— Убей меня, отец! — попросил Вадим. Иван Дмитриевич в сердцах сплюнул. Столь нелепую просьбу, которая за последние четверть часа звучала уже третий раз, он выполнять, конечно же, не собирался.

У него рука бы не поднялась расстрелять в упор родного сына. Непонятно, что толкает Вадима просить об этом. Действительно ли он сошел с ума после нескольких дней, проведенных в могиле, или у него есть другие поводы желать смерти? Например, страх… Неужели эти сволочи внушили ему, что для него лучше быть мертвым, чем вновь попасться в их лапы?

— Послушай, Вадик, — стараясь наполнить свой голос непривычными для него ласковыми интонациями, сказал он. — Ты, наверно, не до конца понял, что с тобой произошло… Я понимаю: шок и все такое прочее… Ты не спеши, приди в себя как следует, осмотрись… Представь, что ничего не случилось, ладно?

Не глядя на него, Вадим отрицательно покачал головой. Он сидел на краю своей могилы, подтянув ноги к подбородку и обхватив их руками, и неотрывно смотрел куда-то в одну точку, словно видел там нечто, доступное лишь ему.

Иван Дмитриевич почувствовал, что его охватывает невольное раздражение.

«Черт бы его побрал, — впервые подумал с неприязнью он. — Я же из-за него пошел на такой грех, убив того придурка, а он… страдает, как забеременевшая от насильника школьница, и создает на голом месте проблему!..»

Стараясь не обращать внимания на запах сырой земли и гнили, который по-прежнему исходил от одежды Вадима, Иван Дмитриевич подошел к нему и легонько похлопал по плечу.

— Ну ладно, брось! — посоветовал он. — Вот увидишь, все будет хорошо. Главное — ничего не бойся. Мы сейчас могилку твою забросаем землей, и эти гады никогда не узнают, что ты воскрес… Если тебе что-то надо — деньги или документы, — я помогу… А хочешь — можешь уехать куда-нибудь подальше… Главное, что ты снова жив, сынок! Разве это не здорово, а?!

Вадим резко вскинул голову, и Иван Дмитриевич отшатнулся — такой обжигающей ненавистью повеяло от парня.

— «Жив»! — злобно передразнил компьютерщик Ивана Дмитриевича. — Что ты понимаешь в этом, отец?! Да если хочешь знать, я был жив по-настоящему до тех пор, пока ты не сунулся сюда со своим проклятым даром!.. Ты хотел воскресить меня, а на самом деле — убил! Понятно?.. И вообще, кто тебе дал право решать за нас — тех, кого вы принимаете за мертвых, — где нам существовать — на этом или на том свете?!

— Что ты говоришь, Вадик? — прошептал, пятясь от сына, Иван Дмитриевич. — И не кричи так, сторожа могут услышать… Что за бред ты несешь?

Но Вадим словно очнулся от крепкого сна. Лицо его было искажено непонятной судорогой, будто он испытывал невыносимую боль. Он вскочил на ноги и двинулся на Ивана Дмитриевича, продолжая говорить. Только теперь тон его бессвязного монолога был совсем другим.

— Пойми, отец, — говорил он. — То, что вы все принимаете за жизнь, на самом деле — ее жалкое подобие!.. Я, наверное, не смогу тебе объяснить это так, чтобы ты понял и поверил, — просто-напросто нет таких слов, чтобы выразить… Но поверь: настоящая жизнь начинается ТАМ, и люди просто не знают об этом. Ты прости, я не хотел тебя обидеть… В принципе, ты вовсе не виноват… Как невиновны другие — те, кто отчаянно борется против так называемой смерти ЗДЕСЬ. В первую очередь — врачи… Они слепы — а разве можно упрекать слепца в том, что он не может разглядеть то, что видят все зрячие?.. Прошу тебя, отец, поверь мне… И знаешь что? Давай мы с тобой уйдем вместе!

— Куда это? — тупо спросил Иван Дмитриевич. Вадим тихо улыбнулся.

— ТУДА, — выдохнул он. — Чтобы жить по-настоящему…

«А ведь я был прав, когда сомневался, стоит ли оживлять его, — подумал Иван Дмитриевич. — Парень-то того… умом тронулся… И что теперь с ним делать? Везти в психушку, что ли?»

— Ты предлагаешь, чтобы мы с тобой покончили с собой, что ли? — недоверчиво осведомился он вслух.

Вадим что-то хотел сказать, но Иван Дмитриевич не дал ему рта раскрыть.

— Нет уж, — отрубил он. — Ты поступай как знаешь, а я еще пожить хочу… хотя бы годков десять еще… И вообще, я теперь не имею права накладывать на себя руки, понял? Я ведь еще столько людей могу спасти!..

— Дурак, — произнес устало Вадим. — Старый дурак, вот ты кто!.. И причем опасный дурак — потому что, сам того не зная, ты обрекаешь людей на мучения в этом гнусном мире, вместо того чтобы… — Он вдруг осекся и махнул рукой. — Ладно, не поймешь ты меня, видно. А значит…

Он замолчал и нагнулся, чтобы поднять что-то с земли.

Это был автомат, который Иван Дмитриевич принес с собой в качестве трофея.

Вадим вскинул ствол, целясь в отца. У Ивана Дмитриевича подкосились ноги и пропал дар речи. Только теперь до него дошло, что родной сын, которого он спас, способен хладнокровно нажать на спусковой крючок, чтобы прошить его длинной очередью. «Не делай людям добра — и не получишь зла», — всплыла в памяти его любимая пословица.

Вадим, однако, медлил с выстрелом.

— Ладно, — сказал он после паузы, которая показалась Ивану Дмитриевичу вечностью. — Не хочешь — как хочешь… Живи! Если тебе нравится барахтаться в этой грязи, которая у вас именуется жизнью, — это твое личное дело, отец. Я отпущу тебя на все четыре стороны, если ты мне пообещаешь, что никогда и ни при карих обстоятельствах больше не будешь применять свои проклятые способности!.. Ну, что молчишь? Можешь дать мне такое обещание или нет?

Пересохшие до шершавости губы Ивана Дмитриевича готовы были дать любую клятву, чтобы только этот псих, возомнивший себя избавителем человечества, не нажал на курок. Но, сам не зная почему, он лишь хрипло выдавил:

— Нет, не могу…

И мысленно ужаснувшись: «Что я делаю, болван?!», добавил:

— Ты же знаешь, Вадик, эта штука… она сильнее меня. Я был бы рад никого не воскрешать — но не получается… Меня заставляют делать это, независимо от моей воли и желания!.. Такая, видно, теперь у меня судьба…

— Ну, тогда я просто вынужден сделать это, — сказал Вадим, пожав плечами. — Ты уж не держи на меня зла, папа… потом поймешь, что я был прав…

И вновь вскинул ствол автомата.

Нога Ивана Дмитриевича зацепилась за какую-то корягу. Он покосился и увидел, что это вовсе не коряга, а лопатка, которую он, закончив раскапывать Вадима, отшвырнул в сторону.

Рефлекс сработал раньше, чем он успел что-то сообразить.

Быстро присев, он схватил лопатку и, почти не размахиваясь, швырнул ее в Вадима. Лопатка угодила парню торцом черенка в лицо, и тот, вскрикнув от боли, скрючился, закрыв одной рукой лицо.

Иван Дмитриевич не стал дожидаться, когда сын придет в себя. Он повернулся и кинулся бежать напролом через кусты. Выскочив на тропинку, ведущую вдоль стены, он пробежал по ней несколько десятков метров и увидел, что в стене имеется спасительная дыра. Нырнув в нее, он пустился наутек со всей скоростью, на которую был способен.

К счастью, в этом месте забор кладбища не освещался, так что вскоре Ивана Дмитриевича обступила со всех сторон темнота.

Настороженно вслушиваясь в ночную тишину, он трусцой обогнул угол кладбища, подбежал, запыхавшись, к своей машине и, царапая ключом металл дверцы и то и дело чертыхаясь, принялся отпирать замок. Наконец плюхнулся на сиденье, запустил турбину и, обдирая бока машины о ветви кустов, помчался прочь от кладбища.

Перед тем как свернуть на главную дорогу, Иван Дмитриевич оглянулся, но сзади никого не было видно.

И лишь теперь он вспомнил, что в могиле жены осталось лежать тело убитого им человека.

Но возвращаться назад он не стал.

Окончательно опомнился Иван Дмитриевич, когда машина уже неслась по улицам пригородного района.

Он глубоко вздохнул и, включив автопилот, бессильно откинулся на спинку сиденья.

«Ну, все, хватит с меня!.. Ни минуты больше не останусь в Инске! Катитесь вы все к чертовой бабушке, уроды! Нет, ну что за гнусный мир, в котором мы живем, а?! Казалось бы: вот человек, который обладает поистине чудесным Даром возвращать к жизни покойников. Вам же, сволочам, молиться надо на него, ноги целовать, в пыли ползать, как рабы ползали перед древнеегипетскими фараонами!.. Потому что он может даровать любому из вас вторую, третью, десятую жизнь! Бессмертие, черт бы вас подрал! А вы хотите посадить его на цепь, как дворового пса, потому что возомнили, что он должен принадлежать только вам и никому больше!.. Как личный гарант вашего бессмертия… И даже сродной сын, которого я, рискуя своим благополучием и жизнью, вернул с того света, не испытывает ко мне ни малейшей благодарности, скотина!.. Наоборот, он хочет убить меня, потому что, видите ли, я нарушил его потусторонний покой! Безумец!..

Нет-нет, правильно я решил уехать отсюда. Теперь моя совесть спокойна… Потому что такие твари — язык не поворачивается назвать их людьми! — не достойны воскрешения!.. Пусть подыхают безвозвратно, как подыхали на протяжении многих тысячелетий!

Сейчас город кончится, и я буду свободен!..»

Город и в самом деле кончался. Едва освещенные тусклыми дорожными фонарями, мимо мелькали темные многоэтажные громады старых зданий. Откуда-то из кустов на дорогу выскочила ошалевшая бродячая собака, чуть не угодив под колеса машины Ивана Дмитриевича, но с визгом успевшая отпрыгнуть в сторону. Где-то в глубине кварталов пьяные голоса орали неразборчивую песню.

Захламленный, липкий от грязи район. Клоака, где бессмысленно и скотски обитают еще не городские, но уже и не деревенские людишки — сплошные люмпены.

«Хорошо, что мне не довелось жить здесь. Я бы, наверное, и недели не выдержал — удавился бы с тоски и от отчаяния…

А эти — живут. И когда приходит их черед отправиться на тот свет, то это происходит тихо и буднично. Для приличия повыли чуток над покойником, закопали в землю, поминки справили не хуже, чем у людей, добро-барахло усопшего поделили меж родственниками — и на десятый день забыли о том, кого с ними больше нет. Бог дал — бог и взял… Не-ет, никому они не нужны, эти жалкие подобия людей. И подтверждением этому является тот факт, что я еду уже почти полчаса и не принимаю ни единого вызова… В центре-то небось так бы беспрепятственно катиться мне не пришлось бы — там по ночам меня чуть ли не нарасхват требовали то к одному, то к другому жмурику. Потому что там еще можно встретить настоящих, достойных личностей, а не одну шушеру…

Что ж, каждому свое. Хоть и говорят, что во время войны этот лозунг любили писать на воротах концлагерей фашисты, а ведь, в сущности, мысль-то правильная. Каждый имеет свое предзначение, и каждому отведена своя ступенька на бесконечной иерархической лестнице жизни…»

Машина катилась по полутемным улицам почти бесшумно, стекла обеих дверец были опущены из-за духоты, и потому Иван Дмитриевич явственно услышал пронзительный крик, донесшийся со стороны очередной многоэтажки, мимо которой он проезжал, но крик этот тут же оборвался, и раздался треск ветвей деревьев и глухой удар.

Нога машинально вдавила в пол педаль тормоза. Такой душераздирающий, полный безумного ужаса крик мог испустить человек только в последние мгновения своей жизни.

Но остановился Иван Дмитриевич вовсе не поэтому. Крик, который раздался в ночи, был детским. Где-то совсем рядом умирал — или только что умер — ребенок.

Проклиная самого себя за слабоволие, Иван Дмитриевич тем не менее выбрался из машины и двинулся к зданию, от которого донесся крик.

Продравшись сквозь заросли кустов, окружавших дом по периметру, и подсвечивая себе под ноги фонариком, он быстро нашел то, что искал.

Это и в самом деле был ребенок. Мальчик лет семи с короткой стрижкой и аккуратной челочкой. Из одежды на нем были только трусики. Он неподвижно лежал бесформенным комком, и широко раскрытые глаза его блестели не успевшими высохнуть слезами в свете фонаря, а рот был перекошен в немом крике.

Иван Дмитриевич поднял голову, поочередно изучая окна на каждом этаже. На двенадцатом этаже окно было настежь распахнуто, и в комнате горел свет, однако никого там не было видно.

Если мальчик упал оттуда, то шансов выжить от такого падения у него не было.

Что же могло произойти? Неужели этот проклятый мир совсем дошел до ручки, если семилетние дети кончают жизнь самоубийством? Или мальчик — лунатик и сорвался с оконного карниза во сне?

Иван Дмитриевич быстро огляделся. Похоже, он был единственным, кто услышал детский крик. Вокруг было тихо. Люди в доме по-прежнему спали спокойно. Наверное, потому, что их дети были на месте, в своих кроватках.

Иван Дмитриевич горестно покачал головой.

Потом наклонился и осторожно провел рукой по худенькому тельцу. Под еще теплой кожей ощущалось нечто мягкое, похожее на кисель. Сильный удар о землю наверняка расплющил хрупкие косточки в крошево. Рука Ивана Дмитриевича сразу стала мокрой и липкой.

На секунду Ивану Дмитриевичу стало страшно: а вдруг на этот раз ничего не получится? Вдруг именно сейчас его Дар исчезнет или тот, кто заведует им, решит, что именно это живое существо не подлежит воскрешению?..

РАЗРЯД!

Через секунду мальчик пошевелился, протер глаза, словно просыпаясь после крепкого сна, сел и с недоумением уставился на Ивана Дмитриевича. Тот стоял неподвижно, хотя его так и подмывало исчезнуть до того, как ребенок придет в себя.

Но почему-то он хотел узнать, что произошло там, наверху, несколько минут назад.

Мальчик открыл рот, чтобы что-то сказать или спросить, но его вдруг заколотила крупная дрожь, и он сумел издать лишь какие-то отрывистые звуки.

Что-то словно толкнуло Ивана Дмитриевича в спину, и, опустившись на колени перед мальчиком, он осторожно обнял вздрагивающие плечи, прижав тело ребенка к себе.

— Не плачь, — глухо сказал он. — Все хорошо. Тебе очень повезло, парень. Наверное, в рубашке родился… Как тебя зовут?

— И… И-игорь, — все еще всхлипывая, с трудом выдавил мальчик. — А в-вы кто?..

— Да я ехал по своим делам, — спокойно произнес Иван Дмитриевич. — Вдруг смотрю — кто-то решил испытать закон всемирного притяжения. Причем без парашюта…

Он отпустил мальчика и посмотрел ему в глаза.

— Ну, успокоился? Как себя чувствуешь, Игорек?

— Норм… нормально, — все еще дрожа, но уже не плача, ответил мальчик.

— Идти сам сможешь? — продолжал ломать комедию Иван Дмитриевич, хотя прекрасно знал, что воскрешение предполагает полное восстановление здоровья бывшего покойника.

Мальчик вскочил с земли и осторожно сделал шаг. Потом вдруг остановился как вкопанный, словно вспомнив что-то очень важное, и опять заплакал.

— Ты что? — удивился Иван Дмитриевич. — У тебя что-нибудь болит?

Глядя в землю, Игорек отрицательно помотал головой.

— Каким образом ты вывалился из окна? — спросил Иван Дмитриевич.

Мальчик молчал, опустив голову.

Иван Дмитриевич вздохнул. Шок, подумал он. Бедняга все еще не может отойти от ужаса, который испытал за те считанные доли секунды, пока кувыркался вниз головой с двенадцатого этажа.

— Вот что… Давай я отведу тебя домой, — сказал Иван Дмитриевич. — Ты ведь с двенадцатого… на двенадцатом этаже живешь?

Не поднимая головы, Игорек кивнул. Иван Дмитриевич взял его за руку и повел к двери подъезда.

Ладошка у мальчика была горячей и мокрой. Иван Дмитриевич на мгновение испугался, но когда они подошли к освещенному входу в подъезд, то крови на руке мальчика не увидел. Пальцы у него были мокрыми от слез.

— Как же тебя угораздило, Игорек? — дрогнувшим голосом опять спросил своего маленького спутника Иван Дмитриевич. — Ты же ведь большой уже… это только грудные дети могут в окошко вывалиться…

Мальчик только покосился на него, но, по-прежнему не произнося ни звука, отвел глаза в сторону.

Неужели и в самом деле в жизни этого несмышленыша произошло нечто такое, что заставило его глубокой ночью открыть окно и шагнуть в него, пересилив страх смерти?!

— Ты совсем ничего не помнишь? — продолжал допытываться Иван Дмитриевич.

Игорек молча отвернулся.

Острое чувство жалости пронзило вдруг Ивана Дмитриевича так, что он сам едва не заплакал.

«Да, я вернул ему жизнь, — думал он, пока они с мальчиком ехали в замызганном, тускло освещенном лифте. — Но я не в силах заставить его забыть ужас, который он испытал сегодня ночью. Этот ужас наверняка будет зиять в его неокрепшей психике кровоточащей, незаживающей раной всю его последующую жизнь. Он будет сниться ему по ночам. Он будет отравлять ему даже самые счастливые минуты. Потому что такое нельзя забыть никогда.

Ладно, это не моя забота. Я сделал все, что было в моих силах. Пусть теперь его родители расхлебывают:., эту кашу. Если, конечно, они у Игоря есть…»

И тут Иван Дмитриевич вспомнил пустое освещенное окно на двенадцатом этаже. Это каким же сном надо было спать матери, чтобы не услышать предсмертный вопль своего чада?!

— Послушай, а дома-то у тебя кто-нибудь есть? — спросил он.

Мальчик опять не ответил. Он лишь неопределенно передернул худенькими плечиками.

Лифт наконец остановился, и его створки нехотя расползлись в стороны.

— Где твоя квартира? — спросил Иван Дмитриевич своего спутника.

Игорек молча подошел к ничем не примечательной деревянной двери, обитой грубым дерматином, и застыл.

У Ивана Дмитриевича появилось скверное предчувствие.

Он нажал кнопку звонка. Один раз. Другой, третий…

За дверью было тихо.

Иван Дмитриевич растерянно огляделся. Перспектива выбивать дверь или будить соседей, чтобы они приютили мальчика у себя до утра, его не радовала, потому что тогда пришлось бы объяснять, что случилось.

В отчаянии Иван Дмитриевич с силой надавил на дверь плечом, в хлипком замке что-то хрустнуло, и дверь распахнулась.

— Ну вот, Сезам открылся, — с фальшивой бодростью сообщил Иван Дмитриевич Игорьку. — Заходи, гостем будешь…

Он еще надеялся, что ему удастся расшевелить мальчика, заставить его забыть недавнюю трагедию.

Но Игорек молча вошел в квартиру.

И тут же, отпрянув с тихим вскриком, уткнулся лицом в живот Ивана Дмитриевича.

— Что такое? — похолодев, спросил Иван Дмитриевич. — Что там?

Мальчик не отвечал, и Ивану Дмитриевичу пришлось самому сделать несколько шагов по коридору, чтобы увидеть то, что так напугало Игорька.

Зрелище было и в самом деле не для слабонервных.

Посреди комнаты, которая, судя по интерьеру, служила гостиной, висела полная женщина лет тридцати пяти. Несмотря на ночь, на ней было дешевенькое цветастое платье. В шею ее глубоко впилась петля из бельевой веревки, привязанной к крюку для люстры. Лицо ее было, однако, не искаженным, как это бывает у висельников, а умиротворенным и спокойным.

На секунду Иван Дмитриевич утратил дар речи.

Так вот что побудило мальчика выброситься из окна!

Он посмотрел на Игорька, который стоял, прислонившись к стене, упершись взглядом в пол.

Что-то было не так. По идее, мальчик сразу должен был бы с криком кинуться к матери. Но, отойдя от испуга, он вовсе не собирался этого делать.

Странно.

— Кто это? — спросил Иван Дмитриевич у мальчика, кивнув головой в направлении комнаты. — Мама твоя?

Игорек ограничился утвердительным кивком. Лицо его оставалось таким же застывшим, как и раньше.

И тут нервы у Ивана Дмитриевича сдали.

— Да можешь ты мне объяснить, наконец, что тут у вас происходит?! — заорал он, схватив мальчика за плечо. — Вы что, с ума со своей мамашей посходили? Отец у тебя есть? Где он? Почему она повесилась? Отвечай!..

С каждым вопросом он встряхивал мальчика так, что его голова моталась из стороны в сторону.

Но Игорек явно не собирался выдавать тайны своей безумной семейки первому встречному, каковым, видимо, считал Ивана Дмитриевича.

Отпустив его, Иван Дмитриевич ринулся инспектировать все прочие помещения в квартире и обнаружил, что больше никого в ней нет.

Мальчик упал из окна своей комнатки, которая располагалась рядом с гостиной. Постель его была разобрана и смята так, будто он спал до того самого момента, когда что-то побудило его броситься в окно.

Нигде ничего особо примечательного не было.

Обычная квартира бедного семейства, состоящего из матери и сына. Только в ванной на полу были рассыпаны какие-то таблетки.

Закончив беглый осмотр и вернувшись в коридор, Иван Дмитриевич решил прибегнуть к последнему средству, чтобы установить истину.

— Послушай, Игорек, — стараясь говорить спокойно и убедительно, сказал он, присев перед мальчиком на корточки. — Я хочу открыть тебе одну тайну… Но, в свою очередь, обещай, что ты тоже расскажешь мне все без утайки. Согласен?

Мальчик упрямо молчал, глядя мимо Ивана Дмитриевича.

— Дело в том, что я могу оживлять мертвых, — продолжал Иван Дмитриевич. — Когда я тебя нашёл там, внизу, ты тоже был мертв. Но я воскресил тебя — и теперь ты живой. Понимаешь? И твою маму я тоже могу сделать опять живой. Мне это ничего не стоит, поверь… Но прежде, чем это сделать, я хотел бы знать всю правду о том, что у вас тут произошло и из-за чего она покончила с собой. Давай, выкладывай!..

Мальчик покосился в сторону комнаты, и выражение его глаз непонятным образом изменилось.

Потом он еле слышно произнес:

— Не надо…

— Что — не надо? — изумился Иван Дмитриевич.

— Не надо… воскрешать… ее… — с трудом, словно вспоминая слова, произнес Игорек. — Пожалуйста, дяденька… не надо!

Он всхлипнул и закрыл лицо руками. Выше локтей кожа у него покрылась пупырышками, как будто ему было зябко в теплой квартире.

— Но почему? — удивился Иван Дмитриевич. — Это же твоя мать! Ты что, не хочешь, чтобы она всегда рыла с тобой? Неужели ты не любишь ее?! — Это она… — еле двигая губами, прошептал Игорек. — Это она меня бросила… в окно!..

Потрясенный Иван Дмитриевич привалился боком к стене. А мальчик стал говорить взахлеб, словно в его душе рухнул невидимый барьер, перегораживавший дорогу словам.

Мать его звали Галиной. Она растила Игорька одна: мальчик так ни разу и не видел своего отца, а на его вопросы мать отказывалась отвечать. «Мать-одиночка», — говорили про нее соседи… Она не брала в рот ни капли спиртного. Она даже не курила. Лишь время от времени принимала какие-то таблетки, которые, по ее словам, прописал ей врач «от давления». Но в последнее время с ней стало твориться что-то странное. Она почти перестала есть и спать. Частенько вставала перед большим зеркалом и что-то бормотала. Словно беседовала со своим отражением. Могла включить кран в ванной и часами смотреть, как льется вода. По несколько дней подряд не ходила на работу…

Этой ночью мальчик проснулся от непонятного шума. Вышел на кухню. Что-то приговаривая вполголоса, мать собирала в мешок посуду, хрустальные вазы, другие ценные вещи. Потом открыла люк мусоропровода и высыпала в него содержимое мешка.

— Мама, что ты делаешь? — спросил Игорек. Мать повернулась к нему, и он испугался, потому что не узнал ее лица. Оно было искажено какой-то непонятной гримасой.

— Надо выбросить все самое дорогое, сынок, — глухим голосом сказала она.

— Но зачем?

— Так надо, малыш… Вот что, иди-ка, принеси мне мои таблетки. Они в шкатулке.

— Мама, лучше ложись спать, — попросил мальчик. — Уже поздно!

В голосе матери возникли пугающие нотки.

— Ах так? Ты тоже против меня, да? Ты хочешь моей смерти?

— Что ты, мама… — пробормотал Игорек, невольно пятясь в свою комнату. Он и не подозревал, что мать лишилась рассудка. — Не надо, мам!..

Но Галина резво метнулась вслед за ним, с неожиданной легкостью сграбастала сына в охапку, свободной рукой распахнула окно настежь.

— Не надо, ма… — только успел вскрикнуть Игорек. В следующее мгновение он падал в черную пропасть…

Иван Дмитриевич провел рукой по лицу, словно пытаясь стереть с него невидимый липкий налет. Потом поднялся, стараясь не глядеть на тело, висевшее в комнате, прошел в ванную и поднял с пола разорванную упаковку от таблеток.

Молча скомкал в руке хрустящую слюду. У Игорька были все основания не желать воскрешения матери.

Таблетки, которые она принимала, относились к разряду сильнодействующих наркотиков.

— Родственники у вас есть? — спросил Иван Дмитриевич мальчика.

Тот помотал головой.

— Совсем никого? — уточнил Иван Дмитриевич.

— Только бабушка, — сообщил Игорек. — Она живет в деревне.

— Это далеко отсюда?

— Я не знаю… Мы были у нее в гостях всего один раз, а я тогда был еще маленький…

Иван Дмитриевич усмехнулся. Мальчик уже не считал себя маленьким. Что ж, в этом он прав. С этого дня ему придется стремительно взрослеть: сирота не должен быть таким беспечным и глупым, как другие дети. Иначе ему не выжить одному…

Что же с ним делать? Нельзя же оставить его в квартире наедине с трупом матери. Вызвать ОБЕЗ? Отвести к соседям? Но тогда потребуется объяснять и то, каким образом он сам оказался здесь, и то, как мальчик сумел остаться в живых, упав с двенадцатого этажа… А взять с собой он его тоже не мог. Не те годы, чтобы брать на себя обязанности опекуна. И ни крыши над головой ни работы у него теперь нет…

— Ну и что мы будем с тобой делать, Игорь? — совсем как взрослого, спросил мальчика Иван Дмитриевич. — Может, вызовем Эмергенцию? Или ОБЕЗ?

Игорек опустил голову.

— Нет, — после паузы тихо проронил он. — Я не хочу…

— Но в нашем положении это единственный выход. Мне надо ехать, а оставить тебя здесь одного я не могу…

— Нет, — повторил Игорек. Я знаю, они меня в больницу. положат

— С какой стати? — удивился Иван Дмитриевич. — Ты же вроде бы в порядке. И потом… все будет зависеть, от тебя, парень. Если ты всем будешь говорить, что мать выкинула тебя в окно и ты, упав с такой высоты, остался жив, то тогда тебя точно отвезут в больницу. А потом сдадут в детский дом… бабушка-то у тебя наверняка старенькая уже, ей воспитывать тебя не доверят…

— А если я скажу, что это вы меня оживили? — поднял на него взгляд Игорек.

Иван Дмитриевич мгновенно покрылся холодным потом. Вот она, цена того, что он, поддавшись секундной слабости, открылся этому маленькому хитрецу!..

— Я не советую тебе делать этого, — сказал Иван Дмитриевич, справившись с замешательством. — Тогда тебя положат не в простую больницу, а в дурдом, понятно? Потому что никто, тебе не поверит! Все подумают, что ты свихнулся из-за того, что твоя мать повесилась!..

Игорь опять опустил голову.

— Значит, вы советуете мне соврать? — спросил он. — А мама всегда говорила, что вранье — самый тяжкий грех…

Иван Дмитриевич тяжко вздохнул и снова присел на корточки перед мальчиком, стараясь заглянуть ему в лицо.

— Нет, Игорек, — сказал он. — Самый тяжкий грех — это то, что твоя мать совершила… то есть пыталась совершить… Правда, она в этом не так уж виновата. Она была наркоманкой. И во всем виноваты те таблетки, которые она пила… Ты одно пойми, паренек: если человек говорит неправду, то это — не обязательно вранье. Вранье — это когда человек преследует какую-то выгоду лично для себя. А если он просто хочет утаить правду, чтобы тем самым сделать хорошо для других людей, — это не вранье…

— Я не хочу в детский дом, — вдруг прервал его Игорек.

Иван Дмитриевич хлопнул себя в сердцах ладонями по коленям.

— А что же ты хочешь? — в отчаянии вскричал он. — Одного тебя здесь все равно никто не оставит!.. Ну все, я тебя больше не собираюсь слушать!.. Где тут у вас телефон?

Он решительно распрямился и повернулся, собираясь идти в комнату.

— Я передумал, — сказал ему в спину мальчик. — Оживите мою маму!

Иван Дмитриевич замер.

— Что ты сказал? — недоверчиво переспросил он.

— Я хочу, чтобы моя мама снова была живой, — твердо повторил Игорек.

— Но ты же сам… — начал было Иван Дмитриевич и осекся. То, что предлагал его малолетний собеседник, было бы, в принципе, наилучшим из зол в данной ситуации. Если, конечно, не считать того, что мальчику отныне придется жить двойной жизнью. — Ты хорошо подумал, малыш?

— Да, — сказал, не глядя на него, Игорь. — И не называйте меня малышом, дедушка. Я уже не маленький…

Начинало светать.

Иван Дмитриевич ехал по пустому шоссе, уходящему из города, а перед глазами его по-прежнему стояла та картина, которую он только что наблюдал в одном из оставшихся за его спиной домов.

Как мгновенный фотоснимок: женщина с еле заметной, исчезающей на глазах красной полоской на шее, исступленно обнимающая мальчика и причитающая: «Господи, сынок!(. Прости меня, если можешь!.. Я и сама не знаю, что на меня нашло!.. Родной мой, единственный… обещаю тебе: никогда больше… даже пальцем тебя не трону!..»

И над ее плечом — крупным планом — глаза мальчика. Сухие. Без единой слезинки. С еле заметной льдинкой отчуждения в глубине…

Иван Дмитриевич скрипнул зубами.

Только теперь он осознал, как глупо себя вел с тех пор, как ему достался в наследство чудесный Дар воскрешать мертвых. Все эти дни он пытался жить так, как раньше, — думая лишь о себе, о своем душевном спокойствии и личном благополучии. А так жить было уже нельзя. Потому что, получив Дар, он не имел права принадлежать только себе. Отныне он был достоянием всего человечества и каждого человека в отдельности. По той простой причине, что второго обладателя таких способностей может не быть на всем свете. А раз так, то получается, что теперь только он способен решать: кому жить, а кому умирать.

«Если действительно жизнь человеку дарует бог, то получается, что теперь я сильнее бога, потому что бог способен лишь допускать или не допускать чью-то смерть, но не воскрешать давно умерших людей. А ведь для меня не существует временных ограничений. Я могу воскресить ЛЮБОГО, независимо от того, умер он только что или много лет назад. Слишком часто смерть человека является следствием ошибки, — думал Иван Дмитриевич, уставившись в лобовое стекло на несущуюся под колеса асфальтовую ленту. — И люди привыкли считать, что эта ошибка непоправима. А теперь, когда у них есть я, можно исправить любой вывих судьбы. Стоит мне только захотеть — и дети не будут сиротами, матери не будут безутешно рыдать над покинувшими их навсегда чадами, а человек, по неосторожности убивший другого человека, не сядет в тюрьму…

Вот в чем дело, — вдруг понял он. — Сама по себе смерть каждого конкретного человека — еще не трагедия. Трагедией она становится для тех, кто остается жить: для его родственников, друзей, любимых, для всего общества, наконец.

Только я могу не допустить, чтобы люди страдали от чьей-то смерти или гибели. Я один…

Жаль только, что от меня не всегда зависит, воскрешать кого-то или нет. Иногда меня заставляют делать это независимо от того, хочу ли я этого. А это мерзко — чувствовать себя слепой, послушной марионеткой в чьих-то руках. Даже если руки эти принадлежат самому господу богу…

Хотя постой-ка!..»

Иван Дмитриевич взглянул на часы и озадаченно почесал в затылке.

Получалось, что со времени последнего воскрешения «по команде» прошло ни много ни мало, целых двенадцать часов. Причем ночного времени — когда люди имеют обыкновение погибать чаще, чем днем.

И за все это время — ни единого Зова.

Если раньше Иван Дмитриевич приписывал эти «перебои» тому, что Сила, толкающая его воскрешать покойников, не считает погибших достойными повторной жизни, то теперь его посетила неожиданная мысль.

А что, если отныне он перестал быть марионеткой Силы? Может быть, все его потуги проявлять самостоятельность возымели действие и теперь и навсегда он может свободно выбирать тех, кто достоин воскрешения?

И, может быть, с этого момента он вообще вправе не применять свой Дар, если ему это не по душе?

Это был бы идеальный вариант. Потому что, как ни крути, а ведь, в конце концов, в мире не зря существует смерть. И это еще надо посмотреть — богом или дьяволом дан ему проклятый Дар возвращать с того света мертвецов… Помнится, кто-то из классиков, которого в юности Ивана Дмитриевича еще включали в школьную программу, писал, что жизнь дается человеку один только раз, и прожить ее надо так, чтобы не было стыдно за прожитые годы… И если лишить людей этой безвозвратности поступков, то не приведет ли это к тому, что всякие подонки будут с легкостью прожигать свою жизнь, не опасаясь, что когда-нибудь им придет конец?

Страх смерти нужен людям, пожалуй, больше, чем инстинкт самосохранения.

Да и не господь бог же он, в самом деле, чтобы решать, кто из мертвых достоин новой жизни!..

Тут надо будет раз и навсегда принять для себя четкое решение: или оживлять всех подряд, без разбора и без деления на «хороших» и «плохих», — или не оживлять вообще никого…

Размышления Ивана Дмитриевича были неожиданно прерваны.

Загородное шоссе, по которому он мчался, описало крутой поворот, и взгляду Ивана Дмитриевича открылась картина, от которой у него похолодело нутро.

Дорога впереди была наглухо перекрыта заслоном дорожной полиции. Полосатая машина с беззвучно вертящейся мигалкой стояла поперек дорожного полотна, и стоявший рядом с ней человек в оранжевой форме недвусмысленно приказывал Ивану Дмитриевичу остановиться.

«Ну вот, — сказал себе Иван Дмитриевич. — Приехали. Надо было быть болваном, чтобы не предвидеть такого поворота событий. Небось весь инский ОБЕЗ с вечера был поднят по тревоге, чтобы предотвратить мое бегство из города. Наверняка мафия постаралась… Или этот придурок Вадим настучал на меня в ОБЕЗ? Идиот ? же я!.. Надо было удирать без остановок, а я столько времени на этого пацана с его чокнутой мамашей потратил!..

А теперь поздно что-то придумывать. Возьмут сейчас меня голыми руками. И дорога здесь, как назло, с крутыми откосами по обе стороны — не проскочить в объезд. И разворачиваться поздно. Нагонят. Машина-то у них — не чета моей, со спаренной турбиной, наверное…»

Обливаясь потом, Иван Дмитриевич послушно остановился возле полицейского и обессиленно откинулся затылком на подголовник сиденья, Кровь стучала в висках так, что он не сразу расслышал, что ему говорит подошедший патрульный с черными как смоль волосами, торчащими из-под шлема.

— Ты что, дед, глухой, что ли? — бесцеремонно ткнул ему в плечо своим сигнальным жезлом полицейский через открытое окно дверцы.

— А? Что? — очнулся от горестных мыслей Иван Дмитриевич.

— Я спрашиваю: ты случайно не врач?

— Не-ет, — не веря своим ушам, протянул Иван j Дмитриевич. — А в чем дело?

— Да там, — патрульный махнул рукой куда-то за полосатую машину и вбок, — одному человеку срочно требуется медицинская помощь… Эмергенцию мы, конечно, вызвали, но, боюсь, не успеет она… Он слишком много крови потерял, понимаешь? Ладно, не буду тебя задерживать. Проезжай!..

Он отодвинулся от дверцы, махнув кому-то рукой, и машина с мигалкой сдала назад, чтобы дать Ивану Дмитриевичу проехать.

Но Иван Дмитриевич медлил.

— Послушайте, уважаемый, — окликнул он полицейского. — А что за человек-то умирает? Напарник ваш, что ли?

Тот скривился:

— Какой там напарник? Преступник!.. Угнал по пьянке машину, задавил в городе двоих насмерть и хотел скрыться от нас, да вот в этот поворот не вписался… летел, как в боевике каком-нибудь… Давай-давай, жми на газ, ты ж ему все равно помочь не сможешь…

— Нет, смогу! — неожиданно для самого себя возразил Иван Дмитриевич.

— Каким образом? — удивился полицейский. — Он же вот-вот дуба даст…

— Несите его ко мне в машину, — решительно сказал Иван Дмитриевич. — Мне надо его осмотреть…

— Да нельзя его трогать — у него, кажется, позвоночник сломан… Может, на месте осмотришь?

— Я сказал — несите! — рыкнул Иван Дмитриевич. Полицейский, то и дело оглядываясь на него, устремился к откосу на противоположной стороне шоссе.

Через несколько минут темноволосый и еще один полицейский притащили на чехле, видно снятом с угнанной машины, окровавленное тело к машине Ивана Дмитриевича.

— Ну вот, — сказал «дорожник», когда вылезший Иван Дмитриевич услужливо открыл заднюю дверцу. — Кажется, этот тип уже — того… Я ж говорил, что его нельзя трогать!

— «Кажется, кажется», — передразнил его Иван Дмитриевич. — Креститься надо, молодой человек, почаще — тогда и не будет ничего казаться!.. Кладите его на сиденье — и свободны!

Полицейские с сомнением переглянулись,

— Что значит — «свободны»? — возмутился было напарник темноволосого. — Ты что себе позволяешь, дед?

Но темноволосый взял его за плечо и, что-то тихо проговорив, потянул за плечо к полицейской машине.

Иван Дмитриевич уселся на свое место за рулем, поднял все стекла и прибавил тонировку так, чтобы снаружи нельзя было разглядеть, что творится в его салоне.

Потом повернулся к неподвижному телу на заднем сиденье.

— Сволочь ты, вот ты кто! — с чувством сказал он. — Я ж из-за тебя влететь могу по самые уши!..

Человек не ответил. Он действительно был мертв… Через четверть часа, когда Иван Дмитриевич и патрульные благополучно сдали еще не пришедшего в себя после воскрешения, но уже целого и невредимого угонщика наконец-то прибывшему экипажу Эмергенции, темноволосый помотал ошалело головой.

— Ну, ты, дед, просто кудесник! — восхищенно воскликнул он. — А еще говорил, что не врач!..

— А я действительно не врач, — признался Иван Дмитриевич. — Я — этот… экстрасенс, понятно?

— А-а, ну тогда все понятно, — с облегчением сказал напарник темноволосого. — Колдун, значит!

— Сам ты колдун! — обиделся Иван Дмитриевич. — Просто вы, грамотеи, обычное сотрясение мозга от перелома позвоночника отличить не можете!

Он с остервенением захлопнул дверцу и стал разворачивать машину в сторону Инска.

— Эй, дед, — окликнул его темноволосый. — Ты ж вроде бы до этого в другом направлении ехал!

— В другом, — охотно согласился Иван Дмитриевич. — А теперь до меня дошло, что не туда, куда надо…