ГЛАВА 6

Отец выглядел, как и всегда, хмуровато-сосредоточенным и чем-то недовольным, но уголки губ таили улыбку, а морщинки у глаз – лукавство и готовность к шутке. Одет он был в зеленую егерскую куртку, брюки и высокие сапоги, древний головной убор под названием «берет» довершал наряд.

Мальгин отыскал отца в Брянском заповеднике, на берегу Десны, неподалеку от старинного русского городища Вщиж, где Мальгин-старший поставил шалаш рыбака.

– У нас тут мга, – пояснил он сыну в ответ на его взгляд, – довольно прохладно. Однако рыба ловится. Не приедешь?

– В другой раз, – пообещал Мальгин, не зная, зачем ему понадобилось разыскивать отца. А потом вдруг взял и рассказал все. И почувствовал облегчение. Наверное, надо было высказаться кому-то, даже просто так, не спрашивая совета, а отец всегда был хорошим собеседником, потому что умел слушать.

Старик понял мимику сына и улыбнулся, превращаясь в хитрого и доброго гнома из детской сказки. Хотя в этом наряде он смахивает больше на лешего, подумал Мальгин с ответной улыбкой.

– Жизнь – непрерывная цепь принимаемых решений, – проворчал старик, снимая берет и вытирая лысину влажной ладонью. – Я вижу, ты уже принял решение, а ошибаешься или нет – не мне судить. Все равно ведь сделаешь по-своему. Я живу просто, по пословице: чего не знаешь, туда и не тянет, – ты так не сможешь. Уверен, что все предусмотрел?

– Да, – сказал Мальгин, подумав.

– Тогда ступай, куда наметил. Потом позвонишь, а может, приедешь, как в прошлый раз, на Пру. Я тут набрел на куманику, сварил морс, ты такого еще не пивал.

– Наверное, вкусно.

– Не отведав, вкуса не узнаешь. Как там Купава, Дарья?

Мальгин, не ожидавший вопроса, вздрогнул, отвернулся.

– Нормально.

Отец перестал улыбаться, в глазах его на миг проглянула тоска.

– Жена друга… ну это я еще понимаю, но ведь Дарья – твоя дочь, а не Данькина. – Старик хотел еще что-то сказать резкое, но сдержался. – Когда ты был у нее в последний раз?

– Недавно… вчера.

– Дочь видел?

– Она у матери… у ее матери. Купава так сказала.

– Почему же не проведал? Не боишься потерять окончательно?

– Что потеряно единожды, нельзя потерять второй раз, – пробормотал Клим, поднимая взгляд и тут же опуская. – Мне что, драться с ней, если она не хочет, чтобы я приходил?

– Драться не стоит, однако голова у тебя для чего на плечи посажена? Эмкан носить? Думай.

– Я позвоню. – Клим зябко передернул плечами: стало вдруг холодно.

– Ну-ну, – буркнул отец и выключил связь не прощаясь.

Мальгин посидел перед световой нитью виома, прислушиваясь к себе: показалось, что кто-то окликнул его, издалека, из невообразимой дали… мистика! Выключил виом и побежал в душ, представляя, как бросился бы сейчас с обрыва в реку, будь он с отцом… и чтобы рядом была Купава…

В институт он заявился в половине восьмого утра, когда в здании начинали появляться первые энтузиасты – «жаворонки», встающие с солнцем. Правда, сентябрьское солнце только-только показалось над горизонтом.

Полчаса ушло на переговоры с Гиппократом и Пироговым – хирургическим инком, с которым Клим работал постоянно, а также на подготовку операционной; потом пришел Заремба.

– В генофонде человека используется всего три процента записей в ДНК, – заявил он с ходу, проходя к операционной камере, у которой стоял Мальгин. – Интрасенсы берут у природы чуть больше – до десяти процентов. А тебе мы сделаем все сто, будешь первым супером. Ну что, начинаем?

– Не гони лошадей, – остудил коллегу Клим, несколько отвыкший от манеры поведения молодого нейрохирурга. – Где твой хваленый математик?

– Сейчас явится, любит точность.

– Он сделал, что я просил?

– Это человек слова, почти как ты, сказал – сделает. Если ты человек-да, то он – человекогора-да. Так я подключаюсь к машине? – И Заремба, не дожидаясь ответа Мальгина, залез в кокон-кресло хирурга-ассистента. Он должен был быть ведомым хирургом, ведущим был сам Клим, хотя операцию планировалось провести на его мозге.

Ровно в девять пришел Железовский, одетый в ослепительно белый кокос, который немного скрадывал его мускульный рельеф.

– Доброе утро. – Математик подал Климу три булавки кристаллозаписи. – Здесь прогноз и динамически-информационная модель ситуации. Работа нашего Большого Мыслителя, так что ваш Гиппократ должен проглотить, не подавившись. Вероятность благоприятного исхода ноль пятьдесят семь, не мало?

– Маловато, конечно, – раздался вдруг сзади чей-то уверенный, гортанный голос, и в операционный бокс вошел энергичный жизнерадостный Джума Хан, одетый по самой последней моде: при движении драконы и ящеры на его рубашке и брюках становились трехмерными и очень натурально разевали огненные зубастые пасти. – Я, кажись, вовремя.

Мальгин с радостным недоверием пожал протянутую руку и, не удержавшись, сунул палец в пасть одного из драконов. Дракон цапнул его за палец, неощутимо, конечно, однако руку Клим отдернул. Повернул вошедшего лицом к оглянувшимся Зарембе и Железовскому.

– Это Джума Хан, бывший врач «Скорой», сейчас гриф безопасности.

– Знакомы уже, – буркнул Заремба, но руку Джуме пожал.

Тот с уважением окинул взглядом фигуру математика, посмотрел на Мальгина.

– Возьмешь ассистентом? Думаю, навыков контрольхирурга я еще не утратил.

– Ты что же, знаешь, чем я буду заниматься?

Хан посерьезнел.

– Конечно, знаю, иначе не успел бы к началу эксперимента. Кроме того, я работал в эм-синхро Европы по этому вопросу и специально готовился для спарринга.

Медики переглянулись. Лишь Железовский остался невозмутимым, превратившись в статую.

– Безопасность? – догадался Мальгин.

– Они отрабатывают «срам». – Джума пожал плечами. – Их можно понять. Кстати, Карой просила тебя позвонить ей до операции.

Хирург молча направился к операционной камере, снимая рубашку. Торс его был перевит мышцами, даже в сравнении с Железовским он проигрывал мало. Джума и сам был развит неплохо, однако смотрел на спину Мальгина с чувством зависти.

– Садись, – сказал Клим через плечо, – будешь ассистент-дублером Ивана, он – ведомый. Заодно и побреешь.

– Ты собираешься брить голову? Зачем?

– Клим, не порть шевелюру, – вмешался Заремба. – Пирогов подтвердил, что бритье головы не обязательно, аппаратура возьмет тебя и так.

– Включайте подготовку: мытье, бритье, наложение сетки и прочее. – Мальгин остался непреклонен. – Я хочу исключить малейшую возможность искажения картины.

И Джума с Зарембой проглотили вертевшиеся на языке возражения.

– Усаживайтесь, подгоняйте кресла и КПР.

Трое без лишних слов заняли места у камеры, запеленались в кресла, закрыли глаза. Информация из камеры и от инков поступала им напрямую в мозг через дисциплинатор и контуры пси-развертки. Мальгин полулег в кресло, специально подготовленное таким образом, чтобы пациент мог видеть все операционное поле и корректировать работу хирургического инка, который командовал тончайшими магнитными и лазерными сканерами, энцефалоскопами, аппаратами считывания и записи информации, контроля давления, сердечного ритма и другим оборудованием.

– Брейте быстрей, – сказал Клим.

– Потерпи, сейчас сделаем из тебя бильярдный шар, – проворчал Джума. – Только зря ты это делаешь.

Через четверть часа голова хирурга отражала свет, как полированное дерево.

– Красавец! – восхищенно сказал Заремба. – Был бы женщиной – целыми днями…

Но Мальгин не дал им времени на шутки.

– Поехали!

– Ни пуха! – суеверно перекрестился Джума.

– К черту!

И Мальгину показалось, что кто-то огромный и сильный, но добрый и мягкий осторожно вынул его мозг из черепа и поместил под струю текущей воды.

Сканер воспроизвел перед ним трехметровую проекцию мозга. Каждый участок имел свой цвет: зеленый – левое полушарие, желтый – правое, серый – мозжечок, белый – промежуточный мозг и так далее, и в каждой области коры и глубинных структур выделялись черные и красные зерна – «черные клады», не имевшие выхода в сферу сознания. Что они хранили, какие знания, какими последствиями грозило их вскрытие, медицина пока не знала.

– Параллельный перенос готов, – просочился в уши пси-шепот Зарембы; он имел в виду готовность аппаратуры записи, подключаемой в случае непредвиденных осложнений и берущей на себя выход чужой информации.

Рядом с проекцией мозга возникло его схематическое объемное изображение с расписанными векторами нейрохирургического вмешательства – модель операции, рассчитанная Железовским.

Стрелка под номером один запульсировала, раздался пси-голос Пирогова:

– Энцефалон – церебрум – телеэнцефалон, программа «бета», прогноз три к одному, гипотетическое подключение родовой памяти и маатанского «введения»: основные рефлексы.

Шум в голове усилился: «поток воды» набирал скорость. Со зрением стало твориться что-то странное: форма предметов начала плыть, цветовосприятие изменилось, изображение перед глазами задрожало, принялось мигать. Где-то послышались голоса, возгласы, смех, гулы и свисты… На фоне черной плоской доски, появившейся «перед глазами» – отражение поля связи, – всплыли строки:

Стал мигать обвал сознанья;
Вот, казалось, озарятся
Даже те углы рассудка,
Где теперь светло, как днем.

Пастернак, подумал без удивления Мальгин, как нечто ординарное восприняв выходы-причуды собственной памяти.

Снова послышался смех и вслед за тем голос Зарембы, тихий, но отчетливый:

– Все в порядке, мастер, это заговорила твоя первая сигнальная. Набит ты стихами и ненужными переживаниями изрядно.

– Не отвлекайся, Иван, – долетел недовольный возглас Джумы, – это слой культуры… которой тебе пока еще не хватает. Дыхание, альфа-ритм, кардиограмма – в норме.

– Есть выход! – вклинился в разговор Пирогов.

Мальгину вдруг показалось, что у него шесть рук и по крайней мере две головы. Ноги он перестал чувствовать совсем, сознание раздвоилось: он ощущал себя лежащим в операционном кресле и одновременно висящим в пустоте, в невесомости!

Тело отвердело, покрылось кристаллической чешуей, а вместо сердца зашевелилась и принялась пульсировать раскаленная добела масса – «солнечная материя» в упругой оболочке, грозящей вот-вот лопнуть. Дыхание стало ненужным, мысли вспыхивали в темных подвалах «обеих» голов сверкающими полотнищами реклам. Мальгин потерял ощущение времени, он «листал» справочник маатанской жизни, ничему не удивляясь и в то же время с безмерным удивлением. Звуки, приходящие извне, обрели вкус и цвет, изображения предметов и картин – плотность, вес и запах, сложнейшие гаммы запахов…

– Отсечка дыхания! – пробился в пустоту двух голов чей-то колючий красный голос. – Остановка сердца! Включаю водитель…

– Синестезия, – вторил первому второй голос, фиолетовый с синим. – Дели каналы приема, Иван. Состояние трансляции.

– Информтоксикоз, – гулко врезался в сознание еще один голос, оранжевый, с металлическим привкусом. – Отсоединяю связь с комиссуральными волокнами, пошел блок.

Мальгин с огромной высоты упал на землю, но мягко, без особых болезненных ощущений, и оказался в кресле. Зрение прояснилось. В голове продолжало шуметь и всхлипывать и, как заноза, торчало ощущение заползшего туда жука.

– Может быть, остановим? – спросил Джума; гортанные интонации в голосе его усилились.

– Пару минут отдохну и продолжим, – отрезал Мальгин, пытаясь выковырнуть из головы застрявшего «жука».

Гиппократ и Пирогов перебросились между собой какими-то репликами, но скорость их разговора лежала далеко за пределами человеческих реакций.

– «Черные клады» – это преобразованные нейронные ансамбли, – сказал Пирогов уже в нормальном темпе. – Чистый стаз криптогнозы в сферу сознания невозможен, только эмиссионный перевод в глубокую память. Вызов информации оттуда будет зависеть лишь от волевых возможностей перципиента.

Мальгин смотрел на изображение своего мозга, пульсирующее огнями, и считал черные и алые зерна – их набралось около двух десятков, а было прощупано лишь одно из них.

– Не буди лихо, пока оно тихо, – пробормотал хирург.

– Что? – просочился вопрос Зарембы. – Что ты сказал?

– Поехали дальше.

И опять сквозь голову с шумом «полился поток воды», несший внутри себя «пузыри» странных ощущений.

Повторилась метаморфоза со зрением, чувства смешались, контролировать операцию снова стало невозможно, приходилось опираться лишь на рекомендации Пирогова и реплики хирургов. Молчал только Железовский, контролирующий совпадение хода операции с рассчитанной им моделью. А потом голову пронзила такая боль, что Мальгин едва не закричал, с трудом удержав готовый сорваться с языка приказ прекратить операцию.

Пирогов и Гиппократ, правда, уловили его желание, но Клим успел послать им яростное «вперед»!

Перед глазами появился отец, покачал головой, что-то говоря, но что именно – Мальгин не расслышал. Отца сменила мама, укоризненно грозя ему пальцем. И ее голоса Клим не услышал, в ушах стоял стоголосый стон пси-реки, рвущейся сквозь плотину мозга… Мелькнул в стороне Таланов, бежал навстречу Заремба – руки в карманах, Джума держал на руках плачущую Карой и отворачивал лицо, но все равно видно, что лицо у него измученное и несчастное. Что-то кричал Ромашин, сидя верхом на глыбе «черного человека», Майкл Лондон – наполовину тигр, наполовину человек – готовился к прыжку, и во все небо улыбался загадочно, с превосходством в глазах, Даниил Шаламов…

Очнулся Мальгин от наступившей звонкой тишины и ощущения безмерной пустоты в голове.

– Нейровегетативная стабилизация, – прошелестел чей-то бесплотный голос (Гиппократа? Пирогова?). – Двигательный покой. Нарушений в программе нет. Мнемозапас девяносто девять.

– Как ты себя чувствуешь? – сквозь толщу безразличия прорывался возглас Джумы.

«Нормально, – мысленно ответил Мальгин. – Долго еще?»

– Вскрыли половину. – Это уже Заремба. – Кое-что не удалось перенести чисто, отсюда болевые нейронаводки, анестезия справляется не сразу. Потерпишь?

– Можем остановить вообще, – предложил Джума.

«Нет, – отрезал Мальгин. – Не останавливайтесь, что бы ни случилось. Дальше самого себя я не убегу, а с моими реакциями аппаратура справится, она даже шизофреников выдерживает».

В третий раз невидимый, но отчетливо слышимый водный поток хлынул сквозь мозг, растворяя в себе мысли, путая чувства, заполняя огромный объем головы пеной неизведанных эмоций и не переводимых на человеческий язык понятий… А затем Мальгин, оставаясь в сознании, с отчетливым всплеском нырнул в серый омут глухоты и полного отсутствия каких-либо чувств. Вереницей стали проплывать мимо (слева? справа? внизу? вверху?) бесплотные призраки не виданных прежде фигур, но определить их форму Клим не мог, просто не знал, что эти многомерные фигуры – не плод его воображения, а отраженные подсознанием информационные блоки и цепи.

Ощущение «погружения в омут» не пропадало, хирурга засасывало куда-то глубоко «вниз», в преисподнюю, ощущаемую как вязкий колышущийся мрак. Что-то черное, огромное, без рук и ног, ворочалось там и открывало пасть, собираясь поглотить человека целиком. Однако ужаса Клим не чувствовал. Затопленный безразличием ко всему, в том числе и к себе, он просто ждал, чем все кончится.

Лишь однажды извне прорвались какие-то далекие раздражающие вопли, звонки, ужасный болезненный шум, и тут же все стихло. Кругом царили тишина и покой да наплывала, становясь гуще, серая вязкая жижа, сквозь которую просматривалось мрачное черное дно этого мира.

«Тону», – выплыла откуда-то вялая мысль, написанная белым дымом на сером фоне. Дым свернулся в струйку и растворился в мутной серости. Второе слово было уже полупрозрачным, Мальгин с трудом разобрал его: Купава… Третье было совсем прозрачным – не имя и не название предмета или явления, странное слово, ласковое, хрупкое… но удержать его в сознании Клим уже не смог…

И вдруг снова где-то далеко-далеко, на краю света, приоткрылась дверца в иной мир, раздались дивные, волшебные, чарующие звуки, потрясающе чистые и прекрасные, всколыхнувшие серую муть и вонзившиеся в сердце сладкой томящей болью…

Музыка, проговорил кто-то внутри Мальгина. Слово почему-то волновало и звало куда-то, сама музыка уже пропала, но ощущение неудобства осталось. Рядом кто-то стоял… и смотрел на него… кто-то знакомый и добрый… протягивал руки и звал, без голоса, а звал…

– Что? – спросил Мальгин, не ощущая ни губ, ни языка.

И услышал наконец:

– Пора вставать, сынок.

Он открыл глаза.

Деревенская изба, белый потолок, русская печь с лежанкой, в углу – иконка. Он лежит на кровати, маленький, в белой рубашонке, а над ним склонилось сморщенное, морщинки – лучиками, улыбающееся доброе лицо.

– Отямился, родимый? Вот и хорошо, пройдет онава, не рюмзай, побежишь к друзьям…

– Бабушка, – прошептал, давясь слезами, Мальгин. – Я заболел, да?

Серая муть, глухой шум, чьи-то птичьи голоса:

– Пошел, пошел! Иван – активируй назион…

– Многовекторное сканирование!

– Корпус каллозум – ноль…

– Энцефалон – ноль…

– Церебрум – слабые импульсы, пульс нитевидный…

– Давление сорок на десять…

– Пошел, пошел, дальше – вегетативная симпатика, парасимпатика – аппаратно, периферия – эгостеника…

Новый наплыв.

Он сидит на траве и ревет, рука по локоть красная, в сыпи. И голос над головой, певучий, ласковый:

– Острекался, баловень? Говорила – там крапива, а ты все сам норовишь проверить. Ну ладно, мы ее, лихоманку, сейчас полечим.

Удар, клубы пыли кругом, серое с желтым, и белые просверки, как сполохи далекой грозы, и те же птичьи голоса:

– Фибрилляция… сердечно-сосудистая заработала…

– Гипервентиляция!

– Стереотаксический контакт – зеленый ноль…

– Таламус, ретикулярная, восходящие – норма… легкие, почки, селезенка – пока аппаратно…

– Вылезет, парень сильный. Аристарх, убери отрицательные гармоники, он все время скатывается… гипофиз, апифиз, щитовидка – норма…

Еще наплыв.

Пруд. Мелкий дождь. Сыро, холодно, тоскливо… И голос сзади:

– Вот он где, тохтуй наш привередливый. Что квелый такой? Ну, поссорились, а прав ли был? А если и прав, мужчина ты или михлюй ушастый? Досыть хмуриться, прошла падорога – пройдет и назола…

Боль!

Тягучая, дергающая, саднящая боль… в голове, в животе, в сердце, во всем теле… И глухой шум, и грохот скатывающихся в бездну камней, и он – висящий над бездной. Откуда-то из мглы протянулись вдруг сильные руки, поддержали, отнесли от пропасти, уложили на траву…

– Оклемался! – Голос громкий, радостный и знакомый.

– Джума! – заикаясь, выговорил Мальгин. – Я жив?

– Порядок! – ответили ему со смехом.

«Что случилось?» – хотел он спросить, но не успел: наступила темнота.

ГЛАВА 7

– Как самочувствие?

Этот вопрос преследовал Мальгина каждые полчаса в течение суток после операции, вошедшей во Внеземной информационный банк медицинских сведений под названием «Выявление «черных кладов» – закодированных генных записей в мозгу человека»; звонили коллеги по работе, друзья, знакомые, родственники, неизвестно каким образом узнавшие о рискованном эксперименте. Дважды звонили Ромашин и отец, потом Карой, и лишь Купава не позвонила ни разу. Скорее всего она ни о чем не знала, как и ее добровольный информатор Марсель Гзаронваль, он же Семен Руцкий, перешедший из отряда курьеров-спасателей на работу в один из районных центров службы сервиса.

Мальгин должен был находиться под наблюдением врачей в институте еще как минимум трое суток – по рекомендации Гиппократа, но уже через сутки не выдержал и буквально сбежал домой. Его мотивировки «прекрасного самочувствия» не возымели бы никакого действия, если бы не поддержка хирургического инка, не выявившего послеоперационных патологий, и директора института Стобецкого. И лишь последний знал, что его собственное решение основано на согласии службы безопасности, контролирующей пациента своими средствами.

Клим и вправду чувствовал себя сносно. Ушли головные и фантомальные боли – беспричинные, от срабатывания перенапряженных нервных узлов, шум в ушах прекратился, вялость и сонливость улетучились, и лишь мышечная слабость напоминала о буре, бушевавшей недавно в голове, поднявшей на ноги все иммунно-защитные резервы организма.

Ничего сверх обычного восприятия окружающего мира Мальгин не ощущал и даже почувствовал легкое разочарование, когда попытался ночью «напрячь» центры новых знаний и у него ничего не получилось. Но потом вспомнилось: «чтение темного знания возможно только при огромном напряжении воли», – и хирург успокоился. Время огромного напряжения еще не пришло, да и кто знает, что это такое и как проявляется?

Домой его провожали Заремба и Джума Хан. Железовский ушел из института сразу после операции, довольный результатом и полным соответствием своей модели с ходом эксперимента. Уходя, он кинул загадочную фразу (ее привел Джума): «Что ж, еще одним стало больше…» Что он хотел этим сказать, догадаться было трудно.

– Знаешь, на кого ты похож? – сказал безопасник, уложив Клима в спальню под надзор переносного медкомбайна. – Вылитый Фантомас. Но тебе эта прическа идет из-за высокого лба. Лежи теперь, привыкай. Кормить мы тебя будем сами, точно по времени, ты понимаешь. Вот это пойло будешь пить как минимум три раза в день. – Хан поставил у изголовья кровати графин с темно-рубиновым зельем. – Это общеукрепляющий бальзам, целый комплекс трав и снадобий. Вообще-то первое время я бы у тебя пожил, а?

– Или я, – вставил Заремба, изучающий жилище хозяина. – А это кто? Кого-то она мне напоминает.

Мальгин перевел взгляд: Иван разглядывал стереографию Купавы в детстве, здесь ей было двенадцать лет.

– Это моя… Наяда.

– Сестра, что ли? Ты о ней не рассказывал.

– Наяды – нимфы родников и ручьев, феи печали, – улыбнулся Джума, глядя на Мальгина прищуренными глазами. – Но надо признаться, ты нас удивил, мастер.

– Чем? – тихо спросил Клим, прислушиваясь к тонкому замирающему звону в голове: словно кто-то нежно тронул струну гитары.

– Да уж, было дело, – согласился Заремба, оживляясь. – Лежишь в полной отключке, глаза под лоб, и вдруг начинаешь давать указания Пирогову – куда направлять лучи сканера. Мы обалдели! Да и еще моменты были интересные.

– Какие? – Внутри что-то болезненно напряглось, на колонке медкомбайна вспыхнули алые огоньки: инк аппарата зафиксировал ухудшение состояния пациента.

– Потом, потом об этом, – быстро сказал Джума. – На, выпей.

Мальгин послушно выцедил стакан почти черного, с рубиновым просверком, напитка, уперся требовательным взглядом в Зарембу:

– Выкладывай.

Молодой нейрохирург помялся, посматривая на недовольного Хана.

– Да, в общем-то, ничего такого… один раз показалось, что ты нас всех внимательно рассматриваешь… с закрытыми глазами. Ну и тому подобное. Тебе все Гиппократ расскажет, попозже, когда окрепнешь. Главное, что нам еле удалось тебя вытащить из Запределья… – Иван осекся, виновато поглядев на Джуму.

– Вот как? – Мальгин тоже посмотрел на врача. – И как вам это удалось? Я действительно одно время чувствовал, что меня затягивает серая трясина.

– Трясина полного покоя, – буркнул Джума.

– Ни один раздражитель не действовал, и тогда он, – Заремба кивнул на Хана, – откуда-то притащил в операционную малый синтезатор «Паганини» и начал играть. Ты и выкарабкался.

– Музыка, – прошептал Клим, вспоминая волшебные звуки. – Я так и подумал – музыка. Выходит, я твой должник, Джу…

– Сочтемся. – Джума Хан легонько похлопал Мальгина по руке. – К счастью, мои музыкальные пассажи затронули твою родовую память и потащили цепочку положительных ассоциаций, иначе процесс восстановления твоего «я» затянулся бы. Отдыхай, я приду вечером.

Спасибо, хотел сказать Мальгин, но передумал: Джума не нуждался в одобрениях, а благодарность чувствовал и так.

Он засыпал и просыпался каждые полчаса и снова засыпал под мелодию дождя, и длилось это состояние почти до вечера, когда наконец удалось справиться с сонливостью и расслабленными мышцами. Приходил ли кто-нибудь к нему, Клим не помнил, а выяснять у «домового» не стал. Душа остановилась у глубокого провала в неизведанные глубины психики и жаждала покоя, и даже мысли о Купаве и обо всем, что было с ней связано, не создавали привычного фона тоски и безнадежности.

Сначала Мальгин удивился такому безразличию, потом подумал о нейролептанальгетическом барьере, который ему обязаны были поставить хирурги, и успокоился. Состояние покоя пройдет, а с тоской бороться нет смысла: он до сих пор барахтается в болоте собственных оценок происходящего и нравственных норм, внушенных ему с детства, и не знает, что делать. Купаву не вернуть. Да и в особой опеке она не нуждается. Должна же она соображать, куда могут завести ее попытки ловить кайф с помощью наркомузыки. Хотя… кто знает, поймет ли, друзья у нее не из клана заботливых помощников.

– Вот за дочкой надо присмотреть. Ребенок-то мой, – вслух проговорил Мальгин, разглядывая себя в зеркале.

С другой стороны, еще жив Даниил, и, чтобы разобраться в ситуации, необходимо его присутствие. Надо помочь Ромашину в его реабилитирующем поиске, это снимет груз вины с обоих. Что касается Купавы, то… может быть, есть смысл запретить себе думать о ней, включив свои новые «блоки»?

Мальгин усмехнулся, покачал головой.

В кого ты превратился, человек-да? Неужто так и будешь теперь жить с синдромом раздвоенности и нерешительности? Не пора ли вернуть прежнюю формулу характера – воля, плюс твердость духа, плюс убежденность в своей правоте?

Не пора ли сосредоточиться именно на этом?

Он напрягся и сосредоточился, в голове тихо лопнула гитарная струна, серый ливень хлестнул, казалось, из окна сквозь голову, родив необычные ощущения, и все стихло. Перед глазами заколебались предметы домашней обстановки, сердце болезненно сжалось. Хирург ухватился за раму кровати, закрыл глаза, расслабился.

Спокойно, парень, напрягаться тебе еще рано, слаб. Давай-ка думать о приятном, например, об ужине…. или лучше о чистой родниковой воде, о реке, лесе, грибной охоте наконец… Отпустило? Ну и слава богу! Из спальни засвистел медкомбайн.

– Слышу, слышу, эскулап, – с досадой отозвался Клим, осторожно отрываясь от стены. Прошлепал в спальню, выпил стакан рубинового бальзама и направился в душ. Купался долго, то с тихим наслаждением, с подвыванием, то с воплями и хлопаньем по спине и бокам, а когда вытерся и прошествовал в халате к «домовому», собираясь послушать новости, в гостиную вошла Карой.

С минуту они молча смотрели друг на друга, потом у Мальгина снова сработал какой-то музыкальный, «струнный» переключатель, в голове прошумел теплый ветер, и хирург уловил слабый пси-шепот в сопровождении волны грустных и одновременно вызывающе-дерзких настроений. Шепота он не разобрал, а «пакет» настроений исходил от Карой, с любопытством разглядывающей его голый череп. Где-то глубоко в колодце памяти на черном фоне мелькнул тающий мираж лица – кто знает, чьего? – и Мальгин очнулся.

– Привет.

– Я думала, что ошиблась квартирой, – проговорила женщина низким голосом вместо приветствия. – А знаешь, тебя безволосие не портит – лоб настолько высок, что скрадывает отсутствие волос.

– Спасибо, – хмыкнул Клим, размышляя: показалось ему или нет, что он «подслушал» мысли Карой, вернее, увидел ее эмоциональный портрет.

– Меня прислал Джума, – продолжала гостья, морща носик и оглядываясь в нетерпении: разбираясь в своих новых ощущениях, Клим забыл предложить ей сесть. – Но я думала, что вы, мастер, лежите и нуждаетесь в лечении и уходе.

– Нуждаюсь, – поспешно сказал Мальгин и сделал утомленный вид. – Особенно в массаже. Я, пожалуй, лягу под присмотр компа.

Карой рассмеялась.

– Малая подвижность, компьютеризация, а также избыток лекарств уже завели человечество в тупик, тебе этого мало? Можно, я сяду?

– О, биг пардон! – Клим дал «домовому» мысленную команду, и в гостиной выросли низкие кресла и столик.

– Мой любимый размер, – сказала Карой с иронией, пробуя кресло. – Любишь комфорт?

– А кто его не любит? – Хирург отдал еще одно распоряжение, и в комнату вплыл поднос, на котором стояли бокалы золотистого стекла, бутылка «Киндзмараули», тарелочки с тостами и коробка конфет.

– Надо же, мой любимый набор, – с той же интонацией протянула гостья.

Клим внимательно присмотрелся к ней, и снова где-то глубоко-глубоко, казалось, внутри позвоночника, тихо щелкнул переключатель, хирурга обдало волной несвойственных ему мгновенных переживаний, а в ушах прошуршал степной ветер и принес еле слышимый неразборчивый шепот, в котором угадывались слова: Джума… несмышленыш… не понять… одиноко…

Мальгин наполнил бокалы, пытаясь держать себя в руках, ничему не удивляться и выглядеть естественным и галантным. Он уже сообразил, что начал воспринимать эмоции и пси-сферу собеседника, как и в случае с Джумой, но было ли это результатом эксперимента, утверждать не брался.

– Комфорт любят все, – повторил он, поднимая бокал, – даже спортсмены и туристы, а не только старики и женщины. За тебя?

– За тебя. – Карой пригубила вино. – Насчет комфорта у меня свое мнение. Слишком памятны примеры, которыми нас нафаршировывали по методу Карнеги на первом курсе университета. Ты тоже должен помнить: в двадцатом веке комфортные условия, вместо обычного сосания груди, начали создавать ребенку сразу же в послеродовой период, а обернулось это болезнями для большинства детей и в конце концов физиологической незрелостью как наследственным признаком.

Мальгин покачал головой.

– Нам такую информацию не давали. Но пример действительно сильный. У тебя с этим было что-то связано?

– Вы, как всегда, проницательны, мастер. Моя ветвь по материнской линии начиналась от прапрапрабабушки, которая практически не могла ходить. Вся эта ветвь словно была проклята: болезни, болезни, пороки сердца, аллергия, хроническая слабость, малый рост…

Карой залпом выпила бокал, успокаиваясь, провела ладонью по лицу. Клим налил еще, проговорил, осторожно подбирая слова:

– Но ты, похоже, сломала эту закономерность.

– Повезло с отцом. Давай о другом. – Женщина откинула прядь волос за ухо, обнажая сверкающую каплю серьги. Капля набухла светом и сорвалась на пол, обозначив падение высверкивающей трассой. Серьга в ухе снова налилась алым сиянием и спустя несколько секунд уронила на пол очередь тающих огоньков.

– Нравится?

– Очень! – Мальгин был искренен. – А Джуме?

«Джума… странное имя… хороший парень… но вряд ли…» – прошипело в голове хирурга в сопровождении знакомого «ветра» и грустного вздоха, в то время как губы Карой оставались в покое.

– Джу хороший парень, – повторил Мальгин автоматически и увидел, как брови Карой взлетели вверх.

– Что?!

– Ничего, мысли вслух. – Губы пересохли, и Клим смочил их вином, не слыша, как медкомбайн в спальне заливается протестующим звонком.

Глаза Карой потемнели, с изумлением она справилась быстро и теперь смотрела на хирурга испытующе и недоверчиво.

– Вы никак читаете мои мысли, мастер. Неужели это – результат операции?

– Скорее всего – нет. Одну минуту, мне надо узнать, чего он хочет.

Мальгин поспешил в спальню, выслушал нотацию медицинского инка, выпил стакан бальзама и вернулся в гостиную.

– Пей без меня, мне, оказывается, еще нельзя, иначе угрожают смирительной рубашкой.

Женщина осталась серьезной.

– Если мои предположения верны, то…

– То что?

– Не знаю… надо подумать. Ведь ты еще ничего не решил, мастер?

Мальгин нахмурился.

– Не отвечай, – качнула она головой, – я вижу. И понимаю. Купава одна, с дочерью, Шаламов исчез… Я все понимаю. Я тоже ничего не решила, хотя всегда славилась решительностью. Что-то изменилось во мне, в тебе тоже – до операции, а теперь еще и прямая пси-связь… телепатия, как говорили раньше. Ты будешь знать обо мне все, а я о тебе… обычная слабая женщина, не интрасенс. Мне надо подумать, Клим. Может быть, ты становишься супером, как сказал Ваня Заремба?

– Это плохо?

– Не знаю. Спасибо за вино. Тебе действительно не нужна сейчас моя помощь?

– Помощь? То есть?

– Ну, умыть тебя, накормить, сделать массаж, – рассердилась Карой.

– Если честно, то нет, – кротко сказал Мальгин. – Хотя от массажа я бы не отказался.

– Это тебе сделает инк. Прощай, мастер. Извини, если я…

– Это не проявляется все время, – сказал Клим ей в спину, – не беги так поспешно. Я еще сам не разобрался, как и почему срабатывает мой… мое гипервидение. Не пугайся.

– Я не трусиха, и все же ты меня поразил, Клим. Я приду позже, выздоравливай… «черный человек»-да.

Вышла.

А Мальгин остался стоять, оглушенный, будто на голову рухнул потолок. В таком состоянии его и застал Железовский.

Человек-глыба молча подошел и положил свои огромные длани – руками их назвать язык не поворачивался – на затылок и лоб хирурга, и тому показалось, что под черепом приятно потянуло прохладным сквознячком. Аристарх кивнул сам себе и бесшумно сел в кресло Карой, принюхался.

– Духи «Витэ». От Джумы Хана тоже попахивает этими духами. Это была его жена?

– Испугалась и убежала, – слабо улыбнулся Мальгин. – Хотя, честно говоря, я испугался не меньше. До сих пор не верится…

– Все нормально, интрасенс, когда-то это должно было произойти.

– Как я выгляжу без волос?

– Очаровательно. Похож на Юла Бриннера, актера, играющего в старых ковбойских фильмах. Кстати, волосы можешь вырастить себе сам за два сеанса, это нетрудно.

– Я подумаю. Все утверждают, что такая прическа мне идет.

Мальгин налил вина в чистый бокал, поднял свой и сказал, кивнув на дверь в спальню:

– Черт с ним, пусть вопит.

Математик понимающе кивнул.

– С ним управиться легко, а вот с «минами» внутри труднее. Я пришел помочь тебе, – Аристарх не обратил внимания на протестующий жест хозяина, – разобраться в себе. Чем скорее научишься контролировать свое «экстра-я», тем легче будет справляться с синдромом «черного человека». И не смущайся, мне тоже помогли в свое время.

Клим проглотил вино, не чувствуя вкуса.

– А разве мое… моя телепатия – не результат прорыва подсознания, вернее, маатанского знания?

– Во-первых, не маатанского, а шаламовского, что, кстати, намного упрощает дело, во-вторых, не телепатия, а экстра-видение, что не одно и то же, и, в-третьих, ты интрасенс, то есть экстрасенс от рождения, только реализуешь свои способности с опозданием.

Железовский вдруг набычился, поглядев на Мальгина как-то остро и оценивающе, и тому показалось, что он видит перед собой полупрозрачную фигуру «черного человека». В затылке родилось ощущение вонзившейся иглы, рядом с фантомом, рожденным пси-передачей Железовского – Клим это понял, – появилась еще одна такая же фигура, но с человеческой головой, и все исчезло в красной вспышке боли…

Очнулся Мальгин в постели. Озабоченный Аристарх сидел рядом и переговаривался с кем-то по виому, а заметив движение больного, наклонился над ним:

– Извини, мастер, это я виноват.

– Нет, – сквозь зубы сказал Мальгин. – Похоже, я нечаянно разбудил один из «кладов». Мне надо прежде всего научиться при этом терпеть боль и не терять сознания.

– Я вызвал Джуму и лечащую группу, пусть посмотрит. Вечером составлю программу оптим-тренинга, а с завтрашнего дня начнем выявлять твои резервы, сегодня ты еще не в форме.

Мальгин с благодарностью сжал руку Аристарха и увидел, как у «железного» Железовского порозовели щеки. И у Клима стало удивительно легко на душе, словно они безмолвно сказали друг другу: будем друзьями.

У выхода из спальни Аристарх обернулся.

– Забыл передать тебе привет от Ромашина. Он рад, что ты со мной одного поля ягода.

Исчез. Ни шороха, ни звука. Однако неосознанно включившимся внутренним видением Мальгин легко определил, как человек-глыба миновал гостиную, переднюю, вышел на лифтовую площадку и лишь потом исчез, послав короткое, как толчок сердца, слово-ощущение: будь!..

– Он в порядке, – сказал Джума сдержанно.

Сидевшие напротив переглянулись.

– Немного подробней, – проговорила женщина.

– Он интрасенс. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но экстраспособности его врожденные, ничего общего с «темным знанием» не имеют, просто прорезались поздновато.

Боянова снова посмотрела на соседа, растянула губы в улыбке.

– Кажется, ваши страхи не имеют почвы, Казимир?

– Хотелось бы верить, – улыбнулся в ответ председатель СЭКОНа. – До сих пор кошки на душе скребут, что мы разрешили ему этот плохо спрогнозированный эксперимент. В дальнейшем, вероятно, после детального анализа, комиссия подготовит предложение для ВКС о моратории на подобные эксперименты. Даниил Шаламов, потом Майкл Лондон, теперь Мальгин…

– С Шаламовым и Лондоном все было иначе, – возразил Джума.

– Но связь прямая. Впрочем, я поспешил с заявлением. Итак, вы считаете, что этот ваш Мальгин… м-м, как бы это сказать… не опасен?

– Я ему верю, – ответил Джума, помедлив, разговор ему не нравился. – Во-первых, нет полной уверенности, что нам удалось подобрать ключи к «черным кладам» памяти Мальгина. Во-вторых, он очень сильный человек, волевой и жесткий, он способен контролировать себя в любой ситуации.

– Вы можете дать стопроцентную гарантию?

– Могу, – не очень твердо сказал Джума.

Ландсберг пожал плечами и откинулся на спинку кресла.

– Хорошо, мы поняли, – проговорила Боянова. – Надеюсь, чрезвычайных мер по Мальгину принимать не придется. Спасибо за участие в эксперименте, другарь Хан, вы понимаете – подстраховка была необходима. Побудьте с ним рядом еще некоторое время, пока он…

– Честно говоря, прямой необходимости в этом нет, да и ребята ждут в обойме, но пару дней на Земле я еще побуду.

– Вы знаете, что «серая дыра» закрылась?

– Знаю. Очень жаль. До свидания.

Джума Хан вышел.

По кабинету маревом поплыла тишина.

– «Серая дыра» заросла, однако хлопот не убавилось, – нарушила молчание комиссар отдела, словно говорила сама с собой. – А главное, что остались нерешенными не только научные, но и социальные, внешние и внутренние, проблемы. Шаламов не найден. Лондон в том же положении, что и Шаламов. Мальгин тоже под подозрением. Контакт с маатанами не установлен и теперь вряд ли когда будет установлен. Орилоух остается загадкой, причем загадкой довольно опасной…

– Будет вам, Власта, – негромко сказал Ландсберг. – Вы не все перечисленные проблемы несете на своих плечах, с вами работает и Даль-разведка, и погранслужба, и ксенологи, и социоэтики, и мы. Но я вас понял: требуется наше разрешение на какие-то рискованные действия?

Боянова отодвинулась.

– Иногда мне кажется, что вы интрасенс, Казимир. Да, мне нужно добиться согласия СЭКОНа на рейды к Маату, Орилоуху и в Сферу Дайсона.

– Если бы с подобным заявлением в комиссию обратилась Даль-разведка, я бы не удивился. Но что делать службе безопасности на этих планетах и объектах?

Боянова включила проектор, и перед сидящими открылась сияющая бездна, на фоне которой висел желто-лиловый шарик планеты. Если приглядеться, можно было увидеть, что светлый, с перламутровыми переливами фон изображения состоит из мириад зерен, испускающих нежное сияние.

– Сфера Дайсона изнутри, – пояснила Боянова. – Как вы уже знаете, и Маат, и Орилоух являются искусственно созданными мирами и населены странными расами существ, которых трудно назвать разумными, да и вообще живыми. Имеется множество классификаций разумной жизни, но все они сходятся в определении небиологических цивилизаций. Так вот, жизнь обеих планет относится именно к этому типу, и, хотим мы этого или не хотим, выяснять – опасны ли с ней контакты или нет, придется нам. К тому же от Даль-разведки поступил запрос на определение степени риска при непосредственном, прямом изучении этих объектов. Кстати, по заявлениям ксенологов, наблюдающих за ними, Маат практически пуст, «черные люди» покинули его, спеша уйти в «серую дыру», а Орилоух намного снизил трансформационную активность.

– Это не довод, вернее, не самый сильный аргумент. Ваш запрос официальный?

– Вполне. Весь интенсионал по данной проблеме готов уйти в ваш банк по первому требованию.

– Хорошо. – Ландсберг встал, поклонился. – Комиссия сообщит вам свое решение не позднее чем через три дня.

Комнату заливал интенсивный синий свет, так что казалось, будто находишься под водным слоем в метр толщиной. Все остальные цвета поблекли, и предметы в комнате выглядели плоскими и неузнаваемыми. А испускал синее сияние виом во всю стену, в центре которого с тяжеловесной на вид медлительностью вращался шар планеты.

Нептун, подумал Железовский, отыскивая взглядом хозяина.

– Проходите, – раздался голос Ромашина, – размещайтесь.

Математик сел рядом.

На боку Нептуна выплыло овальное фиолетово-черное пятно, и Ромашин остановил кадр.

– Самое загадочное явление прошлых столетий – роторный циклон-эффект под названием Большое темное пятно. И, как оказалось, – самое заурядное явление для мощных турбулентных атмосфер.

– И все же в данном случае это явление не совсем обычное, – пророкотал Железовский. – Дело в том, что с вероятностью в шестьдесят пять процентов орилоун, извергнувший через своего собрата на Землю струю газа, сидит именно в центре Большого пятна.

Ромашин вскинул изумленные глаза.

Железовский едва заметно улыбнулся.

– Мне почему-то кажется, что вы разочарованы.

– Нет, но слишком уж тривиальное решение. Единственный объект на лице планеты, сразу приковывающий внимание, оказывается и местом обитания орилоуна… А если ваш прогноз ошибочен?

– В таком случае орилоун может сидеть в любой точке на твердой поверхности Нептуна, искать его бессмысленно. Но, с другой стороны, вы сами ответили на свой вопрос. Если для людей Большое пятно – интересный объект, почему же и для орилоунов ему не быть таковым? У меня вопрос иного плана: зачем вам этот орилоун?

– То есть как? – опешил Ромашин. – Разве я не говорил?

– Но ведь «серая дыра» закрылась.

– Ну и что? Сеть орилоунского метро сохранилась, а Шаламов не стал настолько «черным», чтобы вообще покинуть нашу Вселенную, как это сделали маатане. Он наверняка скитается сейчас по Галактике, а то и другим галактикам, где сохранились живые орилоуны, и шанс найти его не исчез.

Железовский помолчал, рассматривая темное пятно на боку планеты – гигантский циклонический вихрь размером с Землю, сохраняющий форму вот уже несколько сот лет.

– Я не разделяю вашего оптимизма, но рассчитать варианты поведения Даниила невозможно, и ваше предположение тоже имеет право на существование. Кстати, вы знаете, почему закрылась «серая дыра»? Вернее, почему закрылась так рано? По моим подсчетам, она просто не выдержала экологической нагрузки с нашей стороны. До появления в Горловине людей процесс зарастания шел медленно, «дыра» могла продержаться еще несколько тысяч лет, но потом…

– Я понял. Что ж, экологическая инспекция не всегда способна вовремя оценить опасность человеческого любопытства. Значит, Большое темное пятно? Насколько я осведомлен, в этот район Нептуна сбрасывается уже не один десант, поэтому я не первопроходец, а идти следом всегда легче. Пойдете со мной?

– Пойду. Если докажете СЭКОНу целесообразность рейда. Но все же давайте подождем полной реабилитации Мальгина, он уточнит мой расчет.

– Операция прошла успешно?

– Более чем. В нем проклюнулся интрасенс, что послужит дополнительной гарантией против появления синдрома «черного человека». Клим уже начал потихоньку разбираться в себе, входить во вкус, а главное – научился контролировать состояние инсайта, связанное с «черными кладами».

– Силен мужик! – сказал Ромашин искренне. – Вы с ним непременно подружитесь.

– Уже.

– Ну и славно. Втроем мы справимся.

– Еще один неприятный вопрос, можно?

– Валяй.

– Что, если мы не найдем Шаламова? Я имею в виду здесь… дома, в нашем галактическом домене.

– Есть одна идейка… – нехотя проговорил Ромашин. – Может быть, это заумь… конкретно с ней возиться недосуг, да и специалисты нужны классные. Позже я поделюсь ею. Итак, готовим бросок на дно Нептуна?

Синий мир планеты с исполинским зрачком Большого темного пятна стал приближаться, пока весь объем виома не заняла непроницаемая черная мгла, скрывающая за собой не одну тайну планеты.

ГЛАВА 8

Золотой луч утреннего солнца проник в комнату и остановился на щеке. Мальгин проснулся, некоторое время лежал с закрытыми глазами, ловя кожей ласковое тепло, потом рывком встал и распахнул окно.

Несмотря на бабье лето, температура воздуха в утренние часы на широте Смоленска и Брянска не превышала десяти градусов тепла, но Мальгин не боялся даже сорокаградусного мороза. Чистый прохладный воздух, напоенный тысячью запахов, от грибных до поздно цветущих трав и цветов, хлынул в легкие и мгновенно очистил голову от остатков сна.

Отец возился в саду с другой стороны дома, Мальгин видел его внутренним зрением сквозь кустарник, стену и деревья. Клим позвал его мысленно, уловил ответное удивление и удовлетворенно засмеялся. Все шло нормально, хотелось жить, двигаться, бороться с опасностью и творить чудеса. Последствия уроков Железовского сказывались каждый день, и были они в большинстве случаев приятными, но все же открывающиеся горизонты безоблачными не казались. Культ хандры Мальгин разрушил, привел в систему кое-какие свои внутренние проблемы, но с раздвоенностью в душе справиться пока не мог. Главный узел проблем, связанный с именами Купавы, Карой, Шаламова, не решался. Ни математически, ни логически, ни эмоционально.

Мальгин бесшумно спрыгнул в сад, обежал стороной огород с хозблоком, миновал озеро и по тропинке припустил в лес, через поле, через высохшее, пружинящее под ногами болото, оставляя в стороне еще один коттедж хутора и далекие многоквартирные высотные «сотовые» дома окраины Жуковки. На этот раз налетел на палаточный лагерь нихилей – потомков хиппи в десятом колене, перепугал какого-то грибника, подумав, что напугал бы того еще больше, если бы не отрастил волосы. Добежал до родника, напился с колен и повернул обратно.

Отец все еще бродил по саду, что-то окапывал, заботливо убирал садовый мусор, готовил мудреный инвентарь к зиме. Мальгин понаблюдал за ним исподтишка, потом начал делать зарядку – комплекс ши-кай. Отец нашел его в тот момент, когда он делал стойку на локтях: обошел кругом, похмыкал, хлопнул по животу. Клим упал на спину и расслабился, улыбаясь.

– Когда-нибудь сломаешь себе шею, – проворчал Мальгин-старший с притворным недовольством.

– Не сломаю. – Клим сплел ноги, обхватил их руками и в образовавшееся кольцо просунул голову. – Как ты думаешь, какое количество поз может принять человек?

Отец задумался, погладил подбородок, пожал плечами.

– Ну двадцать… может быть, тридцать. Нет?

– Шива демонстрировал восемьдесят четыре тысячи поз, направленных на поддержание здоровья и достижение высшей степени сознания. Насчет высшей степени ничего сказать не могу, видимо, для меня это пока недостижимо, однако я могу продемонстрировать около десяти тысяч поз. Остальные семьдесят тысяч тоже было бы несложно реализовать, но для этого необходимо время, а его-то мне как раз и не хватает.

Мальгин включил свое новое чувство видения комплекса биополей, излучаемых человеком, одно из многих в сфере гиперчувств, и отец, в некоторой растерянности почесывающий затылок, разделился на три полупрозрачные, входящие одна в другую, фигуры.

Внутреннее видение позволяло теперь хирургу видеть ауру собеседника – его биоизлучение, пси-поле и набор испарений, зримо разделять черты характера, почти свободно оценивать его душу. Каждый человек как бы разделялся на несколько «призраков» разного цвета: чем сложнее был внутренний мир человека, тем больше «призраков» в нем умещалось. Негативные стороны характера окрашивали фантом во все оттенки фиолетового, коричневого и в черный цвет, положительные черты вызывали к жизни голубые, розовые, золотистые тона, переходные формы типа ум – хитрость добавляли зеленых и синих тонов, и лишь равнодушие всегда вызывало ощущение сырости и окрашивало «двойника» в серый цвет.

«Призраки» отца были текучи, почти прозрачны и отбрасывали оранжевые, розовые, голубые и золотые блики. Внутри одной из фигур клубился сизо-синий туман, и Мальгин знал, что это такое: потускневшая, но неизбывная тоска по жене.

– Все! – Клим «развязался» и вскочил. – Побежали в душ.

– Я уже купался. Будешь готов – кликнешь, позавтракаем и покалякаем.

На завтрак отец приготовил салат из овощей, жареные грибы, мясо по-мушкетерски и топленое молоко.

Поговорили о видах на урожай на будущий год, о соседях, о родственниках, зовущих погостить. Отец с неодобрением отозвался о таборе нихилей, на что Мальгин возразил: раз общество имеет возможность терпеть подобные неформальные структуры и содержать их, давая прожиточный минимум, то какие могут быть претензии? Другое дело – формирование в молодежной среде групп социально опасных, типа дилайтменов, любовников, хочушников, с их культом абсолютного лидера, «клубов острых ощущений» или «эскадронов жизни».

Отец не стал углубляться в теорию минимально необходимой морали и сетовать на сложность взаимоотношений в мире, просто он пытался создать сыну атмосферу нормального расслабляющего отдыха, и Клим только улыбался в душе, видя потуги старика отвлечь его от горьких дум.

– Досыть, – сказал Мальгин, погладив живот, в ответ на попытку отца налить еще стакан молока. Эксперимент открыл канал родовой памяти, и на ум постоянно приходили странные, ласковые, пахнущие дымом костра и парным молоком древнерусские слова. Многие из них обозначали понятия, давно ушедшие из жизни, многие потеряли значение и смысл, но не утратили запаха старины и ласкали гортань, как глоток хрустально-чистой родниковой воды.

Отца все время подмывало спросить сына про Купаву, но он продержался целых три дня, пока все же не спросил. Мальгин вспомнил ее компанию, и душа снова наполнилась горечью бессилия: Купава плохо разбиралась в людях, и среди ее приятелей нередко встречались эгоисты, сластолюбцы и «сильные личности» вроде Марселя Гзаронваля. Интересно, Вильям Шуман из их числа или он «чистый наслаждатель»? Впрочем, какое это имеет значение?

– Все в порядке, па, – ответил Клим. – У нее не все хорошо, но никаких осложнений. Дарья у мамы, я ее навещал… Купаву то есть. Что будет дальше, не знаю.

– Ты не пробовал вернуть ее?

– Как? – слабо улыбнулся Мальгин. – К тому же не все ясно с Шаламовым. Если он жив, есть надежда вернуть ему человеческое «я». И это меня останавливает в первую очередь. Нет, па, возврата к прошлому нет, ты же понимаешь.

– Что ж, ты так всю жизнь бобылем и проживешь?

Клим засмеялся, перегнулся через стол, облапил старика.

– Ты же вот живешь, и ничего. Бог не мужик: бабу отымет, девку даст. Подожди немного, все образуется.

– Хочешь заварю тебе туман-травы? На сердце легче станет.

– Как говорили латиняне, amor non est medicabililis herbis – любовь травами не лечится. Па, мне ли этого не знать? Нужна более мощная фармакопея. Ну все, я убежал, буду к обеду, причем, возможно, не один.

И, переодевшись в спортивный костюм, Мальгин поспешил из дома, не отвечая на пытливые взоры родителя.

Обычно он забирался в самые глухие уголки леса, подальше от людских глаз, и тренировал тело, новые органы чувств до тех пор, пока не приходила усталость. Старика после его возвращений в первое время изумлял аппетит сына, но потом Мальгин-старший привык и готовил на четверых сам, не доверяя кухне. Кулинаром он был отменным.

На этот раз Мальгин решил впервые «копнуть» один из «черных кладов», считая, что достаточно подготовил себя к открытиям, да и время не ждало: положение Майкла Лондона оставалось сложным, а его поведение в случае повторения синдрома «черного человека» никто предсказать не мог.

Ориентировался в лесу Клим свободно, ни облачные покровы, ни ночь, ни непогода не мешали ему точно знать свое местонахождение. Выбрав густую еловую поросль, в которой его трудно было обнаружить даже вблизи, Клим присел на ствол упавшей от старости ели и привычно сосредоточился на перцепции – способности воспринимать омоложение своего тела в пространстве. Пришло ощущение впаянности в мир. Подумалось, что такое ощущение могло быть у муравья, попавшего в смолу. В округе в пределах нескольких километров не было ни одной живой души, не считая птиц, белок и мелких грызунов. Поймав отголоски чьих-то радио– и видеопередач, Мальгин удовлетворенно улыбнулся и, закрыв глаза, сказал сам себе:

– Давай-ка поработаем в гиперохвате, шарабан…

Алый свет хлынул отовсюду в глазные яблоки, затопил все вокруг. Черные тени замелькали, зашевелились в этой алой бездне, словно горел костер наоборот. Кавалькада призраков проскакала сквозь голову, и еще не утих топот копыт их лошадей, как где-то внутри ставшей огромной, как гора, головы проросли удивительные геометрические структуры – не то леса, не то города, не то цветы…

Мозг человека на бессознательном уровне способен обрабатывать около миллиарда бит информации в секунду, на сознательном – всего сто, но несмотря на то, что Клим мог работать на уровне сознания в двадцать-сорок раз быстрее, удержать хлынувший из «черного клада» поток сведений он не сумел.

Алый свет в глазах очень быстро зарос черной паутиной, потускнел и померк. Фиолетовые сумерки заполнили мозг, стушевали появившиеся было проблески понимания того, что прошло понятийный отбор. В глазные яблоки вонзились горячие иглы боли; боль от этих уколов волной распространилась по голове, телу, достигла кончиков пальцев, легких и сердца. Затем наступила полная темнота…

Где-то далеко-далеко на краю Вселенной горел в ночи костер, плясали языки пламени, было тепло, не дымно, уютно, и кто-то ждал его у костра, вглядываясь в темноту и прижав руки к груди.

– Купава? – прошептал Мальгин в три приема.

– Непава… непава… непава… – вернулось шепчущее эхо.

– Ка-рой?..

– Нерой… нерой… нерой…

– Кто… ты?

И тогда донесся тягучий, басистый и тонкий одновременно, вибрирующий, с бархатистыми раскатами голос:

– Я память твоя…

– Паять… паять… паять… – послушно повторило эхо.

Он стоял на холме бесплотным привидением, не отбрасывающим тени, а по дороге, обегающей холм, пыльной, протоптанной сотнями ног, шел отряд ратников в калантырях, бармицах, кольчужных штанах, со щитами через спину, с островерхими шлемами. Вооружены ратники были мечами, копьями, луками и боевыми цепами, и вел их воин в блестящих доспехах, с непокрытой головой, обритой наголо – только на правой стороне виднелся длинный локон. Он был среднего роста, но широкоплеч, строен, в одном ухе сверкала золотая серьга с двумя жемчужинами и рубином, а на лице с длинными усами поражали глаза: чисто-голубые, пронзительные, полные суровой решимости.

– Святослав! – гулко проговорила память. – Идет на Итиль. В его дружине – твой прапредок Мал…

Холм исчез. Из серой мглы проступили очертания старинной крепости, стены которой пестрели выбоинами, дырами, были закопчены и дымились. Но крепость еще не пала, ряды ее защитников строго, молча ждали атаки.

– Рязань, – звонко, колокольно отозвалось в голове. – Твой прапрадед Лука защищал ее всю жизнь.

Исчезла и крепость. Прошли перед мысленным взором Мальгина дружина Владимира Мономаха и Дмитрия Донского, полки Ивана III и Грозного, Петра Великого, Суворова, Кутузова, отряды солдат Гражданской и Великой Отечественной войн, и шли за их спинами Правда, Честь, Любовь и Вера, и в каждом из отрядов находились предки хирурга: Михайла, Борислав, Егорий, Мальга…

Очнулся Клим от холодного прикосновения к руке. Из-под еловой лапы выглядывал еж и изредка тыкался носом в ладонь, словно пытался пробудить человека от его странного сна.

– Спасибо за заботу, – прошептал Мальгин, поднимая лицо. – Я в порядке.

Он лежал на боку вдоль ствола ели. Сел. Ежик исчез, прошуршав по толстой шубе из упавших еловых и сосновых иголок.

Клим прислушался к себе и понял, что его попытка прочитать хотя бы малую часть записанного мозгом «темного знания» удалась: в памяти медленно проявилась запись шаламовского «запасника», объясняющая историю появления «черных людей» на Маате. В записи было много лакун, пропусков, «белых пятен», непонятных шумовых мест, и все же это была победа. Можно было продолжать процесс чтения чужой информации, прошедшей психологический отсев Шаламова и собственного подсознания, без риска глубоких шоковых состояний, ибо Мальгин нашел «громоотвод» – родовую память. Любой неконтролируемый разряд «черного клада» вызывал отключение мозга и уход его хозяина в глубины родовой памяти, помогающей быстрее адаптироваться и приходить в себя.

Хирург не выдержал, прокричал по-ястребиному и прыгнул в близкий ручей прямо в костюме. Напившись чистой воды, выбрался из ручья и разогрел кожу до пятидесяти градусов, чтобы побыстрей обсохнуть. Затем выбрал направление и, паря, как горячий камень, облитый водой, через полчаса выбежал к сторожке лесовода, откуда он мог позвонить в любую точку земного шара. Здесь и нашел его Заремба, прибывший по вызову из Спасска, где по просьбе Клима жил у какой-то родственницы с комплектом медицинской аппаратуры – для негласного обследования Мальгина.

Молодой хирург был возбужден и не скрывал этого. Опутав Клима датчиками, он записал параметры его жизнедеятельности на кристалл и принялся жадно расспрашивать подопытного, что он чувствует, смог ли расшевелить память и что вспомнил конкретно. Удовлетворить его любопытство было практически невозможно, и Мальгину пришлось умерить ненасытную жажду коллеги грубовато: остановись, таранта, я от тебя устаю больше, чем от всего остального населения.

На этот раз Заремба не обиделся. Шумный, самоуверенный, искренне считающий себя талантливым исследователем и хирургом (что, в общем-то, соответствовало истине), свой в любой аудитории, не стеснявшийся ни признанных авторитетов, ни мудрых старцев, ни бога, ни дьявола, он жил торопливо, весело и увлеченно, а увлекался он постоянно и был счастлив, насколько мог быть счастлив человек с таким легким, незлобливым характером. Иван был единственным, кто не разделялся на цветных фантомов биохарактерологического спектра, когда Мальгин включил свое инфравидение, он был прост, как летний ливень, хотя простота его была не следствием глупости, а следствием воспитания. Мальгин иногда ловил себя на том, что завидует Ивану, сам он не мог и дня прожить, не уходя в самоанализ, не мучаясь, не ища постоянно точку равновесия между «да» и «нет».

– Стобецкий просил позвонить, – сказал Заремба, доставая из сумки банку шипучки. – Хочешь? Земляничная.

Одет он был в костюм в стиле «кантри», говорящий о его приверженности моде. Костюм был сделан из недавно созданного материала зиркорна, обладающего памятью формы. Хранить костюм можно было в виде небольшого рулончика с магнитной защелкой: стоило выключить защелку, и костюм мгновенно приобретал заданную форму. Уже и кокосы стали шить из зиркорна, хотя пока не для спецслужб.

– Я завтра выйду, – сказал Мальгин, костюм которого тоже был из зиркорна. – Ничего не изменилось?

Заремба покачал головой, ткнув пальцем в серьгу рации.

– Постоянная связь: все по-прежнему. У Лондона прогрессирующий синдром терминатора, то же, что было и у Шаламова, но в замедленном темпе. Качественный скачок трансформации может произойти не раньше чем через месяц.

– Как бы не прозевать точку перелома. Не слишком ли мы самонадеянны? Гейне говорил, что каждый человек есть вселенная, которая с ним рождается и с ним умирает, а Шаламов и Лондон – это аж по две вселенных!

– И еще ты, – бросил Заремба с усмешкой.

На Мальгина вдруг накатило черное и злое, свет в глазах померк, и хотя он почти сразу же овладел собой, по лицу Ивана понял, что скрыть свои переживания не смог.

– Извини. Я что-то сказал, нет?

– Ничего, – прыгающими губами выговорил побледневший Заремба. – Мне, наверное, показалось…

– Что? Говори!

– Честное слово, я не… понимаешь, из тебя словно зарычал… или выпрыгнул…

– Кто? Не тяни душу! Надо же мне знать, как управлять собой во время «черных затмений».

– Кажется, на меня прыгнул не то барс, не то леопард… пятнистый такой, с клыками… Жуть, честно говоря! Но ведь ты же не виноват, Клим? Оно сидит в тебе и ждет выхода… Ты же не хотел? Ничего, справимся.

– Ох и мастак ты успокаивать пациента, – с трудом улыбнулся Мальгин, чувствуя уходящую дрожь: он испугался не меньше Ивана, а заодно понял, что не все будет просто в его нынешней жизни и кроме «тихих» знаний память хранит и «мины» чужих реакций на мир, неадекватных понятиям человеческой морали и нравственности. Успеть бы вовремя научиться подавлять эти реакции…

– Звонила Купава, – после недолгого молчания сказал Заремба. Он хотел что-то предложить Климу, но не решался.

– Вот как? – Мальгин постарался задавить поднявшееся в душе волнение. – Что ей было нужно?

– Искала тебя. Одевается она, надо признаться, весьма экстравагантно, хотя и со вкусом. Видел бы ты ее серьги!

Мальгин наконец понял, что его мучило в последнее время, что он пытался вспомнить и не мог. В горле сразу пересохло, в голове опять словно лопнул сосудик боли.

– Что за серьги?!

– Они то появляются, то исчезают, то становятся огромными радужными шарами, то черными каплями, то начинают дымиться, то сверкают искрами. Я таких еще не видел! Ты что? – Иван все же уловил перемену в его настроении.

Держи себя в руках, приказал внутреннему «я» Мальгин, а вслух проговорил:

– У меня, кажется, есть любопытная информация для Ромашина… и для отдела безопасности.

Заремба превратился в глаза и в слух.

– Где Ромашин, не знаешь? – продолжал задумчиво Клим, забавляясь реакцией Ивана и одновременно думая о своем.

– Он ушел с Железовским на Нептун, по-моему, хочет найти орилоуна, через которого Шаламов смылся из Системы. Да скажешь ты наконец, в чем дело?

– На Нептун?! – ошеломленный, переспросил Мальгин. – Искать орилоуна? О черт! Поехали.

– Куда?

– Надо успеть отговорить их от этого шага, орилоун на Нептуне давно и безнадежно мертв.

– Откуда ты?..

Мальгин, не слушая, увлек за собой хирурга и погнал такси-пинасс в Спасск, где располагалась ближайшая станция метро. «Отец не обидится, – подумал он мимолетно, – старик все понимает. Но, может, к ужину я и успею…»

– Ты что-то насчет Ромашина говорил, – напомнил быстро пришедший в себя Заремба. – Зачем он тебе нужен-то?

– Шаламов был здесь.

– Что?! Где здесь?

– На Земле. И вероятно, у Купавы. Я был у нее… недавно и видел кое-что интересное. Серьги – подарок Даниила. Она прямо сказала мне, а я, телелюй, не понял, думал, это еще до его похода в Горловину. Почему же она не ушла с ним? – Мальгин пристально посмотрел на Ивана, не видя его.

– Разлюбила, – брякнул тот, шмыгнув носом. – А может быть, он сам не захотел… или находится до сих пор на Земле, а? Почему бы и нет?

Почему бы и нет? – повторил про себя Мальгин, и ему показалось, что кто-то странно знакомый и одновременно чужой окликнул его из невероятной дали: белый всплеск на сером фоне… толчок в сердце… тихий звон лопнувшей струны…

Мистика дальнего зова, обманываешь ты или говоришь правду? Кто меня зовет? Купава? Карой? Даниил? Или просто напомнил о себе патруль памяти сердца?..

– Кто?! – беззвучно позвал Мальгин, пытаясь унять вспыхнувшую головную боль.

Никто не ответил.

Клим вздохнул, расслабляясь, искоса поглядел на раскрасневшуюся физиономию спутника: фантазия Ивана, видимо, работала вовсю.

– Что ты хотел мне предложить?

– Да ты понимаешь… – Заремба вдруг застеснялся. – Ради чистоты анализа надо бы тебе поносить на себе пару «филеров», хотя бы дня два-три.

– Только ради анализа? Не стесняйся, я уже понял, к чему ты клонишь. Ты прав, надо записывать физиопараметры во время «выпрыгивания» из меня «барса». Это интересно не только тебе, это поможет и мне установить полный контроль над собой.

Заремба просиял.

На горизонте показалась бликующая вершина гигантской пирамиды – культурный центр Спасска, и такси спирально ввинтилось в его зеркально-стеклянное нутро.

ГЛАВА 9

Нептун казался громадной черной бездной на фоне мелкого бисера Млечного Пути. Солнце пряталось за планетой, и сейчас она была повернута к наблюдателю «спиной», пряча в глубокой черноте ночи свои загадки и тайны.

Ромашин покосился на соседнее кокон-кресло, скрывающее в своем нутре Железовского. Тот с момента старта с Тритона не проронил ни слова.

В тесной рубке драккара располагались всего три кресла, третье занимал пилот аппарата, драйвер-прима Паат Хузангай. Драккар имел название «Индевор», а его инк носил имя Вояджер.

Поскольку драккар разрабатывался как корабль исследовательского десанта, он и оборудован был соответственно: кресла представляли собой автономные защитные комплексы с пси-управлением и энергетическим и материальным ресурсом, позволяющим его обитателям при появлении непредвиденных обстоятельств прожить около месяца. При необходимости шлюп мог взять на борт исследовательский отряд в количестве двадцати душ. Десантники в этом случае ждали своего часа в отсеке десанта, каждый в своем коконе ЗСК – защитном скафандровом комплексе, приспособленном к работе в любых экстремальных условиях. Скафандры эти мало чем напоминали человеческие фигуры, вернее, совсем не напоминали, и на жаргоне косменов их называли «заскоками». В настоящий момент на борту драккара, кроме Железовского, Ромашина и пилота, живых душ не было, вместо человеческого десанта аппарат был загружен роботами с широким спектром исследовательских операций.

– Такое впечатление, будто впереди абсолютная пустота, – проговорил Ромашин. – Даже вакуум вокруг так не воспринимается.

Железовский промолчал, а пилот хмыкнул и сказал:

– По-китайски пустота – куншу, по-японски – кусо или кукё, но лично мне нравится древнегреческое кенон. А вам?

– Не вижу разницы, хотя привык больше к обычному вакуум.

Пилота нашел Железовский, буркнув, что это драйвер от бога. Ромашин не возражал. Он сразу понял, что Паат Хузангай тоже интрасенс, иначе инспектор погранслужбы на Тритоне не выпустил бы драккар в самостоятельный поиск. Правда, вовсе без объяснения уйти к Нептуну не удалось.

– Вы же не специалисты, – сказал озадаченный пограничник, когда Ромашин и Железовский предстали пред его очами и выложили сертификат особых полномочий с требованием содействия по подготовке глубокого зондирования Нептуна.

– Мы хорошо изучили условия полета, – возразил Ромашин, – и в наши планы не входят ни стопроцентный риск, ни тем более самоубийство. Воспринимайте это как обычный исследовательский рейд с несколько специфичными целями. Обещаем записать все, что увидим и услышим, и передать специалистам.

Пограничник был опытный работник, привыкший не удивляться самым неожиданным просьбам, знавший цену риску, поэтому он, ни слова не говоря, позвонил в управление и, лишь получив согласование, предоставил гостям свободу маневра. Затем он лично проверил экипировку драккара и только потом дал добро на взлет, предупредив бригаду спасателей о новичках.

Ромашин мысленно оглянулся, и автомат послушно выдал ему обзор кормовой полусферы.

Драккар удалился от Тритона уже на пятьдесят с лишним тысяч километров, но и на этом расстоянии спутник Нептуна производил впечатление: округлая каменистая глыба диаметром в две тысячи километров, испещренная бороздами древних жидкоазотных потоков, кратерами, разломами, покрытая кружевной изморозью – словно пятнистой коростой, издали напоминающей лишайник. Азотная атмосфера планеты была неплотной, и сквозь нее хорошо различались обширные туманные плато и океаны жидкой грязи.

Город исследователей Тритона – Пайонир располагался в экваториальной области планеты, рядом с кальдерой огромного ледяного вулкана, испускающего «лаву» – ледяные потоки – и похожего издали на цветок, но сам город был уже не виден.

Судя по тому, как мяч Тритона стал сжиматься и уходить вниз, драккар заметно ускорил движение, миновал один за другим три соседних спутника – Протей, Лариссу и Галатею, затем настал черед пылевых колец. Всего колец у Нептуна было пять, но сейчас видны были только три. Последним из видимых спутников промелькнула мимо Наяда, пятидесятикилометровый кусок камня с вкраплениями льда. Остальные три луны: Деспина, Таласса и Нереида – скрывались за горбом Нептуна.

В глаза брызнуло чистым синим светом: край «бездонной черной ямы» прямо по курсу обозначался размытой синей полуокружностью, Нептун поворачивался к шлюпу боком, освещенным солнцем.

В наушниках прошумел короткий прибой – это дал знать о себе немощный радиационный пояс планеты, имевший по земным меркам незначительное магнитное поле. Затем прошумел второй прибой – человеческих голосов, многотональных сигналов и звоночков. Это отреагировала на появление драккара служба наблюдения за пространством, проведя несколько мгновенных диалогов: с инком «Индевора», с погранслужбой и с координатором исследований системы Нептуна, а так как аппарат благодаря стараниям Ромашина был вписан в график резервных рабочих рейдов, возражений на дальнейшее движение драккара к Нептуну не последовало.

Ромашин вздохнул про себя с облегчением и расслабился: можно не думать о цели полета еще добрых сорок минут.

Нептун был открыт немецким астрономом Галле в тысяча восемьсот сорок шестом году по расчетам, сделанным англичанином Адамсом и французом Леверье. Почти полтора столетия гигантская пухлая планета была сплошной загадкой для земных ученых, и лишь в августе тысяча девятьсот восемьдесят девятого года к ней подлетела межпланетная автоматическая станция «Вояджер-2», приоткрывшая наконец завесу тайны.

С тех пор к Нептуну было послано более двадцати экспедиций, а с введением в строй внутрисолнечной системы метро сама планета и ее спутники начали изучаться стационарно. К моменту старта «Индевора» с поверхности Тритона исследователи совершили более ста попыток достичь дна толстой атмосферы гигантской планеты, но лишь семь из них закончились успешно. Правда, многие ученые сомневались, что дно было достигнуто, потому что глубины погружений автоматических и управляемых людьми аппаратов были разными – от семи до десяти тысяч километров. Существовала еще одна гипотеза, что Нептун не имеет кристаллического твердого ядра, а представляет собой шар из жидкого и твердого водорода.

Драккар летел уже над полярным районом Нептуна, постепенно приближаясь к Большому темному пятну – гигантскому штормовому завихрению размером с земной шар. Синий свет в рубке сгустился; казалось, аппарат движется в толще воды, освещенной сверху. Такой цвет объяснялся наличием в атмосфере планеты молекулярного метана. Появились легкие перистые облака из замерзшего метана, тени от которых были видны на глубинах до ста километров в нижних слоях газовой оболочки. Более темные струи и вихри, движущиеся со скоростью до семисот километров в час, обозначили мощные струйные течения в атмосфере гиганта, а волокна и завихрения всех оттенков голубого цвета – струи мелких ледяных кристаллов метано-водяной смеси – служили границей температурного перепада: выше проходила область с температурой минус двести двадцать градусов по Цельсию, ниже – с температурой минус сто девяносто. Где-то там, в синей бездне, на глубине двух тысяч километров лежала еще одна граница температурного перепада, ниже которой температура скачком возрастала до минус ста пятидесяти градусов. Эти границы, отделяющие слой от слоя, были и генераторами ветров, охватывающих всю планету.

Драккар, волоча за собой горошину тени, наплыл на край зловещего темно-фиолетового пятна, вблизи не такого четкого, как издали, но тем не менее пугающе геометричного, будто сделанного искусственно во взбаламученной атмосфере Нептуна. С этой высоты движение вихря уже становилось заметным, и Ромашин внезапно прочувствовал волнение; не страх – возбуждение перед броском в неизвестность и трепет от мысли – какого масштаба явление им предстояло преодолеть.

– Интересно, черт возьми, – проговорил он. – Почему Вершители выбрали местом установки орилоуна именно Нептун?

– Не только Нептун, – отозвался молчавший доселе Железовский. – Но и Землю, и, наверное, Марс, и Венеру, и другие планеты. Солнечная система – уникальное явление в Галактике, где жизнь могла появиться на любой из планет; я имею в виду разумную жизнь. Есть гипотеза, что орилоуны устанавливались везде, где мог зародиться разум. А так как система орилоунского метро создавалась не только для самих Вершителей, но и для «черных людей», а может, и еще для кого-то, кого мы не знаем, то на каждом объекте с орилоунскими Хранителями Пути должны сидеть и маатане. Кстати, вы знаете, что перед финальными событиями в «серой дыре» в Системе был замечен маатанский транспорт?

– Не шутите? – ответил озадаченный Ромашин. – Каким-то образом это событие прошло мимо меня.

– Он посетил Юпитер, Сатурн и Нептун.

– Наделал тут шуму, – рассмеялся пилот. – Разогнал зондовиков над этой дыркой, – Хузангай имел в виду Большое пятно, – нырнул в эпицентр, через два часа вынырнул обратно и ушел на «струну». Что он там делал – одному богу известно.

Не только ему одному, подумал Ромашин и цокнул языком – на него вдруг снизошло озарение.

– Аристарх, а ведь это косвенное подтверждение правильности вашего расчета!

– Знаю, – равнодушно сказал математик.

– Как вы думаете, зачем маатанам понадобился этот орилоун? Вернее, орилоуны в Солнечной системе?

– Скорее всего они забрали отсюда последних наблюдателей. Это значит, что все посещенные орилоуны мертвы и не способны быть Хранителями Пути, то есть станциями метро.

– А это, в свою очередь, означает, что Шаламов ушел из Системы другим путем.

Железовский промолчал.

«Индевор» завис на грани света и тьмы, колеблясь, нырять ему в черноту или не нырять.

– Программа введена, – весело предупредил пилот. – Вы готовы? Начинаем спуск. Вы знаете, как прозвали этот район Нептуна? Big black sport. Но если у меня есть фарт, а он у меня имеется, – пролезем!

– И все же мы должны проверить этот след, – пробормотал Ромашин, понимая, что довод неубедителен и идти вниз, на дно Большого темного пятна, где стоял когда-то последний мертвый орилоун, нет смысла..

– Мне говорили про вас, что вы флибустьер, Игнат, – рассмеялся вдруг Железовский, гулкий бас его заполнил, казалось, весь драккар. – Неужто дрогнули? Шаламов мог уйти и отсюда, пробился же он сквозь мертвого орилоуна на Землю, так что проверять след надо до конца. Ответьте только на один вопрос: какова истинная цель вашего поиска? Зачем вы ищете Даниила?

Ромашин не ждал такого вопроса и ответил не сразу.

– Я ищу Шаламова с надеждой на его… возвращение. Я в долгу перед ним, и совесть моя неспокойна. Его надо вернуть и вылечить.

– Вы верите, что он излечим?

– Пожалуй… больше да, чем нет. А еще я верю Мальгину. Он единственный, кто поможет Даниилу вернуть человеческое «я».

Железовский хмыкнул.

– Мальгин? Что ж, может быть. Но у меня другое предложение: что, если попросить самих Вершителей вылечить Шаламова? А заодно и Лондона.

Ромашин не сразу нашелся, что ответить, он был огорошен.

– Ну вы и авантюрист!.. – проговорил он наконец. – Похлеще меня! Представляете, какая это задача?

– Мало того, я рассчитал варианты их поиска. Вернемся – обсудим.

И вновь Ромашин не нашелся, что сказать, пораженный смелостью, даром предвидения и раскованностью мышления молодого математика. «Старею, – подумал он с грустью. – Раньше мне такая идея пришла бы первому. Ай да Аристарх! До чего же приятна твоя лапидарность».

– Я жду, коллеги, – нетерпеливо окликнул пассажиров Хузангай. – Вы что, не видите, как мустанг бьет копытом землю?

– Только довези нас обратно, – пробасил насмешливо Железовский, явно чтобы поддержать Ромашина. Он был молод и совсем скрывать свои чувства еще не научился.

– Или я не специалист по выживанию? – так же насмешливо воскликнул пилот. – Что-нибудь довезу.

Ромашин улыбнулся, подумал: «Довелось бы вам побывать в переделках, в каких побывал я!» – и сказал негромко:

– Что сделано, то свято! Вперед!

Оставляя за собой цепочку маяков, гарантирующих прием и передачу аварийного сигнала на базу, «Индевор» углубился в недра атмосферы Нептуна точно по оси Большого темного пятна, в зону «глаза тайфуна», где должен был царить штиль. Правда, штилем погодные условия в этом «глазе» назвать можно было лишь по нептунианским масштабам, а не по земным.

Громадную область центра Большого пятна размером с земной материк то и дело сотрясали перепады давления и микропередвижки оси; микро – опять же по нептунианским меркам, на самом же деле ось «гуляла» и «кланялась» с амплитудой в сотни километров, и гром ударов от этих подвижек носился по «глазу тайфуна», как грохот невиданного сражения.

Драккар опустился уже на глубину более семи тысяч километров, но его локаторы все еще не достали дна – твердой поверхности планеты. Защита машины пока справлялась с выпадами стихии, рост давления и температуры был ей нипочем, а энергетические возможности обеспечивали свободу маневра, и все же пружина внешних воздействий все сжималась и сжималась и вскоре достигла предельных значений нагрузки на корпус.

– Давление двести тысяч атмосфер, – доложил экипажу Вояджер; в голосе инка отчетливо слышалась озабоченность. – Температура минус тридцать три.

– Резерв? – спросил Ромашин, вглядываясь в верчение серых пятен и черных струй вокруг драккара.

– До миллиона – по давлению, до трех тысяч плюс – по температуре.

– Тогда продолжаем спуск.

Пилот и Железовский промолчали: один работал в паре с инком, управляя полетом, второй предпочитал обходиться минимумом слов.

Драккар пронзил очередную атмопаузу – границу, отделяющую слой от слоя (Нептун, окутанный мощной слоистой атмосферой, напоминал русскую матрешку), и попал в нисходящее воздушное течение. Удар вертикального воздушного потока был так силен, что инерционные гасители с трудом сохранили хрупкий человеческий груз от уничтожения. Затем начались болтанка, вибрация и бешеное вращение машины сразу вокруг трех осей. Ориентироваться в обстановке и до этого момента было трудно, а после и вовсе стало невозможно, во всяком случае, Ромашин мгновенно потерял ориентацию и не знал, где верх, где низ, падают они или поднимаются. Но пилот недаром заслужил похвалу Железовского – он знал свое дело досконально.

Уже через минуту вращение аппарата замедлилось, прекратилась болтанка, появилось ощущение движения, а не сверхскоростного маневрирования. Внизу, куда падал шлюп, протаяла нежно-голубая дыра, словно сквозь тучи выглянул уголок чистого земного неба.

– Глубина погружения восемь триста, – доложил Вояджер. – Давление семьсот тысяч, температура плюс десять. Вижу твердое дно, расстояние колеблется от тысячи до двух тысяч сорока. По-видимому, это гигантская гора… или конус вулкана, уточню чуть позже.

Но гора и в самом деле оказалась вулканом с кратером, в котором свободно уместились бы земные Памир и Гималаи! Вокруг этого вулкана и крутился устойчивый на протяжении многих сотен лет тайфун Большое темное пятно.

Последнюю тысячу километров до дна кратера «Индевор» преодолел без труда, над кратером действительно царил почти полный штиль. Но промахнись драккар на сто километров в любую сторону – он был бы тут же выброшен в вихревую зону тайфуна, начинавшуюся над склонами вулкана, состоящего из твердого водорода.

Земные ученые давно разгадали тайну тайфуна: вихрь водородно-гелиевой атмосферы был рожден выдавленным из недр нептунианского ядра «фурункулом» из кристаллически твердого водорода, со склонов которого били гигантские фонтаны молекулярного водорода. Конус вулкана вырос до высоты в тысячу километров, а дальше наступило равновесие: испарялось ровно столько водорода, насколько успевала выдавливаться твердая водородная «магма», и процесс испарения, вернее, фазового превращения твердого водорода в газообразный, поддерживал вихрь тайфуна. Ромашин, как и его спутники, знал механизм работы Большого темного пятна, но вблизи видел его впервые. Зрелище впечатляло.

– Жуть! – искренне сказал он. – Наверное, это самый большой вулкан в Системе, хотя и весьма странный. Почему не дымит центральный кратер?

– В кратере – озеро жидкого водорода, – отозвался инк. – Но это не самый большой вулкан Системы, на Юпитере в центре Большого красного пятна – явления полностью идентичны – вулкан на тысячу километров выше и втрое шире.

– Послушайте-ка, – предложил пилот, включая внешние звукоприемники.

Волны гула, басовитые вибрирующие отголоски, взвизги и густой рокот заполнили рубку драккара. Гигантские силы рождали и соответствующие стихии звуки, человеку здесь нечего было делать. Пилот подождал немного и убрал громкость. «Индевор» продолжал опускаться в кратер, заполненный жидким, как ртуть, голубым свечением. Когда до поверхности этого колоссального озера, по которому ходили волны, собираясь в удивительные интерференционные картины, оставалось около сотни километров, пилот остановил шлюп.

– Ну и где же ваш орилоун, коллеги? В поле зрения только океан водорода и свистопляска газовых и пылевых струй вокруг.

– Может быть, на дне озера? – предположил Ромашин.

– Глубина этого озера около полутора сотен километров, нырять туда я не стану.

– Нет, он должен находиться где-то на уровне испарения, – возразил Железовский, – иначе из орилоуна на Земле ударил бы фонтан жидкого водорода, а не газообразного.

– Плюс аммиак, плюс метан, гелий, инертные газы и силикатная пыль.

– Но орилоуны обычно устанавливались на твердых грунтах, а не подвешивались в атмосфере. Может, его забрал маатанский транспорт?

– Тогда прекратился бы и поток газа на Землю.

– Мистика какая-то! Или… вполне вероятно, что мы ошиблись в расчетах и орилоун стоит в другом месте.

– Вы хотели сказать – я ошибся, – ровным голосом произнес математик. – Допускаю, хотя и не верю. И все же давайте поищем его в пределах кратера, больше ему быть негде, на склонах вулкана он стоять не может, слишком огромные силы высвобождаются там.

Пилот молча тронул шлюп с места. До тех пор пока позволяли запасы энергии, он в действия пассажиров вмешиваться не желал.

Они нашли орилоуна, совершив семь витков по разворачивающейся спирали вокруг центра кратера, когда в их распоряжении оставались считаные минуты. Никто из них сначала даже не понял, что выросло перед видеокамерами из стены туманной голубизны. Это была странная кружевная тень, напоминающая паутину с толстыми узлами соединений. Однако «паутина» вскоре превратилась в десятикилометровую объемную конструкцию, похожую то ли на соты, то ли на крупнопористую каменную плиту. О «храме» речь не шла, этот орилоун давно превратился в «скелет», да и освещение, не дающее теней, скрадывало его цвет, размеры и форму. И все же это был Хранитель Пути, выращенный на Нептуне Вершителями с неизвестной целью.

Люди разглядывали бы его долго, если бы не крик пилота:

– А это еще что такое?!

Из сияющей глубины под «Индевором» вытягивалось вверх какое-то длинное полупрозрачное и одновременно пушистое щупальце. Оценить его размеры сразу люди не смогли, но когда оно уперлось в «плиту» орилоуна, сразу стало видно, что толщина щупальца превосходит размеры многих земных гор, а длина достигает двух сотен километров.

– Что это? – повторил пилот.

– По-моему, жизнь, – хладнокровно ответил Железовский. – Включи локацию на инфра, под нами стадо этих тварей.

В голубом мареве, скрывающем в себе и недалекий бушующий океан жидкого водорода, и дикую коловерть атмосферных струй за пределами чаши кратера, появились темные проталины, поляны, полыньи, соединились в клочковатую пелену и превратились в колоссального объема провал, в котором закопошились десятки багрово светящихся «червей». Это и в самом деле было стадо гигантских животных, самое маленькое из которых шутя могло проглотить драккар и не заметить этого.

«Червь», с любопытством обнюхавший орилоуна, убрался обратно, не заметив земного кораблика, и все стадо ринулось куда-то в сторону шевелящегося хаоса у близкой стены кратера.

– Подъем! – опомнился пилот. – Ресурс на исходе.

– Не спеши, торопыга, – пробасил Железовский. – Подойди поближе к орилоуну, запустим в него хотя бы пару «черепах».

Хузангай ответил мгновенным рывком аппарата к орилоуну, через минуту закрывшему собой весь обзор. Две мигающих алым полусферы выпрыгнули перед глазами и унеслись в недра исполина, изъеденного кавернами и порами, как головка сыра.

– Вряд ли они вернутся, – буркнул пилот.

– Вернуться должна одна, вторая сработает как мина. Пора уже прекратить подачу газа отсюда на Землю. Кстати, это реальное обоснование нашего нырка на дно Нептуна. Оставь здесь на всякий случай еще и зонд-иглу; если «черепаха» вылезет – зонд передаст информацию наверх.

– Ну и левиафан! – выдохнул пилот. – Неужели эта штука живая?

– Была живая, остался скелет. Не делай круглые глаза, не удивился же ты тем «червям», а ведь они покрупнее орилоуна.

– Разница в содержании… вернее, в психологическом наполнении. «Черви» – просто живые существа, не более того, а ваш орилоун полон тайн… мертвых тайн!

В сотне километров от земной машины появилась темная масса, похожая на спрута, высветила два десятка «фонарей» и с низким ворчанием уползла в беснующийся мрак.

– Жизнь! – с неожиданным восхищением сказал Хузангай. – Сколько до нас целенаправленно искали ее, а мы обнаружили случайно.

– Не там искали, – безучастно отозвался Железовский. – Скорее всего на Нептуне она возможна только в таких котлах, как этот кратер. Миллионы лет назад кратеров было больше, но разум так и не появился, и теперь это последний очаг. Агония.

– Ты так уверенно говоришь, будто на тебя снизошло откровение.

Математик не ответил.

– Вот почему здесь были оставлены орилоун и «черный человек», – задумчиво проговорил Ромашин. – Они ждали появления разума.

– Нас, наверное, уже ищут, – напомнил пилот, – а я не хочу терять реноме человека слова. Да и энергозапас на исходе. Как хотите, но я включаю подъем.

– Включай, – вздохнул Ромашин.

Назад они поднимались бесконечных девять с половиной часов, вынырнув из мути нептунианской атмосферы в десяти тысячах километров от центра Большого темного пятна.

Назад: Часть V ТРЕТИЙ

Дальше: ГЛАВА 10