Солнце сияло вовсю. На небе ни облачка. Снег искрился так, что было больно глазам. Мороз щипал щеки, уши и нос. Но Арсений не замечал ничего. Он упоенно работал палками и шел по лыжне, проложенной вдоль улицы, с максимально возможной скоростью. Под взглядами соседей, а главное – под взглядами девчонок, живущих неподалеку, которые учились с ним в одном классе. Впрочем, о них он думал мало, перед глазами стояла та, которая казалась единственной и училась в параллельном шестом «Б». И хотя она в данный момент его не видела, чувствовать себя спортсменом-лыжником, сильным и ловким, было весьма приятно.

Вот и околица той части Родомля, которая мало чем отличалась от деревни. Контора «Заготскот», рядом продуктовый магазинчик. Слева – молодой хвойный лесок, известный жителям поселка под названием сосонник, а за ним – противотанковый ров времен Великой Отечественной войны, широкий и глубокий. Прошло уже восемнадцать лет с тех пор, как родина отгуляла победу над фашистами, но ров все еще оставался таким же непреодолимым, каким его вырыли защитники Родомля, и продолжал напоминать о военных временах. Арсений с малолетства любил кататься на лыжах с его крутых склонов, один или с друзьями, а в тринадцать лет уже прыгал с естественных трамплинов и съезжал вниз так, что дух захватывало и сердце омывалось удивительной радостной силой и хотелось мчаться со склонов рва еще и еще раз, чтобы когда-нибудь вдруг оторваться от снежных торосов и взлететь…

Домой он обычно возвращался мокрым с головы до ног, усталым, но довольным, с праздником в душе.

Этот праздник сопровождал его и дальше, особенно под Новый год, когда в доме уже стояла наряженная елка, – он, конечно же, принимал участие в ее украшении, вместе с мамой и сестрой, – и оставалось лишь дождаться боя курантов, веселых криков близких, покричать вместе с ними «ура!», а потом сорвать с елки самую вкусную конфету…

Господи, как давно это было! Зима детства – где ты? Почему память возвращается к тебе снова и снова, отзываясь в сердце сладкой болью навсегда утраченного?..

Арсений Васильевич грустно улыбнулся, вспомнив, как часто возвращался из школы, будучи уже постарше, в девятом и десятом классах, с небольшим школьным телескопом системы Максутова , чтобы до глубокой ночи смотреть на звезды. Зимой делать это было намного удобней, ночь опускалась на поселок рано, небо превращалось в черную бездну, и звезды казались особенно яркими и четкими. Руки и ноги мерзли нещадно, холод пронизывал до костей, глаз едва не примерзал к окуляру телескопа, но Арсений смотрел и смотрел в небо, завороженный красотой звездного узора. Он видел Венеру и Марс – как планеты, а не как звезды, любовался кольцом Сатурна – тоненькой стрелочкой, пересекающей его диск, считал спутники Юпитера – иногда удавалось увидеть полдюжины, и часами следил за проплывающей в небе Луной, испещренной узором кратеров и синими тенями низменностей и морей…

В дверь постучали.

Арсений Васильевич очнулся от воспоминаний, погладил ноющее плечо: утром он оступился на лестнице, сильно ударился плечом о перила и едва не сломал руку. Мало того, машина не завелась – мороз был лютый, градусов за тридцать, и ему пришлось идти на работу пешком. По пути он поскользнулся, шагнул с тротуара на проезжую часть улицы, и его едва не сбила машина. Не к добру это, покачал он головой, ох не к добру!

– Войдите.

Вошел Толя Юревич с развернутым листом ватмана:

– Я готов, Василич. Вот опытный образец. Давай посмотрим?

– Давай, – со вздохом согласился Гольцов.

Толя был человеком старой закалки и все свои разработки сначала вычерчивал на ватмане, а уж потом переносил чертеж в память компьютера.

– Чего морщишься? Я могу и позже зайти.

– Нет, плечо выбил, болит.

– Здесь?

– Дома, когда выходил. Потом машина не завелась, на улице чуть не убился…

– Черная полоса началась, – кивнул Анатолий. – Поосторожней ходи. Кстати, я сегодня видел любопытную картину: сидят двое в вазовской «семидесятке», включили музыку во всю ивановскую, и для того, чтобы слышать друг друга, они орали громче, чем музыка.

Арсений Васильевич улыбнулся:

– Идиотов можно встретить где угодно. Ладно, поехали.

Они склонились над чертежом, но обсудить идею не успели. Щелкнул интерком и голосом директора предложил заведующему лабораторией подняться на второй этаж института, где располагалась приемная.

– Жди, – сказал Арсений Васильевич, чувствуя, как заныло сердце. – Директор недоволен темпами нашей работы, сейчас получу нагоняй.

– Не принимай близко к сердцу, – посоветовал Анатолий. – Мы не сачкуем, а система должна работать как часы. Спешить и ошибаться в таких делах нельзя, авиация этого не прощает.

– Сам знаю, – буркнул Арсений Васильевич, направляясь к двери.

Директор института Евгений Львович Назаров встретил его хмурым взглядом, кивнул на стул:

– Садись.

Был директор тучен, лыс, косоглаз, круглолиц (Арсений Васильевич при встречах с ним всегда вспоминал рассказ Джека Лондона «Луннолицый»), на собеседника обычно не смотрел, но в сущности характер имел добрый и покладистый. Однако сегодня он, судя по всему, был настроен на «разгон демонстрации и крутые разборки».

– Когда сдашь тему? Почему не докладываешь, чем занимается лаборатория? Заказчик требует ввести систему до конца года, а ты все еще возишься с документацией! В чем дело?

Арсений Васильевич вспомнил слова Юревича о «черной полосе», невольно усмехнулся. Анатолий был прав, у его начальника действительно началась полоса невезения. Чего не было уже давно.

– Что ухмыляешься? – побагровел Евгений Львович. – Гением себя считаешь? Держателем акций? А мы тут для тебя чиновники, мелкая сошка? Ничего не соображаем? Я, между прочим, физтех заканчивал!

– Я знаю, – пробормотал Арсений Васильевич, озадаченный вспышкой раздражения директора. – Никем я себя не считаю…

– Тогда почему народ на тебя жалуется?!

– Какой народ? – не понял Гольцов.

– Обыкновенный! В приемную звонят, мне звонят, грубишь подчиненным, заставляешь допоздна задерживаться, ни с чьим мнением не считаешься!

– Да кто это тебе… вам сказал?! – изумился Арсений Васильевич. – Никого я не заставляю задерживаться, а если кто остается до вечера, это его личная инициатива. Да и чужое мнение я всегда учитываю, никто не жаловался…

– Все, иди работай, – внезапно остыл Евгений Львович. – Тему сдавай, чтоб к понедельнику был готов принять комиссию. Получу еще один сигнал о самодурстве – поставлю вопрос об увольнении.

– Бред какой-то! – пожал плечами растерянный Арсений Васильевич. – Такого еще не было… до свидания…

– Будь здоров.

Арсений Васильевич поплелся к себе в лабораторию, ломая голову над словами директора «сигнал о самодурстве» и «народ на тебя жалуется». Свой «народ» он знал хорошо, сотрудники его уважали и никогда не жаловались. Во всяком случае, психологическая атмосфера в коллективе была спокойная, деловая. Однако не мог же Назаров все это выдумать? Значит, кто-то же все-таки нажаловался на завлаба, недовольный его руководством? Кто? Кому это понадобилось и для чего? Чтобы занять его место?

– Бред! – вслух повторил он, не замечая недоуменно оглянувшихся на него работников института.

В своем кабинете Арсений Васильевич выпил полграфина минералки и битый час размышлял над причинами полученного выговора. Потом увлекся работой и забыл обо всем. До вечера. В шесть лично проверил, кто остался на рабочем месте, твердо выпроводил энтузиастов: Сережу Сергиенко, Толю Юревича и Женю Шилова. Походил по опустевшей лаборатории, разглядывая рабочие столы, компьютеры, экраны, аппаратные стойки. Выключил забытый кем-то осциллограф. Показалось, кто-то посмотрел на него из стены угрюмо и недовольно.

– Бред! – вздохнул Арсений Васильевич, решительно направляясь к выходу из лаборатории.

Однако его бедствия этим днем еще не закончились.

Во-первых, на улице к нему пристал какой-то мужик бомжеватого вида, попросил пять рублей, а когда Гольцов дал ему монету, потребовал еще пять и не отставал, грозя всяческими карами, пока Арсений не дал ему еще десять рублей.

Во-вторых, недалеко от дома его столкнула с тротуара в снег какая-то веселящаяся шпана, связываться с которой не имело никакого смысла. Упал Арсений Васильевич неудачно, на ушибленную руку, и чуть не взвыл от боли в плече, отдавшейся в шее и в голове. Уж не перелом ли какой? – подумал он с испугом, баюкая руку. Надо к врачу сходить…

К врачу, конечно, не пошел. Боль отступила, сердце успокоилось. Мысли вернулись к теме разговора с директором. Дома Арсений Васильевич переоделся не спеша, потушил овощи, поужинал, сел перед телевизором, желая расслабиться и отдохнуть, но в это время тренькнул входной звонок.

Он открыл дверь, впустил сына вместе с клубом морозного пара. Сын снял шапку, куртку, повернулся, и Арсений Васильевич увидел у него под глазом свежий синяк.

– А это что у тебя за украшение? Откуда бланш?

– Упал с кровати, – криво улыбнулся Кирилл, растирая нос и щеки. – Ух и мороз! Налей чего-нибудь горяченького, папа, внутри все заледенело. Пешком топал от автобусной станции.

– Почему не подъехал на маршрутке?

– Денег нет.

Арсений Васильевич с немым изумлением уставился на сына:

– Я же тебе три дня назад деньги дал, на неделю вперед.

Кирилл отвел глаза:

– Я потерял…

Арсений Васильевич с трудом сдержался от ругательства, вздохнул, сгорбился, теряя интерес к разговору, побрел на кухню, волоча ноги. Сын врал, это было очевидно, но уличать его во лжи не хотелось. Вообще ничего не хотелось, даже жить.

Зашипел чайник, нагреваясь.

В кухне появился Кирилл, робко приблизился к отцу:

– Прости, пап… я проиграл деньги… в казино… хотел выиграть…

Арсений Васильевич молчал.

– Понимаешь, не хочется все время зависеть от тебя… вот я и решил…

Арсений Васильевич продолжал молчать, глядя в стол.

– Я больше не буду, честное слово!

Арсений Васильевич молчал.

– Я уже ищу работу, завтра собеседование… Ну, что ты молчишь?

– Хорошо, – тусклым голосом ответил Арсений Васильевич. Выключил чайник. – Заварка на столе, вот сахар, пряники, сухари, пей.

Вышел из кухни. Голова была пустая, как воздушный шар, появлявшиеся в ней мысли быстро превращались в дымные струйки, растворялись в пустоте и исчезали, не оставляя следа.

– Пап, я больше не буду тебя расстраивать, – пробубнил Кирилл, не решаясь подойти ближе. – Вот увидишь!

Человек – то, что он делает, а не то, что он думает и о чем мечтает, – вспомнил чье-то высказывание Арсений Васильевич. Очнулся, посмотрел на сына, у которого дрожали губы, и ему стало до острой тоски в сердце жаль Кирилла. В том, что сын такой безвольный и неустроившийся в жизни, была большая доля вины и Гольцова-старшего.

Арсений Васильевич шагнул к сыну, поймал его испуганно-вопрошающий взгляд, обнял. Кирилл замер на мгновение и вдруг прижался к отцу изо всех сил, как это бывало в далеком детстве, забормотал что-то.

– Помолчи, – оборвал его Арсений Васильевич. – Не надо много говорить. Я тоже перед тобой виноват, не смог воспитать самого необходимого – ставить цель и добиваться ее. Ты все еще живешь по детским меркам, пора становиться взрослым.

– Я понимаю…

– Молчи! Я тоже взрослел медленно. Мое детство по сути закончилось только с рождением дочери, твоей сестры. Да и то я не уверен. Но я поставил цель и стал самостоятельным уже в восемнадцать лет. Теперь твоя очередь.

– Я все сделаю…

– Хочу верить. Все, не будем больше об этом. Пошли пропустим по рюмочке коньяку и посидим.

– Я не буду!

– Хорошо, будешь пить чай, – улыбнулся Арсений Васильевич.

Они сели за кухонный стол. Кирилл оживился, начал рассказывать, чем занимается. Арсений Васильевич поделился своими заботами, и этот разговор был настолько легок и приятен, что оба едва ли не впервые в жизни почувствовали себя действительно близким и людьми.

Телевизор смотрели вместе. Тоже впервые за последние несколько лет. Потом Кирилл лег спать, а Арсений Васильевич еще час задумчиво слонялся по квартире, вспоминая свои прежние беседы с детьми и анализируя свое поведение. Вспомнились походы с дедом в баню, зимой, которые маленькому Арсению не сильно-то и нравились. Однако дед сумел-таки привить внуку любовь к чистоте, точнее, к ощущени ю оглушающе-радостной расслабленной чистоты тела, и зимние выходы в баню помнились до сих пор, хотя прошло уже больше сорока лет.

Вспомнились и «вечерне-ночные дежурства» у тети Ксени, родной сестры бабушки. Тетя Ксеня боялась оставаться вечерами одна, когда ее муж дядя Вася уезжал на сутки на работу, и Арсений по три-четыре раза в зимние месяцы ночевал у тетки, проводя время в приятной обстановке и с пользой для организма. Во-первых, ему никто не мешал читать любимые книги. Во-вторых, тетя Ксеня всегда угощала «охранника» чем-нибудь вкусненьким. Особенно Арсению нравились ее медовые пышки с холодным молоком и пряники с патокой или вареньем. Бывало, ему доставались и самые настоящие шоколадные конфеты, хотя он с удовольствием смаковал и обычный свекольный сахар, который надо было откусывать щипчиками от целой сахарной горы…

Арсений Васильевич улыбнулся. В нынешние времена проблемы сладостей не существовало, были бы только деньги, а конфеты можно купить любые, на любой вкус и цвет. Хотя особой радости, такой, как в детстве Арсения, они уже современным детям не доставляли. Разве что – деревенским детям, не избалованным «прелестями» цивилизации, да и то вряд ли.

Я весь внутри русская деревня, любил говорить отец Арсения Васильевича. Он тоже мог повторить эти слова, не кривя душой, и гордился тем, что родился в русской деревне и сохранил ее чистое природное отношение к жизни. Может быть, поэтому память все чаще возвращала его в детство, в те времена, когда мир казался большим, добрым, прекрасным и таинственным…

Кто-то посмотрел на Арсения Васильевича – со всех сторон одновременно. Он вздрогнул, очнулся. Включилась система «внепространственной» ориентации.

Ему предлагали работ у.

«Не хочу!» – заявил он мрачно, ожидая обычной реакции Диспетчера, всегда находившего аргументы в пользу необходимости работ ы. Однако вместо этого впервые за Арсения Васильевича взялась какая-то незнакомая с и л а, без лишних слов и объяснений начавшая перестраивать психические структуры Гольцова, как это делает программист, меняющий системные структуры компьютера.

Арсений Васильевич ощутил эту сил у как входящий в голову узкий «лазерный» луч-скальпель, который рассек мозг на части и начал обрабатывать сначала внутреннюю поверхность черепной коробки – эндокран, выжигая шлаки и неровности, превращая ее в гладкую скользкую сферу. Затем луч превратился в «лазерную фрезу» и обработал правое полушарие, отсекая какие-то «лишние» мозговые структуры, меняя их местами, соединяя добавочными связями, и взялся за левое. У Арсения Васильевича появилось ощущение, что меняется его генетический «файл», превращавший его в личность. Дико зачесалась голова, вернее, мозг под черепной коробкой. Начали путаться мысли. «Лазерный скальпель» явно пытался воздействовать на те системы мозга, которые влияли на выбор цели и делали человека независимым.

Процесс между тем начал нравиться и даже приносить удовольствие сродни тому, какое доставляет человеку массаж головы.

«Нет!» – крикнул Арсений Васильевич внутрь себя. Напрягся, сооружая на пути «лазерного луча» зеркальный щит. Произошло нечто вроде рикошета. «Луч» отразился от щита, больно процарапал изнутри глазные яблоки, мигнул и погас. Ощущение вторгшегося в мозг «хирургического инструмента» пропало. Но Арсений Васильевич не остановился на достигнутом, усилием воли вошел в знакомое «состояние энергопотока» и помчался дальше, «вверх», в те пространства, где он был корректором и вершителем судеб иных разумных существ.

На этот раз выход в запредель е дался ему куда легче, чем раньше, а главное – сознательно. Он виде л, куда идет, что делает и каковы реалии этого мира. Возникший было в голове голос Диспетчера Арсений Васильевич буквально вышвырнул из сознания, послал за пределы своей сферы чувствования и физической оболочки.

Мир Карипазима возник перед глазами глыбой мрака, пронизанной ручьями лавы и украшенной разгорающимися и гаснущими вспышками пламени. Арсений Васильевич развернул его в плоскость, в физически ощущаемый объект с текучими ландшафтами и мерцающими формами движения материи. Поднялся повыше, медленно поплыл над ним невидимым призраком, рассматривая возникающие внизу удивительные пейзажи, насыщенные чужой жизнью.

Внезапно его заинтересовало появившееся на горизонте белое пятно, которое он сначала принял за накрывшую часть суши пелену облаков. Арсений Васильевич свернул к этой пелене, с недоумением отмечая ее неизменность и мертвое спокойствие. Понимание пришло, когда он завис над этим районом и снизился на десяток километров.

Перед ним действительно лежала пустынная местность белого цвета, испещренная тонким узором черных трещин, более темных понижений и разнокалиберных кратеров. Это было место давней битвы тех сил, которые он пытался сдерживать, помогая то одним, то другим, добиваясь непонятного ему самому «равновесия». Битва произошла очень давно, судя по «запаху» уныния и застарелой тоски, накрывшему пустыню. К тому же он не помнил, когда принимал экстренные меры в отношении данного района Карипазима, но в этом районе до сих пор ничего не росло, не двигалось и не возрождалось. На гигантской территории, эквивалентной такому земному материку, как Африка, прочно поселилась смерт ь!

В сознание прорвался тоненький плач – так сфера чувствования Арсения Васильевича отреагировала на возникшую в поле зрения огненную струйку, тут же бессильно погасшую. Возможно, это очнулся некий обитатель пустыни, а может, умер ее последний защитник и хранитель.

Сознание начало путаться, меркнуть. Арсений Васильевич слишком много потратил энергии на пробивание канала прямого видения чужой реальности. Да и Диспетчер не успокаивался, пытаясь прорваться в голову оператора и запретить ему самостоятельно манипулировать сило й.

Домой! – приказал сам себе Арсений Васильевич, цепляясь за луч энергии, выносящий его из запредель я в мир Земли.

С час он отдыхал, приходил в себя, пил горячий чай и ни о чем особом не думал. Потом решил покопаться в себе на сон грядущий и выявить запасы знаний, осевшие в глубокой психике. Такие попытки пока к прорывам понимания не приводили, но все же кое-какие свои возможности он начинал осознавать и готов был учиться их применять.

Убедившись, что сын спокойно спит в бывшей детской, Арсений Васильевич устроился было в кресле перед телевизором, не включая последний, и в это время зазвонил телефон. Глянув на часы – третий час ночи, кому это он понадобился в такое время? – Гольцов снял трубку:

– Алло?

– Привет, Меченый, – раздался в трубке густой шелестящий бас. – Не пора ли одуматься?

– Кто звонит? – прошептал Арсений Васильевич.

– Доброжелатель, – хмыкнули на том конце провода. – Мы встречались сорок лет назад, и тогда ты обещал слушаться.

Арсений Васильевич вспомнил встречу в общежитии радиоинститута, когда к нему пришли «волхвы», посланцы «светлой силы», чтобы предложить ему поработать «на благо Вселенной». Хорошие люди, как утверждал дед. Может быть, не такие уж и добрые? Может быть, дед Терентий ошибался? Или сам Арсений неправильно его понял?

– Что вам нужно?

– Даем тебе сроку три месяца. За это время ты должен исправить то, что натворил на Карипазиме, вернуть утраченное равновесие. Не справишься – пеняй на себя! А главное, забудь о п р я м о м выходе! Иначе мы примем соответствующие меры.

– Какие?

– Увидишь. Итак, твой выбор?

Арсений Васильевич помолчал, лихорадочно формулируя мысль.

– На Карипазиме идет война… я не знаю, в чем состоит смысл жизни, но уж точно не в войне! Неужели нельзя убедить карипазимцев не воевать?

– Нельзя. Они живут по-другому, их логика – логика войны, а не мира.

– Ерунда, всегда есть возможность договориться, пойти на компромисс…

– Мы предупредили, ты слышал. Если не хочешь думать о себе, подумай о детях, они ни в чем не виноваты. Три месяца. Ты понял?

– Подождите…

– Прощай, Меченый.

В трубке загудело.

Арсений Васильевич уставился на нее, как кролик на удава, отшвырнул и выругался.