ХРОНИКА ВТОРАЯ. Плоды ла

О Господи Боже мой, Творец и Вседержитель! К Тебе взываю и к стопам Твоим припадаю ныне со скорбью, и ужасом, и отчаянием, и страхом, и болью за паству свою и Твою. Грозен Ты еси, и воистину пагубнее многая пагубы равнодушие Твое. Но не взыщи и воззри сей час на тварный мир, иже создан не по мгновенной прихоти, но Твоею благой волею, и оттого уже достоин милости Вышней; воззри и, воззрив, ужаснись веселию, царящему во человецех, ибо не в великом ли веселии истоки великих печалей?..

Рассказывает Аркаша ТОПТУНОВ, затейник. 67 лет. Гражданин Единого Галактического Союза

22 июня — 3 июля 2215 года по Галактическому исчислению

Если вы думаете, хорошие мои, что у импресарио жизнь — малина, так вы уже попали не туда и можете выйти. Аркаша Топтунов знает, что говорит, потому что знает жизнь, которая, нив-року, уже немножко прошла. Не скажу, что мне это нравится, но тот мальчик с бульвара, что я был раньше, стал уже лысый как колено, и его на мякине не проведешь. Так вот: нет хороших сезонов и нет плохих сезонов, нет хорошей публики и нет плохой публики — публика всегда одинаково сволочная, потому что она всего только люди, а люди хочут зрелищ, и они таки имеют полное право его иметь за свои, между нами говоря, очень немаленькие деньги…

А кто может сделать зрелище?

Угадали — Аркаша!

Ой, ну не надо, все правильно: новое время, новые моды, так было всегда, и так будет потом, и никакая молодежь не желает кушать булку без масла, а масло без немножечко икры, и лучше, чтобы черной. Да! И я не спорю, что ничего не смыслю в новомодных извращениях типа розовых сотюшек или, упаси Боже, сийсийного массажа; я отцвел, как бузина в огороде, и пора уступать молодежи, которой у нас, не знаю зачем, дорога везде…

Но скажите, кто нашел Ози Гутелли, а? Кто она была и что из нее стало потом? А я, между прочим, еще не забыл, какие слова ей кричали на первых гастролях, она ж такой гадости в своей Хацапетовке и не слыхивала, и бедная девочка плакала в уборной, кричала про хочу домой и била об моя бедная голова фарфоровые тарелки. Из моего сервиза, заметьте! Ну и что? Я терпел, как пингвин на морозе, потому что таланту надо идти навстречу.

Не верите, спросите у самой Ози, только не забудьте сказать, что от Аркаши…

Да, конечно, я сегодня не такой, как позавчера, и это уже факт. Сердце, печенка, пятое-десятое, одна сигарета в день, никакого коньяка, никаких девочек, в смысле — нельзя, но тут уже извините, я еще не умер, и знаете что? пусть у ваших врагов будет столько болячек, сколько рецептов я сдаю в макулатуру по четвергам и воскресеньям. И я устал, зачем спорить…

Но по утрам на балконе я стою в трусах и смотрю на свой город сверху вниз, как орел, и эта красота под ногами тихонько шепчет мне: «Аркаша, неужели я останусь без тебя, а все эти муфлоны без развлечений?»… а с моря вдруг налетает медленный свежий ветерок, и уже не надо зарядки; я стою, молчу, и в горле становится, как с перепоя, липко и вонюче, и я отвечаю моему городу — во всю глотку, чтобы повскакивали любимые соседи, которым только и радости, что стучать в стенку, когда Аркаша привел дебютантку и девочка мешает им, видите ли, спать… так вот, я отвечаю: «Они не дождутся!» — и опять запрягаю себя, как сивку-бурку, и тяну этот клятый воз, хотя то, что у меня есть, слава Богу, хватит на три остатка такой жизни, как я сейчас имею, даже если совсем сойти с ума и опять жениться…

Так что можете не очень стараться, чтобы говорить мне за то, что такое Земля, я не пальцем делан, и я лучше вас знаю: Земля это таки Земля и у нас на Земле трудно кого-то чем-то удивить. Нет, я не хочу ныть, у меня это получается нив-року даже теперь, и сериалы мои смотрит пол-Галактики, если не вся, особенно про Рамоса, и даже премии идут, как положено, хотя будь Рамос жив, строго между нами, он, я думаю, выдал бы мне такую премию, что у меня ноги встали бы выше шнобеля; так вот, премии премиями, но себя не обманешь. Скажу вам, как родным: две Ози не бывают за одну жизнь, и можешь быть доволен, если тебе хоть раз вылетело такое счастье по профессии. А изобретать новенькое моим мозгам уже не всегда под силу, так вот и получается, что на живые шоу Топтунова идет все меньше народу, и то, знаете ли, бьет по уважению к себе самому. Вот почему я ухватился за эту клубничку с экзотическими жонглерами; я сразу все сообразил, когда увидел рекламки. «Ой, Аркаша, это да, это что-то с чем-то, и это твой шанс» — вот что я сказал себе, когда впервые узнал про вонючую планетку с дефективным названием, — пусть те, кто там живет, его и выговаривают на здоровье, если хотят, меня это не касается. Меня касается другое: чтобы было много, красиво и хорошо публике.

А что такое хорошо?

А хорошо — это когда интересно и платят за билеты.

По сей день не знаю, которое из агентств прислало мне тот конвертик, и не будем говорить, где я его распаковал. Ну ладно, будем, потому что «где» — это тоже важно: я распаковал его в своем клозете, потому что обычно, можете поверить, я знаю, как мало кто, рассылают полный дрэк, и использовать эти бумажки, если они не глянцевые, можно сразу и по прямому назначению.

Я вскрыл конверт и — знаете что? — едва не забыл, где сижу. А ведь у меня есть правило: клозет — это же, простите, храм души, тут нужно сидеть и тихо думать, и ничего больше, тем паче в таком клозете, как мне оборудовали, по особому заказу. Но когда Аркаша рассмотрел эти фотографии… ой, разве я уже мог думать тихо? Вы бы видели! Мальчики в бело-красном, и что эти мальчики вытворяли с мечами, луками и прочей дребеденью! Или я не Топтунов, или на это стоило видеть, и Топтунов сделал все, чтобы Земля без посмотреть на это не осталась.

Смешно вспомнить: когда-то один наивный маленький мальчик, не будем называть имя, так вот, если этот мальчик хотел чего-то иметь, то бегал по пятам за солидные люди и уговаривал выступить хоть немножко, и его посылали, и он приходил опять, и если не пускали в двери, так он лез в окно, и люди таки выступали, чтобы хоть отвязаться, и скажу вам честно, вот так и закалялась сталь. Но это было так давно, что — теперь уже неправда; теперь я никуда ни за кем не бегаю, бегают как раз за мной, если нужно что-то действительно вкусненькое. В конце концов, я же из тех, которых сейчас уже почти, можно сказать, и нету, и именно меня, а не какого-то из этих свеженьких шустряков приглашали аж на Авиньон, чтобы сделать пару Шекспировских спектаклей для… т-с-с!.. можете сами догадываться, для кого, а я давал подписку и ничего не скажу, чтобы не надо было опять таскаться по судам; короче говоря, Аркаша давно уже не мальчик, и это известно не только Топтунову; я дал телекс куда надо, и эти дикие люди вообще озверели от восторга. Их Управление Культуры, или Министерство, или как это там называется, сразу ответило: «Да!» — и предложило сто, нет — двести, нет — сколько угодно любых солистов!

Но во всем нужна мера, особенно в новинках, даже перспективных. Я взял одного на пробу…

И уже неделю спустя он летел на Землю.

Скажите, вам не доводилось бывать когда-нибудь в районе Семипалатинска? Зря, зря! Чудный пейзажик, одни сплошные тюльпаны. И на космодроме я тоже был один, как эти цветочки, в смысле — один встречающий, зато приезжих, как в Одессе летом, но даже в Одессе летом нет столько двуногих с планеты… ну, как же ее, а?.. Дархай! Видите?! — вспомнил, так что замолчите свой рот и не смейте больше сказать, что Топтунов уже склеротик… да; ну, один так один; я уболтал сопливого погранца, что меня не надо не пускать на летное поле, встал там и собрался узнать своего артиста сразу, чтобы все было без нервотрепки, потому что люди искусства, вы их не знаете, это очень тонкие люди, и чуть что, так сразу идут нервы; вот помню, когда я работал Ози, так девочка хотела, чтобы я делал то-се, и я таки делал, и Ози хоть сейчас скажет вам, что Аркаша ей друг, хотя она уже даже и не Аркашин уровень.

Но как, нет, скажите, пожалуйста, как я должен был его узнавать, если они все одинаково упакованы? Какие-то жуткие пятнистые балахоны, какие-то значочхи, все почти без багажа, зато — строем. Нет, вы только вообразите себе на минуточку: по трапу — строем, с песней!.. О, это уже было зрелище, и я видел его бесплатно, а больше вообще никто! Но я не любовался, потому что надел очки и смотрел по делу; и я все-таки вычислил парнишку, потому что у меня опыт, а еще потому, что на нем, единственном, не было ничего пятнистого, а наоборот все как на буклете: белые шаровары с красной вышивкой и красное с белым что-то вроде пончо.

Стюард шел за ним, согнувшись в три погибели, и нес рюкзак. Извините, я сказал «рюкзак»? — не слушайте, я ошибся, это был слон, может быть, даже два. Мы втроем еле-еле загрузили этот мешочечек в мой флайер, и потом все равно пришлось потесниться. И я понял, что начинается кошмар, но обрадовался, потому что у меня появилось предчувствие, а предчувствия Топтунова никогда не бывают просто так, это вам может подтвердить вся Пишоновская, которая еще не уехала, а только собирается…

Всю дорогу мальчик молчал, я подумал сначала, что он вообще не умеет разговаривать, но перед самым приземлением он решил-таки сделать большое одолжение и буркнул: «Лон Сарджо». Спасибо, я должен был догадываться, что это его так зовут! Но я не стал обижаться, потому что дебютанты всегда немножечко с придурью и не сразу умеют соображать, что придурь может быть хороша только тогда, когда работает на образ…

В офисе перед ним положили контракт. Можете не сомневаться, что половина моей жизни погасла из-за этих контрактов, и половина моей хворобы тоже только оттуда, потому что очень трудно уговаривать эти тонкие натуры, какие им предлагают прекрасные условия. И что же? Этот пацан подписал все не глядя, и я даже пожалел, что не сообразил подрезать сумму гонорара еще процента на четыре, а потом сказал себе «фу» и больше не думал о гешефтах, потому что грех обижать несмышленышей: они растут, начинают все понимать и очень хорошо помнят, кто их обидел, а кто нет, когда они еще ползали по сцене совсем сырые…

Потом мы обсудили программу выступлений — она была у него с собой, на хорошей бумаге, с цветными иллюстрациями, и с первого взгляда я понял: это именно то, что нужно, и ни о каких четырех процентах в следующем контракте говорить не будем, а максимум полтора, просто чтобы не делать из него исключения.

Так я себе решил и опять сделал не думать за гешефты.

Немножко пообсуждали насчет как делать программу; он пояснял очень коротко, в глаза не смотрел, но все было умно и хорошо; между прочим, по-человечески он понимал вполне прилично, почти все, и объясняться, как выяснилось, тоже умел, хотя и с акцентом, странным таким, похожим на как бы говорил картавый грузин, только очень быстро…

Он поел, а отдыхать не пожелал. Зато захотел пройтись в город, и я с удовольствием сказал: «Да». И мы вышли из конторы. И пошли по улицам; я шел и думал: «Люди, люди, вот вы сегодня не смотрите на меня, и это ваше дело, потому что кого интересует лысина Аркаши?.. Но зря вы не смотрите этого мальчика; пока еще это можно за просто так, а завтра бесплатно, извините, уже не получится…» И пусть я повторюсь, но я таки очень сильно люблю свой город, хоть и ставший свалкой с тех пор, как Топтунова впервые поцеловали у моря, но все же, как по мне, так самый лучший, считая и Рио-де-Жанейро. Эти краски, эти толстые тетки, которые безответно пытаются узнавать меня и строить глазки, эта суета с шумом, этот гам за просто так — вы знаете, лично для меня все это, как вода для рыбы, и уже не надо лекарств. И я показывал ему все, что получше, чтобы он тоже хоть немножко полюбил, а потом почаще приезжал сюда на гастроли добровольно и без конвоя — ведь Аркаша, скажем правду, тоже не вечный, а когда меня не будет совсем, так кто сможет насильно затащить сюда первоклассных исполнителей?.. Они скажут «Нет!» и поедут в какой-нибудь, извините за выражение, Уолфиш-Бей…

Мы шли по Ришельевской. Я не очень хорошо знаю, кто такой этот Ришельевский, и уже не узнаю точно, потому что дедушка Мотя в могиле и спросить некого, но, кажется, это кто-то когда-то был и был хорошо, если до сих пор такая улица называется его именем. Малыш поначалу просто очумел: он вертел головой, словно это у него не голова, а флюгер, и я не мог оторвать его ни от одной витрины, даже такой, где только тампаксы. Нет, не подумайте, он ничего не хотел покупать, даже не спрашивал, он просто смотрел — но как смотрел! — мы так смотреть уже не умеем. Потом он все-таки попривык, слегка успокоился и впервые посмотрел на меня как на что-то одушевленное.

— У вас большие пункты раздачи благ.

Нет, вы представить себе не можете, как он это сказал! С одобрением, да, но эдак свысока, как будто там у него, в зачуханной глубинке, магазины еще лучше!

Тут же он добавил:

— Но излишества благ — не во благо!

И больше на витрины не заглядывался. Мальчик был молодой, резвый, как козочка, и совсем не думал про пожалеть мои больные ноги, и на астму мою ему тоже было плевать, потому что, пока молодой, в астму не веришь…

Когда мы дошли до Софиевской — угол Гурвица, знаете, около дома-музея Леандра Верлу, я понял, что еще немножко шагов, и мой дебютант вполне может остаться без опытного импресарио, и вот тогда я встал как статуя и сказал:

— Нет, дитя мое, Аркаша дальше не пойдет.

И мы спустились в «Лит-Арт». Ой, и что там начало твориться, когда богемка прочистила глаза и увидела живого Топтунова!.. Содом и Гоморра? — нет, там было тише. Между нами говоря, Аркаша среди тамошней публики — событие еще то, и вполне может быть контракт, а контракт с Топтуновым — уже не какая-нибудь путевка в жизнь, а вагон экстра-класса с проводницей-фотомоделью, подстаканниками из мельхиора и прочими прибамбасами… и вот поэтому юные дарования, которые в штанах, сразу же принялись громко показывать таланты, а которые без — делать вид, что у Аркаши нет никакой лысины… Ну да, так вот когда бармен смог-таки отогнать их от меня, я посмотрел по сторонам, полюбовался девочками побюстее и сообщил народу:

— Ша, дети! Аркаша хочет тишины и кофе.

Накануне дебюта это, не смейтесь, большое дело, и никакое сердце тут уже не имеет значения.

Стало тихо и две чашечки кофе.

От коньяка, — между прочим, очень приличного, — парнишка отказался. А я нет. Если слушать всех врачей, то помрешь намного раньше, хотя и здоровеньким. Дедушка Мотя, например, вообще не знал, что такое врачи, и хотя однажды и умер, так ведь в девяносто семь и оттого, что стерва Муська приревновала его сковородкой тютелька в тютельку по виску…

Так вот, Лончик мой сидел, как скушав аршин, и пил кофе маленькими глотками. Да, и я же забыл: пару слов о нем. Что вам сказать? Мальчик-красавчик, совсем как этот, что стоит на бульваре. Девки не сводили с него глаз, прямо как когда-то с меня, но тут оказалась выдержка — совсем не та, что была у Аркаши, когда Аркаша еще многое мог; он даже взглядом не повел. То есть повел, но не по ним, а по стенам. Что-то поискал, удивился, потом повернулся ко мне и спросил:

— А где же Вождь?

— Кто? — не понял я.

— Вождь единый, мудрый, Вождь, несущий нуждающимся блага.

— А-а, ты за бармена? Тебе что-то еще заказать, Лончик?

Какой это был взгляд! Меня хотели съесть. Однако все же не съели, и Лон снова спросил:

— Почему земные сестры так на меня смотрят?

Я офуел. Потом сказал ему все как есть — он ведь уже вполне взрослый, сам зарабатывает, причем вполне прилично, и должен все знать, если пока еще не знает. И что вы думаете? Мальчик выслушал и брезгливо сморщил нос («Боже, какая прелесть! — подумал я. — Он что, до сих пор ничего и не нюхал?»).

— К чему? Необходимое мужчине мне трижды преподала наставница Тиньтинь Те. Она выносит росток моего древа. А сверх необходимости — не во благо. Это отвлекает от труда.

Я опять офуел, на этот раз — круче.

Ну и мальчик, однако, ну и планетка… ну и вождь! — вот этого я, конечно, не сказал, но хорошо подумал.

Когда мы вышли на улицу, он оглянулся на лесенку «Лит-Арта» и сказал одно только слово:

— Гниль!

Надеюсь, не про меня. Или про меня тоже, но не очень.

А в Малом Зеркальном нас уже ждали смотреть, и шлепать дотуда было, если кто бывал в Одессе и знает, не так чтобы слишком далеко. Ассистенты у меня дай Бог каждому таких, и подготовили все честь по чести: зал, матрасы, циновки и, конечно, вдоль стен вроде как по делу толпилось сильно много посторонних, потому что раз Аркаша привез, так это таки вещь. Но Лончик махнул, рукой, и все ушли, кроме меня, конечна. И рюкзачок тоже оставили…

Когда мы остались втроем, он разделся до пояса, не торопясь, очень красиво, и я понял, что полным дебютантом его назвать никак нельзя: видимо, дома он много и упорно репетировал, если не выступал уже в аттракционах. А знаете, что самое интересное? На груди у парнишки оказалась татуировка! Я видел в жизни этих татуировок, я сам, можно сказать, весь разрисован, как картина Репина «Приплыли!», потому что когда-то тоже был молодой и глупый, но такое встретилось Топтунову, пожалуй, впервые. Попробуйте представить: гладкая кожа, выпуклые мышцы — и поверх всего синее тату, не самого лучшего притом исполнения: что-то вроде бесхвостого кота сидит на каком-то треугольнике. И вся эта радость блеклая-блеклая, словно кто-то ее вытравливал-вытравливал, да так и не вытравил и не придумал ничего лучше, как забить кота ярко-алым изображением придурочной птички, напоминающей хищную утку. Скажу по правде, самый дурацкий способ избавляться от татуировок — это зарисовывать их другими, тем паче что менять кота на утку вообще верх кретинизма. И я спросил:

— Лончик, а Лончик, а что это у тебя?

Он посмотрел на меня, сощурился и ответил:

— Тот, кто породил меня, называл себя Тигром-с-Горы, а оказался драной кошкой. И огнеперая птица токон растерзала его.

— Ой! — огорчился я. — Так у тебя нет папы?

Понимаете, я ведь и сам вырос без отца, мама моя (святая женщина, не нам ее судить!) строгала нас, как буратин, не очень интересуясь, что будет дальше, и уж я — то знаю, каково это, когда растешь сиротой или все равно что сиротой, а мама говорит, что папа полярный летчик…

Но того, что сказал в ответ мой дебютант, я никак не мог ожидать; папы, конечно, бывают разные, и не всегда мы любим вспоминать про них, и порой даже мечтаем подрасти, найти и набить морду, но в том-то и дело, что мальчишечка злиться не стал, а ответил очень серьезно:

— Тот, кто меня породил, не отец мне. Мой отец — народ Единого Дархая…

Потом перехватил мой осторожный взгляд, направленный на грудь — туда, где под самым левым соском бугрились две некрасиво заросшие дырки, на низ живота, перерезанный почти поперек кривым сизым шрамом, и пояснил вовсе уж непонятно:

— Тан Татао.

Сказал, отвернулся и принялся, уже не обращая на меня вообще никакого внимания, рассупонивать рюкзачишко. Сначала появились мечи — два прямых, один изогнутый, потом бумеранг, потом еще что-то, и вот — много-много мальчиков уже вооружены, готовы и смотрят на меня по одному из каждого зеркала. Кто видел это хоть однажды, тот не забудет никогда, как не забуду этого я, а я, можете поверить, сколько мне осталось жить, не забуду.

Представляете? Статуэтка; глаза прищурены, лицо окаменело, плечи откинуты. Все напряжено, все не двигается, только мышцы чуть подрагивают и губы шевелятся.

— Дай. Дан. Дао. Ду.

Я, конечно, ничего не понял, но понял, что перебивать не надо.

И тут же — вы знаете, что такое смерч? — так вот, мальчик именно в него и превратился. Ой, как же сверкали эти железяки, как они свистели, — и их же совсем нельзя было увидеть, ну то есть вообще никак! Никто не сунул бы туда палец, и я первый, а ведь я по жизни люблю риск, и даже когда Ози двадцать лет назад напивалась в зюзю, именно я вел ее до номера, а остальные, даже первый муж, крутили пальцами у висков и прикидывали, сколько будут стоить венки, потому что пьяная Ози, она и сейчас, говорят, пьяная Ози, а тогда она еще была молодая…

Потом мечи вдруг оказались снова за спиной, я даже не видел как, и начались игры с ножичками, но это были совсем не детские игры, можете мне поверить — я знаю, что такое играть, — и ножички летали туда-сюда, как птички вроде той, что разорвала, если верить ему, папу моего дебютанта.

Он немного попрыгал, поотжимался, повертел алебардой, а потом установил мишень и достал маленький арбалетик со стрелами…

Полный фурор!

Мне было так интересно, что даже почти не страшно!

Двадцать два неописуемых номера, на выбор!!!

Слушайте сюда: это говорит не кто-нибудь, а Аркаша Топтунов, а Аркаша Топтунов знает, что говорит…