Приступ непонятного недомогания застает меня на пути в свой номер.

Я спускаюсь по лестнице к переходу в корпус четыре-бэ, где на третьем этаже, в уютном аппендиксе коридора, располагается мое однокомнатное место дислокации — после возвращения из Москвы я решил, что лучше жить одному, чем чуть ли не ежедневно менять соседей. Вдруг ноги мои сами собой подкашиваются, сердце начинает метаться в груди испуганным зверьком, ладони в одно мгновение становятся липкими от пота, а пульс учащается до ритма ударника в знаменитой песенке «Роллингов» «Paint It Black». А главное — откуда-то берется жуткий страх, словно через несколько секунд мне предстоит загреметь в бездонную пропасть.

Ни дать ни взять — предсмертный синдром, присущий скоту за несколько минут до убоя.

Что за чертовщина?!..

Привалившись плечом к стене, я стараюсь, во-первых, восстановить контроль над собой, а во-вторых — сообразить, что же стало его причиной.

Если бы я был впечатлительным обывателем, начитавшимся статеек о психотронном оружии, то непременно вообразил бы, что неведомые злодеи, расположившиеся где-то поблизости со своей страшной аппаратурой, опутывают меня сетями невидимых полей и поливают потоками микролептонов, чтобы превратить в свою марионетку.

Но в данных обстоятельствах подобное предположение выглядит по меньшей мере абсурдным. Без ведома Астратова никому не удалось бы баловаться с психотронами в Доме, а предполагать, что на меня воздействуют свои же, — еще больший абсурд.

Тогда что это такое?

Может, мое подсознание до сих пор сохраняет рефлекс воскрешения трупов, который мучил меня на протяжении последнего года моей прошлой жизни? Неужели этот проклятый Дар въелся в мою душу, как угольная пыль навечно въедается в поры кожи шахтера, а частицы металла — в ладони слесаря?..

И тут меня опять обдает холодным потом. На этот раз — от неприятной мыслишки о том, что причина может заключаться в теле Саши Королева. Что, если мальчик страдал врожденным сердечным пороком, который до сего момента не давал о себе знать, как мина замедленного действия? Хм, веселенькая перспектива… Будет особенно обидно, если это произойдет именно сейчас, когда в окружающих меня потемках замаячил еле различимый силуэт врага.

Однако приступ мой обрывается с той же необъяснимой внезапностью, с какой и начался.

Раздумывая, обратиться мне к медикам прямо сейчас или дождаться утра, я добираюсь до своей «норы» и вваливаюсь внутрь, заранее предвкушая, как приму сначала обжигающе горячий, а потом — обжигающе ледяной душ и как хватану обжигающе пузырчатой кока-колы из запотевшей от долгого пребывания в холодильнике бутылочки (конечно, лучше было бы представить себе запотевшую банку пива, но это уже был бы чистой воды мазохизм ввиду полной недоступности спиртного), а потом, развалившись на кровати и включив для конспирации имидж-экран, свяжусь со Слегиным, чтобы посовещаться, как лучше добраться до таинственного информатора Баринова. Литератор так и не признался, кого он имел в виду, а я не стал настаивать. Иначе дальнейшее продолжение нашей беседы смахивало бы на допрос, а раскрываться окончательно мне явно было еще рано. И уж тем более — никак не перед этим тандемом, наглядно воплощающим смычку физического и интеллектуального труда. Да и в отношении как Чухломина, так и самого Баринова еще оставались сомнения, окончательно развеять которые могла бы лишь дополнительная проверка… А врачей мы отложим до утра. Не настолько же я плох, чтобы вызывать к себе в номер «неотложку» посреди ночи!

Наметив таким образом себе программу действий на ближайшие полчаса, я отпираю дверь, жахаю с размаха кулаком по выключателю — и остолбеневаю не" хуже библейской Гоморры.

Все-таки плохо быть интровертом. Пока ты бродишь по самому себе, живешь своей богатой внутренней жизнью и беседуешь сам с собой, в мире вокруг тебя что-то происходит, но, временно отключившись от связи с ним, ты, как компьютер, копишь груду информации в своей оперативной памяти. А когда возвращаешься из глубин своего сознания и принимаешься разбирать эту кучу, то тебя поджидает неприятный сюрприз.

Например, такой, как этот.

На полу за дверью белеет четырехугольничек из бумажного листа, тщательно свернутого несколько раз. Видно, кто-то, заявившись в мое отсутствие, не нашел ничего лучшего, как подсунуть мне под дверь записку.

На листке — всего две строчки из больших печатных букв, сотворенных с помощью карандаша не то левой рукой, не то с закрытыми глазами, не то вообще в кромешной тьме, но в любом случае с явной целью скрыть личность писавшего.

Не удерживаюсь от того, чтобы не осквернить невинные детские уста Саши отборными ругательствами. Анонимных записочек мне только для полного счастья сейчас не хватало!.. И не от кого-нибудь, а скорее всего от того типа, которого имел в виду Баринов. Теперь мои предчувствия, что типом этим является не кто иной, как сам Дюпон, обретают почти стопроцентное подтверждение.

Потому что подсунутая под мою дверь записка гласит: «ЕСЛИ СЛОВО „САРПЛЕКС“ ВАМ ЧТО-ТО ГОВОРИТ, ПРИХОДИТЕ В ПОЛНОЧЬ К ФОНТАНУ».

А вместо подписи — загогулина, смахивающая на упрощенное изображение ромашки, но без стебля. Не что иное, как один из графических паролей «Спирали». Автор записки прав. Слово «Сарплекс» действительно кое-что говорит мне. Хотя, наверное, только владелец судна, с палубы которого я стартовал на небеса, мог бы объяснить, почему именно под таким наименованием он занес свою посудину в торговый реестр. Однако вежливый же этот подлец! Он почему-то не рискнул воспользоваться своей неизвестностью, чтобы обратиться ко мне на «ты». Имеет ли это какое-нибудь значение? Или таким образом аноним хотел запутать свой след?..

Ладно. Сколько времени мы имеем в своем распоряжении?..

Черт! Ровно двадцать семь минут… Что можно сделать за это время? Только сообщить об анонимке группе поддержки в лице Слегина — и все. Ни на экспертизу почерка, ни на прочие меры с целью установления автора записки времени уже не остается… Впрочем, теперь это не имеет значения. Всего через полчаса — если, конечно, записка — не блеф и не очередная проверка со стороны замаскированного Дюпона, — я встречусь с ним носом к носу, и тогда операция, длившаяся несколько лет, завершится.

Конечно, это еще не все. Неизвестно, сумеет ли Астратов выудить из Дюпона сведения о том, где и каким образом должен сработать предполагаемый детонатор, который вызовет цепную реакцию гибели всей планеты. А потом определить, можно ли предотвратить взрыв — или что там заготовил этот герострат нового времени?

Но это все — потом. Пока что надо хотя бы суметь задержать его. И желательно — в целости и сохранности…

Естественно, душ и все прочие прелести жизни отменяются.

Плюхнувшись на кровать, я достаю свой аппаратик связи и посылаю Слегину сигнал вызова.

Как назло, ответа нет.

Да что они там — уснули, что ли?!.

Еще раз.

«Двести двадцать, двести двадцать, ответьте!»

Наконец мне отзывается знакомый голос:

— На проводе.

— Где тебя черти носят? — не сдерживаюсь я.

— Как это — где? — невозмутимо ответствует Слегин. — Принимал меры по итогам твоей разборки с Бариновым и Чухломиным…

— Какие еще меры? — не пойму я. События, имевшие место несколько минут назад, теперь представляются мне делами давно минувших дней.

— Оперативные, — поясняет Слегин. — Если ты думаешь, что мы тут мышей не ловим, то ошибаешься… Пока ты брел в свою каморку, мы успели вызвать из центра джампер, доложить Астратову и порыться в архивных видеозаписях на предмет выявления того человека, о котором говорил Баринов…

— Аджампер-то зачем понадобился?

— Чтобы вывезти в центр известного нам инженера

человеческих душ. Пропустим его через нашу дознавательную камеру, чтобы навсегда отбить у него охоту играть в загадки. Поверь, Лен, этот субчик нам все выложит! И не только о таинственном незнакомце, который знает настоящего Цвылева, но и, если потребуется, о самых интимных подробностях своей биографии!.. К сожалению, камеры зафиксировали слишком много контактов литератора за последние дни, но звук, сам понимаешь, не всегда записывался, поэтому с этого бока мы ничего полезного не поимели…

Я кошусь на циферблат часов.

Двадцать минут.

— Послушай, Булат, — начинаю я. Слегин что-то недовольно бурчит насчет табу на его имя, но мне сейчас не до тонкостей обращения. — Джампер — это хорошо. Надеюсь, он нам этой ночью пригодится… А допрос Баринова уже не потребуется.

— Почему? Ты боишься, что его постигнет та же участь, что и Мостова?

— Дело в том, что человек, которого имел в виду Баринов, сам вышел на меня. Послушай, какое послание я получил — и не по почте, а с доставкой на дом. Причем, как и отправитель, курьер пожелал остаться неизвестным…

Зачитываю Слегину записку.

Нет, мой друг поистине непредсказуем!.. Я-то ожидал, что мое сообщение повергнет его в неописуемый восторг или хотя бы сподвигнет на деловую активность, но он лишь вяло мычит:

— Красиво, красиво… Но пахнет провокацией.

— Почему?

— Вряд ли такой матерый конспиратор, как Дюпон, стал бы так подставляться… Сам прикинь: подбрасывать записку с символом «Спирали» человеку, насчет которого писавший не был уверен на все сто… И почему он сунул анонимку под дверь, а не вступил с тобой в личный контакт, чтобы предварительно прозондировать почву? К чему эти тайные свидания и обязательно в полночь?.. Не знаю, но, на мой взгляд, это фальшиво, как детская игра в шпионов…

— Ну и что ты мне советуешь? Выбросить записку и со спокойной совестью лечь спать, пока вы там будете потрошить писателя?.. А если идея Дюпона заключается в том, чтобы проверить, как я реагирую на дурацкие послания?

— Ладно, — снисходит Слегин. — Сходи на рандеву, сходи… Мы тебя подстрахуем — правда, в сокращенном варианте: группу захвата с ее спецпричиндалами вызвать уже не успеем. А если это действительно проверка, то лучше обойтись минимальными силами…

— Обещаешь, что вы не будете трогать Баринова, пока не выяснится, кто назначил мне свидание?

— Зубом мудрости клянусь, — ухмыляется этот неисправимый шутник. — Если он у меня когда-нибудь вырастет…

Что бы там ни говорил Слегин об анонимщике, но этот субъект умело выбрал место для встречи.

Фонтан в Доме всего один, и расположен он на полянке, уютно закрытой от аллеи разросшимися кустами бузины. Если представить территорию интерната в виде неправильного гексаэдра, то фонтан находится ближе к левому верхнему углу этой фигуры. Отсюда рукой подать до стены, но достаточно далеко от домика охраны, притулившегося у центральных ворот.

Держа руки в карманах шортов, я подхожу вплотную к гранитному парапету фонтана и заставляю себя философски созерцать искрящиеся в лунном свете струи воды, хотя меня подмывает не выделываться, а хорошенько смотреть по сторонам.

Однако я стойко сопротивляюсь этому искушению и так и торчу в позе беспечного созерцателя ночных водных феерий до тех пор, пока на плечо мое сзади, в лучших традициях фильмов ужасов, не ложится чья-то рука.

С нарочитой неторопливостью поворачиваюсь к подошедшему, но рассеянный свет от далекого фонаря на аллее падает на него сзади, и лицо незнакомца находится в тени. Видно только, что ростом он ненамного выше меня — в пять лет все дети примерно одинаковые.

Он почему-то молчит, явно ожидая, что я заговорю первым, и тогда я роняю сквозь зубы:

— Ну и что дальше? Пауза.

Он что — немой? Или пригласил меня сюда не для того, чтобы разговаривать, а чтобы — что?..

И Слегин почему-то молчит. Хотя мог бы что-нибудь мне подсказать…

На всякий случай поправляю микрофон-булавку, который я прикрепил под воротник своей рубашки.

— Я прошу прощения, — наконец говорит незнакомец, — но во избежание недоразумений предлагаю провести процедуру взаимного опознания… что-то вроде небольшого тестирования…

Голос мне незнаком. Не то он искусно изменил его, не то мы с ним действительно никогда раньше не общались.

— Кто начнет: вы или я? — склонил голову к плечу незнакомец.

Какого черта?!.. Если это Дюпон, то почему он решил обращаться к своему подручному на «вы»? Неужели подозревает, что я — не тот Цвылев, который ему нужен?

В моем левом ухе тихо звучит долгожданный голос Слегина:

«Мы готовы взять его, Лен, так что можешь свернуть контакт…»

Ну наконец-то!.. Прорезался!..

Может, действительно не рисковать? Отказаться от предложения незнакомца, а обезовцы не дадут ему уйти…

Но лучше использовать эту ситуацию с максимальной отдачей. Пока Дюпон будет видеть во мне своего бывшего помощника, у меня будет шанс выведать какую-нибудь информацию о его дьявольском плане.

— Мне все равно, — пожимаю плечами я, всем своим видом стараясь изобразить равнодушное снисхождение и одновременно оттенок почтительности — на тот случай, если предо мной «мой бывший босс».

— Ладно, — кивает незнакомец. И тоже засовывает обе руки в карманы своей курточки-ветровки.

Потом почти без паузы осведомляется:

— Для чего умирают люди?

И склоняет голову к плечу — отвечай, мол, студент!

Ни фига себе, нашел время для экзамена по философии!.. Он что — ежедневно устраивал своему окружению такие промывания мозгов, если думает, что простой парень Виталий способен ответить на такой вопрос?..

Слегин вновь подает голос:

«Осторожно, Лен!.. У него в кармане какая-то железяка!»

Тоже мне, заботливый выискался! Если вы вели его к фонтану от самого жилого корпуса, то могли бы предупредить меня, кто это и когда он возникнет за моей спиной. А насчет железяки можно было бы и не говорить ничего: мы не новички в оперативном деле, и ума хватает сообразить, что иногда руку суют в карман не для того, чтобы убедиться, что «хозяйство» на месте…

Перед моим мысленным взором, на фоне ослепительно синего неба и пепельно-серых волн океана, простирающегося во все стороны до самого горизонта, возникает лицо человека с умными глазами и в белоснежном костюме, назидательно разглагольствующего о том, что смерть каждого человека в нашем мире одновременно является рождением нового мыслящего существа в том, другом мире…

И, суеверно скрестив в кармане указательный и средний пальцы, я откликаюсь:

— Для того, чтобы рождались другие люди. Нутро мое непроизвольно напрягается, но мой визави с облегчением вздыхает:

— Принимается. Теперь — ваша очередь…

Язык мой так и чешется взять этого типа за грудки и гаркнуть в лицо: «Признавайся, Дюпон, где заложена бомба?!», но я вовремя беру себя в руки:

— Как звали Воскресителя, с которым мы нянчились на «Сарплексе» до… до самого конца?

— Фамилия его была Сабуров. Имя-отчество, правда, не помню… Давненько это было…

Сомнений больше быть не может. Передо мной — не кто иной, как замаскировавшийся под ребенка Дюпон.

Ноги мои вдруг подкашиваются, и если бы я не опирался не парапет, то, наверное, позорно рухнул бы в ноги мерзавцу.

Бормотание Слегина слабой вибрацией отдается в костях черепа:

«Ну что, пора?.. Если да, то проведи рукой по лбу и сразу падай».

Фигушки!.. Я ж еще ничего не узнал от него!

— Ну и что мы будем делать? — спрашиваю я вслух.

— Ноги делать отсюда! — выпаливает Дюпон устами малыша. — И как можно скорее!.. Я тут времени даром не терял, между прочим… Как попал сюда, сразу принялся обследовать наружную стену. На первый взгляд силовое поле у них тут сплошное, но это не так… Они все предусмотрели, гады, кроме одного: поле работает только над поверхностью земли… В общем, мне удалось проделать подкоп. Это недалеко отсюда, так что мы можем уйти прямо сейчас… Ну, как идейка?

Я ответствую в том духе, что идейка и в самом деле неплохая, а сам напряженно размышляю, как мне поступить.

Лучше всего, раз уж так складываются обстоятельства, попробовать выпустить Дюпона на простор — глядишь, на воле, может быть, язык у него развяжется. Но пойдут ли Астратов и Слегин на такой риск?

Что-то еще смущает меня, но я никак не пойму, что именно…

— Но ведь далеко мы не уйдем, — как бы взвешивая вслух все «за» и «против» побега, продолжаю я. — Едва они хватятся нас — а это произойдет очень скоро, — то тут же оцепят весь окрестный район и начнут прочесывание… И если у нас не будет ни транспорта, ни денег, ни людей, готовых нам помочь, то нас возьмут за жабры не позднее завтрашнего утра…

Дюпон должен был бы сказать сейчас что-нибудь вроде: «Не бойся, Виталий, все уже готово», но он почему-то взирает на меня с безмерным удивлением.

— А разве?.. — начинает он, но тут же спохватывается: —Ладно, это неважно… Как-нибудь выкрутимся. В крайнем случае придется действовать старым испытанным методом: когда тебе что-то не дают, надо брать это силой…

«Можешь уходить с ним, Лен. Мы успели пометить его изотопами, так что теперь он от нас никуда не денется!»

Ну что ж…

— Хорошо, — произношу я. — Я готов…

— Тогда — за мной! — с энтузиазмом командует Дюпон и, обойдя меня, направляется в сторону кустов, обступающих поляну с фонтаном.

При этом на его лицо падает свет фонаря с аллеи, и тут я узнаю его.

Это тот самый мальчуган, который уронил в столовой поднос, услышав, как по динамику выкликают Виталия Цвылева. Значит, то, что я принял за неловкость новичка, еще не привыкшего к слабости своих мышц, | в действительности было шоком узнавания…

Но зачем он проговорился Баринову, что я не тот, за кого себя выдаю? Опасался, что Раскрутка ищет не только его самого, но и всех его приближенных и решил пожертвовать мной, чтобы остаться в тени? Нет-нет, что-то тут не вяжется…

А если писатель ссылался не на него, то, значит, был еще кто-то, кто раскусил меня?

Ладно, разберемся…

Стараясь не поднимать шума (наверно, Слегину и прочим наблюдателям такие предосторожности кажутся забавными), мы пробираемся по парку, и в прогале между деревьями, освещаемом лишь светом полной луны, мой спутник внезапно останавливается и, повернувшись ко мне, хихикает: — Вообще, должен сказать, что вы были на грани провала… Ваше счастье, что они не знали моего настоящего имени. Хорошо, что я проявил осторожность!.. Знаете, как я им назвался? Семядубом!.. Если бы у обезовцев было побольше эрудиции, то они сразу бы смекнули, что «цвыль» по-старинному — «семя дуба»!.. Но где уж им, дуболомам!.. Так вот что мне казалось странным в поведении Дюпона! Он упорно продолжает обращаться ко мне на «вы», хотя, помнится, с настоящим Цвылевым он не церемонился… Что же заставляет его играть в вежливость? А что, если он давно раскусил меня и теперь «накручивает сюжет», как выражаются «раскрутчики»? В шахматной партии, когда над позициями одного из игроков нависает угроза, он может начать нервничать и допускает грубую ошибку.

Однако я, как неумелый шахматист, забываю об этом правиле. Я говорю:

— Послушайте, шеф, а я и сам не знал, что моя фамилия имеет ботаническое происхождение!..

Мои слова производят поистине магический эффект. Мой спутник замирает, словно оглушенный ударом дубинки по голове, а потом ошарашенно повторяет:

— «Шеф»? Ваша фамилия?.. И тогда я прозреваю.

Но он, хотя и на долю секунды, опережает меня. В руке его возникает металлический блеск. Не осознанно, а, скорее, инстинктивно я поднимаю перед собой левую руку, и в тот же миг ее обжигает пронзительная боль. Правда, мне удается ее превозмочь. Настолько, что правой рукой я перехватываю запястье своего противника и, кривясь от боли, из последних сил не даю ему нанести еще один удар ножом…

Откуда ни возьмись вокруг нас появляются силуэты с парализаторами наперевес, и лучи фонарей скрещиваются на нас, и раздаются крики: «Стоять! Брось нож!», и тогда он пинает меня в пах (я скрючиваюсь еще от одной боли) и освобождается…

А потом падает ничком, держа руку с ножом перед собой, и до меня доносится странный хлюпаюший звук, и остается лежать неподвижно, совсем неподвижно, неестественно вывернув тонкую шейку и раскинув ноги… Я склоняюсь над ним, пытаясь перевернуть его на спину, но в свете фонарей видно, что глаза его закатились под лоб, а потом ладонь моя пачкается горячей липкой жидкостью, и я не сразу понимаю, что кровь течет не из моей раны, а из груди лежащего.

Силуэты окружают меня, и кто-то берет меня под руку, и кто-то истошно кричит: «Врача! Быстрее давайте сюда врача!», а голос Слегина спрашивает: «Ты в порядке, Лен?.. Прости, мы не думали…»

И тут приступ, который я испытал недавно, повторяется, и мне становится совсем невмоготу, и я, вырвавшись из цепких объятий, отворачиваюсь и, дрожа всем телом, бреду на негнущихся, ставших будто фанерными ногах куда-то во тьму, ничего не видя и не слыша вокруг…