Глава седьмая
ПЕРЕМЕНЫ
О том, какие перемены происходили в настроениях и намерениях императора за последние недели перед моей отставкой, я могу более или менее правильно судить лишь по поведению императора и по сведениям, полученным мною позднее. Только о своих собственных психологических переживаниях я могу ретроспективно дать себе отчет на основании записей, которые я вел тогда изо дня в день. Конечно, между нашими настроениями существовало взаимодействие, но не представляется возможным воспроизвести связь между этими одновременно происходящими событиями. В моем возрасте мне был дорог не мой пост, а только выполнение долга. Все более явственными становились признаки большего доверия императора к Беттихеру, Верди, к моим советникам, к Берлепшу и другим непрошенным советчикам, чем ко мне. Его величеству внушали (Беттихер и Берлепш), что я препятствую его популярности среди рабочих. Это неоднократно заставляло меня задумываться о том, насколько целесообразно для меня полностью или частично удалиться от дел без ущерба для государственных интересов. Часто в бессонные ночи я без раздражения обдумывал, должен ли и могу ли я уклониться от предстоящих трудностей. Я неизменно приходил к заключению, что если бы я уклонился от борьбы, которую предвидел, то в душе чувствовал бы, что нарушил свой долг. Далекий от какого-либо чувства обиды, я находил психологически понятным нежелание императора делить со мной славу грядущих лет его правления; его право на это было очевидным. При моих взглядах на императора и его цели было очень соблазнительно освободиться от всякой ответственности; но мое чувство чести подсказывало мне, что это побуждение является бегством от борьбы и работы на службе отечеству, что оно несовместимо с мужественным выполнением долга. В то время я опасался, что кризисы, которые нам, по моему мнению, предстоят, быстро наступят. Я не предвидел, что начало их будет отсрочено отказом правительства от всякого закона против социалистов и уступками различным врагам империи. Я считал и продолжаю считать, что чем позже наступят кризисы, тем опаснее они будут. Я считал императора более воинственной натурой, чем он был или оставался под чужим влиянием, и считал своим долгом помогать ему, умеряя его пыл, а в случае надобности вступая с ним в борьбу.
После того как на второй неделе февраля усилилось мое впечатление, что император желает разрешить без меня по крайней мере социальные вопросы, и притом с большей уступчивостью, чем я считал целесообразным, я решил внести ясность в этот вопрос и на докладе 8 февраля сказал: «Боюсь, что мешаю вашему величеству». Император молчал, следовательно, подтверждал. Тогда я a 1'amiable [в порядке полюбовного разрешения вопроса] заявил, что в таком случае я сначала могу отказаться от своих прусских должностей, сохранив за собой только — предназначенную мне моими противниками еще более 40 лет тому назад — «стариковскую долю» в виде иностранного ведомства, и, таким образом, смогу и в дальнейшем использовать для императора и империи приобретенный мною в Германии и за границей капитал — мой опыт и доверие. Его величество одобрительно кивнул головой при этой части моего изложения и под конец с живостью спросил: «Но военные кредиты вы ведь еще проведете в рейхстаге?» Не зная размера кредитов, я ответил готовностью отстаивать их. Для меня вопрос о социалистах был первоначально важнее, чем вопрос военный, так как я считал, что, за исключением артиллерии и унтер-офицерского состава, мы достаточно сильны. Верди был назначен без согласования со мной. С 1870 г. между нами были натянутые отношения, и я считал его mouchard [шпионом] императора в Совете министров. Его назначение уже было шахматным ходом императора против меня, и я не считал своей задачей в первую очередь бороться против широких планов, которые nomine [от имени] императора и Верди были внесены как «неотложные». Испрашиваемые 117 миллионов марок вызывали на бой прежде всего министров финансов и союзные правительства, а затем рейхстаг. Для меня же вопрос о социалистах, как вопрос арьергардного боя, был важнее законопроекта Верди, и таковым этот вопрос и остается.
Далее, я предложил отложить мой уход с прусских должностей, — если пожелает его величество, — до дня выборов (20 февраля) для того, чтобы отставка не была истолкована, как результат выборов, и вместе с тем не повлияла бы на выборы, и без того, по моему мнению, поставленные под угрозу императорскими указами. В своей программе я рекомендовал моим преемником по прусской службе, во всяком случае, назначить генерала, так как опасался, что при возможной борьбе с социалистическим движением и при повторных роспусках рейхстага либеральные министры будут неохотно отстаивать взгляды императора, как в свое время это было с Боделынвингом и другими. У последних, по крайней мере, не было недостатка в личном] мужестве, и они направляли деятельность короля в марте 1848 г. таким образом, что реакционные пути стали невозможными. Важнейшими ведомствами в таких случаях, сказал я его величеству, являются полиция, армия и юстиция. Полиция находится в руках министра внутренних дел Геррфурта, либерального бюрократа. Военное министерство, на котором в 1848 г. основывалась сила сопротивления короля и его окончательная победа, также находится в руках либералов; политические идеалы господина фон Верди вряд ли совпадают с идеалами большинства его предшественников. От министра юстиции зависит поведение прокуратуры, а господин Шеллинг — превосходный юрист и консерватор по убеждениям, но одряхлел и не годится для самоотверженной борьбы в трудную минуту. Беттихер — также не герой, а киселеобразная натура. Только военное руководство может в критические минуты возместить слабость штатских. В качестве подходящего генерала я назвал Каприви; правда, он не разбирается в политике, но зато является надежным для императора солдатом; в спокойные времена в качестве министра-президента он мог бы в значительной мере воздерживаться от политики. О том, что Каприви может стать моим преемником в иностранном ведомстве, тогда не было речи. Император согласился с мыслью о моем уходе с прусских должностей, а когда я назвал Каприви, то на его лице как будто бы заметил выражение удовлетворенного изумления. По-видимому, кандидатура Каприви уже раньше была намечена его величеством. Отсюда я мог предположить, что последовавший вскоре после заседания Коронного совета от 24 января вызов генерала из Ганновера в Берлин преследовал иные цели, чем участие в военных совещаниях. Странным было лишь то, что Каприви являлся также кандидатом Виндгорста. Между Каприви и центром существовали связи со времен культуркампфа и газеты «Reichsglocke» 4 via [через] Леббина.
На заседании министров 9 февраля я намекнул о своем намерении уйти с прусских должностей. Коллеги молчали, лица их сохраняли различные выражения. Только Беттихер сказал несколько ничего не значащих слов, но после заседания спросил меня, будет ли он в качестве министра-президента рангом выше при дворе, чем старый генерал-полковник фон Папе. Я сказал своему сыну: «Они с облегчением и удовлетворением вздыхают при мысли, что отделаются от меня».
Желание императора, чтобы я отстаивал проектируемые им в то время крупные военные кредиты, побудило меня к повторному рассмотрению обстановки, которая сложилась бы при моем уходе с прусских должностей уже 20 февраля. Я должен был принимать во внимание, что мое выступление в защиту законопроектов Верди и даже менее важных проектов имело бы меньший вес и меньше шансов на успех, если бы в это время я внешне уже не пользовался в прежней мере доверием императора и уже не мог бы выступать в Союзном совете в качестве руководителя прусской политики, а должен был бы выполнять инструкции моих прусских коллег и преемников. Разъяснив эти соображения, я в докладе 12 февраля рекомендовал императору решение о моей отставке отсрочить и осуществить не 20 февраля, а после первого положительного или отрицательного голосования нового рейхстага о военных кредитах и о возобновлении закона о социалистах, т. е. предположительно до мая или июня. Его величество, на которого мой доклад, как мне показалось, произвел неприятное впечатление, сказал: «Тогда все остается пока по-старому». Я ответил: «Как прикажет ваше величество. Я опасаюсь неблагоприятных выборов, и понадобится весь прежний авторитет, чтобы воздействовать на рейхстаг: мое прежнее значение в рейхстаге и без того уменьшилось в результате уже получившего огласку ослабления высочайшего доверия ко мне».
Хотя я был вполне убежден, что император хотел от меня отделаться, но моя привязанность к трону и сомнения в будущем вынуждали меня считать, что будет трусостью уйти в отставку, не исчерпав всех средств для предотвращения опасностей и для защиты монархии. После того как определился исход выборов я, в докладе 25 февраля, изложил свою программу в уверенности, что его величество, и при новой ситуации после выборов, продолжит ту политику, которую он провозглашал мне до сих пор в течение ряда лет. Учитывая состав рейхстага, и в целях защиты прежней социальной политики, а также необходимых военных кредитов, я считал теперь еще более необходимым остаться вплоть до окончания первых парламентских боев, чтобы помочь охранить наше будущее от социалистической опасности. В результате своей политики по отношению к забастовкам и указов от 4 февраля, его величеству, быть может, придется вести борьбу с социал-демократией раньше, чем пришлось бы, если бы не были проведены эти мероприятия. Если он этого хочет, то я охотно поведу борьбу; если же паролем будет уступчивость, то я предвижу более серьезные опасности; отсрочка кризиса приведет к непрерывному росту этих опасностей. Император согласился с этим, отказался от уступчивости и, подав мне при прощании руку, как мне показалось, одобрил мой пароль: no surrender! [не сдаваться!].
На следующий день он с удовлетворением отзывался в своем кругу о моем докладе: ему хотелось бы только, чтобы я в еще большей степени создавал впечатление, что правит он один, что мероприятия исходят от него и т. д.
Полагая, что я имею согласие императора на свою программу и остаюсь на своих должностях примерно до июня, я заявил на заседании министров 2 марта, что его величество согласился с оценкой положения и исполнен решимости бороться. Возможно, что с этой целью придется реконструировать министерство; в свое время я предоставлю свой портфель в распоряжение [императора] и, в соответствии с последними высказываниями его величества, получу поручение образовать однородное министерство, готовое бороться против социальной революции. Мое заявление пришлось по душе далеко не всем коллегам: выражение «однородное» было понято в том смысле, что агрессивное выступление против социализма требует таких свойств характера, которые имелись не у всех.
8 марта мне был дан повод для размышлений о том, объяснялось ли поведение императора в конце моего доклада от 25 февраля мгновенным возбуждением, исчезнувшим вскоре после этого, или же он, быть может, не принимал своих слов всерьез. Во время доклада по другим вопросам его величество рекомендовал мне быть любезнее с Беттихером. В ответ на это я описал нарушение субординации и двуличность Беттихера по отношению ко мне. Я упомянул, что по закону он является моим подчиненным по имперской службе, а в государственном министерстве находится только в качестве моего помощника. Тем не менее в рейхстаге он действует против меня, в частности в вопросах социального законодательства и воскресного отдыха. Вечером 20 января он созвал Союзный совет, склонил его к согласию на внесенное по инициативе рейхстага предложение об увеличении жалования чиновникам, а затем сделал в рейхстаге соответствующее заявление от имени союзных правительств, в прямом противоречии с моими письменными указаниями, полученными им утром того же дня. Едва я покинул дворец, как император послал господину фон Беттихеру орден Черного орла с весьма милостивым письмом. Меня, как начальника награжденного лица, об этом не известили; не сообщили мне об этом и в дальнейшем.
Несмотря на эту демонстрацию, направленную против меня, я не вынес при докладе 10 марта впечатления, что император отказался от моей программы; его величество заявил, что намерен настаивать на увеличенных военных кредитах, которые накануне на заседании министерства военный министр фон Верди внушительно объявил не подлежащими отклонению. Мысль Шарнгорста-Бойена об обучении каждого способного носить оружие оставлена нами, а французы восприняли ее как [создание] nation armee [вооруженной нации]. Несмотря на то, что население Франции меньше нашего на 11 миллионов, у них в скором времени будет обученных солдат на 750 тысяч больше, чем у нас. На заседании министров 12 марта обсуждался тот же вопрос, и оказалось, что для осуществления планов Верди потребуется в течение длительного времени дополнительно свыше 100 миллионов марок в год. Верди был задан вопрос, нельзя ли на этой чрезвычайной сессии рейхстага удовлетвориться самым насущным и провести необходимый законопроект об артиллерии, принятие которого обеспечено, не обрекая его на отсрочку в результате роспуска рейхстага, неизбежного при требовании кредитов в целом. Верди ответил, что законопроект в целом не терпит отлагательства. Я потребовал заключения управляющего финансами; Шольц и Мальцан приняли на себя финансовую разработку вопроса. Будущая цифра увеличения бюджета армии была намечена в сумме свыше 100 миллионов марок с постепенной реализацией на протяжении 10 лет.
В то время как я таким образом работал над осуществлением программы императора, последний, как мне приходится думать, от нее отказался, не сообщив мне об этом. Для меня остается нерешенным вопрос, насколько серьезно он вообще относился к ней. Позднее мне сообщили, что великий герцог Баденский, по совету господина фон Маршалля, предостерегал в те дни императора от политики, которая может привести к кровопролитию. Если бы дошло до конфликта, «то старый канцлер снова оказался бы на первом плане».
При создавшемся положении у меня не было основания для разрыва с рейхстагом по военному вопросу; я защищал военные кредиты отчасти по убеждению (артиллерия, офицеры, унтер-офицеры), отчасти потому, что считал задачей других (финансы, рейхстаг) по данному вопросу оказывать противодействие императору и его Верди.
Не знаю, нужно ли было вообще такое воздействие. Великий герцог прибыл в Берлин за несколько дней до 9 марта, годовщины смерти императора Вильгельма, а по моим сведениям, решение императора отказаться от программы борьбы относится ко времени между 8 и 14 марта. Я подозреваю, что ему было трудно открыто заявить мне о своем отказе от нее и что вместо этого был, к моему сожалению, избран путь — сделать для меня невыносимым пребывание на посту вплоть до обусловленного июньского срока. Обычные до тех пор формы делового сношения со мной претерпели в эти дни коренное изменение; из этого я должен был вынести убеждение, что император считал мои услуги не только ненужными, но и нежелательными. Вместо того чтобы с обычной откровенностью дружески сказать мне это, его величество в немилостивой форме побуждал меня к отставке. До сих пор у меня не возникало чувства личной обиды. Я честно готов был помочь императору в устройстве дел согласно его воле. Это мое настроение было нарушено лишь мероприятиями 15, 16 и 17 [марта], освобождавшими меня от всякой собственной ответственности за уход со службы, а также внезапностью выселения из квартиры, которое вынудило меня в однодневный срок ликвидировать домашнее хозяйство, создававшееся в течение целой человеческой жизни. Я до настоящего времени так и не узнал с бесспорной достоверностью о подлинной причине разрыва.
