Наверное, еще можно было что-то сделать. Рискнуть. Поставить все на карту. Но Милов, и не скашивая глаз, видел: и справа, и слева надвигаются темные силуэты — со всех сторон, и их достаточно много, чтобы схватить и задержать одного лишь. Готовых ко всяким неожиданностям. Если даже удалось бы прорваться, пусть они и не станут стрелять — все равно, бегают они быстрее, ничего не поделаешь, да и места знакомы им досконально, ходы и выходы. Нет, поздно. Уже ничего не успеть. И они это понимают. Так что задержание его выйдет совершенно естественным: ничто не говорит о том, что человек на самом деле просто-напросто сдается. Ну, придется, конечно, сделать несколько выразительных телодвижений — но не переусердствовать, а то ведь запросто могут попортить здоровье.

— Вы задержаны. Следуйте с нами.

Милов и на самом деле прибег к телодвижениям-не совершил действий, но, что называется, показал их. Его попытки пресекли сразу же. Тогда он смирился. Затих. И пошел с ними. Один сипо шагал перед ним, другие сзади. Здоровые, мускулистые, молодые технеты. Безнадежно. Не тратьте, кумэ, силы, опускайтесь на дно. Шедший сзади сипо на ходу ухватил Милова за кисти рук, отвел назад. Милов ощутил холодок металла. Щелкнули наручники. Вот и сподобился он кандалов. Смешно. Смешно до слез.

Он вдруг почувствовал, что совершенно спокоен. Страха не было. Чего бояться теперь: самое ужасное произошло. Взяли. Ну, и веди себя спокойно, коли так: суетой делу больше не поможешь. Хотя и не чрезмерно спокойным должен он оставаться: чтобы не зашевелилось у них в головах никакой не нужной сейчас мысли. Нет, ты взволнован, конечно, однако понимаешь, что сила солому ломит, и подчиняешься в надежде таким способом как-то облегчить свою нелегкую участь…

Он и не стал суетиться — даже когда они прошли мимо все еще освещенного ресторанчика, где продолжала играть музыка, хорошо слышная через отворенное окно. Там большинство, верно, успело забыть о нем… В окне Милов увидел Зилу — она смотрела на их процессию, и что-то не вполне определимое почудилось арестованному в ее глазах. Удивление? Сочувствие? Еще что-то? Может быть, испытывала неудобство оттого, что приняла какое-то участие в его поимке? Во всяком случае, она могла так думать — да и все они. Но, собственно, разницы уже не было.

Пока оставалось одно: ждать, как станут развиваться события. "Сам ты сейчас направлять их не можешь, — сказал он себе. — Во всяком случае, сию минуту ты на это неспособен. Но будь внимателен. Держись настороже. Шахматная партия всегда начинается первым ходом — одним из достаточно ограниченного числа возможных, но чем дальше, тем больше возможных ходов возникает; порой противник ошибается даже тогда, когда этого не ждешь. Сейчас инициатива у них, ты, можно считать, пожертвовал им фигуру. Но постарайся дальше этого не делать. В эту минуту ты для них — подозрительный неизвестный в закрытой зоне, и ничего более.

Значит, в объеме информации ты ухе имеешь преимущество: тебе-то хорошо известно, кто ты на самом деле. Итак, веди себя спокойно…"

И тут же он нарушил это свое только что принятое правило. Чуть не сбился с шага. Едва не вынудил заднего налететь на него, что сейчас было бы вовсе ни к чему. И сердце вдруг рванулось и зачастило.

Потому что навстречу шла Леста собственной персоной. Каким-то ей одной известным способом успела обогнать их-по лесу, наверное, — зайти вперед и теперь спокойно шагать навстречу.

Леста поравнялась с маленькой процессией. И вдруг остановилась прямо перед ними, тем самым поставив охранников перед выбором: то ли отстранить, оттолкнуть ее, то ли остановиться и самим. Наверное, оттолкнуть ее было не так-то и допустимо; они остановились.

— Ребята, — сказала она. — Куда это вы такой компанией? А посты что — побросали?

— Операция по задержанию, — негромко ответил ей охранник, что, наверное, был тут старшим. — Хотел скрыться. Но далеко не убежал. Не зря мы его весь вечер пасли — от самой станции… Ничего себе дело придумал псих: напал на Конвой! И как только в живых остался?..

«Весь вечер пасли… — повторил Милов мысленно. — Вот, значит, какие пироги. Действительно, партия разыгрывалась по замыслу, а не с листа. Очень полезные сведения. Спасибо, красавица…»

— Кто же это? — продолжала меж тем она. — Ну-ка, дайте полюбоваться…

И, не обращая внимания на неудовольствие охранников, подошла к Милову вплотную.

— Э, да это наш вечерний гость? Как интересно… Язык ее самую малость заплетался; собственно, так и должно было быть: весь вечер она не дистиллированную водичку пила. Видимо, и охрана, понимая это, обходилась с нею не так строго, как должна бы. Но возможно, ей такое обращение полагалось по занимаемому в здешней табели о рангах положению?

— Просто невероятно, — говорила между тем женщина, говорила весело и с усмешкой в голосе. — А я-то с ним весь вечер рядышком просидела, думала, что порядочный… Он что же, получается, вроде того, кто два дня назад хотел пробраться в Круг? Ну, тот, которого подстрелили и схватили так же, как этого…

— Этого не подстрелили, — сказал охранник, — здоровенький пока что. А того подстрелили, но взять не удалось. Исчез, падло. Без следа. Ничего, поищут — и найдут.

— Как жалко, что не нашли, — сказала Леста. — Ничего, зато хоть этот никуда не делся. Попалась птичка. Ну что, теперь его в подвал? Или же повезете в главную контору для серьезной разборки? Только он ведь технет — точно, точно, он мне сам сказал. А раз технет, то куда же? Передадите ремсам? Ему ведь тогда полагается экспертиза и либо ремонт, либо — утилизация…

— Наше дело — доставить, — сдержанно проговорил охранник. — А уж ремсы сами разберутся. Не наша забота.

— На экспертизу, ясно, — словно сама себе подтвердила женщина. — Раз его так ждали, значит, птица с богатыми перышками. Ну ничего, из него там повытрясут все, что нужно. Нелегко ему придется, бедняге… Голова кругом пойдет — выболтает все, что надо и чего не надо. У него никакой блокировки нет, треплется напропалую…

Эти слова можно было воспринять просто как болтовню охмелевшей женщины. Это был текст для охранников. Но можно было и — иначе. Как предупреждение. Как указание: готовься, гость дорогой, к серьезным вещам… И это была уже информация только для него. Блокировка. Ладно, будем иметь в виду… Ничего, если все действительно обстоит так, то на этом игра не закончится. Терпение. Так или иначе, она сделала то, что сделала.

Милов почувствовал, что на душе стало легче. И веселее. Он приободрился, хотя по его облику никто не подумал бы такого. Все очень хорошо. Похоже, начинается желаемая игра. В таком случае — поиграем. Этому нас учить не надо. Покрутимся. Неужели наша людская причудливость не осилит элементарной технетской логики? В конце концов, человек, играя в шахматы, чаще побеждает логическое устройство, чем проигрывает ему. Почему бы и здесь не повториться тому же? Конечно, комбинация задумана весьма сложная, а следовательно, и уязвимая. И тем не менее… Тем не менее, сейчас надо исходить из того, что этот гамбит был оправдан.

Он почувствовал, как вопреки правилам ему вдруг захотелось улыбаться. Хотя положение все еще оставалось достаточно невеселым. И перспектив на быстрое его улучшение не имелось.

А вот — весело стало.

После того, что было сказано Лестой, он понимал уже, что из двух вариантов дебюта, какие он анализировал перед тем, как принять решение, осуществляется второй. То есть его не оставят здесь (а это был бы тоже вполне приемлемый вариант, работа для него нашлась бы и тут, как наверняка отыщется она и в другом месте), не оставят, но без промедления переправят куда-то в другое место. Пока что его никто еще не проверял серьезно; его принимают за технета — это немалая удача. По возможности надо держаться этой версии. Любой технет, ведущий себя неправильно, считается неисправным и подлежит, надо полагать, либо ремонту, либо уничтожению. Как он успел уже усвоить, эти вопросы решаются — и реализуются — именно на той самой Базе, куда отправляют людей отсюда — из Круга, в который ему пока так и не удалось войти. Попав на Базу, он постарается установить, что же происходит с этими людьми; с этими — значит, возможно, и со всеми остальными. И таким образом будет найден ответ на первый вопрос, заданный ему у классной доски. А может быть, найдется там подводка и к другому ответу: где, как, из чего и каким способом изготовляют технетов… Недаром же услышал и запомнил он пренебрежительно точное: «Сырье…» Мило в почувствовал вдруг, как невольная дрожь пробежала по телу: технеты состоят из тех же материалов, что и обычные люди, и самым простым способом получить такие материалы являлось бы… "Нет! — безмолвно крикнул он. — Не может быть! А почему, собственно? — тут же опроверг он сам себя. — Отношение к людям может быть всяческим — а в технетских представлениях, как я успел уже почувствовать по лозунгам в Текнисе, творцы Освенцима выглядели вполне достойными и уважаемыми людьми, одними из предтеч техницизма, впервые официально отнесшиеся к человеку как к своего рода сырью. Техноканнибализм? Но нет, все-таки верить в это не хочется. Слишком похожи технеты на людей, слишком близки им. Но все же — где люди? И зачем везут их на Базу? Везут скрытно, в закрытых трейлерах, ночью…

«Не сообразил вовремя, — укорил он сам себя. — Надо было попробовать как-то пробраться, слиться с теми людьми, пусть бы тебя отвезли вместе с ними…» Но он понимал, что практически это было неосуществимо: такое можно было предпринять, лишь пробравшись в Круг, а этого-то у него и не получилось, не могло получиться…

«Ладно, пусть события движутся так, как им положено. Все равно каждый час приносит новую информацию. Делает жизнь богаче, — подумал он не без ехидства по отношению к самому себе. — А пока что вырази судьбе благодарность за то, что тебя все же куда-то повезут. Хотя бы не пешком придется добираться…»

Его и в самом деле посадили и повезли. Машина была специальной — для перевозки арестованных. «Автозак, — подумал он. — Приходилось и раньше на таких ездить, да только в ином качестве. Не здесь, не в будке с конвоирами. А в кабине…»

Все течет, все изменяется.

Автозак — не лимузин, но машина куда более тряская. Однако, несмотря на это и другие неудобства, он ухитрился даже задремать. Не выспался как следует прошлой ночью, да и выпитое давало о себе знать, хотя он и принял все возможные меры, чтобы последствия оказались не слишком серьезными. И он с легким (насколько это было возможно) сердцем позволил себе уснуть — все равно, заметить, куда его везут, из-за отсутствия окон, было невозможно, — и действительно проспал до того самого мига, когда машина остановилась и ему приказали, слегка подтолкнув, чтобы придать энергии, выходить.

В помещении их было двое. Оба — в нежно-розовых комбинезонах, гармонировавших с красноватым цветом стен. Вдоль этих стен, вплотную к ним, стояли низкие, длинные столы, загроможденные множеством приборов, с первого взгляда Миловым не опознанных. Посреди комнаты стоял еще один стол — отдельный, возле него в двух мягких удобных креслах и сидели эти двое. А на столе располагался терминал. Что-то знакомое было в облике этого устройства. Милов напряг память. Господи, да это же IBM, не сложнее 386-го, без малого — музейный экспонат. Приятная неожиданность; приятная — потому что от технетов можно было ожидать большего. Неужели они сами до сих пор не придумали ничего лучшего? Просто невероятно. Ну ладно, примем к сведению.

Доставившие его успели уже доложить обстоятельства задержания и вышли. Сесть Милову не предложили. Оба розовых разглядывали его, как ему показалось, с интересом. Он, как и полагалось, смотрел прямо перед собой, стараясь моргать пореже. Красноватая стена была гладкой и пустой, не за что было зацепиться взглядом, но он мысленно провел на ней две диагонали и старался удерживать взгляд в точке их пересечения.

Так — без звука, без движения — прошла минута, другая, третья… Очень хотелось двигаться, переступить хотя бы с ноги на ногу, пошевелить руками… Он заставлял себя стоять неподвижно. Чтобы отвлечь себя, принялся вспоминать стихи, любимые в юности, и другие — что узнал позже. Но стихи не шли на ум, хотя сами поиски помогали не ощущать так остро молчание и неподвижность.

Видимо, это было какой-то формой проверки, тестом своего рода. Возможно, Милов его выдержал. Он уже не мог бы сказать, сколько минут протекло (удивился бы, услышав, что ровно пять, вовсе не полчаса, как он был уверен), когда один из розовых ремсов (он полагал, что попал уже к ним) разбил, наконец, лед молчания. У него оказался негромкий, приятный голос. И обратился реме не к Милову, как можно было ожидать, а к своему не менее розовому коллеге.

— Прямо идеальный технет, — сказал он, и Милов не уловил в его тоне иронии, хотя понимать эти слова надо было, по всей вероятности, именно иронически. — Как держит плоскость — просто залюбоваться можно. Вы согласны, коллега?

Второй поджал ровные, в ниточку, губы.

— Чересчур убедительно для разлаженного технета, — откликнулся он. — Так что могут возникнуть даже некоторые сомнения. Может, он просто лепит горбатого к стенке?

— Сомнения в том — действительно ли он неисправен? Или в другом: вообще технет ли он? Но и то, и другое не составляет проблемы. Когда его разберут, это станет видно. Хотя вы, быть может, думаете, что возможно обойтись без разборки?

(«Интересно, — мельком подумал Милов, — тут они обращаются друг к другу на „вы“, не то что технеты на улице. Видимо, единство расы здесь не менее условно, чем в любой другой точке планеты…»)

— А что же с ним еще делать? — ответил второй. Голос его был бесцветным, без интонаций. — Он почти сутки уклонялся от явки. Разлад четвертой степени. Ремонтировать его — потеря времени. Да и утрата невелика. Примитивный технет, черный. Уровень сложности неотличим от нуля. Если бы тут было что-то интересное, им, возможно, заинтересовался бы Клеврец. А так — ерунда, примитив. Самое большее — мешок для отработки приемов.

(«Клеврец? Он назвал имя — Клеврец? Не может быть! Но ведь Клеврец был начальником отдела в… Еще тогда, при людях, еще даже до Каспарии… Неужели?.. Или просто совпадение? Или заимствовано только имя — в силу подражательного инстинкта? Клеврец! Ну, что они там дальше?..»)

Двое как ни в чем не бывало продолжали свой разговор:

— Ну, положим, это ведь он только сейчас такой, а вообще-то — технет городской, с нашим, столичным индексом, так что в прошлом наверняка имел важную функцию. Назови свой основной смысл, технет!

Переход от спокойного тона к раскатистому, приказному, почти крику был настолько неожиданным, что Милов не удержался и вздрогнул. Он сразу же испугался того, что вздрогнул, и страх этот — растительный, неосознанный — заставил его пропустить то мгновение, в которое надо было дать ответ: на такие вопросы откликаются, не думая. Опоздал, и теперь оставалось только молчать — молчать, что бы там ни было и чем бы ни грозило.

— Онемел, а? — сказал первый реме своему коллеге, когда протекло не менее минуты в полной тишине. — Бедный, бедный технет. У него даже речь отключилась, вот ведь как далеко зашел разлад. Пятая степень. Неужели же мы так и не узнаем, какой была его основная функция?

— Да ну, — все так же лениво-безразлично отозвался собеседник. — Номер есть, запросим картотеку, и все будет яснее ясного.

— Конечно, мы так и сделаем, и незамедлительно. Но, коллега, как же тяжел и неблагодарен наш труд! Даже удовлетворить наше невинное любопытство из первоисточника мы не имеем возможности! Нет, положительно я буду просить, чтобы меня переналадили на что-нибудь другое. Займусь вопросами снабжения или финансами, например, — разве плохое занятие в наши прагматические времена?

На этот раз Милов не вздрогнул — он просто не очень внимательно вслушивался в разговор, переживая недавнюю оплошность, и не сразу оценил многозначительный намек. Кроме того, ему сейчас вообще ни на что не следовало реагировать: если уж он разлажен до пятой степени, то и придется держаться такой версии. Какой бы нелепой она ни казалась. Хуже всего — менять версии на ходу.

— Да, речь нарушена, — сказал второй вместо того, чтобы высказать коллеге сочувствие по поводу их общей нелегкой судьбы. — Но восприятие работает. Глаза-то у него живут. Да еще как весело! Прямо прыгают и скачут. Значит, разлад не в центре. Какой-то периферийный разладик речи. Такой, случается, проходит, если технета немного встряхнуть — что-то там заскочило, а от сотрясения оно и встанет на место. Как вы относитесь к такому способу, коллега?

— Да, так бывает, вы совершенно правы, — поддержал первый. — Легкая встряска порой делает чудеса. Молчит технет, молчит, а потом вдруг начинает разговаривать, даже не говорит, а поет, да еще с такой охотой — потом их просто не заставишь замолчать.

— Я бы встряхнул его, — сказал второй, изображая нерешительность, — но что-то я его боюсь. Поверите ли, коллега, — просто страшно приблизиться. Какой-то угрюмый, тяжелый технет. От того, что мы вернем ему речь, ему вряд ли станет легче. Нет, мне действительно страшно…

— Ну-ну, что вы, — успокоил его первый. — Он хороший, добрый технет, только немного разладился, и он не сделает вам ничего плохого. Он искренне хочет, чтобы все стало ясным и чтобы ни у кого не возникало лишних забот. Нет, нет, коллега, уверяю вас — он сам чрезвычайно озабочен тем, что с ним происходит, и если так настойчиво уклонялся от встречи с нами, то, конечно же, лишь потому, что не хотел печалить нас своим невеселым видом. Он заботился о нашем спокойствии, коллега, так что придется, хотите вы или нет, даже поблагодарить его за это. Он — смирный и благонастроенный технет, и я полагаю, что вы можете без боязни подойти к нему.

Второй реме, как бы вняв увещеваниям, встал и обошел стол, приближаясь к Милову. Был он, пожалуй, на голову выше и соответственно шире в плечах. Мощный был технет, но, насколько Милов успел заметить, ремсы все были такими, — наверное, их выполняли по специальной программе. Когда до Милова оставалось шага три, реме вдруг остановился:

— Нет, право же, я по-прежнему боюсь. Он все-таки очень злой, этот технет, зол и угрюм, он вовсе не добрый. Я отсюда прямо носом чую, какой он бяка. Пожалуй, я не стану к нему приближаться. Что вы на это скажете?

— Вы же добры от природы, — ответил на это первый. — И, не сомневаюсь, справитесь со своим страхом, чтобы сделать благо этому нашему бедному, несчастному собрату… Смотрите-ка, он даже и не удивляется!

— Сейчас удивится, — пообещал второй ремс. И, сделав еще шаг вперед, нанес Милову мгновенный правый боковой в челюсть. То был нокаутирующий удар.

Потолок вдруг встал перед глазами, вспыхнул и превратился в галактику. Милов, не сгибаясь, рухнул на пол. Стало тихо и темно. Только негромко и густо шумело в ушах.

— Пожалуй, он и в самом деле удивился, — еще успел услышать он, выключаясь.

Милов открыл глаза и тут же зажмурился от яркого света. Освещение, однако, было не таким, как перед ударом в челюсть; тогда преобладали розоватые тона, теперь же — ему показалось — свет был скорее белым, не столь угрожающим. Но все равно слепил, так что Милов не стал больше поднимать веки и лежал неподвижно, стараясь понять, что же с ним произошло. Видимо, его все-таки встряхнули, как и собирались. Основательно, надо сказать, встряхнули. Он начал ощупывать зубы кончиком языка. Нет, кажется, сохранились и протезы, и то, на чем они держались; удар был нанесен со знанием дела — чтобы не усугубить неисправности технета, но всего лишь поставить его мозги на место. Ну и как, поставил? Аргумент, конечно, убедительный, но к чему-то подобному Милов был психологически готов заранее, когда продумывал варианты. Да и вообще ясно было: раз технеты — всего лишь искусственные устройства, то ни о каком гуманизме действительно и речи быть не могло. С механизмом обращаются в зависимости от обстоятельств: можно ключом, но не исключается и зубило. «Кажется, после этого меня еще куда-то переместили, — подумал он, все еще не открывая глаз. — Ладно, полежим еще, прислушаемся к обстановке; пока ничего другого — только прислушиваться…»

Он вслушался. Он был тут явно не один: тишину нарушали какие-то шорохи, чье-то дыхание. Потом прозвучал голос:

— Нет, ничего… Так вот, это было, значит, как раз перед превенцией, и у него стали уже, как водится, наступать странности. Знаете, как это бывает у неустойчивых: стал воображать себя человеком. Ну и сразу, конечно, выпадать из ритма. А к тому времени познакомился он с одной приятственной технюлей и вместо нормальной технологии стал вести себя, как человек: ну, вздохи там, туманные разговоры, цветочки…

— Это надо еще ухитриться найти цветочки, — вставил кто-то другой.

— А меня от таких с души воротит, — это был уже третий голос. — Ты знаешь, что ты — технет, самое совершенное существо в мире, и подражать людям хоть в чем-нибудь — позорно. Я бы за такие цветочки не то что в лес — я бы в горы загонял, без ограничения времени, пусть повкалывает на расплав, тогда поймет, каким должно быть технету.

— Жаль только — гор у нас нет, — сказал второй — не особо, впрочем, грустным голосом.

— Будут, не беспокойся, — проговорил третий. — Будущее за нами. Горы, океаны — все будет.

— Ты что ремонтируешь-то? — спросил второй после паузы. — Вроде бы у тебя все в порядке, а?

— Я уж превенции не пропущу, за это можешь быть спокоен. У меня другое: плохо держат тормоза.

— Въехал кому-нибудь в верхнюю панель, так я понимаю?

— Так получилось. Тоже был такой — ретроход. Я ему долго втолковывал: твои, мол, любимые люди произошли от обезьяны, а мы произошли от людей, значит, люди для нас — вроде обезьяны, достойно ли хоть в чем-нибудь им уподобляться? Мало ли что — своей знати у нас не было, королей всяких, да и государства тоже — зато все будет! А он вместо того чтобы провернуть это через свои шарики, мне кричит: ты, мол, ничего не понимаешь! Будь я в полном порядке, я, возможно, и стерпел бы, да вот — тормоза не сдержали, я ему и поднес, так что он в момент вырубился…

— Вроде вот этого, — сказал первый голос. — Два часа не может включиться.

— Это Куза, его почерк, — сказал второй.

— Пробовал, что ли?

— Может, и пробовал, если знаю. Может, и пробовал.

— Шевелится, — сказал первый.

— Нет, Куза насмерть не бьет, — сказал второй. — Он умеет.

— Ты мне смотри, — предупреждающе предостерег третий голос. — Я ведь сказал: у меня тормоза не держат.

— А что такого?

— Насмерть — это людской оборот. Мы, технеты, так не говорим. Мы не умираем, к твоему сведению. Мы изнашиваемся, и нас отключают. Мы не люди — раз и навсегда!

— А ты с этим не ко мне обращайся, — возразил второй.

— Верно, — сказал и первый. — Разве мы виноваты?

— Кто же еще? — сказал третий.

— Вычислить нетрудно. Сколько циклов назад было провозглашено Совершенство?

— А хрен его знает, — сказал третий. — Никогда не спрашивал. Технет не живет вчерашним днем. Для технета нет понятия «вчера».

— Ну, это каждый знает. Так вот, могу тебе напомнить: двенадцать циклов назад.

— Теперь мне ясно, — сказал третий, — почему ты здесь оказался.

— А я и не скрываю. Ну да, у меня открылось обратное мышление. Мне на экспертизе растолковали: потому, что попал под сильное облучение. Там, где я был, хранятся какие-то такие штуки, точнее не знаю. Разлад, конечно, но устранимый. Исправят, и я снова не буду знать. Но пока еще знаю. Двенадцать орбит назад. И по тогдашнему Провозглашению Совершенство должно было быть уже сегодня. И люди во всем мире признали бы нашу неотвратимость. А что мы сегодня делаем? Чудеса? Да ничего подобного — перетаскиваем через кордон краденую медяшку и продаем тем же людям, только за другую границу. И люди поэтому нас всерьез не принимают. Потому что ничего, кроме контрабанды, от нас не видят.

(«Интересная информация», — подумал Милов, внимательно прислушивавшийся к разговору.)

— Как же не видят? — не согласился третий.

— А потому, что, кроме этого, видеть и нечего. Мы десять орбит назад перестали работать на вывоз, для людей. Говорят, что перестали потому, что товары наши никому не нужны были — даже на востоке, не касаясь всех прочих. Но я считаю, это не так, а просто мы решили, что сперва сделаем все, что нужно, для нас самих, для высшей технетской расы, получившей наконец возможность свободного развития. И за это же время, поскольку мы технеты и мыслим продуктивнее людей, подготовим такую производственную программу, что люди только рты разинут — и сдадутся: поймут, что им осталось только доживать на правах подчиненного вида. Вымирать, попросту говоря. Вот как оно было задумано, собрат.

— Вот тот самый хнет, про которого я начал рассказывать, — снова заговорил первый, — он каждый день повторял: «Люди работают очень плохо, а мы — и того лучше».

— Когда подремонтируемся, — сказал третий, — ты меня с ним сведи. Я ему объясню, что к чему. А ты, собрат, тоже фрукт. Что значит — «задумано»? Совсем даже неплохо задумано.

— Это верно, — сказал второй. — Задумано, да. Только получилось не так. Пока мы готовились с этой своей программой, оказалось, что люди убежали вперед. И программа наша — это вчерашний день, хотя и говорится, что мы вчерашнего дня не знаем.

— Ну и что же, — сказал третий. — Просто нас пока еще мало. А их много. Но скоро нас тоже будет много. И еще больше. И мы этот их бег притормозим.

— Мне что-то от этой мысли беспокойно, — сказал первый собеседник. — Нам же не их притормаживать надо. Нам самим надо скорость набирать.

— Согласно Провозглашению, — сказал второй, — у нас через пять орбит должен будет уже возникнуть собрат новой конструкции — технет космо.

Который сможет жить в мировом пространстве без всяких там приспособлений. Не так, как люди. А вот так же свободно, как мы тут, на поверхности. И почти одновременно с ним — еще другой технет, марин. Он будет жить в воде, как рыба. И поговаривали даже, что разрабатывается еще конструкция технета аэро. Летающего.

— Вот уж тогда люди скиснут окончательно, — сказал третий с торжеством в голосе.

— Верно, — согласился второй. — Только пока непохоже, что все они в срок появятся. Потому что по Провозглашению у нас сегодня уже должно быть Совершенство. Но его нет. И всего, что нужно для нас самих, мы не сделали. И тащим из-за границы медную стружку…

— Ты, что ли, тащил? — спросил третий.

— А хотя бы и тащил. Я, если хочешь знать, в конвое был, водил трейлер не где-нибудь, а в Восточном конвое, чтобы ты знал. Так что знаю, что — туда, что — оттуда. Туда чаще всего — стволы, но тоже, понятно, не у нас произведенные…

— Мне в это не верится, — сказал первый голос. — Граница у нас закрыта наглухо. Особенно на востоке.

— Закрыта, верно, — согласился второй. — Только не для всех. И с той стороны закрыта. И тоже не для всех. Кому надо — для тех открыта. Ко всякому замку есть отмычка.

— Ну, это не наше дело, — сказал первый. — А вот почему же, по-твоему, мы не сделали всего, что нужно для нас самих?

— Может, потому, — сказал второй, — что производим собратьев больше, чем успеваем обеспечить. Сырья пока что хватает… А может, и еще какие-то причины есть. Только люди пока что остаются впереди. Не наши, понятно. А там, в людском мире.

— Это временно, — сказал третий. — И это никак не значит, что кто-то должен подражать людям. В этом ты меня не убедишь.

— А я и не собираюсь, — сказал второй. — А ты, собрат, где возвеличиваешь Технецию? Какой смысл реализуешь?

— Зонт Страны.

— Ну, тогда понятно. До вас новости доходят через фильтр тонкой очистки.

— Что нам надо, до нас доходит.

— Может, это вам и впрямь не нужно, — сказал первый. — Только вот нам — там, где я сейчас, — по программе надо давно уже работать на вывоз. Подавлять людей и замыслом, и качеством. А не выходит. Ну просто никак не получается.

— Плохо работаете. Если бы мы так же халтурили, как вы, то те, не хочу называть, своего добились бы, и что сейчас здесь творилось бы — никто не знает.

— Работаем, как можем. Дело технета — выполнять. Технет должен, это в науке сказано, находиться в состоянии равновесия с окружающим миром, тогда он проявляет себя с наибольшей полнотой. Значит, что-то с равновесием не так. Но мы себя не жалеем. Мы честные собратья. Делаем, что способны. И выходит плохо. У людей лучше.

— И все равно…

— Да обожди. И вот нам дано локальное Провозглашение: смотреть на людей внимательно. Почему у них лучше? В чем секрет? Говорят даже, что мы со своими людьми поторопились. Не надо было их так сразу выводить из дела. Надо было присмотреться, а пока то да се — объявить двухрасовое государство. А то ведь наши собратья тогда просто не успели. Поторопились. Раньше, пока мы работали под ними, присматриваться было незачем: они давали команды, собратья исполняли. А потом мы сразу вывели их в Круг. И ничего не успели перенять. Мы ведь так их ненавидели, хотя и вслух не говорили, что казалось — ничего от них нам не нужно, они — одно, мы — совсем другое… Мы не люди, мы — технеты, и всё у нас должно быть иначе.

— Оно и есть иначе, — сказал третий.

— Только не так, как думали. И вот теперь говорят, что, может быть, надо людей из Круга, какую-то часть, вернуть в дело. И посмотреть, почему у них так получается.

— Без толку, — сказал второй. — Это ведь не те люди. Это наши люди, а они ничем не лучше нас. Только одно название, что люди. А тех, что умеют, ты к нам и на буксире не затащишь. А эти, наши, — ты зря говоришь, собрат, что мы их к делу не подпускаем. Вот там, где конвой Восточный базируется, там технетов почти и нет, только охрана. А остальные — люди. И работают, им там условия созданы. Правда, их из той зоны не выпускают, это верно, но остальное там — будь-будь. А большого толку все равно не видно. Это только говорят, что в Круге — одно лишь сырье. Нет, там и другие есть — те, что еще на что-то годятся толковое.

— Вредный ты собрат, — сказал третий убежденно. — Далеко зашло у тебя с разладом. Не знаю уж, какой ремонт тебе поможет. Я бы тебя, откровенно говоря, сразу пустил на протоплазму.

— Да ну, — сказал первый, — это пустяк. Сделают ему усиленную превенцию, и будет нормальный собрат, а это все у него исчезнет. Он ведь говорун, а не деловик. Ты ведь говорун?

— Ну да, — сказал второй. — Потому и здесь. А был бы деловик — то меня сразу пустили бы на разборку. Вернули бы в люди, а оттуда опять взяли в сырье.

— Это, конечно, верно, — согласился третий. — Но все равно ты — вредный. Ты лучше рот открывай пореже, пока тебе не сделали превенцию. А то у меня, знаешь ли, тормоза слабые.

— Знаю, ты уже говорил, — сказал второй. — Ладно, не буду. Я ведь только одно хотел сказать: что дан теперь такой поворот — смотреть на людей. Потому что надо что-то делать. Времена меняются. Вот и в Ост-конвое, где я был, дела пошли хуже. С той стороны жмут. Надо как-то по-новому. А наши не умеют. Говорят, будут менять начальство — тех, кто все организует. Только кем его заменишь? Все мы одинаковы. Вообще мы, технеты, чувствительны к переменам. Воспринимаем их неуклонно. Вот дали команду присматриваться к людям — и мы присматриваемся. И, конечно, сперва усваиваем то, что легче. Разные привычки. Обороты речи. На экранах стали больше показывать разных людей. Не наших, понятно, а тех — со всего мира. У людей много забавного. А главное — многое непривычно для нас, вот мы и перенимаем. Технет быстро схватывает. Технет существо способное. Мы можем все делать лучше людей. Если бы равновесие. Но чего-то для равновесия не хватает. Чего — я не знаю. Наверное, никто из нас не знает. Но людям сейчас уделено внимание.

— Оно и чувствуется: недаром они зашевелились, — проворчал третий голос.

— Так что ты зря обиделся, собрат, когда я сказал «до смерти». Я мог бы, конечно, сказать «выбил на списание», а не «убил до смерти». Но сейчас это считается малым нарушением. И даже не карается.

— И все равно, — упрямо сказал третий. — Ты, собрат, думай про себя, как хочешь. Но при мне не говори. Мы, в Зонте Страны, этого не любим. Нас так уж запрограммировали, что мы этого не любим.

Милову уже надоело лежать без движения, хотя разговор вокруг него шел интересный. Он снова открыл глаза, на этот раз медленно, чтобы не ударило светом, и попытался приподняться на локтях.

— Где это я? — проговорил он медленно, запинаясь, словно способность воспринимать и оценивать окружающий мир только что возвратилась к нему. — Вроде бы только что выходил на улицу…

— Верно, не в ту сторону повернул, — сказал третьим голосом один из находившихся тут технетов: крупный, вроде пресловутого Кузы, с тяжелыми чертами лица, или, по-здешнему, верхней панели, на которой поблескивали маленькие острые глазки. Одет он был — как и остальные, впрочем, — в длинную, до щиколоток, серую просторную рубаху, был босоног, длинные, в рыжеватых волосках руки далеко торчали из куцых рукавов. — Не туда, собрат, не туда! — И он громко захохотал, открыв длинные желтые зубы и темно-красные десны.

— Ты, собрат, попал в ремонт, — доброжелательно проговорил голосом первого из собеседников другой технет, фигурой помельче, с большей, как принято говорить у технетов, степенью износа; люди сказали бы — годами постарше, но тут человеческие представления о возрасте вряд ли были применимы. На голове его почти уже не оставалось волос и, кажется, был недочет и зубов. — В первый раз, что ли, ремонтируешься?

— Откуда же мне знать? — ответил Милов так, как и надо было.

— Ну да, верно, — сказал первый. — Значит, технет. А я, признаюсь, подумал было, что ты-да не человек ли. Пока ты лежал вырубленным, панель у тебя очень уж выразительно дрыгалась.

— Разлад, — сказал третий. — Ничего, наладят. Нигде в мире нет такого ремонта, как у нас. — И он обвел взглядом остальных, словно ожидая возражений, но никто не стал спорить.

— А жаль, — молвил молчавший до сих пор второй. — Жаль, что ты не человек. Поговорили бы. С людьми теперь можно беседовать. Раньше было нельзя, но мы и сами не хотели, очень уж натерпелись от людей; так всегда говорили и говорят, что мы от них натерпелись ого-го сколько всякого зла; сам я не знаю — какого зла, но так уж говорят. А теперь говорить с ними разрешают, да и у нас самих интерес возник. Многое меняется в жизни. Только мы этого не помним. Тебе приходилось с людьми встречаться?

Милов хотел было покачать головой, но вовремя подумал, что у технетов это, может быть, и не принято: раз можно сказать, зачем же тратить энергию еще и на движения? И он ответил:

— Скорее всего, нет. Где же я мог бы с ними встречаться? Да и зачем? В моем смысле такого не заключалось.

— Ну, мало ли, — сказал второй. — Я вот помню. Это у меня неисправность такая: помню все, что было. Бывает, и в городе оказываются люди. Бегут с Базы. Наверное, тянет их к высшим существам. К нам то есть. Но туг их быстро выявляют. Раз-два.

— А вообще-то известно, что люди во всем мире нас ненавидят, — вставил третий.

— Не все люди, — поправил первый. — Правительства. Рядовые люди за нас. Потому что мы во главе прогресса и развития. И они знают, что при нашей структуре люди могут жить и ничего не делать. А этого все люди хотят. Мечтают. Люди ленивы. Мы, технеты, без работы не можем. А они — сколько угодно.

— Да мы тоже не отказались бы, — сказал третий и снова захохотал. — Только мы не для такого созданы. Не для лени. И если кто разлаживается по этой линии, то ему солоно приходится. Но люди нас ненавидят, это верно. И не могут спать спокойно, пока не узнают нашего секрета. Только они не узнают.

— Понятное дело, не узнают, — сказал Милов, чтобы участвовать в разговоре и не выделяться при этом. — Мозгов у них не хватит, чтобы такую хитрую вещь узнать.

— Глуп ты, собрат, — снисходительно возразил третий. — Разве же в этом секрет? Это просто технология, только и всего. А настоящий секрет в другом. Но это уже дело политическое. А вся политика на три четверти состоит из военного дела. Мы в Зонте Страны это твердо знаем. А секрет заключается в том: когда будет дана команда техне… технезировать мир. Дня и часа никто не знает. Но приказ будет, это уж как аш два о.

— Технецизировать, — поправил первый.

— В общем, чтобы во всем мире были технеты.

Мы ведь когда-то весь этот мир населяли, от океана до океана. Это потом уже нас оттеснили", потому что взялось откуда-то множество людей. Вот тебе и вся великая тайна: когда будет дан приказ подниматься и расселяться по старым нашим местам. В какой день. Но этого люди никогда не узнают. Пока мы не начнем. А тогда поздно будет.

— Да и мы до тех пор не узнаем, — сказал второй.

— Я вот и не хочу знать, — сказал первый.

— И я не хочу, — присоединился Милов.

— А хоть бы и хотели: не положено, — успокоил их третий. — А не положено — значит, и не будет. Много есть вещей, которые не положены. Вот например, доставили тебя в ремонт — сиди и жди команды. Ты, может, и хотел бы встать и уйти по своим делам, да вот не положено — и дело с концом.

— Хотел бы, да не уйдешь, — сказал Милов уверенно. — Не так все задумано, чтобы кто-то взял и ушел.

— Это кто не знает, — сказал второй. — Уйти-то как раз просто. Но если после этого тебя еще раз остановят, то путь один: на списание и на протоплазму. А кому же охота на протоплазму раньше времени? Правда тебе, собрат, и так уж немного осталось, — повернулся он к Милову. — Износ у тебя, судя по виду, уже серьезный. Хотя и не безнадежный. Да все равно, начальство — оно точно знает, когда кончится твой ресурс.

«Дурак, — подумал Милов. — Нашел веселую тему для разговора. Хотя, видно, так у них принято. Не люди ведь, так что о простой деликатности и представления не имеют…»

— Начальство знает, — откликнулся он вслух.

— Да что уж, — вмешался первый, — до начальства, может, и вообще дело не дойдет. Скорее, тебя и ремонтировать-то не станут. Стоит ли заниматься ремонтом, если у тебя ресурса осталось — всего ничего? Могут и сразу списать. Я бы вот тебя сразу списал, и самому тебе было бы спокойнее. А то они с тобой, видно, серьезный разговор затеяли, встряску-то тебе дали, как новенькому, — видели мы, как тебя приволокли…

— А ты зачем мне это говоришь? — сказал Милов с досадой. — Ты же меня на что подбиваешь? Не знаешь? Так я тебе скажу: ты меня, честного собрата, подбиваешь на то, чтобы я вот прямо сейчас встал и пошел. — Он повернул лицо к двери, единственной в этом тесноватом и без окон помещении, где всей мебели было — четыре деревянных топчана без намека на какую-нибудь подстилку. — Потому что, мол, раз все равно на протоплазму, то терять нечего, беги знай… Как же это у тебя возникают такие мысли, собрат?

— Встанешь и пойдешь, — усмехнулся второй, — да только не дальше этой вот двери. Чуть отворишь ее — подкатится к тебе один, выдаст верхним манипулятором по твоей панели, и опять будешь полдня приходить в себя.

— Ты же сам сказал, собрат, что уйти — просто.

— Я сказал: для того просто, кто знает. А не знаешь — и сиди.

— Все равно ведь иначе, как через дверь, не уйти.

— И через дверь можно уйти по-разному. Тебя как кличут?

— Эпсилон, — сказал Милов, вызвав в памяти названия серий, усвоенные еще перед полетом.

— Да нет, я кличку спрашиваю. Эпсилон — серия, вас, может, сто тысяч существует, а может — миллион. Ты вообще откуда взялся?

— Из ниоткуда. Тебе-то что? Ну, скажем, из леса…

— А, лесник… Ну, тогда ясно, вы же там дикари, живете на деревьях, грибы жрете. Здесь кличку каждый себе придумывает сам — так у нас тут, в городе, повелось. Вот я, например, — Плям, этот вот зонтик — Болт, а он — Сока. Надо же и тебя как-то прозвать, иначе неудобно. Чука — годится?

— Пускай Чука, — согласился Милов.

— Так вот, Чука, сейчас ты если даже и выйдешь из двери и если даже потом доберешься до выхода — а дальше что? В этом-то чехле? — Плям двумя пальцами приподнял подол рубахи. — Ты и ступить не успеешь, как тебя возвратят на место, обездвижив — и тогда уже пойдут строгости. Нет, это не так делается. Но ведь мы сейчас где? Мы — в точке направления. Тут только решают, кому какой ремонт нужен. А сам ремонт — в других местах. Вот когда решат, тогда тебя опять переоденут в нормальное, посадят там внизу в отстойник и будешь ждать, пока не соберется команда туда же, куда и ты. Может, день прокантуешься, а может, и все три. А из отстойника выход — прямо во двор, а во дворе надзор слабый, потому что все знают: нормальный технет не станет уходить — соображает, что самому дороже обойдется. Вот тогда надо только улучить момент — и шмыг за ворота. Лучше всего в такой час, когда собратья либо расходятся по работам, либо возвращаются. На улице тогда — поток. Юркнул — и исчез. Вот так это, Чука, делается..

За дверью послышались приближающиеся шаги.

— Наконец-то заправку несут, — сказал Болт. — А то у меня уже все датчики воют…

Но то были не разносчики. В приотворившейся двери показался слис в розовой оболочке.

— Кто тут Эпсилон?

— Я Эпсилон квадрат восемьдесят четыре…

— Ползи на выход!

Его привели туда, где он уже был, и за столом сидели те же двое: Куза и второй, вежливый. Снова было пять минут тишины и неподвижности. Потом вежливый проговорил:

— Так вот, Эпсилон, какие дела, бедный ты мой собрат. Плохие дела. Твои. Прямо-таки невыносимо плохи они. Я могу целую вечность искать по всей Технеции дурака, который захотел бы тебе позавидовать — и не найду. Вот так вот.

— Да что ты с ним нежничаешь, коллега, — сказал Куза. — Он же все равно не оценит. Слушай, ты, — обратился он к Мидову, — банные ворота, сейчас ты будешь говорить по делу, и лучше не пытайся нести всякую куинапу, не то придется еще разок тебя встряхнуть, мне это труда не составит. Тебя спрашивают — ты отвечаешь и не лепишь из себя простачка. Вот коллега сейчас доходчиво объяснит, в каком меду ты увяз по уши. А ты насторожись, чтобы потом не пенять на себя. Воспринял?

Милов промолчал.

— Я всегда сочувствовал немым, — в своей мягкой манере произнес вежливый. — Это же очень тяжело, когда ты не можешь сказать собрату всего, что о нем думаешь. Однако ты, собрат, вовсе не самый несчастный экземпляр в стране: слух ведь у тебя в сохранности и зрение тоже. Так что сейчас ты четко услышишь, что думаем о тебе мы — у нас-то хватит слов, чтобы донести это до тебя; и зрение у тебя тоже достаточно острое, чтобы увидеть свою перспективу, пусть даже не в цвете, а в черно-белом изображении. Только белого там окажется очень-очень немного, поверь мне. И поверь также, что я тебе по-настоящему сочувствую, и если ты дашь возможность чем-нибудь помочь тебе, я сделаю это с радостью.

— Да не распинайся ты, коллега, — снова вступил Куза. — Он же смотрит на нас и думает — ох, как нехорошо, недостойно он думает, брат буду. И эта протоплазма, будь уверен, сейчас воображает, что будет водить нас за нос, а мы пойдем за ним, как игрушка на веревочке. Не могу — до чего хочется еще разок дать ему встряску.

— Надеюсь, что до этого не дойдет, брат, — сказал вежливый с надеждой в голосе. — Так вот, собрат, послушай. Мы, по сути дела, добрые технеты, и поэтому даем тебе полную возможность выбрать такой вариант поведения, какой больше всего тебе понравится. Теперь напрягись, чтобы не упустить ни единого моего слова. Вариант первый: ты признаешь без всяких запирательств, что ты — пассажир с потерпевшего аварию самолета. Следовательно — человек, а вовсе не технет. И ты, оказавшись на территории Технеции, не присоединился к остальным пассажирам и экипажу, которые законопослушно передали себя в распоряжение властей и сейчас чувствуют себя намного лучше, чем ты, поверь мне: они, люди, находятся среди людей и вовсе не обязаны соблюдать все нормы технетской жизни…

«А вот здесь ты уже начинаешь врать, уважаемый, — подумал Милов. — А врать — значит, проявлять слабость. Если бы вы на самом деле полагали, что я — человек, отколовшийся от попавших в катастрофу, то поняли бы, что такие вещи, как нападение на охрану, а затем уход в лес, делаются не по наитию, а по домашней заготовке, а значит — я в курсе. И вряд ли ты хочешь этим сказать, что им помешали уйти или перехватили в лесу: будь это так, поднялся бы такой шум, что и до меня дошло бы — хотя бы там, на веселой вечеринке…»

— Ты выбрал иной путь, — продолжал меж тем технет. — Пробравшись в запретную зону, ты напал на специальную автоколонну! Ну, а теперь объясни же нам: по какой причине ты это сделал? Из страха? Непохоже; ты не производишь впечатления очень уж боязливого субъекта. Значит, по иным соображениям? По каким же именно? У тебя была какая-то задача? Ты разведчик? Ты заброшен к нам, чтобы красть наши секреты? Какие? Технологические? Военные? Политические? Если ты ответишь на эти вопросы, я, конечно, не обещаю, что мы немедленно выпустим тебя через границу; ты ведь все равно не поверил бы, даже если бы я пообещал. Но могу сказать, что в таком случае ты наверняка сохранишь жизнь, а пока человек жив — он, как говорят, продолжает надеяться; нам, технетам, это не очень понятно, но мы допускаем, что так оно и есть. Итак, это был первый вариант: чистосердечное признание. Помолчим минуту, чтобы ты как следует усвоил то, что я сказал.

Он умолк. Куза проговорил:

— Слушай, дай-ка я щелкну его разок по панели, чтобы он и правда задумался всерьез.

— Обожди, коллега, — попросил вежливый. — Люди, как тебе известно, существа слабые, и, может быть, именно такое воздействие помешало бы ему углубиться в размышления. А ведь он сейчас размышляет, готов спорить на что угодно. Наберись терпения, верный мой соратник.

Куза набирался терпения недолго: несколько минут быстро проскользнули в молчании.

— Значит, не желаешь, — вздохнул вежливый. — Что же, была бы, как говорится, честь предложена… Слушай теперь второй вариант. Ты не пассажир, тогда ты. Эпсилон, — да-да, по второму варианту ты человек или даже скорее технет, весьма враждебный нам, чуждый — иначе ты, будучи нормальным гражданином Технеции, не стремился бы прорваться на Круг с очевидной целью испортить сырье и нарушить постоянный процесс производства нас, технетов, — процесс, на котором основано теперешнее, а еще больше — будущее могущество нашего неповторимого государства, нашей великой расы. Теперь снова сосредоточь все свое внимание на том, что услышишь: если справедлив этот вариант, то тебе предстоит опять-таки чистосердечное признание и исчерпывающий рассказ о том, кто руководил тобой и направлял твои безумные действия — не с востока ли? Не было ли у тебя какого-то выхода на конвой; какой была твоя конечная цель — не собирался ли ты, к примеру, в случае успеха перебросить сырье через ближайшую границу, тем самым оставив нас без возможности дальнейшего производства? Где и когда зародилась сама идея? Где находится руководивший тобой центр? В Москве, может быть, а? Много ли еще подготовлено таких агентов, как ты, где именно их готовят, в каких лагерях и школах, где они располагаются? Действовал ли ты по уговору с тем, кто два дня назад пытался пробраться в Круг, но был остановлен нашей бдительной охраной? Кто он таков, откуда и где находится сейчас? Зачем ему понадобилось пробраться? Ты дашь нам всю информацию, все свои связи — и в стране, и за рубежами. Если ты выполнишь наши условия — твои дела могут оказаться даже лучше, чем ты предполагаешь: допустим, мы пожелаем найти с тобой общий язык и дать тебе возможность искупить свою вину. Мало того — ты не только останешься в порядке, но и получишь хороший шанс жить намного лучше, чем до сих пор — если ты человек, и выйти совсем на другой уровень реализации смысла — если технет. Мы ведь понимаем, что лес — не лучшее место в Технеции для способного и честолюбивого существа. Вот второй вариант из возможных для тебя, и ты можешь вертеть его в голове еще целых пять минут.

«А вот это уже что-то новое, — подумал Милов. — Относительно этого нападения я ничего не успел узнать. Кто же это? Экипаж? Нет, перед ними таких задач не ставилось. Значит, кто-то действует здесь на свой страх и риск. Но это явно не та оппозиция, с которой я уже знаком. Ладно, запомним это, как еще один повод для размышлений…» И тут его словно осенило: это же Мирон был, конечно же. Мирон; Ваня, который пошел в лес по грибы и которого, по слухам, съел волк. Волк, однако, в этом не уверен. Ах, Мирон, Мирон… И Леста ведь не случайно заговорила об этой попытке там, сразу после задержания Милова: услышала о происшествии, сообразила, кто был тот подстреленный, и решила сразу же предупредить Милова, а он только сейчас понял.

— Зря ты с ним цацкаешься, собрат, — сказал Куза и лениво поднялся. — Он, похоже, слишком тупой даже для изношенного технета.

— Я, коллега, — ответил вежливый, — существо терпеливое. И никогда не теряю веры в лучшее.

— Ну, дело твое, — Куза пожал плечами. — Схожу-ка я, подзаправлюсь немного, а то от этой бестолковщины энергия уходит без толку. Тебе принести чего-нибудь?

— Прихвати. А впрочем, нет, не надо. Потом, когда с этим закончим. Представляется мне, что это потребует еще самую малость времени.

— Ладно, тебе виднее.

Куза вышел неожиданно мягкими, крадущимися шагами.

— И третий вариант, — снова заговорил розовый. — Все, что я тут говорил — бред, ты не человек и не шпион, ты просто нормальный честный технет, весь свой активный период усердным трудом восславлявший нашу великую страну. Ты просто разладился. Но, откровенно говоря, разладился сильно. А твой ресурс, собрат, уже на исходе. Для человека ты был бы еще хоть куда, но для технета — сам понимаешь, увы… Насколько мы можем судить, твои соседи там, наверху, растолковали тебе то, что ты и сам должен знать, коли уж ты технет: что никто не станет тратить средства на ремонт организма, которому все равно меньше чем через год придет пора идти на списание. Мы просто спишем тебя сейчас — это обойдется дешевле. Ведь мы, технеты, чем хороши? Никогда не задумывался об этом? А вот представь: нам удалось доказать, что ты человек. И сразу же возникает целый вагон сложностей. Тебя уже нельзя просто так взять и распылить. У человека, видишь ли, есть большая куча всяческих прав, и когда с ними не считаются, весь мир — та его часть, на которую приходится оглядываться, — воспринимает это как-то слишком уж болезненно. И мы вынуждены об этом думать: нас ведь пока еще меньшинство на этой планете… Чтобы списать человека со всеми его правами, нужны долгие и глупые процедуры, которые вовсе не всегда завершаются так, как хотелось бы. А с нами, технетами, вот и с тобой в частности, все очень просто. Кто мы? Да всего лишь механизмы с юридической точки зрения. А любой механизм можно уничтожить без всяких осложнений — если только это экономически оправдано. Так что лучше было бы тебе оказаться человеком, но на нет, как сказано, и суда нет. Вот такие дела. Так что пойдешь ты, невезучий собрат, на протоплазму, и очень скоро. Вот таков твой третий вариант, и я думаю, что тебе не понадобится даже пяти минут, чтобы усвоить его очень твердо. А теперь — последнее. У нас нет ни времени, ни желания ждать, пока ты сделаешь выбор между этими тремя возможностями. Ты дашь нам ответ немедленно, вот здесь, не сходя с места. А молчание твое будет означать лишь, что ты выбираешь третий вариант — со всеми его последствиями. Начинаю последний отсчет.

«Вот сукины дети, — думал Милов. — Зажали в угол. Прямо хоть начинай каяться, разыгрывай явку с повинной. Но не дождутся. Потому что я им не верю. В том, что касается третьего варианта. Так легко они меня не выпустят — даже на тот свет. Нюх у них имеется, слов нет. Они чуют. Но пока еще ничего не знают. И будут мурыжить меня еще и еще, чтобы хоть что-то выяснить наверняка. Нет, покаяния не будет, розовые вы мои подштаннички…»

Дверь отворилась, и снова возник Куза — утоленный аппетит, похоже, не сделал его ни терпеливее, ни сдержаннее.

— Что ты скажешь — он все молчит, падло? — возмущенно выговорил Куза. — Вот упрямый тип, банные ворота. Нет, я все-таки протру ему панель, чтобы заблестела.

И он встал с кресла — воплощенная угроза. И стиснул массивные кулаки.

— Потерпи еще, собрат, — в очередной раз удержал его вежливый. — Знаешь, я технет любознательный. И мне все-таки очень хочется узнать, кто же этот, как ты выразился, тип: человек или технет. Вот что: давай-ка проведем испытание. Выясним этот вопрос досконально. И уж тогда…

— Да чего ради? — Куза, кажется, всерьез удивился. — Падаль все равно падаль, технет он там или кто.

— Жаль, что ты выходил, — ответил на это вежливый. — Я в это время как раз ознакомил нашего клиента с некоторыми правовыми аспектами его положения, и тебе тоже не вредно было бы их услышать.

— Да вот еще! — произнес Куза едва ли не возмущенно. — Что мне нужно, я все знаю.

— Ах, коллега, — укоризненно сказал вежливый. — Жизнь постоянно учит нас: нельзя жить вчерашним днем. А нам, технетам, этого и вовсе не полагается. Это вчера, собрат, вчера было все равно, из чего приготовлена протоплазма. Но увы — прекрасные дни миновали. Теперь, как известно, мы играем с людьми в увлекательную игру, называемую «Я тебя вижу, ты меня — нет». Ныне, коллега, нам не все равно, что представляет собою этот индивид, с тупым видом позирующий перед нами. Если он и вправду наш с тобой собрат, тогда он — бесспорное сырье для протоплазмы или, как ты грубо, но тем не менее точно определяешь — падаль. Но если он все же человек… Да еще не наш, не реликтовый, вымирающий, а пришелец оттуда, из того неправдоподобного мира, где все они, конечно, тоже вымирают, однако, надо признать, обставляют это унылое действие всяческим комфортом — и не спешат, очень не спешат… Так вот, если этот экземпляр залетел к нам оттуда, а мы обойдемся с ним недостаточно бережно — не предотвратим вовремя слишком близкое наступление того исхода, какой в конце концов уготован любому существу и любой вещи, — то люди по ту сторону контрольной полосы могут обидеться, если сведения об этом до них дойдут. А информация к ним попадет, я тебе ручаюсь, потому что в великой Технеции что-то слишком уж много развелось той эвентуальной падали, что нарушает наши законы и установления, проявляет излишнее любопытство и не придерживает свои акустические устройства. Итак, когда до людей во внешнем мире такие сведения дойдут, то — ставлю все будущее Технеции против дюжины носовых платков — окажется, что он вовсе не бродяга, не прохвост и, уж конечно, не заслан к нам с целями, как говорится у людей, несовместимыми со статусом, но является кристально чистым, благородным, светло мыслящим и мухи не обижающим представителем мира науки или искусства, чемпионом благотворительности или главой фирмы по изготовлению сахарной ваты, который забрел к нам совершенно случайно, незаметно для себя перейдя границу во время собирания в густом лесу бледных поганок — его любимое блюдо в это время года, — а наша пограничная служба со всей ее электроникой и автоматикой по странному совпадению как раз в это самое время в полном составе увлеченно смотрела на экран, где развивалась очередная неурядица в благородном американском семействе, незаконно поймав эту передачу из недружественной нам России при помощи спутниковой антенны — по каковой причине наш грибник и не был своевременно остановлен. Вот как окажется, дорогой мой собрат, и тогда с нас с тобою, простодушных технетов, снимут не только эту нашу столь приятную для глаза внешнюю оболочку, но и несменяемую внутреннюю, и не сразу, а лоскуточками. Вот почему, собрат, я все же считаю необходимым узнать — кто он такой на самом деле.

— Чего же ты все это прямо при нем? — забеспокоился Куза.

— А пусть слушает. Если он умен, то не хуже нас все знает, а если глуп — ему никакая информация не поможет. А каков он на самом деле — мы с тобой узнаем уже очень скоро. Угадай: как?

Куза некоторое время подумал.

— Так все очень просто, — сказал он. — Если он человек, да еще оттуда, то у него нет вечного номера. А если технет, то номер у него должен быть на установленном месте.

— Да нет, коллега, номер-то у него наверняка есть, — невесело сказал вежливый. — Разве что он в самом деле собирал грибы… Ну ладно, убедись, посмотри своими глазами.

Куза таким рывком приблизился к Милову, что тому нелегко оказалось сохранить внешнее спокойствие, не отпрянуть, не принять защитную стойку.

Однако пока что обошлось без встряски. Куза в два счета обнажил то место на теле Милова, где должен был находиться вытатуированный вечный номер технета.

— Смотри-ка, да он атлет, — сказал вежливый удивленно. — А так, по виду, не скажешь… Что же, это интересно. Ну, что же там с номером? Убедился?

Милов старался сохранять полное спокойствие, хотя у него были сейчас все поводы для волнения. Быть номер у него был, однако не хватало уверенности в том, что он выглядел, как настоящий — потому, разумеется, что настоящим он и не был. У Хоксуорта, понятно, нашелся мастер по таким художествам, однако хорошего образца у них не было. Так что…

— Да есть номер, — мрачно проговорил Куза, — и совпадает с карточкой. Ладно, одевайся…

— Значит, так, — помолчав еще, сказал вежливый. — Все это очень интересно, и могут возникнуть всяческие варианты, относительно которых решать будут не на нашем с тобой уровне. Придется отправить его на серьезное обследование и установление, раз уж он сам не выражает желания помочь нам. В конце концов, кому нужно лишнее беспокойство ради такого вот непонятного типа? Я думаю, собрат мой Куза, кинем-ка его на Базу, в ремонтное подразделение; ну, в крайнем случае, выругают нас за то, что сами не разобрались, но у нас с тобой от этого сети не сгорят. Не наше это дело — заниматься такими вот операциями; наша забота — исправность, а тут — никакой ясности. Верно я рассуждаю? — Он повернулся к Милову. — Слушай ты, покойник, спрашиваю тебя в последний раз: ты будешь говорить, пока ты еще на этом свете?

Кажется, ни один из них ответа не ожидал. Но Милов успел уже принять решение, на первый взгляд показавшееся сумасшедшим даже ему самому.

— Буду, — ответил он, сохраняя невозмутимое выражение лица.

— Куза, что ты скажешь, а? Смотри-ка! Оказывается, он умеет говорить! А я уже совсем было разочаровался… Ах ты, ненаглядный мой молчун! Ну, говори, говори, дай нам порадоваться вволю! Что же приятного ты нам скажешь? Куза, запись!

— Я буду говорить, — повторил Милов тем же ровным голосом. — Но не с вами.

— О, какое горе, я не переживу этого! Я бесконечно разочарован! Но кого же ты удостоишь беседой, грязь ты помойная?

— Я буду говорить с Клеврецем, — сказал Милов.

— Ого! — пробормотал Куза.

— Вот как, — сказал вежливый теперь уже нормальным голосом. — А ты понимаешь…

— Я все понимаю.

— Ну что ж… Тогда обожди. Я доложу. Он вернулся через пару минут.

— Ладно, ты сам захотел. Куза, организуй все.

— Пошли, — сказал вместо ответа Куза и, как бы опасаясь, что Милов не поймет команды, положил чугунную руку на его плечо, повернул и подтолкнул.

Милов послушно двинулся в указанном направлении — не к той двери, в которую вошел, а к другой, маленькой, в дальней стене комнаты.