Тем временем Вирга все дальше уходила от места, где еще совсем недавно находилось то, что должно было, по общепринятому мнению, служить ее крепостью – однако, как оказалось, не смогло выдержать даже первой осады. Шла все дальше, не думая, куда идет и зачем; шла ради того, чтобы идти, ничто другое сейчас не было в ее силах, а бездействие – она чувствовала – оказалось бы куда более мучительным. Двигалась, словно в трансе, не отдавая себе отчета в том, что направление, избранное ею – или избравшее ее, может быть? – вело не в относительно благонадежные городские кварталы (благонадежность была весьма условной, но все же хоть какая-то существовала, во всяком случае, у обитавших там людей сохранялось пусть слабое, но представление о нормах поведения, о людских отношениях), но, напротив, в те глухие районы, где даже в лучшие времена никаких правил не придерживались, а слово «закон» вряд ли вообще было там известно. Туда не заходили и не заезжали никакие полицейские патрули, потому что даже честный полицейский не враг самому себе и своей семье и понимает, что нет смысла соваться туда, где изменить что-либо к лучшему не в твоих силах, где твое вмешательство во что угодно неизменно вызовет такое противостояние, с которым ни в одиночку, ни вдвоем, ни даже большой командой не справишься. И где из любой темной подворотни, где сумерки стояли даже ясным днем, каждую секунду может вылететь и вонзиться в тебя заточка или фирменный нож, а то и веник иголок. Сколько стволов в этих местах было на руках у обитателей, никто не знал, понимали только, что – много, очень много. Вирге самой бывать там никогда не приходилось, потому что было бы делом глупым и безнадежным искать там клиентуру, и все, что ей об этих местах было известно, она почерпнула в рассказах Гера. То, например, что не так давно затеяли в этом районе какое-то большое строительство, что-то даже успели построить, но вдруг все прекратили, бросили совсем, и там от этого не лучше сделалось, а наоборот – вся шантрапа туда полезла, такой бомжатник устроили, что не дай Бог. Будь женщина в своем уме, она испугалась бы самой мысли идти в те места; однако, как уже сказано, вряд ли сейчас ее действия контролировались здравым смыслом или хотя бы какими-то инстинктами – самосохранения, например. Хотя в душе у Вирги возникло и осталось ощущение, что именно в таких местах могли искать укрытия шестеро, чьи тела сейчас, наверное, сгорели вместе с домом, но что-то ведь уцелело – то, что ушло, судя по их же тогдашним разговорам, нечто, что со временем должно было снова превратиться в них же; так что искать это неопределенное следовало именно там. Рассудок, правда, резонно возражал: ну, пусть они даже там, но, во-первых, как ты их найдешь, если они сделались невидимыми уже когда уходили, ты пройдешь рядом – и не увидишь, разве что они сами захотят тебя остановить. Только к чему ты им теперь, когда ничем помочь не можешь, сама нуждаешься во всякой помощи, а они, обладающие, как теперь ясно, способностями, какие не свойственны обыкновенным людям, наверняка заняты делами намного более серьезными, чем бабенка без царя в голове, да и вообще без головы, зато с другими частями тела, которые столь рьяно ублажала вот только что с первым захотевшим… Вот это как раз было следующей мыслью, какую Вирга четко осознавала: что вот за этот поступок, этот грех она и понесла наказание, лишившись сразу всего, что у нее было: дома, статуса, надежной опоры – Гера… А может быть, это еще и не было всем наказанием, а лишь его началом, и что-то сейчас вело ее или даже несло в дурные места для того, чтобы там заслуженная кара постигла ее во всей полноте… Вирга была религиозной лишь в той мере, что и большинство населения, для которого Бог сохраняется чаще всего как составная часть устойчивых словосочетаний типа «Слава Богу», «Господи Боже!» и им подобных. Так что в обычное время она о случившемся если и подумала бы, то уж, во всяком случае, при этом у нее не возникали бы мысли о грехе и воздаянии. А в том состоянии, в каком она пребывала сейчас, наоборот, только такое отношение к себе самой и было для нее естественным и неизбежным. Заставляло и обо всей уже прожитой части жизни задуматься: а такой ли она была, как следовало, и оправдывает ли ее, Виргу, то, что «все так живут»? Или нет?

Вот так, мысленно прикасаясь в уме и, наверное, в сердце к высоким и не простым понятиям, Вирга шла, бессознательно сделав своим ориентиром Мону, чей полный диск стоял высоко в черном и безоблачном небе и своим светом делал все окружающее странным и таинственным. Хотя на самом деле ни в чем никаких тайн вроде бы не было: ни в деревьях, какие еще жили в замысловатой сети переулков и тупиков, ни в домах, между которыми эти переулки пролегали. Здесь среди старых домов попадались даже деревянные, хотя деревянное строительство в этом мире было запрещено лет уже, кажется, не менее пятидесяти тому назад. Впрочем, будь это днем, Вирга заметила бы, что некоторые деревянные дома выглядели куда моложе полувека, иные казались и вовсе новоделом. Но в этом как раз тайн не крылось, проявлялось лишь полное пренебрежение законом, что, в свою очередь, нетрудно объяснить, поскольку законы в этом мире издавались теми, кто ближайшей целью своей считал укрепление собственного политического статуса, а главной, как и все, – увеличение своей денежной стоимости, какая от этого статуса всегда зависела. Так что издать закон или украсть куш считалось явлениями одного порядка, хотя издать закон было безопаснее: о нем на другой день забывали даже те, кто вообще знал о его возникновении, а выполнять – никому и никогда и в голову не приходило. Законодательная деятельность на Альмезоте давно уже стала игрой, когда на поле Законодательного Конвента встречались определившиеся команды и одна вносила законопроект, другая же его отвергала, оспаривала и выдвигала взамен какой-то плод своего творчества. Вот и о деревянном строительстве тоже закон возник по той причине, что вокруг не только Кишарета, но и других больших городов леса в те времена стали вырубаться со скоростью неимоверной, поскольку тогда возник строительный бум; однако при этом невольно уменьшалось количество территорий, где можно было бы построить загородную усадьбу, какой не стыдно было бы похвалиться перед коллегами и даже (хотя и очень деликатно) перед вышестоящими. Количество охотников до таких домов возросло как раз тогда, когда был объявлен большой чиновничий призыв, то есть доступ в эту касту на какое-то время был открыт достаточно широко, потому что тогдашний Провектор Альмезота, желая продлить свое пребывание у власти, решил, что именно чиновничество способно стать той силой, на которую он сможет опереться. Претендентов на вновь открытые вакансии нашлось просто неимоверное количество, поскольку знаний для этого никаких не требовалось, равно как и умений. Уже в те времена работать чиновникам не приходилось, могучие компьютерные Информационно-управляющие сети ведали всей экономикой, процессы управления которой были еще предыдущими тремя поколениями автоматизированы до предела, так что если в работу сетей и требовалось первоначально какое-то вмешательство, то вскоре даже функции наладки и ремонта техники перешли к думающим устройствам, а когда наконец и темпы и характер прогресса были им доверены, человеку делать стало и вовсе нечего (и это очень хорошо). Все привилегии зато остались, потому что, по какой-то странности, ни одному законодателю не пришло в голову поднять вопрос об их отмене. Странно, конечно, но именно так оно и случилось. Да, так вот, среди этих привилегий было и право чиновничества строить для себя загородные усадьбы. Но не воздвигать же их там, где вместо тенистых и живописных лесов с их тихими речками и задумчивыми озерцами торчат пни и реки мелеют, а озера где высыхают, где заболачиваются! А строить где-то за полтысячи верст от места, где платят жалованье, приличный человек не станет: недостойно да и просто неудобно. Так этот закон и возник. Но это так, к слову, чтобы на примере пояснить, что ничего таинственного не было даже голубой ночью в переулках, которыми шла Вирга. Ничего загадочного не крылось и в длиннейшем многоэтажном корпусе того самого недостроенного завода, к которому она наконец вышла и вдоль которого пришлось идти чуть ли не полчаса вовсе не самым тихим шагом; начали и бросили – что же тут загадочного, к этому все давно привыкли.

Вирга уже миновала длиннейшее здание несостоявшегося промышленного гиганта, где лишь часть нижнего этажа была обжита музеем естественной истории, об остальных же уровнях ничего толком известно не было, да и кого это интересовало? Вирга шла быстро, чтобы поскорее миновать это место, когда что-то заставило ее сперва остановиться, а потом и повернуть назад. Она в то время как раз думала о судьбе шести тел, чье благополучие было ей доверено, и доверие оказалось явно не оправданным. И вот ее зрение без участия сознания зафиксировало вблизи нечто, созвучное ее мыслям. Сознание отметило этот факт не сразу, оно на какое-то время вообще лишилось контроля над действиями женщины, и потому та успела еще пройти более десятка шагов. Очертания того, что Вирга заметила, очень напоминали лежащее человеческое тело. А когда она подошла поближе, то убедилась, что впечатление было совершенно правильным.

Как знать, может быть, в другое время это не заставило бы ее остановиться, но сейчас она чувствовала себя виноватой не только перед теми шестью, но и вообще перед всеми телами на свете. Она подошла и наклонилась, пользуясь тем, что как раз в эти мгновения Мона выглянула наконец из-за заслонявшего ее многоэтажного корпуса и осветила все вокруг, и лежащего в том числе, и позволила разглядеть его как следует.

То был действительно человек, судя по лицу – далеко не преклонного возраста, то есть не достигший еще и тридцати – того рубежа, за которым на Альмезоте начинался для большинства крутой спуск к небытию. Вирга сперва всмотрелась в лицо, казавшееся нежизненно бледным, но этому нельзя было доверять полностью, потому что Мона с ее голубизной могла и живого раскрасить под покойника. Женщина нашла его руку – левую, тело лежало на правом боку, с головой, повернутой так, что глаза смотрели наискось вверх, но не в небо, а на верхние этажи корпуса – таким было впечатление. Пульс не прощупывался ни там, ни на шее, когда Вирга, преодолевая внутреннее сопротивление, попыталась нашарить биение там. И рука, и шея были холодны. Казалось бы, сомнениям не оставалось места. Вирга, однако, знала, что это не так. Наркотики последнего поколения – в особенности парадин, продукт высочайшей химии – тоже вызывали подобный эффект: необычайно замедленное кровообращение, понижение температуры и прочие признаки смерти, и продолжаться такое состояние могло часами, после чего человек или начинал приходить в себя, или (если доза хоть на крупицу превышала допустимую) мягко, безболезненно – во всяком случае, для наблюдателя – порывал последние связи с жизнью. Что в это время происходило в его сознании и подсознании, как вели себя тонкие тела, можно было только догадываться, внешне же граница между комой и смертью преодолевалась незаметно. Вирге все это было известно, как и практически любому обитателю этого мира, потому что информация о новых наркотиках, их действиях и симптоматике все же распространялась по общедоступным каналам и в людской молве, разумеется. Вот почему Вирга находилась в нерешительности: если перед нею был труп, следовало идти своей дорогой – от мертвых тел всегда лучше держаться подальше, чтобы не оказаться кандидатом в виновные. Общество любит, когда обнаруживаются виновники, а полиция старается удовлетворить граждан хотя бы таким способом. Если же тут можно было найти еще хоть какие-то признаки жизни, то следовало что-то сделать для этого человека – как бы в искупление своей вины перед другими. Вирга бы и сделала, знай, что тут еще было возможно предпринять, но это как раз и не было ей известно. На всякий случай она через силу еще заглянула лежащему в глаза, они были открыты, в них не было никакого выражения – стеклянная пустота, и только. Но и это еще не было решающим признаком. Может быть, если уколоть его – только чем? У нее с собой не было ничего такого, ни булавки, ни шпильки… Однако что-то могло оказаться в карманах лежащего, в этих местах встретить человека, не имеющего при себе хотя бы ножа, было очень маловероятно. Вирга протянула руку, нашаривая карман.

– Зря стараешься: у него давно уже ничего не было за душой. Так что на улов не рассчитывай.

Она едва удержала крик – голос, неожиданно прозвучавший за спиной, едва не заставил женщину потерять сознание. Может быть, будь этот голос угрожающим, резким, грубым, так бы и произошло. Но он оказался неожиданно приятным, без признаков раздражения или гнева, и еще что-то слышалось в нем неожиданное, но скорее приятное. И это позволило ей медленно подняться с колен – медленно, чтобы откуда-то появившийся человек не усмотрел в ее движениях никакой угрозы для себя. После этого она так же плавно повернулась к нему, держа руки наотлет от тела, чтобы было видно, что в них нет никакого оружия. И осмотрела его, медленно поднимая взгляд снизу вверх и одновременно говоря:

– Я думала – может, ему еще можно помочь?..

Пока текли слова, она попыталась оценить стоявшего напротив, в трех шагах. И удивилась: таких она еще ни разу в жизни не встречала. Потому что это был, пожалуй, старик, хотя определить его возраст Вирга бы при всем желании не смогла. В мире, где за сорок переваливали сотни, а люди на пятом десятке исчислялись самое большее единицами (а принадлежали они к тем социальным слоям, соприкасаться с которыми Вирге никогда не приходилось, да и всем ее согражданам и сопланетникам тоже, – к обладателям подлинного богатства и подлинной власти, которые, как и в любом другом мире, для народа были полностью анонимны), в этом мире представлений о более старших возрастах не существовало. И потому женщина, оглядев тонкую, но не сказать «стройную», скорее высохшую фигуру, высокую, сутулую, с безволосой головой (что свидетельствовало о крайней бедности, о последнем ее рубеже; на Альмезоте лысая голова считалась чем-то непристойным и даже позорным, и любой, у кого оставалось хоть немного сверх необходимого для еды, тратил эти деньги прежде всего на приведение в порядок своего черепа хотя бы при помощи паричка, а если средства позволяли, то и искусственного посева волос), – итак, оглядев старика, Вирга решила, что со стороны этого человека ей ничто не грозит. Оружия у него не было заметно, а без него она, пожалуй, справилась бы с ним и одной левой. И это позволило ей спокойно продолжить разговор.

– Помочь ему нельзя было и утром, и вчера, и неделю назад. Хотя умер он действительно только нынче, но шел к этому уверенно, – сказал старик.

– Почему? – Такой вопрос показался ей вполне естественным. – Ему же было не больше тридцати…

– Двадцать два, если тебе нужна точность. А почему? Да по той же причине, по какой умирают все: от жизни. Райская жизнь – дело быстротекущее. А мы все живем в раю, не так ли? Или ты не слушаешь проповеди самого омниарха?

У Вирги о рае, как и о проповедях, были лишь смутные представления, и она в ответ пробормотала:

– Не знаю. Может быть…

Странно, но от этого обмена немногими словами Вирга стала вдруг приходить в себя. Во всяком случае, такое ощущение у нее возникло. Может быть, именно общение было сейчас для нее нужнее всего, оно помогло бы вытеснить из головы те, другие мысли о своей вине, о падении… А кроме того, она вдруг почувствовала голод – признак, как известно, выздоровления. И она продолжила словами:

– А в райской жизни можно достать что-нибудь поесть?

Старик внимательно посмотрел на нее. Усмехнулся. Зубы у него, похоже, все на месте. И изо рта не пахнет. А это, кроме прочего, могло означать и то, что питается он не какими-нибудь отбросами или тухлятиной. – Интересно, – сказал старик. – Ночью в наших краях вдруг встречаю человека, милую женщину, которая интересуется не дозой и даже не деньгами, чтобы купить ее, а съестным. Ты что же… совсем не того?

– Ты о чем?

– О дури, понятно, о чем еще? Не употребляешь?

Вирга подумала немного, прежде чем ответить:

– Ну… нормально, как все люди вокруг: по праздникам, как говорится, понемногу и никогда – крутое, так… ну, травку, пудру…

– О! – сказал старик уважительно. – Это говорит о характере. Хочешь долго жить? По самое никуда?

– Хочу! – ответила она вызывающе, но тут же сникла и уже тоном ниже уточнила: – Хотела, во всяком случае. Еще нынче утром…

– Что же стряслось?

– А, – Вирга махнула рукой, – долго рассказывать. Да и ни к чему – только бередить… А ты вот, я вижу, весь свет пережил, да? Ладно, пойду я.

– Далеко ли?

– Не знаю, дед… Не думала, что деды еще бывают на свете.

– А туда, куда не знаешь, спешить никогда не следует. Особенно в эти часы: время ножей пошло, высовываться опасно. Но, понимаю, и тут, при покойнике, быть невесело. А потому приглашаю ко мне. Покормлю, хотя и не густо, и доночуешь хотя бы до света.

Вот этого ему, наверное, говорить не следовало: так в ней вспыхнуло вдруг возмущение вместе с гневом и презрением:

– Приютишь за натуру? И покормишь? Чтобы постельку тебе согреть?

Он не возмутился, однако, а засмеялся – и, похоже, искренне:

– Вот спасибо, милая, вот обрадовала – давным-давно мне таких комплиментов не делали, уж и не помню, сколько лет. Выходит, я, по-твоему, еще на такие дела способен? Эхе-хе… Да если бы ты мне за это целый мир обещала – увы, – он развел руками, – не смог бы. Ничто, девушка, не дается даром, долгий век – тоже. Так что этот твой страх – пустой.

– Ну… – Вирга и сама стала понимать, что зря, пожалуй, накинулась. – Так ты же не один, наверное, найдутся там охотники помоложе…

– Было нас двое еще утром, второй – вот лежит, ему этого уже не нужно.

– Такой ты, значит… Стоило ли столько лет жить, если уж и этого не осталось?

– Это – плата, за все приходится рассчитываться. Но тут ведь так: одно уходит, другое приходит, ради чего стоит еще потянуть.

– К тебе – что пришло?

– Любопытство. Хочу быть при конце света. Такой у меня к этому интерес!

– Ну, ты даешь! Это сколько же еще надо прожить?

– А самую малость. Он уже на пороге встал, полный конец.

«Не в себе дед, – поняла она. – Жил, да из ума выжил. И в самом деле он, похоже, не опасен. А до света еще многие часы».

– Уговорил, – сказала она лихо, почти развязно. – Ты где живешь-то? Далеко?

– А вот тут, в этом дворце, – кивнул он на мрачный корпус. – Пошли. Только под ноги гляди – здесь мусор копится, ступать надо с разбором и осторожностью. Особенно внутри.

И, не дожидаясь ответа, повернулся и пошел. На ногу он оказался неожиданно легким, так что поспевать за ним пришлось с усердием.