживать, надо объединить в нем структуры разных возрастов и разных скоростей. А степень слаженности должна быть строго определенная. Передавишь, закрутишь гайки – они слипнутся и одним целым станут, выродившейся массой бесструктурной. Недодавишь – и они не соединятся, каждая так и останется в своем темпомире, пойдут вразнос, раздолбайство начнется, неорганизованность либеральная – не получится сильного государства. Тут уж два пути: либо управляемый хаос, когда каждый элемент дрожит, вибрирует, трясется, да каждый по-своему, либо попытаться скогерировать их, все эти структуры – политические, культурные, экономические, биологические, в конце концов… «Сердце бьется в ритм эпохе», а? – с чувством продекламировал он строчки Поэта. – Чтоб они в одном ритме, значит, чтобы темп их жизни согласованным был. И главный ритм, который и в нашем сердце бьется, и в мире, где живем, задан Всевечным через Старца Кадмона.

– Хаос! – вклинился Кардюм. – Хаос – вот истинная сила!

– Не-ет, – покачал головой дед. – Порядок главное.

– А я говорю: хаос! То, о чем ты толкуешь, религия, вера – она важна, но если только одна она… она слишком гайки закручивает, слишком сильно сближает структуры, слишком единообразным все делает. А вот через хаос на самоструктуризацию можно было бы выйти, на более высокий ее уровень – не поздно еще! Нет, я не предлагаю в пучину хаоса общество низвергнуть, но необходимо на его краю удерживаться, на волне, на гребне – вот где сила будет, вот где развитие! Через хаос к порядку придем!

– И что ж ты в данном случае под хаосом подразумеваешь? – насмешливо спросил дед.

– Войну с врагом внешним! Или хотя бы с образом его.

Как всегда с грохотом, заявилась сестра: отпросилась пораньше. Кардюм тут же засобирался, многословно отказываясь от приглашений посидеть еще. Он слегка растерялся, видать, хотел поболтать с дедом подольше, но ранний приход Катерины спутал старикам планы.

Катька же объяснила с невинным видом, мол, чего же не отпроситься, если Михаила сегодня в гости ждем. А Михаил – сам и есть бригадир, он и отпустил. Тимур подумал: ясно ведь, Катька послеполуденное моление профилонила. Полуденное у них в оранжерее, конечно, совместно проходит, но вот послеполуденное… Отпросилась раненько, когда монорельс еще не заработал, в церковь точно не зашла, бегом домой. Эх, сестра, сестра… глупая. Потом Тим припомнил, что в храме по соседству теплится и за Катьку красный огонек, – стало легче на сердце. Трудись, Катька, суетись со своими легкомысленными глупостями, а Тимур помолится.

Сестра, не подозревая о мыслях Тима, принялась тарахтеть: мол, это даже очень хорошо, что Тимур дома, потому что Мишенька сегодня свататься, наверное, будет, замечательно, что вся семья собралась. Пока она болтала, дед тихонько отволок тарелки на кухню.

В половине шестого в дверь позвонили, Катька кинулась открывать. Тим вытер руки влажным полотенцем и выглянул в коридор – поглядеть на воздыхателя. Странно, в светлом прямоугольнике дверного проема топтались два силуэта. Мать позади щелкнула выключателем, лампа разгорелась, и стало видно, что гостей в самом деле двое. Первый – крупный парень, немного рыхловатый блондин с круглыми глазами навыкате, курносый, губастый. Другой – мужчина постарше, приземистый, коротко остриженный. Он показался Тимуру знакомым.

Катька взяла блондина за руку, потащила по коридору, скороговоркой тарахтя:

– Идем, идем, потом расскажешь.

– Отчего же потом, – рассудительно бубнил гость. Он двигался медленно, степенно, и сестра не могла заставить его ускорить шаг. – Сразу все и скажу. Порфиров велел, сегодня с Толей было назначено Паше, но у Паши что-то случилось, сын, что ли, приболел, он упросил Порфирова, а тот – ко мне. Ну, куда ж деваться…

– А это мой братик, Тимур, – представила Катька. – Познакомься, Тима, бригадир наш, Михаил.

Они обменялись рукопожатием, потом Тим протянул руку спутнику Михаила.

– Это Толя, его к нам на обучение прислали и эту, со… солици… эту, как ее?

– На социализацию, – Толя произнес слово из высокоруса правильно, но с непривычной интонацией, да и вообще говорил он как-то странно. – Здравствуйте, Тимур. Извините, неудачно вот так совпало…

Гость стал объяснять, что он после психологической обработки направлен в оранжерею для трудоустройства… в передовую бригаду… и ему не положено пока вечера в одиночку проводить, необходимо общение, разговоры, поэтому отец Константин, то есть Константин Порфиров, то есть начальник духовного надзора при оранжерее, велел Михаилу… Толя говорил и говорил, медленно, размеренно, монотонно, а Тим только глазами хлопал: он узнал гостя. Это был франц, Анатоль Балаян, тот самый, которого задержали после разгрома блинной в Париже… тот самый. Который теперь, значит, уже ментально перепрограммирован, перементален. И хорошо, что Тимура он не признал.

В комнате рассмотрел франца получше. Тот казался бледным, но выглядел куда краше, чем тогда, в Париже. Одет просто и опрятно, да и короткая стрижка изрядно молодит. Совсем не то, что патлатый неокоммунист, противник солидаризации!

– Садись лучше за стол, Толя, – предложила Катька. – Покушай домашнего, небось тебе редко когда приходится.

Дед держался подальше от гостей и старательно дышал в сторону, но Тим все равно ощущал исходящий от него запашок перебродивших грибцов.

Михаил тем временем неторопливо рассказывал маме, что им увеличивают обязательную разнарядку, но волноваться не о чем, вскоре пришлют споры более продуктивных грибцов, это уже вопрос решенный, так что урожай будет созревать быстрее, и заработки не упадут. Тим быстро заскучал… тут к нему снова обратился Анатоль.

– Простите, Тимур, мне ваше лицо кажется знакомым. Мы не встречались прежде?

Тим смешался, не зная, как ответить.

– Да я же не бывал во Франции… – выдавил из себя.

– А, так вы знаете, что я оттуда, – ровным монотонным голосом продолжил Анатоль. – Значит, мы не встречались… Жаль.

Тимур поглядел на франца с тревогой, однако тот не заметил оплошности собеседника и бубнил дальше.

– Понимаете, мне было сделано ментальное перепрограммирование, я теперь многого не помню. Иногда хочется узнать, кем я был раньше, встретить кого-то из прежних знакомых… А с другой стороны, если со мной была проведена эта процедура, значит, я совершил что-то плохое. Лучше не вспоминать.

– Урожайность должна повыситься, – журчал с другой стороны баритон Михаила, – так что и достаток не пострадает. И на совете общинников я поставлю вопрос о надбавках…

Мать поддакивала: мол, достаток не должен уменьшаться, если передовая бригада, то и достаток должен быть. Дед брюзгливо бормотал себе под нос, что молодежь никого не хочет слушать – ты им о политике, а они…

Тим снова почувствовал себя неуверенно. Вот как здесь, значит, люди общаются: каждый о своем. Вроде в одной тесной комнате собрались, а и то умудрились несколько разговоров вести сразу. В САВКСе с друзьями – не так. Один говорит, другие слушают, иначе нельзя. Ну, иногда перебьешь кого, если есть что сказать, если лучше знаешь. Ведь это же правильно. А в бою как? Боевая дружина – один организм, нельзя, чтоб каждый на себя тянул. Все вместе, единое целое. Хорошо бы весь Уклад так… Да где там – мирские! Всяк в свою сторону глядит. Тим решил поговорить с Анатолем, все лучше, чем дедовы причитания.

– А вы точно все забыли?

– Ну почему же, не все. Говорят, перенастройка нейронных цепей бывает разной глубины, и я подвергся самой простой. Помню французский диалект, помню какие-то улицы, не похожие на здешние. Мне сказали имя – Анатоль. Но сам я его не помню. Здесь меня называют Толей, я не против, даже нравится. Странно, ваше лицо мне все-таки кажется знакомым. Вы уверены, что мы не встречались прежде? Может, не во Французском округе, может, я уезжал куда-то? Ведь я же хорошо говорю российским языком…

Тима выручила Катька. Подскочила, потянула за руку и объявила:

– Тимка, не слушай его! Толик ко всем так пристает, знакомых ищет! И всем говорит, что лицо знакомое!

Балаян потупился.

– Толя, вы с Тимой не встречались, – последние слова сестра произнесла с нажимом, франц торопливо закивал. – А теперь прошу к столу.

Мать уже включала телевид. В самом деле, скоро шесть – время вечерней молитвы, после которой принято ужинать. Сколько Тим помнил, в их доме всегда было так заведено, да и у других то же самое. Все стали кружить вокруг стола, со скрежетом сдвигая стулья, – выбирали места, будто выполняли важный ритуал. Тима осенило – а ведь для мирян такие вот незамысловатые домашние действа чем-то сродни молитве! Их жизнь наполнена этими мелочами точно так же, как жизнь послушника, – исполнением службы. Не воинской службы, а службы в широком, большом понимании – молитва, пост, ну и защита Уклада, само собой, тоже.

Наконец расселись. Катька оказалась по правую руку от матери, Тимур – по левую. Ему в соседи достался Анатоль. И хорошо, что не дед. Губастый Михаил сел с краю, справа от невесты. Тим присмотрелся к будущему родственнику – наверное, скоро и за него придется молиться да лампадки зажигать? Он ведь такой же, как и другие миряне, добрый, хороший, но… простой?

Будущий зять тем временем завел целую речь. Какое сокровище Катерина, да как он счастлив, да как неудержимо станет о ней заботиться… Мать тоже в ответ начала говорить что-то долгое и значительное. Тут из телевида донесся звук колоколов, и все смолкли, уставившись в мерцающее окно экрана. И тогда Тим понял еще кое-что важное. Не то чтобы он этого не знал раньше – знал, конечно, но вот воочию увидел, как совершенно разные люди, только что говорившие каждый о своем, не слушавшие соседа, не желавшие знать ничего, кроме своих суетных словес, – замерли, притихли. И слова стали у всех общими – «Всевечный, един и неделим…» Мир – разделяет, молитва – соединяет! Только что за столом были миряне, каждый со своими мыслями, разговорами, мечтами, тайнами и мелкими тленными радостями, а теперь – единое духовное возвышение. Вот про что дед говорил, вот он, главный ритм, то, что сплачивает всех. Нет, не зря Тим приехал домой, стоило окунуться в мир, чтобы понять и почувствовать!

Едва моление окончилось, тут же прекратилось единство. Дед торопливо взялся за миску с яичным салатом, мама привстала и принялась назойливо предлагать Михаилу покушать того и этого. Катька сперва откинулась на спинку стула, потому что мама тянулась с тарелкой к будущему зятю мимо ее носа, а после налегла локтями на стол. И подумал Тим, что не только его к ним отношение изменилось, но и их к Тимуру – во всяком случае, матери с сестрой. Они теперь ощущают себя с ним неуверенно, будто не совсем понимают, как на него реагировать, на его поступки и слова, потому что чувствуют: брат и сын изменился, стал будто немного чужим. И дело тут, понял Тим, не столько в том, что он закончил Военно-Духовную Академию, стал иеросолдатом, сколько в языке, которым он с ними разговаривает, и соответственно в мыслях и чувствах, которые он теперь может выражать, а раньше не мог – они же не могли до сих пор.

Потом сестра плаксивым тоном попросила: «Мам, дай карточку, я третий канал включу», – и выразительно глянула на жениха. Михаил снова поблагодарил назойливую хозяйку: «Спасибо, Мария Федоровна, сейчас и этого попробую, сейчас…», – улыбнулся Катьке и нарочито неторопливо полез в карман – за карточкой. Тим опередил его, вскочил и почему-то виноватым голосом выпалил:

– Сидите, я сам! У меня достаток скопился, и премиальные, и командировочные…

Будто оправдывался. А почему? Честный достаток в родительском доме потратить на укладное телевиденье – почему же нет? Что в этом плохого? Эх, отвык от мира!

Приемный блок слизнул карточку, и внутри у него заскрежетало. Нечасто механизмом пользуются. Катька сорвалась с места, протиснулась мимо жениха – тот, скрипнув стулом, подвинулся, вжимая мягкий живот, – присела рядом с братом и зачастила скороговоркой молитву святой Кларе, покровительнице телевиденья.

Наконец прибор считал достаток, хрипло протрещав напоследок, мигнул зеленой лампочкой. По экрану пошли серые полосы – настройка на новый канал.

– Видишь, святая Клара помогла! А ты и не дотумкал, Тима, – победоносно объявила Катька, поднимаясь. – И чему вас там учат…

– Учат не взывать всуе к Всевечному и избранным его.

– В чего? В какой суе?

– В суете, значит, из-за ерунды, иначе говоря. Приемный блок пропылился, его чистить надо.

– Много ты понимаешь! «Из-за ерунды», – передразнила сестра. – «К сфирам иным» сейчас начнется, очень интересная лента. Сорок девятая картина. Я и так две картины кряду пропустила, хорошо, Тонька пересказала.

– Слушай, Тима, Катюху, – поддержала мама. – Она умница, с любой техникой управляется, если где какая машинка отказала, так всегда нужную молитву прочтет или заговор, ладу даст.

Катька победно хмыкнула и вернулась на место, как бы невзначай задев бедром руку Михаила. Эх, суета! Тимур тоже сел за стол, а в экране телевида уже плыли какие-то неземные пейзажи, объяснялось содержание предшествующих серий. Иногда давали титры большими, в пол-экрана, буквами, диктор вслух перечислял имена актеров и создателей ленты.

– Кажется, у нас этот фильм тоже показывали, – морща лоб, шепнул Анатоль. – Но я его не смотрел.

Тут началось действие. Тимур покосился на Катьку; сестра застыла, приоткрыв рот. Ее страшно занимало происходящее на экране. А там у края обрыва стояли герой с героиней в костюмах космопроходчиков, под обрывом же пузырилась, исходила вязкими потоками дыма фиолетовая полужидкая масса. Над головой висели зеленоватые тучи, подсвеченные сполохами молний. Герой, красавец– мужчина с седыми висками, указал на мрачный пейзаж и промолвил: «Как сурова природа этой сфиры… Но и здесь будут цвести яблони! Представляете, Анастасия?» Спутница, невысокая девушка, слегка похожая на Катьку, но с более умело накрашенными глазами, подалась вперед и, широко раскинув руки, ответила восторженным тоном: «Да, да! Когда-нибудь, спустя годы, мы возвратимся сюда – и не узнаем в цветущем краю этого мрачного болота. И я скажу: о мой милый, мой нежный прекрасный сад!.. Моя жизнь, моя молодость, счастье мое, здравствуй!.. Здравствуй!..»

– Чехов, «Вишневый сад», – вдруг объявил дед.

– У Чехова было «прощай», – кивнул, оборачиваясь к старику, Балаян. – Интересное решение…

– Удивительно, что кто-то еще помнит Чехова, – буркнул дед. – Тем более в телевиденье. Да и зачем? Чехов может казаться избыточным, хотя…

– Ну, тише! – шикнула Катька. – Дайте послушать, чего пристали со своим чехом! Сейчас, наверно, капитан ей объяснится в любви, а вы шепчетесь!

Тимур вздохнул: снова все были порознь, каждый хотел говорить о своем. А капитан все никак к любви не переходил. И героиню это не смущало, она весело щебетала: «Какое низкое здесь небо! Знаете, дома, на Земле, я часто глядела в небо и думала, что там живет Всевечный, а теперь мы так далеко от родной сфиры. От нашего неба!» «Все верно, Настенька, – рассудительно отвечал герой ленты, – когда ты была маленькой девочкой, то не видала и не знала ничего выше неба. И, конечно, ты полагала, что Всевечному место там, в вышине. Теперь ты взрослая, ты открыла новые пространства и новые небеса, и ты повсюду видишь Всевечного, познаешь, насколько чудны дела его». Тут Балаян, не прекращавший шептаться с дедом, немного повысил голос:

– Иногда я думаю: это даже хорошо, что не помню, за что моя психика была откорректирована. Когда я пытаюсь вспомнить прошлое, болит голова, становится дурно. Я ведь немолодой человек, у таких, как я, нет ничего, кроме прошлого. И я своего прошлого лишен. За что? Должно быть, я великий грешник и совершил ужасное злодеяние… Может, кого-то покалечил? Может, даже убил? Ничего не помню! Что, если я отнял человеческую жизнь? Или даже не одну жизнь, а много. Тогда это, наверное, замечательно, что не помню собственных преступлений.

«И вправду замечательно, – подумал Тимур, – что этот Анатоль не помнит, какие ужасные слова бросал арестовавшим его послушникам. Он в самом деле был большим грешником… и милостив Кадмон Вознесенный, что Анатоль может жить без памяти о прежних заблуждениях».