День после соловьёв, год седьмой

Мелодия, красивая, как бабочка, шелестела и звенела, как бабочка, влетевшая невзначай в комнату – как бабочка, что ищет путь назад, на волю, и телом заставляет стекло звенеть.

Мелодия заставила проснуться. Легко, без обычного усилия. Без песка под веками. Без ощущения скрипящих суставов и гнилостного вкуса невыспанности. Без тяжести прожитых пятидесяти лет за плечами.

Проснуться и протяжно зевнуть, вызывая странный звук, в котором протянулись все гласные, переходившие один в другой, как цвета в радуге.

Зевнуть, выдыхая остатки сна. Освобождая лёгкие для первого осознанного вдоха, с которым новые силы наполнят тело.

Зевнуть и насторожиться. Прислушаться, чтобы вовремя уловить тихие шаги первой неприятности.

Он вслушивался, отделив затылок от подушки, глушащей звуки. Но извне не доносилось ничего.

День начинался не с неприятностей? Это было загадкой и счастьем.

Мелодия всё звучала. Выходило, что не сон породил её; она жила и на самом деле, была существом, чьё бытие не зависит от стороннего восприятия.

Тогда он нерешительно улыбнулся, по очереди поднимая уголки рта.

Он – Герван Степул Кантир, муж, отец, а следовательно – гражданин, плавным движением спустил ноги с постели и сел, чуть покачивая головой в такт музыке.

Эта мелодия звучала в доме – в этом самом доме – и двадцать один год тому назад. Всё оставалось по-прежнему. Неизменность была достоинством жизни.

Качая головой, как глиняный болванчик, Герван Кантир глядел на пальцы спущенных на пол ног – желтоватые, с ребристыми ногтями, чуть скошенными от неладной обуви, стеснённые, почти сросшиеся, сверху вниз треугольные. Очень редко по утрам выпадало ему время, чтобы посмотреть на свои пальцы. А это плохо: человек должен знать себя. Но сегодня уж такой день выдался, с самого пробуждения удачный. Герван даже позволил себе пошевелить пальцами ног. Это почти развратное действие принесло ему ощущение странной свободы.

– Экузинаст! – сказал Кантир вслух.

Слово не обладало общепринятым смыслом. Герван сам придумал его много лет назад для внутреннего языка, для разговоров с самим собой. В его лексиконе было много таких слов. Сказанное выражало полное довольство.

– Экузинаст, – повторил он, с иной уже интонацией, как бы сомневаясь.

Он медленно стянул одеяло с колен. Колени были круглыми и тоже желтоватыми. Раньше круглизна их не столь замечалась: бёдра были помясистее, икры – потолще. Но это ушло с годами.

Герван ещё ниже опустил голову. В эти летние ночи он спал нагишом, так что сейчас ничто не препятствовало ему перенести взгляд. Конечно, раньше и остальное выглядело внушительней. Однако уж никак нельзя было сказать, что от него ничего не осталось. Хотя постных дней, если говорить честно, каждый год прибавлялось. Ну что же, кому как, а ему выпала вот такая именно жизнь.

Разумный не ропщет.

Герван Кантир смело перебросил взгляд правее. И не удержался, чтобы не воскликнуть и в третий раз:

– Экузинаст!

И в самом деле, это уж подлинно сказкой было: на ночном столике, рядом со стаканом, куда он наливал воду на ночь, не шесть сигарет лежало, дневная доза, – а целых… Сколько же? Он сосчитал, для верности отмечая каждый счёт взмахом пальца: да, двенадцать! Ровно вдвое! Воистину невероятно – и всё-таки непреложно. Считай хоть с одного конца, хоть с другого, хоть с середины – всё равно, дюжина остаётся дюжиной. Вот как!

Событие это прямо-таки толкало на проступок: взять и закурить первую прямо сейчас, в постели, а не после завтрака, как полагалось. Если Марголиза уж такое себе – и ему – позволила, то, наверное, и нарушение порядка сойдёт ему с рук!

Герван почти решительно протянул руку. И тут же отдёрнул: послышались шаги. Но он упрекнул себя в малодушии, крепко уцепил сигарету, хотя и не слишком сжимая, чтобы не повредить; обнял конец её губами, как бы сливаясь в поцелуе. Не глядя, безошибочно нашёл спички. Опять чудо! Их оставалось с вечера пять в коробке, а сейчас пальцы ухватили свежий, совершенно новый, с прекрасно шершавыми боками. Он осторожно выдвинул спички, уже по тугости движения понимая, что их внутри полно. Герван даже покачал головой в одобрительном изумлении.

Шаги были уже за дверью. Он чиркнул спичкой, сам дивясь собственной отваге; поднёс огонь, сигарета сладостно совокупилась с пламенем, а весь дым достался ему, Гервану. Он даже прищурился плутовски при этом неожиданном сравнении, лёгкая игривость пузырилась в голове.

Тут дверь стала отворяться, но Герван Степул Кантир уже твёрдо решил ничего не пугаться. Хотя вошла, конечно, Марголиза. Да никто другой и не мог бы войти.

Дива не иссякали, и Марголиза вовсе не такой предстала ему, как в иные дни. Хотя и умытая и причёсанная уже, она, вопреки обычаю, вошла в одном лишь лёгком халатике и пушистых пантуфлях. Да и халатик одевал её как-то нерешительно, словно готовый в любой миг, от самого лёгкого намёка, слететь с плеч, открывая то, что и так сквозь условность его ткани было доступно взгляду: медовозагорелые плечи и полушарие живота с полюсом пупка, и всё ещё задиристые груди, и готический взлёт ног, гармонично слитый с романской округлостью бёдер, меж которыми укрывалась пещера сокровищ… Вся эта прелесть на грани свежести и зрелости часто гасилась выражением лица, требовательно-хмурого; но сегодня оно улыбалось, а когда причудливо изогнутые губы Марголизы разомкнулись, голос почудился продолжением всё той же старой мелодии. Двух шагов достало женщине, чтобы встать рядом с коечкой Гервана, – места тут было мало, что верно, то верно, странно, что двадцать один год тому назад дом этот казался даже просторным (правда, тогда ни Элаты, конечно, не было, ни Синогера; каморка эта прежде служила кладовой, но что поделаешь: дети растут, а дом – нет). Когда она оказалась вплотную рядом, его сердце стало заикаться от волнения. А Марголиза задержалась лишь на мгновение, чтобы повернуться и с новым шагом сесть рядом с Герваном, так что коечка тихо и сбивчиво, как бы захлёбываясь чувством, заворковала, и звук этот прозвучал как заключительный аккорд увертюры, после которого распахивается занавес и начинается действие.

– Курилка несуразный! – молвила она низким, со множеством обертонов голосом. – Ну, кури, кури, – она даже не стала выговаривать по поводу дыма, уже заслоившегося в комнатке. – Я подожду…

Но не в её обычае было – ждать бесцельно, и Герван сразу же ощутил это. Пальцы её были мягки, не натружены работой, но, пожалуй, стоило двадцать один год трудиться за всех ради того, чтобы такими вот пальчиками прикасались к тебе, а не шершавыми, как сосновая кора. Легко засновали они, как дружелюбные зверьки, забегали по его угловатому телу, потом как-то незаметно вынули из его рта сигарету и воткнули в пепельницу – но Герван даже и не подумал обидеться, хотя там оставалось ещё на верных три затяжки. Тугое тепло тела Марголизы придвинулось вплотную, и Герван с готовностью лёг и включился в игру; хотя и совершенно не мягкие, его пальцы тоже умели быть нежными, а иногда и причинять сладкую боль, и находить всё новые пути в никогда до конца не исследованной стране. Койка ворковала всё громче. Потом две массы слились, и начался медленный взрыв. Постель даже умолкла, исчерпав, наверное, свои способности, и только сигаретный дым метался по комнатке, словно налетел ураган.

Герван, честное слово, не ожидал, что ещё способен на такое. Вот что значит – выспаться всласть… А вообще-то рядом с Марголизой и фараонова мумия не улежала бы спокойно. Вот каким достоянием он, Герван, обладает – и будет, надо надеяться, владеть ещё не один год и не пять…

– Старичок! – сказала Марголиза тихим голосом, отдыхая. – А ты молодец. Скажи теперь это твоё словечко.

– Экузинаст… – протяжно выдохнул он. – Ты только не спеши уходить…

– Нет, – успокоила она. – Я знаю, ты не устал. Вот выпей.

Она протянула Гервану стакан – тот самый, его ночной, с маленькой щербинкой от неудачного падения когда-то. Герван принял стакан и, даже ещё не пригубив, откинул в восторге голову:

– О-о! Не вода! Что же тут?

– А ты уже и забыл? Восьмигранное!

– Неужели «Адмирал Барн»?

– Ага! Вспомнил!

– Что же у нас за праздник сегодня? – не выдержал он, отпив из стакана и сладко переводя дух.

– Праздник… – проговорила она, но дальше объяснять не стала – пальцы её снова коснулись струны, натягивая её постепенно до тугого, высокого звона, и вскоре койка опять заволновалась. И лишь когда Герван допил всё до конца и повторил свой вопрос, Марголиза ответила – но совершенно иным уже, строгим и даже горьковатым голосом:

– День после соловьёв. Такой вот праздник.

– Ну и что?

– Какой год на дворе – наш год – помнишь?

– А как же. Двадцать первый. А…

Тут только он вдруг сообразил:

– Год, кратный семи. День после соловьёв…

– Да.

– Марголиза! Но ведь ты не…

– Да, – повторила она снова. Жёстко.

– И ты можешь…

– Пустые слова, Кантир. Я собрала твоё. Одевайся. До полудня не так уж много осталось.

– Постой, постой… Не может быть, что соловьи… Ведь не объявляли ещё!

– Сегодня на рассвете объявили. Вот я и решила тебя не будить. Побаловать под конец. И не смотри на меня. Я так решила. Жить хочу. Не на двести сорок в месяц.

– Значит, на пособие польстилась… Или у тебя ещё и страхование?

– А хоть бы и так. Но разве я сама уже ничего не могу? А?

– Мы, мужчины – дураки… – пробормотал он. Потом воспрянул:

– А дети! – сказал он без малого угрожающе. – Дети тебе позволят?

– Они знают, – кивнула она. – Я всё сделала как полагается.

– Марлиза! Столько лет вместе!

– Ровно столько, сколько можно было. Вставай. Что мне, соседей звать?

– И дети – согласились? – вдруг он перестал ей верить.

– Жалеют, конечно. Но жить и они хотят. А на тебя надежды мало.

Герван залпом допил те капли, что ещё оставались в стакане. Взял сигарету – не новую, а тот окурок из пепельницы, в котором оставалось ещё на три затяжки.

– Ну и будь ты проклята, – сказал он. – А только ещё вчера соловей пел. Я сам слышал.

– Позавчера, – сказала она и даже вздохнула. – Не беспокойся, Герван, всё точно, всё правильно. Соловьи уже сутки как смолкли, и день объявлен для всех, кто замужем семь лет, или четырнадцать, или двадцать один…

– Или двадцать восемь, – подхватил он в тон ей, – или тридцать пять…

– Не паясничай, – сказала Марголиза. – Знаешь ведь: я в своём праве.

– Уже и триста лет назад было ясно: от женовластия никакого добра не жди, – убеждённо высказался Герван и затянулся в последний раз.

Герван Степул Кантир одевался медленно и тщательно. Как бы ни было горько то, что произошло с ним, – терять лицо не следовало, и сегодня, когда все – и знакомые, и совершенно чужие люди – будут встречать и провожать его внимательными взглядами, и мужчины, и женщины (пусть и с неодинаковыми чувствами), он должен был показать, что вовсе не потерянным человеком идёт к крутому повороту судьбы, но владеет собой, и вообще – человек в полной силе, и вовсе не вся его жизнь закончилась, но лишь какая-то её часть – и может быть, далеко не самая лучшая.

Застёгивая воротничок и повязывая галстук, так и этак поворачиваясь перед зеркалом, Герван вспоминал множество случаев, когда то, что сперва представлялось крушением, на деле оказывалось лишь разбегом к прекрасному будущему. О таких случаях постоянно возникали разговоры в мужских компаниях – на бульваре, на рыбалке, в пивной – везде, где можно было чувствовать себя в безопасности от женских глаз и ушей. Да, каждый знал множество примеров и с удовольствием запоминал всё новые и новые, и щедро делился своими. Это всегда находило отклик. Потому что никто не имел никакой гарантии, и тем больше волновался, чем ближе подходил его очередной год, кратный семи, а когда срок, наконец, наступал – с внутренним, всё нарастающим беспокойством следил за ускользающими неделями, а потом уже и днями, стараясь, впрочем, внешне никак не проявлять завладевшей им неуверенности, какая могла проявиться в несколько утрированной, может быть, внимательности к жене, неожиданных подарках, мало ли в чём… То, чего боялся каждый мужчина, – первый день после соловьёв – не был каким-то определённым числом, потому что соловьям не прикажешь, и нельзя заранее сказать, когда самый неудачливый и потому последний из них отпоёт свою последнюю в этом году песню; иногда это бывало чуть ли не на две недели раньше обычного, а порою и неделей позже, за этим следила специальная служба муниципалитета; надо было, чтобы прошли день и ночь – ночь, в которую никто и нигде не услышит более ни переливов, ни бульканий, ни трелей, – и тогда наутро объявляли – по радио и телевидению, а также тремя традиционными выстрелами старинной крепостной сигнальной пушки, – что наступил день после соловьёв, то есть в полдень начнутся, а в восемь вечера кончатся часы расторгнутых браков. Те часы, когда каждая жена, чей год подошёл, имела законное право отказаться от мужа, вывести его из дома, не объясняя даже причин, – и остаться полной хозяйкой всего, что было вместе нажито, и даже того, что ещё до неё было нажито им самим. Если как следует подумать, то несправедливым был этот закон и даже неразумным, но седая древность как бы освящала его и делала неоспоримым и неуязвимым. Конечно, бороться с ним пробовали всячески, но тщетно; об этом тоже ходили легенды, ещё о древних парламентских временах – как и о не раз вспыхивавших «соловьиных бунтах», когда работающая, но ущемлённая в правах половина рода человеческого, освирепев, бросалась вдруг истреблять сереньких крылатых певцов, вовсе не повинных, если разобраться, в мужских бедах. Правда, беспокойство умов с течением времени привело к тому, что жёнам запретили выгонять мужей на улицу просто так; теперь остающиеся хозяйками обязаны были вывести изгоев на ратушную площадь, на каменную площадку в её центре, окружённую ярким газоном с клумбами; когда-то на этой площадке бродячие актёры устраивали публичные представления, а ещё до того – стоял эшафот, рубили головы, а в промежутках между зрелищами сюда раз в неделю, по вторникам, сходились искавшие места работники и подмастерья, а также те, кто в их услугах нуждался, – для выбора и найма. Вот эта последняя традиция – во что же она впоследствии выродилась: жёны приводили сюда мужей и обязаны были ждать до восьми часов вечера, не найдётся ли охотницы на то, от чего сами они рады были освободиться. Если находились – начинался торг, чаще всего символический, однако не всегда: дело в том заключалось, что если женщины слаживались, то мужчина отказаться никак не мог; и с купившей его считался столь же законно соединённым, как и с предыдущей. Если же до восьми сбыть его никак не удавалось, тут уже он мог либо вернуться домой (но на это редкие решались, заранее зная, каким адом тогда обернётся жизнь), либо же оставаться свободным человеком – и это был единственный способ жить одиночкой, ибо закон предписывал каждому обзавестись семьёй не позже двадцатичетырехлетнего возраста, и каждой – не позже шестнадцатилетнего; очень разумный закон – если учитывать, что не обременённая заботами молодёжь, как убедительно повествовала история, весьма часто становилась источником серьёзных и вредных для общества беспорядков.

Закон этот, как и любой другой закон, использовался, конечно, и в самых разных спекулятивных целях. На своём муже можно было очень неплохо заработать – если становилось известно, что какая-то женщина сильно в нём заинтересована; тут уж торг шёл всерьёз, и чаще всего – заблаговременно, когда ещё и снег не сходил. Бывало, что ритуал этот лишь закреплял то, что уже существовало на деле. Случалось также, что муж сам провоцировал вывод его на торг, наметив себе иную судьбу; иногда супруги сговаривались полюбовно. И всё же чаще всего муж не хотел этого и надеялся, что такая судьба его обойдёт, а когда рок всё же настигал его – горевал от души и чувствовал себя убитым и потерянным, не говоря уже о нанесенной ему обиде.

Он в последний раз провёл щёткой по пиджаку, переступил с ноги на ногу. Марголиза придирчиво оглядела его, набрала на палец густого крема из баночки и затёрла какую-то очень уж неприглядную морщину на его щеке.

– Потечёт, – сказал Герван. – День жаркий.

– Я там подновлю, – пообещала она, пряча крем в сумочку.

Он снова переступил с ноги на ногу. Дети вышли из кухни в прихожую и остановились.

– Ну, присядем, – сказала Марголиза.

Все сели кто куда – на табурет, на ящик с обувью, на подзеркальник. Синогер просто опустился на корточки. Герван досчитал про себя до пяти.

– С богом, – сказал он и встал.

– Далеко не уходите, дети, – сказала Марголиза, глядя в зеркало и поправляя шляпку.

– Ведите себя хорошо, дети, – сказал Герван. – Я буду вас навещать.

Элата всхлипнула.

– Папа, если не возьмут – приходи назад, – сказала она. – Я тебя люблю. А мама злая.

– Увидим, дочка, – сказал Герван. – Я тебя тоже люблю.

– А что думаешь, мне слабо? – вызывающе сказала Элата матери. – Вот погоди…

– Пап, на в запас, – сказал Синогер и сунул Гервану целую пачку сигарет. – Я тебе буду подбрасывать время от времени. Ты только дай знать, где окажешься.

– Это ещё откуда? – возмутилась мать.

– Не на твои! – ответил сын.

– Откуда же у тебя свои взялись?

– Под деревом нашёл. Третье дерево сверху в четвёртом переулке справа налево.

– Твои дети! – сказала Марголиза своему благобывшему. – Такие жестокие, такие… Как будто мне не тяжело, словно бы я с лёгкой душой…

– Тебе лучше знать, – сказал Герван. – Так мы идём? Или я лягу, ещё посплю.

– Я тебе лягу! – крикнула она.

– Всего, ребятки! – сказал отец. – Ещё поживём.

На улице было тепло, зелено, чисто. Празднично. У домов стояли люди, и когда Герван с Марголизой вышли, множество глаз обратилось на них.

– Ещё одна сбесилась! – сказала громогласно старуха Пет-Камар, бывшая старшина космодесантного полка, думая, что говорит тихо. – Двадцать один год он её кормил и драл, теперь весь вышел. Кого же она впредь доить будет?

– Найдётся кто-нибудь, – сказал Семипол, оператор Сопространса.

– Может, как раз ты и найдёшься, – предположил Сигор Лап из дома напротив, актёр ковитаграфа.

– Нет, – сказал оператор. – Я однолюб.

– Одно, значит, любишь: это самое дело, – сказал Ерус Перус, служивший в Управлении туннельной связи. – Говорят, даже и на Антаресе этим занимался с вашей капитаншей.

– На Антаресе нельзя, – сказал Семипол. – Плотность мала. Провалишься к центру звезды.

– Лизка это тоже любит, – сказала старуха Пет-Камар. – Сойдутся. Снюхаются, это как направо равняйсь.

– Ему жена нюхалку расквасит, – предрёк Сигор Лап. – Как в прошлом году, когда он прилетел, а у него пломба сорвана.

– Ну, – сказала старуха, – есть сорок способов, как блудить и чтобы пломба в порядке. Пускай ко мне зайдёт, научу.

– Быдло! – процедила Марголиза, проходя сквозь строй и презрительно глядя перед собой.

– Не тушуйся, Герван! – крикнул сверху, из окна, Менит Плош, старший мастер компзащиты. – Меня два раза выводили – ничего, живу, как видишь. Да ещё передохнул от закона о семейственности…

– Да не спи ты, – и Марголиза потянула Гервана за рукав.

Дальше по улице их знали меньше, идти стало спокойнее.

– Герван, – сказала Марголиза. – Я тебе на первые расходы семьдесят тайгеров дам. Вот они, видишь? Ты уж только веди себя достойно. Я ведь знаю, ты не из тех дураков, что могут прервать торг. И позор, и смысла никакого ни тебе, ни мне… И назад приходить не думай. Света белого не взвидишь. Ты ведь знаешь: я могу!

– Верно, – согласился он. – Это ты можешь. А только если она мне ну никак не подойдёт?

– Смотри, чтобы ты подошёл, – сказала Марголиза.

Герван промолчал.

– Гляди, – сказала она спустя время. – Стипа Хан твоего дружка тоже ведёт. И с венком, ну помереть!

– А мой венок где? – спросил Герван.

– Купим у ратуши. Там дешевле.

– Красивый венок у тебя, Савер, – сказал Герван, когда они поравнялись. – Привет.

– Привет. У меня и фляжка есть, – откликнулся Савер Хан и хлопнул себя по карману.

– Разбаловала ты его, Стипа, – сказала Марголиза сзади. – И чемодан – прямо не чемодан, а сундук. Как на курорт едет.

– На свою голову распустила, – пожаловалась Стипа. – Теперь вот тащись с ним. Да ещё возьмёт ли кто?

– Женщины всякие бывают, – сказала Марголиза. – Дурочка какая-нибудь клюнет. На усы. Или такая, что с выводком, да без петуха.

– Был бы помоложе – в казну сдала бы его. В эскадру, – вздохнула Стипа. – Да годы уже вышли. Отвоевал.

– Что мне с тобой воевать, – сказал Савер. – Тебя я давно покорил вдоль и поперёк. Пришёл час новых завоеваний.

– Пику-то наперевес удержишь? – съязвила Марголиза.

– Отойдём в кусты, – предложил Савер. – Увидишь.

– Очки дома забыла, – отбрила она. – Как же я увижу?

– Ты с нею не заводись, – посоветовал Герван. – У неё язык такой – им детей можно делать, если бы ядом не брызгала.

– Двадцать один год, – сказала Марголиза. – Двадцать один год ежедневных оскорблений и обид, и шестьдесят тайгеров в неделю. Это жизнь?

– Да ты у нас страстотерпица, – сказала Стипа. – Мне вот и четырнадцати хватило. Выше головы.

– Эй, венки вон продают, – сказал Герван. – Давай деньги, я сбегаю, куплю.

– Нет уж, я сама, – возразила она. – Ты стой тут, жди. Чемодан свой не проспи. А то останешься голым.

– Ладно, там ещё увидимся, мы спешим место занять, – проговорила Стипа Хан.

– Эй, Стипа, ты и нам займи, ладно? А то ведь мой пока доковыляет…

– Передержала ты его, Мализа, право же. Ладно, постараюсь.

Герван помахал им и закурил сигарету. Целую пачку сын отвалил. Надо же!

Он докурил до половины, когда вернулась Марголиза с венком.

– Двадцать пять! – сказала она. – Ну цены! Прямо конец света. А ты бы и все тридцать отдал.

– Тоже мне венок! – фыркнул он. – Одни ромашки.

– Тебе и одуванчиков хватило бы. Бросай курить, пошли.

– Фиг тебе, – сказал Герван, – так я и бросил. На ходу докурю.

Марголиза, как ни странно, промолчала, и до площади они дошли в мирном безмолвии. Венок Герван надел перед самым торгом. Часы на ратушной башне как раз начали отбивать полдень.

Толпа шумела, колыхалась, вихрилась, пестрела одеждами, смеялась, ругалась, пахла вином, духами и потом, уплотнялась и разрежалась, обтекая, однако, каменную приподнятую платформу, на которой и выставлялись благобывшие. За соблюдением порядка тут приглядывали мунигарды, мордастые ребята, скорые на руку, ими распоряжались инспектрисы порядка – все коротко стриженные, в просторных юбках до щиколоток, в кожаных куртках. Следили, чтобы никто не насмехался ни над благобывшими, ни над выведшими их женщинами. А также – чтобы на площадку без дела никто не залезал, не создавал бы толчеи и неудобства. Там и так в этом году было тесно, как и в толпе, а вот год назад половина мест оставалась свободной, год на год не приходится, в этом году радиация сильнее была, вот и бесились бабы. Место Гервану досталось едва ли не последнее, тем же, кто пришёл ещё позже, оставалось теперь ждать, пока не решится чья-то судьба и место не очистится. Рядом с каждым выведенным стояла бывшая его жена, большинство женщин смущалось необычной ролью. И выглядело оттого напряжённо и воинственно; статистика уверяла, что лишь каждая пятнадцатая решалась через семь или четырнадцать лет вновь воспользоваться своим правом – видно, и им нелегко тут приходилось, бедняжкам, под взглядами толпы зевак, готовых чуть что охмурить, задурить голову и утащить в кусты тут же по соседству, в городском парке.

Утвердившись на свободном месте, Герван облегчённо вздохнул и чуть было не закурил снова, но вовремя спохватился: этак ему всех запасов не хватило бы и до вечера. Когда подошла Марголиза – она задержалась, выполняя формальности и уплачивая пошлину, – он предложил:

– Давай, я за стулом сбегаю – вон в кафе под зонтами есть.

Она глянула с подозрением:

– Что это ты вдруг?

– Устанешь ведь.

Он, конечно, и пожалел её, но был тут и другой расчёт: обычно многие зеваки не отказывались угостить сегодняшнюю жертву сигаретой, а то и банкой пива: все ведь под богом ходили и под законом, а матриархат есть матриархат. Марголизе, однако, всё это было известно не хуже, чем ему самому.

– Ничего. Потерплю как нибудь.

– Дело твоё, – и Герван отвернулся и стал глазеть на женщин на площади. Сначала они были как бы равномерно рассеяны в толпе, но постепенно вроде бы нечаянно стягивались всё ближе и ближе к площадке с таким видом, словно лишь чистое любопытство влекло их. Проходило немного времени – и вот первая из них, словно бы против воли, оказывалась на площадке, удивлённо или даже негодующе оглядываясь и пожимая плечами: кто же это её сюда вытолкнул, когда она просто проходила мимо?.. Затем выражение на её лице менялось: что же, раз вы меня сюда загнали, так и быть, сделаю шаг-другой, осмотрюсь… Исполнив таким образом установленный ритуал, искательница приступала к делу, а на площадке уже появлялись и другие, более не опасавшиеся реплик из толпы вроде: «Ты смотри, как у неё свербит – первой прыгнула!» – и других в таком же духе. Герван, прежде не раз бывавший в числе любителей дармового зрелища, знал порядки прекрасно, мог с первого взгляда отличить тех, кто через минуту или две окажется на площадке, – их-то он и разглядывал сейчас, прикидывая: кому он хотел бы приглянуться, а кому – не дай бог. Вторые были в перевесе, но и первых попадалось не так уж и мало. Но, видимо, особой ценности для соискательниц он не представлял – подходить к нему не спешили.

А по соседству торг уже шёл. Там был выведен молодой, крепкий и красивый парень, и хотя на его ознакомительном листе (на витрине рядом) всего и написано было три строчки, на парня клюнуло уже две соискательницы, и цена молодца росла на глазах. Отказчица, то есть бывшая жена, тоже молодая и красивая, подогревала торг; по взглядам, какими она перебрасывалась с благобывшим, и по заметной её полноте в талии Герван без труда разгадал их игру: всё было затеяно потому, что срочно понадобились деньги, а потом они рассчитывали как-нибудь воссоединиться – пусть и в другом городе. Но замыслы такие чаще всего кончались ничем: соискательницы – обе более чем средних лет – не выглядели ни наивными, ни бедными, да и в искусстве любви наверняка знали, чем можно возместить ушедшую молодость. «Слабый народ мы, мужики, – подумал Герван. – Вот посадит она его за штурвал дельта-супера с баром, ванной и салоном, с правом дозаправки в атмосфере и за атмосферой – и что ему тогда девочка с её животиком? Тем более что всё по закону. А я бы справился с дельта-супером?»

Он ещё подумал о том, что для этой девочки сейчас самым разумным было бы – продав своего, тут же задёшево взять его, Гервана, он, пока жив, лелеял бы её молодость и младенца любил бы. Но ведь не поймёт… Он даже усмехнулся этакой мысленной прыти. А ведь в глубине души отлично знал, что если ему и хочется с кем-то играть в ночные игры, то только с Марголизой, чёрт бы её побрал; за столько лет она ему не приелась. А вот он ей…

Но тут мысли прервались, потому что и перед ним остановилась женщина и стала, не стесняясь, его разглядывать – сканировать глазами. Все посторонние соображения враз вылетели у Гервана из головы, он распрямился, расправил плечи, втянул живот (стояние за прилавком в течение многих лет как-то не прибавляет атлетизма) и попытался в свою очередь окинуть интересанку взглядом, излучающим честность, доброту, трудолюбие, прекрасное здоровье, а также отсутствие вредных привычек – всё разом.

Женщина, похоже, таких стараний заслуживала. Хотя и постарше Марголизы, была она, однако, подтянутой, ухоженной, даже, пожалуй, красивой, а главное – рыжеволосой; рыжие были для Гервана почему-то лучшими из женщин, хотя Марголиза волосы имела очень светлые, почти белые; но зато у неё были другие достоинства. Правда, и этой, похоже, их не занимать; и Герван ещё более выкатил грудь, даже дышать перестал.

Но всё же что-то в нём – а может, и вообще всё – даме не пришлось по нраву, и она, слова даже не сказав, качнула головой и проследовала дальше. Герван опустил живот, глубоко вздохнул, переступил с ноги на ногу и снова принялся глядеть на толпу. Марголиза рядом тоже шумно перевела дыхание и проворчала, кажется, «сука» – или «шлюха», может быть. Герван не расслышал точно.

Потом часа два к ним вообще никто не подходил. Марголиза развернула бутерброды, и они без помех поели. Только тут он позволил себе закурить ещё одну сигарету, пришёл в хорошее настроение и даже пошутил:

– Смотри – придётся тебе на обед тратиться.

– Тебе похудеть полезно.

– Пошли-ка мы лучше домой, а? Там и похудеем ещё разок, а?

Она усмехнулась:

– Если бы из-за тебя тут дрались – ещё подумала бы. А так… что я – хуже всех?

– А ты бы раньше спохватилась, – сказал он. – Лет на семь.

– Дети ещё малыми были, – объяснила она.

– Врёшь, не потому! Ну и страдай теперь.

– И пострадаю, – согласилась она и отошла в сторону, к урне, выбросить салфетки.

И сразу же кто-то тронул его за рукав. Он повернулся. Женщина. Она уже раза два проходила мимо, и на него вроде бы и не глядела. Однако заприметила, видно. Была она не старой, скорее даже молодой, но не очень свежей, и одетой хотя и не без яркости, но дёшево. Уж в этом Герван знал толк.

– Слушай, – сказала она быстро, полушёпотом, пока Марголиза ещё не успела вернуться. – У тебя под кожей есть? Тогда беру сразу. С ручательством – до тех соловьёв. Ну? Имеешь?

Но у него никаких подкожных не было – то есть какого-то скрытого имущества или денег, утаенных от жены и властей. И он лишь моргнул и слегка развёл руками. Тут подоспела Марголиза.

– Ну вот, наконец-то и вы подошли, – запела она. – Я как знала, словно специально привела того, кто вам нужен. Человек прекрасный, работник, добытчик, детям отец, да и в постели, скажу вам, с ним не уснёте. Прошу недорого, потому что вижу – дама вы порядочная и ласковая…

– А сами-то чего же? – спросила женщина, чуть похрипывая.

– Трёх полных соловьёв прожили в счастье… Но встретила я другого и так полюбила, так полюбила – ничего с собой не могу поделать. Рыдаю, а не могу, – Марголиза и на самом деле всхлипнула.

«Ну врёт! – подумал Герван. – Интересно, а мне она много врала? Да уж наверное, на мне она, видно, и упражнялась, тут одного таланта мало…»

– Ну что же, – сказала соискательница, как бы колеблясь. – Пожалуй, помогу вам. За символ.

– Это как, простите?

– За один тайгер. Ну, символическая плата. Раз у вас горит…

– Ну, это уж вы, знаете ли…

– А вы сколько же просите?

– Пятьсот тэ. И это даром!

Женщина усмехнулась:

– Даром не беру. Оставь себе и будь счастлива.

И отошла, покачивая бёдрами. Герван покосился ей вслед, прикидывая, как обошёлся бы с этими бёдрами в постели. Но из памяти лезло другое: как получалось это с Марголизой. Да ну её в самом деле! – разозлился и на неё, и на себя. Свет не клином, вон их тут сколько… Он вздохнул.

– Не горюй, – сказала Марголиза. – Дерьма такого. Дешёвка. И пьёт, несёт от неё. И наверняка с полдюжины детишек неизвестно от кого. Ищет, кто будет им сопли вытирать. Какая уж тут семья. Нет, я не зря тебя не отдала. Или, может, ты уже жалеешь? Готов сменять меня на такую?

– Мализа, – сказал Герван. – Пошли в кусты, я тебя трахну.

– Ох ты, – сказала она. – Откуда прыть? Да и мусорно там.

– Давай здесь, – предложил он. – Сразу стану котироваться.

– Болтаешь неизвестно что… Мадам, одну секунду! Вот человек, который вам нужен!

Холостой выстрел, потому что призыв обращён был к той самой молодой и беременной, что отдала наконец своего благобывшего и сейчас прошла мимо них, невольно вслипывая, пряча в сумочку деньги и доставая оттуда же платочек.

Тень ратуши уже почти накрыла площадку, когда к Гервану снова проявили интерес. То была дама слегка за семьдесят, явно после подтяжки, и не первой. Массивная, от неё тяжело пахло едким потом и пудрой.

Марголиза на этот раз смолчала – совесть в ней проснулась, что ли? Но дама, похоже, и без рекламы понимала, какой товар чего стоит.

– Триста, – заявила она, не дожидаясь запроса. – Материал неплохой, но запущен. Нет-нет, я сама разбираюсь, не надо. Вижу, где мужчина, а где брюки. И всё о нём прочитала. Меня устраивает, – теперь она обратилась прямо к нему. – Имею магазин. У вас – опыт. Других наследников не будет. Хотя предупреждаю: на здоровье не жалуюсь. И я требовательна. Зато бедствовать не будете. Что касается интимных проблем, то ручаюсь – вы ещё и не знаете, что такое опытная женщина. За хорошее поведение, кстати, буду разрешать измены – если вас на них хватит, – она снова повернулась к Марголизе. – Вашу цену я слышала. Полноте. Пятьсот тайгеров – это сказка, миф, сон в летнюю ночь. Такие деньги просят за престижность, за породу. Если бы у него был титул. Титула нет. Всё своё носит с собой, – она перевела взгляд на скромный чемоданчик. – Нет, триста – это я перехватила. Двести пятьдесят.

– Четыреста пятьдесят, – решительно возразила Марголиза.

– Двести пятьдесят, и ни тэ больше. Хорошо, оплачу бумаги.

– Четыреста, – уступила Марголиза. – Герван, ну подтверди же, что ты стоишь больше четырехсот.

– Молодой человек знает отлично, – сказала дама, – что не стоит и двухсот. Сейчас. Чем вы его кормили? Простоквашей и перловой кашей? Вы заморили его голодом, мадам. Двести пятьдесят – исключительно из жалости к нему.

– Герван! – дрожащим голосом воззвала Марголиза. – Меня оскорбляют, а ты молчишь! Ну Герван!

Герван вздохнул. Может, он и не стал бы вмешиваться, покорился судьбе, но изо рта дамы пахло, как из мусорного контейнера. Это пугало.

– Мадам! – сказал Герван. – Пользуясь своим правом, на основании пункта седьмого Закона, я прекращаю торг.

– То есть? – она, кажется, не поверила. – Вы серьёзно? А последствия вам известны? Вы в своём уме?

– Знаю, – сказал Герван. – И в своём.

– Герван… – тихо проговорила Марголиза.

– Ты попросила, – сказал он. – Я сделал.

– Инспектриса! – зычно воззвала дама. – Тут заявлено о прекращении торга!

Герван расправил плечи.

– Ноги твоей не будет в нашем городе! – крикнула старуха.

Он и без неё знал: прекращение торга мужем карается изгнанием, семья считается сохранённой.

– Так уж получилось, – сказал он Марголизе и усмехнулся, словно извиняясь.

– На какую же мель ты меня посадил! – всхлипнула она.

Мунигарды приближались. Часы на ратуше начали бить и смолкли после восьмого удара. Герван подхватил чемоданчик.

– Пошли, герой, – сказал мунигард, тронув Гервана за плечо. – Что-то много вас нынче. На одной тележке и не увезёшь.

Позади заплакала Марголиза.

Мужиков-отказчиков высадили в сотне километров от города. Оба агракара бесшумно исчезли во мгле. Люди оказались на обширной поляне. Было свежо, пахло водой и ночными цветами.

– Готов спорить, тут река рядом, – сказал Савер Хан. Он положил ладонь на плечо Гервана. – Рад, что и ты не продался. Хочешь глотнуть?

– Давай, – согласился Герван.

– Не повезло нашим супругам, – сказал кто-то рядом. – И без нас, и без денег…

– Вот пускай и подумают, – откликнулся ещё один.

– Да, три года покукуют, – сказал Савер Хан. – А у меня так было заранее задумано. Три года на свободе – это ого-го!

– Ну ладно, а пожрать есть у кого-нибудь? – спросили рядом.

– Есть, да поберечь надо, – сказал Савер Хан. – Сперва хорошо бы разобраться, где мы и что.

– Похоже, близ старой Кровской усадьбы, – сказал один.

– Бывали здесь?

– Да нет. Просто они всегда вывозят к этой усадьбе.

– Ничего, – сказал Савер Хан. – Мужики крепкие, не пропадём. А пока – отдохнуть, что ли? Целый день на ногах, по жаре…

Они разлеглись в траве.

– Звёзды-то! – сказал кто-то. – Я и забыл, какие они.

– Тихо! – сказал Савер Хан. – Слышите? Тсс!..

Они вслушались.

– Соловей! – не веря ушам, сказал Герван. – Бляха-муха! Соловей!

– Я же говорю – река рядом, – сказал Савер. – Часа через три рассветёт – пойдём по течению, куда-нибудь выйдем. Наймёмся в сезонные мужья.

– Да иди ты с рекой! Соловей ещё поёт! Сукины дочки! Значит, нельзя было день назначать! Всё неправильно. Жульё бабы!

– А наплевать, – сказал Савер. – Сегодня хоть дождя не было. Да и кому докажешь?

– Это верно, – сказал кто-то рядом.

– Я и говорю: звёзды, – сказал другой.

– Давай спать, ребята, – сказал Савер Хан. – Только близко не ложиться, не люблю, когда сопят рядом.

– Я тоже, – откликнулся кто-то поодаль.

Всё стихло, кроме соловья. Пахло рекой, и Гервану стало грустно. Свобода – это право быть одному. Свобода всегда приносит печаль.