ЭККА ДЕСЯТАЯ, действие которой происходит в виду Старой Столицы, на равнине Гуш-Сайбо, весьма удобной для кавалерийских атак
Жизнь — цепь мелочей, исполненных смысла.
Ты поскользнулся на кем-то пролитом масле, упал — и запомнилось, хотя боль вскоре ушла; тебя вскользь обидела любимая, и хотя сразу же извинилась, а на сердце все равно — липкая муть, о которой ты, возможно, и забыл, но сама-то она никуда не делась; вчера еще были нежные, полупрозрачные колокольчики под окном, а сегодня их нет — кто-то сорвал мимоходом, и это тоже отметилось в душе как важное.
Но время течет, понемногу промывая память; нет масла, и нет обиды, и нет колокольчиков; и живешь дальше, ожидая своего часа.
Ну вот — час настал.
Суета сгинула. Ее не видно, не слышно. Ее нет. А есть — зеленая, слегка покатая равнина; пока что — самая обычная, но очень скоро хронисты, скрипя перьями, внесут в свитки ее пока еще никому не ведомое название — Гуш-Сайбо…
Впрочем, им, добровольным узникам тесных келий, довольно окажется одного лишь названия; им не будет дела ни до этой застланной ковром шелковистых трав земли, ни до этого нежно-розового, стремительно желтеющего солнца, встающего в молочном тумане, ни до этих исподволь пронизывающих порывов ветра со стороны далеких черных гор; им не дано будет увидеть воочию, как, повинуясь вскрику трубы, скачут на левый фланг могучие иммакуны, плавно выбрасывая мохнатые ноги, всплескивая вычесанными хвостами, как плывут над пешим множеством всадники в доспехах из бычьих копыт, как вьются поверх лат золотистые плащи и взблескивают, скользя по металлу, отсветы незлого утреннего солнца…
Горе им, летописцам, ибо им не будет дела до всего этого.
…Дым жизни, пыль суеты — их нет. Словам нет места на этом поле, когда войска уже выведены, когда тысячи мужчин, не спеша и не медля, выстраиваются в боевые порядки, когда храбрый глядит вперед, мудрый — в себя, а робкий — по сторонам, но никто не решается взглянуть назад; когда уже нечего покупать и не с кем договариваться; сила и мужество — только они остаются в этом мире один на один с тобой, с этим зеленым, еще не тронутым простором и с этим радостным солнцем.
Умолкают рожки и трубы.
Стихает, сминается говор в строю; копьеносцы, стоящие в первых, обреченных шеренгах, покрепче перехватили древки; тишина — только гудят туго натянутые канаты где-то далеко позади, где, скрипя осями, разворачиваются камнеметы.
Еще до заката Вечный рассудит всех.
…Императору хотелось смеяться и плакать.
Ни отцу его, ни деду, ни даже прадеду не доводилось выставлять в поле такого войска. Разве что легендарному Ваагу Кроткому удалось однажды созвать под свой стяг не меньшую рать — в дни, когда через южный рубеж хлынули орды барбароев…
— Это невероятно, господа! — негромко сказал владыка.
По свите пробежал шепоток. Магистр сдержанно кивнул:
— Да, государь!
Зрелище и впрямь внушало трепет.
Ровными рядами выстроилось рыцарство Империи, тысячи всадников, чьи имена занесены в Бархатные книги семи провинций — от сиятельного эрра, закованного в зеркальную бронь, и до захудалого знаменного в многократно чиненной кольчужке.
Все гербы, все стяги и все цвета перемешались на флангах.
А в центре высеченным из базальта квадратом замерла пехота: дружинники эрров и знаменных, затянутые в камзолы замковых цветов, пестро наряженные кнехты из горного Маарваара, орденские послушники в фиолетовых военных рясах…
Сила воистину несокрушимая.
Всесокрушающая.
Но и вилланская рать, расплывчатая в медленно испаряющемся тумане, густилась, словно серая туча, ощетинившаяся ровными рядами склоненных пик и рогатин. Два с лишним месяца непрерывных боев кое-чему научили вчерашнее быдло.
— У них намного больше пехоты. Но пехота — мясо. Дело сделает конница. — Сквозь щель забрала голос крючконосого дан-Ррахва глух, неузнаваем. — Для меня, любезный Ллиэль, честь атаковать вместе с вами.
— Пойдете, когда я подниму синий вымпел, не раньше, — прогудел сквозь решетку шлема владетель Каданги. — Но и не позже. И да поможет нам Вечный!
Всхлипнул, зашелестел над головами шелк имперского штандарта.
— Позволите начинать, государь? — учтиво спросил магистр.
…И началось.
Оскалившись клыками копий, валкой хлынцой тронулись с места первые хоругви.
— За мно-о-ой!
Ах, как стелется небо! Плещется лоснящаяся грива Баго; стоном, гудом отзывается земля. Гулкой волной идут железные истуканы, рыцари отважной Каданги, разметались на ветру гривы иммакунов, травяная подстилка, припушенная искорками испаряющейся росы, мягко отдается в стременах.
Мощно летит лава, кадангский эрр, не глядя, чувствует ее слитный порыв; набрав разгон на пологом косогоре, всадники выкатываются в ровную степь. Уже ничто не способно задержать их, и нежно ноет плечо, предвкушая сладость первого удара…
Но есть умные головы и среди бунтарей.
Надвое раскалывается пеший строй, выпуская в поле ораву конных; берут они с места скорой рысью, целясь в левый фланг атакующим. На поток бурой грязи похожа мятежная конница, но крепки в седлах всадники, уверенно держат изготовленные к атаке копья, а с облупившихся щитов скалятся гербовые звери!
Нищие рыцари, бродячие рыцари, разбойные рыцари — лишенные наследства, промотавшие имения, изгнанные вельможными соседями… им нечего терять, кроме никчемной жизни, единственная мечта их — отомстить эррам, могучим и вельможным, отнявшим родовые усадьбы… и потому весело, с гиканьем летит кавалерия Багряного наперерез кадангисам, убивать и умирать.
…Не человечьим, звериным чутьем почуял Лли-эль дан-Каданга угрозу: вон он, впереди и слева — высокий рыцарь в древних, отделанных бронзой доспехах; лошадь добрая, светло-серая; судя по всему — вожак…
Дурея от шпор и гуда земли, рвется из-под седла Баго…
Серый иноходец под войлочной попоной нарастает, оторвавшись от своих корпусов на десять. Мелькают мохнатые коричневые бабки. На развернутом к стычке щите — двуглавый изюбрь, герб Буппельмурра, покоренного некогда покойным батюшкой, Ллиэлем-старшим. Этот не отступит, это — враг кровный…
Ощущая прилив азартной злости, опустил эрр меч к стремени. Стекай, ярость, в клинок, пусть размах пойдет в полный круг, чтобы один раз — и наверняка!
Уже ясно видя, где выпадет сойтись, заранее пружинясь в коленях, дан-Каданга вдруг ощутил приток крови к руке с мечом; глаз еще не понял, а сердце бухнуло и померкло. В чем дело? О, Вечный! «Изюбрь» уже не один! Двое, на гнедом и на белом, не отстали, успели подтянуться, словно бы даже сбились кучнее, ясно: выдвигаются, прикрывают, сейчас зажмут.
Три клинка! Поди уцелей…
Подхлестнутый гневом, отчаянием, эрр дал левый шенкель; чуть поспешил, еще бы скачка два-три — но все ж таки выиграл мгновение и краешком разума отметил: дрогнул знаменный справа! И как не дрогнуть, если такая гора, как Баго, вздыбилась! Дернул, вражина, повод, сошел жеребчик с ноги, отвалил вправо… и хотя тотчас вернулся на место, но поздно: с левого бока дан-Кадангу окатило плотной гудящей волной воздуха.
Хвала Вечному!
Кто-то из своих выбивает из седла того, что на белом. Ага! Теперь, буппельмуррская сволочь, поглядим, кто кого съест…
Краем глаза засек: и белый уже без всадника.
А-ах! Дан-Каданга клином вбивает бесящегося Баго в прореху меж конскими боками. И с выдохом, колесом, во всю руку. Неудачно! Разметал врагов, а угодил не в цель, мимо шеи пришелся удар, клинком по клинку…
От звона стали аж зубы заломило, на миг свело руку.
Крякнул с досады. Резко рванув повод, развернулся.
Еще удар; чужой конь не выдерживает напора Баго, приседает на задние, заставляя всадника откинуться назад, открыть себя.
Удар! Удар!
Получил, бродяга?!
И еще!
И — все?
Нет, не все…
Везуч «изюбрь», уберег его светло-серый; где-то позади уже буппельмуррец. И у самого дан-Каданги огнем полыхает плечо. Задел-таки, мерзавец…
Сталкиваются, смешиваются лавы…
Красное, паркое липнет на лезвии.
Взлетает над сечей синий вымпел на длинном копье.
— Ваш черед, сударь! — приказывает магистр, и дан-Ррахва хлопает коня по крупу.
Вперед!
…Ллиэль дан-Каданга, без шлема, с повисшей плетью левой рукой скакал впереди уцелевших ка-дангисов. Все сильнее жгло и дергало разрубленное плечо, но сейчас это не имело уже никакого значения.
Все идет как должно.
Рассыпавшись, уходит в степь, подальше от поля битвы, поредевшая, потрепанная конница бунтовщиков, а зеленые стяги ррахвийцев уже колышутся вдали, приближаясь с каждым мгновением, и нет иного выхода у самозванца, кроме как посылать в бой свежие силы — под мечи Златогорья и Тон-Далая, так что орденским хоругвям останется добивать измотанных бунтарей.
Каданга сделала свое дело.
Привстав на стременах, эрр Ллиэль всматривался в искрящуюся даль.
Чистое поле лежит впереди, далеко в стороне осталась битва. Можно позволить усталым коням перейти с рыси на шаг, можно и самим расслабиться…
Огромную, спокойную, не тронутую резней степь увидел дан-Каданга, и еще увидел он, что на гребне неглубокой лощины, словно вырастая из травы, появляются всадники в лазоревых, сливающихся с небом, накидках.
Их менее полусотни, но они, сбившись на скаку в крохотный клин, идут в атаку.
Эрр рванул повод.
Баго шарахнулся влево; нога его, угодив в кротовью нору, с хрустом переломилась, дан-Каданга перелетел через гриву, и его протащило лицом по жесткому суглинку, начиненному острыми камушками. Еще оглушенный, он приподнялся. Кровь заливала глаза; сквозь багровую пелену он увидел накатывающееся черное пятно и услышал громовой хруст травы под копытами. Стоя на коленях, он ждал, уже не думая ни о чем, кроме боли, пока грубый наконечник пики, ударив в левую ключицу, точно в сочленение наплечника с панцирем, не пошел вглубь — к сердцу…
— Ллиэль!!!
В последний миг успел магистр перехватить повод императорского жеребца, и шепот его был страшен, хотя уста стыли в безупречно учтивом оскале.
— Государь, ваше место здесь! Взгляните!
Конница Багряного, огрызаясь, отступала под напором подоспевших ррахвийцев.
— Господа! В атаку! В атаку же!
Звонко запели золотые трубы Златогорья и медные — Тон-Далая.
…Ни разу за всю историю Империи не случалось врагу устоять под прямым ударом тяжелой конницы. Но ни славное златогорское рыцарство, ни пришедшие на подмогу им удальцы Тон-Далая не сумели доломать бунтовщиков. Истекая кровью, серая пехота все же не побежала и не распалась надвое; она лишь подалась назад, прогнулась, харкнула кровью и вязким серым комом облепила железнобокого зверя, кромсающего шеренги. Пики и самодельные копья, алебарды и зубчатые булавы на длинных древках взметнулись и обрушились на полированную сталь шлемов; взвились багры и арканы, сдирая рыцарей с седел, сбрасывая под ноги пехотинцев…
В липком месиве вязли копыта.
Захлебываясь, звали на помощь золотые и медные трубы.
Конный играючи справляется с пешим, когда, опрокинув с налета, рубит бегущих или прорывает пехотные цепи. Но если пехота не хочет отступать, если, редея, все же стоит упрямым ежом, ощетинившимся остриями копий, — тогда даже лучшая конница в мире бессильна; ее саму следует спасать. И потому, мерно печатая шаг и опустив копья в проемы меж сдвинутыми щитами, тронулись с места маарваарские ландскнехты.
И сошлись!
И закопошились, размазывая красное по зеленому.
Сминая ряды, покатились вперед, и назад, и снова вперед, растаптывая упавших, перетирая в жижу, глухо чавкающую под оскальзывающимися ногами. Налобником — в лицо; ножом — под щит; упавшие — зубами за ноги еще не упавших, хрипя, давясь черной жильной кровью, и в многократно перемешанном человеческом фарше сгинули маарваарцы, увязли дакойты златогорского графа и тон-далайские гургасары…
Битва закончилась. Началась резня. Потомственные выучка и отвага мешались в грязи с угрюмым лапотным упрямством, и с каждой минутой все яснее становилось: как только начнет заходить солнце, вместе с днем угаснет и битва.
Вечный не попустил хамам взять Новую Столицу. Но две трети Империи останутся в их власти — и кто виноват?
Об этом, горбясь на долгогривом чалом коне, размышлял магистр.
Вину за все Совет, конечно, возложит на него. И, если честно, не без оснований. Готовя план еражения, он чего-то не предусмотрел. Не предвидел. Бывает с каждым. За это не казнят и не ссылают. В худшем случае, мажут сажей щит, да и то ненадолго. Но ведь он еще не утвержден в звании, а с испачканным щитом о посохе магистра не приходится даже мечтать, тем паче что у каждого эрра есть родич в капитуле…
Значит, следует упредить их. Необходимо сейчас же, здесь же, без чужих глаз и ушей, переговорить с Императором. Пусть канцлерское следствие выяснит: почему барон Ррахвы бросил на гибель храброго дан-Кадангу?.. и, кстати, кто из высоких эрров был в сговоре с негодяем?., тем паче что наверняка так оно и есть, даром, что ли, почти открыто ухмылялись, идя в бой, эрры Поречья и Тон-Далая?
Большая удача, что там, за холмом, стоят свежие, избежавшие мясорубки фиолетовые хоругви…
— Государь…
— Слушаю вас! — торопливо откликается Император.
В глазах владыки — мутная, непреходящая тоска.
Ллиэль мертв, Ллиэля уже не вернуть, а значит — ему, владыке, отныне суждено быть игрушкой в руках многодетных и опасно чадолюбивых эрров. Нет. Этого — не будет. Уж лучше магистр; у него, по крайней мере, нет наследников…
…Бой еще не утих, быдло еще возится в грязи, убивая друг друга, а те, кому есть что терять, уже думают о будущем.
Как, например, Вудри.
Подбоченясь, сидит он на игреневом жеребчике близ королевской ставки.
Прядает ушами, бьет копытом конь. Трепещет на древке, сливаясь с небом, ярко-голубой семи-хвостый стяг. Три тысячи латников, последний резерв короля, дрожат от нетерпения, готовые в любой миг прыгнуть в седла.
Они устали ждать, но никто не ропщет.
Вождю виднее.
И это так.
Вудри думает.
Когда прольется первая кровь праведных, сказал Ллан на рассвете, грянут громы небесные и разбегутся кто куда господские войска. Но вот кровь пролилась, много крови, а громы не грянули, и победы нет. Нет, правда, и поражения. Ну и что? Ничья — хуже всего. Если битва угаснет сама по себе, сеньоры уйдут за столичные стены, а у королевских людей не достанет сил для приступа. Не одолев нынче, им придется отойти от великого города, вновь двинуться по разоренным провинциям, уже без цели, просто в поисках прокорма. А потом придет время раздоров и расколов. Так всегда было в степи, когда ватаги, даже самые большие и везучие, теряли удачу…
Правда, еще не поздно победить.
Орденских братьев нет в поле, их приберегли напоследок. Если подождать, пока они вступят в сражение, а потом, потерпев, пока подустанут, обрушить на них конницу, тогда, несомненно, еще до заката Багряный будет в столице.
Как и предрек Ллан.
…Лицо Степняка бесстрастно.
Лишь однажды покачал он головой и поморщился — когда в степной дали крохотное лазоревое пятнышко столкнулось с бурым пятнищем и сгинуло.
Жаль храбрых парней. Но у них был приказ, и у Вудри был приказ.
Приказы следует исполнять.
Эрра Каданги больше нет, и это хорошо.
Но нет и вестей от Тоббо, а это плохо.
Думай, Мумуль, думай. Ты все еще свободен в своем выборе. Но чем ниже солнце, тем меньше времени на сомнения, и все чаще, отведя взгляд от битвы, где, в общем, не на что уже смотреть, вождь пристально всматривается в тихий западный горизонт.
Покалывают глаз предзакатные лучи.
Вот оно!
По серой ленте тракта ползет едва различимая точка.
Она все ближе, она все больше, она превращается во всадника, сначала крохотного, словно таракан, но таракан превращается в мышь, мышь в кота — и вот уже, окатывая конские бока краями измятой, дочерна пропыленной накидки, Тоббо осаживает взмыленного жеребца и спрыгивает наземь, бросив поводья кому-то из порученцев.
Лицо черно от пыли. Глаза блестят.
— Товар на месте, командир! Оба тюка!
Какое-то время Вудри старательно трет подбородок.
— Почему сам, сотник? — спрашивает наконец. — Не мог послать кого-нибудь?
— Мое место здесь, командир! Вудри улыбается.
— Ну-ну… — И подмигивает. — Ты прав. Где ж еще место тысячника, если не здесь?
Отвернувшись от сияющего Тоббо, он рассеянно обежал взглядом горизонт.
Все. Игра сделана.
— Лазоревые, по коням! — прогремел Степняк. — Остальные пешим строем в атаку!
Снова склонился к Тоббо:
— Отдохнул, тысячник? Теперь поработай! Нашим нужна подмога! — Вождь вытянул руку, указывая туда, где никак не могла дотлеть резня. — Я остаюсь при короле; людей поведешь ты!
В глазах бывшего пастуха — недоумение.
Не дело всаднику, спешившись, лезть в кучу малу; ребята обучены совсем другому, они погибнут попусту, да и не так много их, чтобы хоть чем-то помочь пехоте…
— Ты слышал приказ, Тоббо?!
— Но Орден…
— Я не ослышался? Ты смеешь обсуждать приказы, десятник?
— Я не обсуждаю, — пролепетал Тоббо, — но ты же тоже не Вечный, чтобы никогда не ошибаться…
Что-что, а слова отца Ллана не могли не вразумить командира, но вразумили или нет, Тоббо так и не понял; в глаза ему внезапно полыхнуло иссиня-белым, темень упала на сознание, и он, ловя воздух руками, завалился назад, замер, полулежа на крупе коня, и рухнул в траву, чудом минуя ловушки стремени.
Вудри выпустил шестопер, и тот закачался на ремешке.
Подумать только — Тоббо! Вернейший из верных…
Сохрани Вечный, как заразна ллановская дурь!.. даже лазоревых затронуло?.. ну, псы, кто еще готов укусить хозяина?.. Кто?…
Но всадники понимающе переглядывались.
Не след пререкаться с вождем. Вождь прав всегда. Ему виднее.
Сцепив зубы, Вудри жестом поманил ближайшего лазоревого, ткнул пальцем: веди вперед, в сечу!., скорее! Всадник кивнул, спрыгнул наземь и, обнажив тяжелый, плохо пригодный для пешей рубки меч, косолапо побежал с холма вниз, в драку, в резню, увлекая за собой спешенных всадников…
Вот и все.
Больше нет ни выбора, ни сомнений.
Ну, пусть Вечный убьет молнией; но где он все-таки брал кирпичи, когда задумал строить мир? И кто его, бестолкового, будет слушать на Последнем Суде?
Вудри Степняк несколько раз глубоко, с присвистом, вздохнул, скомандовал лазоревым: «За мной!», мельком оглядел Тоббо, валяющегося на траве, разметав руки, и повернул коня к вершине, на ходу разматывая витой кожаный аркан…
