Глава 7. Операция (Х+33)
Итак, пять смертей за каких-нибудь две недели. Слишком пугающая результативность избранной мной тактики расследования, чтобы ее можно было продолжать. Мои прячущиеся в сумерках анонимности противники, которым я собираюсь наступить на хвост, словно говорят мне: “Остынь, хардер, и задумайся: а стоит ли овчинка такой выделки? Или ты решил поработать ходячим предзнаменованием смерти, этаким царем Мидасом, только тот обращал все предметы в золото, а ты превращаешь людей, с которыми соприкасаешься, в трупы?”…
И в их предостережении есть частица правды.
Так дальше действовать нельзя.
Я — хардер, и моя задача — спасать людей, а не отправлять их на тот свет, даже если я преследую при этом задачу спасения всего человечества.
Кстати, с чего это ты взял, хардер, что ты кого-то спасаешь? Разве чудесный приборчик, который кому-то удалось изобрести и за которым ты столь безуспешно охотишься, не является вожделенным благом для каждого человека? Разве не о чудесной возможности лепить свою судьбу, как хочешь, мечтало веками то самое человечество, которое ты взялся спасать? А может, тебе следует не бороться с теми, кто взял на себя роль безвестных “благодетелей человечества”, а всячески оберегать их и гладить по головке?
Да, в борьбе с тобой они, не дрогнув ни жилкой, пошли на ликвидацию пяти… нет, четырех человек, которые могли бы выдать их тайну. Но во-первых, разве история не знает массу примеров, когда даже самые благородные и добрые защитники гуманных идеалов были вынуждены убивать? А во-вторых, где стопроцентные доказательства, что люди, которые отправились на тот свет, были именно убиты и именно теми, кто снабдил их “реграми”? Ведь даже в случае с Шермановым не может быть полной уверенности в этом, если киллеров на аэре наняли его конкуренты по бизнесу …
К тому же, разве не бессмысленна твоя борьба, Даниэль? Имеет ли смысл сражаться с противником, которому заранее известно, как ты поступишь, и который может вывернуться даже из-под самого точного твоего удара? Имеет ли смысл атаковать того, кто заведомо превосходит тебя по могуществу, достигнутому благодаря фантастической технике? Не является ли такая борьба подражанием жалкому и смешному герою Сервантеса в его тщетных попытках победить ветряки? И не пора ли тебе задуматься по примеру другого знаменитого литературного персонажа: продолжать неравный поединок и пасть под ударами судьбы или же смириться?
Вот в чем вопрос…
И тут меня осеняет одна идея, навеянная разговором двухнедельной давности. Оказывается, всё это время она варилась, булькая, в моём черепе, чтобы сейчас дать о себе знать убеганием через край воображаемой кастрюли.
Всё очень просто и логично.
Если даже допустить, что противник узнаёт о моих контактах с носителями “регров” спустя какое-то время и, вернувшись в прошлое, вынужден “принимать меры” к проболтавшимся “счастливчикам”, то как ему удается вычислить меня, несмотря на все мои камуфляжные ухищрения?
Иными словами, как Они распознают во мне хардера, невзирая на грим, изменение внешности с помощью голографии и прочие “шпионские” штучки? Нет ли во мне чего-то такого, что за версту кричит: “Это — переодетый хардер!”?..
Конечно, есть.
Эта штука вживлена в мой мозг и представляет собой такое инородное тело, которое вполне можно обнаружить при дистанционной интроскопии.
Она называется искейп, и нетрудно понять, почему я совершенно забыл о ее существовании: за всю свою жизнь я так привык к этому устройству, что теперь оно стало частью моего тела, частью моего “я”.
Но кто сказал, что это — неотъемлемая часть хардера?
Разве пример хардера Портура не свидетельствует о том, что можно жить и без искейпа?
Вопрос заключается лишь в том, сможешь ли ты и без искейпа остаться хардером.
И когда я отвечаю на этот вопрос самому себе, то немедленно отправляюсь в специализированную Клинику Щита.
Как и все прочие органы нашей организации, она представляет собой секретное заведение, о существовании которого знают только хардеры и те специалисты-медики, что практически безвылазно работают в искусственном городе на дне Индийского океана.
Искейпами в Клинике обычно занимается нейрохирург, имя которого обычным хардерам неизвестно. Он охотно отзывается на прозвище Авиценна, и можно лишь гадать, каким образом он согласился сотрудничать со Щитом, обрекая себя на заточение в подводно-медицинском царстве.
Собственно, об Авиценне, как и многие из моих коллег, я знаю лишь понаслышке: искейп вживляют в раннем детстве, и этой операции сопутствует глубокий наркоз с яркими галлюцинациями, поэтому я не уверен, что помню лицо профессора. Тем более, что этот облик может быть всего лишь следствием хорошо созданного голомакияжа…
Когда я попадаю в кабинет Авиценны, то убеждаюсь, что имидж выбран хирургом достаточно традиционный. Больше всего он походит на Эйнштейна: та же шапка седых волос и умный взгляд из-под кустистых седых бровей. Вот только голос образу пожилого ученого-исследователя не очень-то соответствует: насколько можно судить, он принадлежит человеку лет этак на двадцать моложе того возраста создателя теории относительности, который запечатлен на знаменитом портрете.
Выслушав меня, Авиценна не удивляется и не собирается разубеждать меня в принятом решении, как этого можно было бы ожидать.
Он лишь сообщает, что отныне операции по извлечению искейпа из мозга хардера производятся только с разрешения руководства Щита, и явно не намерен углубляться в обсуждение этой скользкой темы.
Мне не остается ничего иного, кроме как осведомиться, достаточно ли будет уважаемому профессору санкции Щитоносца или обязательно требуется решение всей Коллегии?
Мой собеседник недоверчиво взирает на меня, словно пытаясь определить, кто же я: любитель насмехаться над очень занятыми людьми или наивный глупец? Видимо, так и не придя к окончательному выводу, он все-таки утверждает кандидатуру Щитоносца на роль вершителя моей судьбы и, уткнувшись в голо-экран своего транспьютера, позволяет мне дозвониться до упомянутого должностного лица прямо из его кабинета.
Только это не так-то просто сделать.
Щитоносец, будто олицетворение всех сокровищ, поистине спрятан за семью замками в лице электронных секретарей, которые вначале бесстрастно расспрашивают меня, кто я такой, что хочу сказать руководителю Щита, а потом, с учетом моих ответов на эти два вопроса, сообщают, в какой именно день и час я должен перезвонить, чтобы записаться к нему на прием.
Такой расклад меня никак не устраивает, и я начинаю использовать кое-какие нечестные приемы, в том числе выдавая себя за Генерального секретаря Объединенных Наций или запугивая стражей Щитоносца мнимыми вселенскими катаклизмами.
Наконец, в одной из последних сторожевых инстанций мне удается установить, что Щитоносец в данный момент выступает на каком-то весьма представительном форуме, но это меня не смущает, и я прошу соединить меня с ним сразу, как только глава Щита покинет трибуну.
— Как вас представить, уважаемый? — приторно-вежливо интересуется мой электронный собеседник, и мне не остается ничего другого, кроме как назвать себя.
— Как, по-вашему, долго ли мне еще придется ждать? — спрашиваю, в свою очередь, я, но комп-сек этого, естественно, не знает. Выступление Щитоносца является импровизацией без заранее заготовленного текста, так что едва ли кто-то, включая его самого, может сказать, сколько времени оно продлится…
— А вы не можете поторопить его? — невозмутимо осведомляюсь я.
Судя по долгому ответному молчанию, от столь кощунственного предположения у комп-сека выходит из строя речевой синтезатор и происходит короткое замыкание в этико-эвристическом блоке.
— Хорошо, я буду ждать, не отключаясь, — упреждаю я волну упреков со стороны секретаря и присаживаюсь в кресло рядом со столом профессора.
Авиценна косится на меня так, будто хочет что-то сказать, но лишь хмыкает и вновь погружается с головой в манипуляции со своим транспьютером (уже потом я узнаю, что он таким образом осуществлял на расстоянии сложнейшую операцию по удалению злокачественной опухоли из мозжечка, в ходе которой с помощью компьютера управлял микрочипами-исполнителями — давно, оказывается, прошли времена, когда врачу нужно было своими руками оперировать больного!)…
Наконец, долгожданное чудо все-таки свершается, и на экранчике моего потертого комп-карда я вновь вижу усталое лицо Щитоносца.
— Это опять вы, Лигум?! — не то спрашивает, не то констатирует он. — Что-то частенько я вам бываю нужен в последнее время… Причем общение с вами небезопасно, если учесть, что в прошлый раз оно привело к не очень-то приятным последствиям…
— Что вы имеете в виду, уважаемый Щитоносец? — спрашиваю с невинным видом я.
— Та известная музыкантша, которую вы хотели провести в наш Клуб, погибла, не так ли? — переходит на прокурорский тон руководитель Щита.
— Да, вы правы, уважаемый Щитоносец, но во-первых, она не погибла, а умерла от сердечной недостаточности, а во-вторых, это случилось не в Клубе и не в моем присутствии! — пытаюсь я отбить выпад своего собеседника.
— Тем не менее, — жестко говорит он, и его тон вызывает у меня нехорошее предчувствие, — расхлебывать ту кашу, которую вы заварили, пришлось лично мне! Кое-кто из ушлых репортеров пронюхал, что буквально накануне своей смерти Рубела Фах имела контакт с неизвестным молодым человеком, судя по всему — хардером… Теперь представляете, какой штурм со стороны прессы и общественности в целом мне пришлось отбивать, да еще так, чтобы это не просочилось в инфо?!.. Интересно, какую свинью вы заготовили для меня на этот раз, хардер Лигум? Выкладывайте, не стесняйтесь!..
Такое вступление способно обескуражить кого угодно, но мне отступать некуда, и я, стараясь быть сухим и кратким, как индейский вождь, излагаю суть своей просьбы.
Лицо Щитоносца недоверчиво хмурится:
— А вы можете сказать мне, зачем вам это понадобилось?
Я красноречиво пожимаю плечами и отвожу взгляд в сторону.
— Это связано с тем же делом, ради которого погибла Рувела Фах? — уже мягче спрашивает мой собеседник.
Я лишь киваю в ответ.
Молчание — золото, это поистине так в подобных случаях. Словами ты только навредишь самому себе…
Щитоносец размышляет целых три с половиной секунды.
— А вы знаете, Лигум, почему Коллегия приняла решение взять подобные операции под свой контроль? — спрашивает он.
— Догадываюсь, уважаемый Щитоносец, — наконец, нарушаю я свой обет молчания. — Скорее всего, причина заключается в самоубийстве одного хардера…
— Вы и об этом знаете? — вновь хмурится Щитоносец. — Знаете, а ваша вездесущность мне всё больше не нравится… Тем более, что предположение о самоубийстве хардера Портура является всего лишь одной из версий, которые в настоящее время изучаются инвестигационной комиссией Коллегии.
— Надеюсь, уважаемый Щитоносец, вы не считаете, что я стремлюсь избавиться от искейпа, чтобы покончить с собой? — спрашиваю я, чтобы отвлечь своего собеседника от неприятной темы и заодно — чтобы поскорее достичь своей цели.
Он смотрит на меня долгим оценивающим взглядом, будто всерьез оценивает вероятность исхода, выдвинутого мной в качестве гипотезы. Затем произносит странным голосом:
— Нет, но я думаю, что вы не до конца представляете себе последствия своего поступка.
— Я уверен в обратном, уважаемый Щитоносец.
— Не спорьте со мной! — с внезапной злостью взрывается он. — Вы… вы просто не знаете, что это такое — жить в шкуре обычного человека, когда каждый, буквально каждый шаг может привести тебя к смерти!.. И не обязательно от чьей-то преступной руки!.. В мире слишком много случайностей и нелепых совпадений, Лигум, чтобы можно было не бояться смерти!
— А как же все? — возражаю я. — Как живут миллиарды людей на нашей планете? Почему они не думают об этом? Почему они не боятся возможности ежесекундно перестать существовать из-за какого-нибудь пустяка?!.. Ведь абсолютно у каждого может в любой момент лопнуть или закупориться тончайший сосудик в мозгу — и всё, его уже не спасти!.. Но почему при этом люди умудряются радоваться жизни, рожать и растить детей и составлять планы на будущее?!..
Я настолько вхожу в раж, что даже забываю добавлять при каждом своем обращении к собеседнику слова “уважаемый Щитоносец”, как того требует Кодекс чести хардеров.
Но Щитоносец не обращает на мою оплошность никакого внимания.
— Так то ж люди, дурачок! — тоже отбросив в сторону официальные манеры, говорит он. — А ты — хардер! Понимаешь? Хар-дер!..
— По-вашему, быть хардером это значит обязательно быть застрахованным от смерти? По-вашему, и я, и вы, и весь остальной личный состав Щита уже не способны быть людьми? Просто — людьми?.. Неужели вы, уважаемый Щитоносец, всерьез полагаете, что какой-то там набор электронных деталей может обусловить разницу величиной с пропасть между нами и всеми остальными людьми?!..
Щитоносец принимается растирать лицо ладонями, словно хочет снять невидимый налет с щек.
— Нет, — тихо говорит, наконец, он. — Не в искейпе, конечно, дело, мой мальчик… Вернее — не только в нем. Но то, что ты хочешь сделать, — лишь первый шаг в ту пропасть, которую ты только что соизволил так красиво нарисовать…
И тогда я понимаю, что он хочет сказать.
— Вы боитесь, уважаемый Щитоносец? — говорю я. — Да, я вижу, что вы боитесь… Вы боитесь, что в итоге я перестану быть хардером, а стану обычным человеком. Но разве это так страшно?
Он усмехается и покачивает головой, не сводя с меня грустного взгляда.
— Вы ошибаетесь, уважаемый Щитоносец, — говорю я, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно тверже. — Вы напрасно думаете, что я предам Щит!.. Как только я выполню свою задачу, то сразу вернусь сюда и попрошу, чтобы мне вновь поставили искейп!.. Вы слышите? Я клянусь вам, уважаемый Щитоносец!..
— Не надо, — ответствует он. — Не клянитесь, хардер Лигум. В конце концов, у вас есть это право. Как и у любого человека…
Не знаю, кажется ли мне, но последнее слово Щитоносец произносит с еле уловимой жалостью. А потом он бросает взгляд на свой браслет и официальным тоном приказывает:
— Передайте профессору Авиценне, хардер Лигум, что я дал вам разрешение на операцию по удалению искейпа…
Я встречаюсь взглядом с доктором, который наверняка слышал весь наш диалог с Щитоносцем. Он смотрит на меня так, будто видит в моем лице Геракла, совершившего свой очередной подвиг.
Я и сам еще не очень верю в свой успех…
* * *
Высота такая, что дно пропасти кажется смазанным и поэтому нереальным. Однако, когда с моей правой подошвы отваливаются прилипшие мелкие камушки и комочки земли, то отчетливо слышно, как они ударяются где-то там, внизу, после долгих секунд полета.
Я вишу на вытянутых руках, цепляясь за край бездонной пропасти, и чувствую себя приговоренным к смерти. В сущности, так оно и есть, если учесть, что сил в сведенных судорогой пальцах остается все меньше и меньше, а возможность выбраться из бездны отсутствует: скала, вдоль которой распростерто мое растянувшееся подобно гигантской макаронине тело, отполирована веками до гладкости льда, и на ней нет ни единой ямки, ни единого выступа.
К счастью, нет ветра, иначе мне не удалось бы провисеть в таком неудобном положении и нескольких секунд. И хорошо еще, что в этой местности, похоже, не водятся какие-нибудь любопытные птицы типа голубей или ворон, которые, если верить некоторым фильмам, имеют обыкновение соваться в физиономию герою как раз в тот момент, когда он висит на волоске.
Тем не менее, положение мое безнадежно, и надежда на спасение может появиться в такой ситуации только у патологического оптимиста. Голос разума нашептывает мне, что пора проверить, как там обстоят дела с загробной жизнью, для чего достаточно разжать пальцы. Но почему-то этот простой жест именно сейчас у меня и не выходит. И даже не потому, что я воспитан в духе атеизма, а по той простой причине, что пальцы мои свела сильная судорога, вследствие чего их теперь, наверное, проще отрубить, чем разжать…
Внезапно я слышу над своей головой чьи-то уверенные шаги. Кто-то шествует по тропе, проходящей рядом с выступом скалы, где я изображаю собой неумеху-альпиниста.
“Помогите”, хочу крикнуть я, но из горла моего вырывается лишь какой-то хрип, словно меня душит огромный спрут.
Тем не менее, неизвестный прохожий, видимо, услышал мой возглас, раз его шаги останавливаются, а потом начинают приближаться ко мне. Подойдя почти к самому краю пропасти, человек наверху застывает, как вкопанный, не рискуя заглянуть через край скалы. Похоже, что он заметил мои пальцы, вцепившиеся в гранитную плиту, а всё остальное его не очень-то интересует.
“Помогите!”, повторяю я, и на этот раз мой речевой аппарат функционирует вполне исправно.
Запрокинув голову, я жду, когда над краем скалы покажется лицо обнаружившего меня человека, но, видно, прохожий страдает врожденной боязнью высоты, раз боится даже взглянуть вниз.
— Проблема, — вдруг сообщает он в пространство. Голос у него густой и задумчивый. — С одной стороны, надо бы помочь этому несчастному, а с другой появляются вот какие мысли. — Он тщательно откашливается, словно готовясь к долгой речи. — Не подлежит сомнению, что каждый из нас должен прийти на помощь своему ближнему, когда этот ближний находится в беде. Но несомненно и другое: чтобы помощь твоя могла считаться добрым поступком, она должна быть бескорыстной. Иначе что это за добро, за которое ты хочешь получить какое-то воздаяние? Да это тогда и не добро вовсе, а товар какой-то!.. И речь в таком случае может идти не о помощи, а всего лишь о платной услуге, потому что неважно, чем будет осуществляться плата: деньгами, вещами или иными услугами с твоей стороны…
Я закрываю глаза и припоминаю все ругательства, которые только успел узнать за свою жизнь. Однако благоразумие мне подсказывает, что пустить в ход хотя бы одно из них применительно к демагогу наверху означает бездарно утратить последний шанс на спасение. Не лучше ли попробовать переубедить этого типа, больного манией напрасного витийствования?..
Руки мои, между тем, всё больше теряют чувствительность, и я опасаюсь, что, когда они окончательно онемеют, то просто-напросто оторвутся у меня в районе локтей, как глиняные…
— Мне кажется, в данном случае вы не правы, уважаемый, — говорю я, стараясь заглушить противную дрожь в голосе. — Рассуждения о некоем воздаянии с моей стороны попросту не имеют никакого смысла. Судите сами: чем я смогу отплатить вам, если вы поможете мне выбраться из пропасти? Деньгами? Но, во-первых, клянусь, у меня с собой нет ни монетки, а во-вторых, я и не стал бы предлагать вам деньги в виде платы за свое спасение —это было бы попросту нелепо… Да и потом, попытка всучить вам несколько юмов за вызволение меня из беды неизбежно оскорбила бы не только вас, но и меня самого: ведь это означало бы, что я оцениваю себя лишь в несколько мятых, грязных бумажек!..
— Да, но помимо денег есть и другие способы отблагодарить ближнего за помощь, — возражает мой невидимый оппонент. — Например, путем оказания ему какой-нибудь ценной услуги… — (“Например, за проявленное этим ближним занудство пару раз двинуть ему по физиономии и сбросить в пропасть”, невольно думаю я). — Откуда я знаю, а вдруг вы занимаете в обществе какое-нибудь привилегированное положение? Что, если вы, скажем, миллионер, на досуге увлекающийся альпинизмом, или глава местной городской администрации и захотите как-то воспользоваться этим, чтобы преподнести мне пресловутый “небольшой презент”?.. Золотые запонки стоимостью с мой годовой доход? Бесплатную девочку, чтобы согревала мою постель, когда мне будет угодно?.. Или ежемесячное перечисление кругленькой суммы на мой банковский счет?
Руки мои по самые кисти уже ничего не чувствуют, но это не значит, что они не болят.
— Допустим, — великодушно соглашаюсь я, стиснув зубы, — но чисто гипотетически, потому что уверяю вас, вам крепко не повезло: ни к одной из названных вами категорий, я, к сожалению, не отношусь… Но даже если бы это было так, кто мешает вам отказаться от моих подношений или услуг? Или, по-вашему, я для начала свяжу вас по рукам и ногам, а потом насильно буду запихивать вам в карман золотые запонки, а в завершение сдам в публичный дом на растерзание кибер-проституткам?
Судя по голосу, мой собеседник не обращает никакого внимания на иронию, содержащуюся в моих репликах. Он подчеркнуто академичен, как престарелый кардинал ватиканской церкви.
— Любая помощь всегда предполагает надежду со стороны того, кто ее оказывает, на воздаяние, — упрямо говорит он. — Даже если отвлечься от рассмотрения чисто материальных выгод, то остаются и так называемые моральные или духовные приобретения. Например, если помогающий верует в Бога, то, совершая добрый поступок, он наверняка будет надеяться, что сумма таких поступков позволит ему после смерти попасть в рай, а разве это не корысть? А если это просто хороший, отзывчивый человек, то, спасая кого-то, он, скорее всего, исполнится гордостью за себя… смотрите, мол, какой я добрый и бескорыстный!.. А разве повышение самомнения, равно как и мнения окружающих о себе не является той целью, к которой стремится всякий человек?
— Подождите, подождите, уважаемый! — протестую я, чувствуя, что еще немного — и мы окажемся в таких демагогических джунглях, где еще, как говорится, не ступала нога человека. — До сих пор вы рассматривали ситуацию, являющуюся предметом нашего спора, лишь с точки зрения того, кто способен оказать помощь. Но разве он играет главную скрипку в этом дуэте? Разве не более важна точка зрения того, кто терпит бедствие? И разве имеет для него какое-то значение та причина, по которой ближний оказал или не оказал ему помощь? На мой взгляд, для него главнее нечто другое…
— Возможно, вы правы, — задумчиво цедит человек, по-прежнему остающийся вне поля моего зрения. — Знаете, эта мысль как-то не приходила мне в голову… — (“Сомневаюсь, что в твою башку вообще приходила какая-нибудь мысль”, мысленно откликаюсь я). — Но субъективные оценки вряд ли могут служить критерием истины. — (“И откуда ты взялся на мою голову, такой вумный?!”). — Если рассматривать ситуацию чисто объективно, с точки зрения стороннего наблюдателя…
— Чисто объективно человек, отказывающийся спасти своего ближнего, — тот же убийца! — уже отбросив в сторону все реверансы, резко заявляю я. Честно говоря, мне уже все равно, рухну я на дно пропасти или нет. Почему-то важнее становится другое — заставить этого философа почувствовать, что он — мерзкая, отвратительная личность. — И если бы лично я был на месте этого вашего “стороннего наблюдателя”, то, не задумываясь, арестовал бы и предал суду отказавшегося помочь ближнему своему, потому что даже в законе сказано, что преступным может быть не только действие, но и бездействие!..
Если я надеялся таким образом припереть своего противника к стенке, то глубоко ошибался. Видимо, за всю свою жизнь он собаку съел по части диспутов на темы нравственности.
— Да, но вы не учитываете одного обстоятельства, — невозмутимо ответствует он. — Следует задуматься вот еще над чем… Каким образом нуждающийся в помощи угодил в бедствие? И действительно ли его положение является бедствием? А не кара ли это за совершенные прегрешения? Откуда, например, я знаю, как вы оказались висящим над пропастью? Что, если незадолго до моего появления вы, скажем, напали с ножом на одинокую беззащитную девушку, пытаясь ее ограбить или изнасиловать, а ей чудом удалось столкнуть вас с обрыва?..
И тут до меня доходит, что мне нечем опровергнуть его гнусные измышления. Да, я знаю, что я не мог угодить в положение извивающегося над бездной червяка так, как об этом упомянул этот современный иезуит, но доказать это я не в состоянии, потому что абсолютно не помню, что было до того, как я сорвался в пропасть…
Неужели он победит в нашем споре? Неужели мне суждено погибнуть на глазах этого чудовища в человеческом облике и тем самым как бы подтвердить его правоту?!..
НИ ЗА ЧТО!
— Ну и не надо! — хриплю я надсадно, корчась и раскачиваясь над страшной бездной. — Не надо меня спасать, слышите?!.. Потому что я сам!.. Сам выберусь, без вашей вонючей помощи!.. Этот спор… он выеденного яйца не стоит!.. Потому что каждый может спасти себя сам!..
И тут мне каким-то чудом удается зацепиться ногой за край скалы, а затем подтянуться на ноющих тупой болью руках. В глазах темнеет, а по подбородку струится теплой соленой струйкой не то пот с лица, не то кровь из прокушенной губы. В следующий момент я из последних, уже почти нечеловеческих сил, переваливаюсь через острый срез скалы и в изнеможении распластываюсь на горячем камне навзничь. Солнце, которого я не замечал, болтаясь над мрачной пропастью, бьет мне в глаза, и я не сразу могу разглядеть того человека, с которым вел бесплодный спор.
А когда, наконец, мне удается разглядеть его, то сердце мое екает и замирает.
Потому что я вижу, что это не кто иная, как Рубела Фах в своем кресле и с синтез-гармонией на култышках никогда не существовавших ног.
И если секундой раньше я готов был безжалостно сбросить своего мерзкого оппонента в пропасть в отместку за его издевательства надо мной, то теперь у меня не поворачивается язык сказать что-либо обвинительное в адрес девушки. Хотя и знаю, что, невзирая на отсутствие конечностей, она могла бы мне помочь выбраться.
Я же знаю, что она мертва. А мертвых бесполезно обвинять или упрекать в чем-либо…
Солнце снова безжалостно слепит мои глаза, и я закрываю их, а потом слышу над собой чей-то монотонный голос, повторяющий: “Как вы себя чувствуете, Лигум?”, “Как вы себя чувствуете?”…
Я открываю глаза и вижу склонившееся над собой чье-то полузнакомое лицо. Ещё усилие — и в моей голове всё встает на место.
Я — хардер, меня зовут Даниэль Лигум, а лицо надо мной — это доктор Авиценна, который удалял из моего мозга искейп.
Он же предупреждал, что операция может вызвать, несмотря на наркоз, яркие галлюцинации, очень похожие на реальные события, поскольку хирургический скальпель затрагивает различные участки моей памяти.
Вот он и затронул…
Это была одна из практических задач по курсу нейролингвистического программирования, которые нам предлагали решить на экзамене — если не изменяет память, на четвертом курсе Академии. Задача действительно заключалась в том, чтобы суметь убедить своего оппонента в том, с чем он соглашаться никак не хочет, и тем самым заставить его выполнить нежелательные для него действия.
Страшное дело — НЛП, не случайно его окрестили “бескровным воздействием” и “негипнотическим манипулированием людьми”…
Только сейчас в моем восприятии эта виртуальная ситуация трансформировалась, с учетом последних событий, в некую смесь вымысла и реальности.
— Я в порядке, док, — отвечаю, наконец, я человеку, склонившемуся надо мной (так вот кому в моем кошмаре принадлежал занудный голос!). — Надеюсь, буду жить?
— Надеюсь, будете, — неожиданно улыбается он. — Как в том анекдоте про врача-неудачника, у которого на операционном столе уже скончалось триста больных подряд: должно же мне когда-нибудь повезти!..
Глава 8. Почти как человек (Х+38-45)
Магазинчик представляет собой довольно милое и уютное заведение. Внутри, над входной дверью, висит трогательный колокольчик, как это было принято полтора-два века назад, и каждый вошедший оповещает хозяина о своем приходе мелодичным перезвоном.
Из-за обилия всевозможных растений, цветов и даже небольших деревьев интерьер магазинчика напоминает если не лес, то уголок ботанического сада. Не хватает только летающей живности в виде насекомых и певчих пташек и шмыгающих под ногами мышей-полевок.
Я огибаю разлапистый кустарник, разросшийся на полпути между входной дверью и прилавком, и невольно вздрагиваю, потому что замечаю на ветке, на расстоянии вытянутой руки, птичку с желтым оперением, которая доверчиво взирает на меня крохотными глазками. Я перевожу взгляд на напольное покрытие, стилизованное под дерн, но, к моему облегчению, грызунов там не наблюдается.
Я протягиваю к пташке руку, но она и ухом не ведет — если у нее, конечно, есть уши, ведь я не очень-то силен в орнитологии.
— Не бойтесь, она искусственная, — слышу я голос и поворачиваюсь в ту сторону, откуда он доносится.
Опасно навалившись на хрупкий прилавок, на меня доброжелательно смотрит мужчина средних лет, похожий на птицу марабу в человеческом облике. Во всяком случае, у него длинный нос-клюв и костлявые длинные ноги, на которые опирается худое, продолговатое тело. Длинные волосы мужчины схвачены на затылке резинкой в пучок, отчего сходство с диковинной птицей только усиливается.
— Если хотите, я могу вам ее продать, — предлагает хозяин магазинчика — а это, несомненно, он и есть.
— Нет-нет, спасибо, — отказываюсь я. — Меня интересуют только цветы. Надеюсь, они-то у вас настоящие?
Марабу растягивает рот в неестественной улыбке, чтобы как-то отреагировать на мой незатейливый юмор.
— Какие именно цветы вас интересуют, уважаемый? — спрашивает он.
Вопрос застает меня врасплох.
— Я имею в виду, вам нужны домашние, садовые или оранжерейные сорта? — уточняет владелец магазинчика.
— Домашние, — говорю я.
— Я вижу, вы недавно решили заняться разведением цветов, — высказывает осторожное предположение Марабу, приступая к ревизии полок, где представлен разноцветный веер пакетиков с семянами.
— Да, — соглашаюсь я. — Вот, решил попробовать… напоследок… Знаете, есть такая восточная поговорка: если ты не посадил за свою жизнь ни одного дерева, то вырасти хоть один цветок.
Слово “напоследок” явно удивляет моего собеседника, но из вежливости он, видимо, решает не придавать ему значения.
— Может быть, у вас есть какие-нибудь особые пожелания? — осведомляется он. — Знаете, некоторые любят разводить фиалки, они создают богатую цветовую гамму. Другие предпочитают пышные розы, третьи любят разводить кактусы, четвертые — вьющиеся сорта… Вообще, практика свидетельствует о том, что цветами увлекаются в основном одинокие люди, у которых нет по-настоящему близких друзей… Вы тоже живете один?
Что ж, в недостатке любопытства его нельзя обвинить. Впрочем, это как раз то, на что я набиваюсь: привлечь к своей особе как можно больше внимания в этом городке.
— Да, — скорбно соглашаюсь я. — С недавних пор… Понимаете, это очень тяжкое горе, когда ты так привык к людям, с которыми прожил почти десять лет, а потом вдруг потерял их навсегда…
— Вы потеряли кого-то из родных? — соболезнующим тоном интересуется цветочник.
Самое время отвернуться в сторону, чтобы украдкой смахнуть скупую слезу, а затем сообщить трагическим голосом:
— Жену и двоих детей. Мальчика и… тоже мальчика… И самое обидное — по какой-то глупой случайности!.. Понимаете, мы жили в колонии на Венере, где я по контракту работал эмбриостроителем… — Видя непонимание на лице собеседника, я спешу добавить: — Ну знаете, это когда жилые модули строят из готовых “зародышей”… — (Марабу поспешно кивает, хотя заметно, что он по-прежнему не имеет ни малейшего представления о названной мной профессии). — А на других планетах для человека самое страшное — это вовсе не климат и не природные бедствия. Микробы и вирусы — вот что косит наших людей по всей Солнечной Системе!.. — Я опять опускаю голову. — Срок моего контракта уже заканчивался, когда случилось это несчастье… Потом врачи сказали, что тот проклятый микроорганизм — вирусолентой его назвали — был неизвестен нашей науке, и вероятность его активации была ничтожно мала… нужно было сочетание определенных условий… Однако мы все-таки заразились… всей семьей, а спасти из нас троих врачам удалось только меня… да и то — как спасти? Оттянуть на несколько месяцев мою гибель — вот что им удалось…
Марабу инстинктивно отшатывается от меня подальше, но я успокаиваю его:
— Но вам нечего бояться, уважаемый… уважаемый?..
— Гер, — подсказывает он. — Гер Алкимов…
— “Герр”? — удивленно переспрашиваю я. — Насколько мне известно, на старонемецком это означает “господин”?..
— Нет-нет, — поясняет он. — Мое имя пишется через одну “эр”, а у немцев — через две, да и, прошу прощения, “господин” звучит по-немецки, скорее, “херр”, чем — “герр”…
— Так вот, уважаемый Гер, — продолжаю я начатую мысль, — моя болезнь, хотя и неизлечима, но не опасна для окружающих. В конце концов, если бы это было не так, мне бы просто не позволили провести остаток дней своих на Земле…
— Да-да, вы правы, — лепечет Алкимов. По-моему, как всегда бывает в подобных случаях, у него чешется язык спросить, сколько именно дней мне еще осталось, но это кажется ему нетактичным.
— Сначала я даже хотел подать прошение об эвтаназии, — рассказываю я, рассеянно оглядывая полки и растения в горшках на длинных стеллажах, — но потом решил, что не стоит ускорять естественный ход событий… Кто знает, может быть, мне удастся еще сотворить что-нибудь полезное в этой проклятой жизни!.. А посему я решил поселиться тут у вас, пожить чуть-чуть, пока позволяют заработанные на Венере деньги, будь они неладны, а там видно будет!..
Хозяин магазинчика понимающе кивает головой, после чего мы по негласному уговору закрываем траурную тему и переходим к обсуждению особенностей различных цветов.
В разгар этого обсуждения в магазинчике появляется еще один посетитель, который явно слывет знатоком цветочного дела, потому что с ходу включается в наш разговор, и у них с Алкимовым завязывается некое подобие профессионального спора. Поскольку я вежливо слушаю и даже пытаюсь кивать в подходящие моменты — разумеется, не в качестве одобрения той или иной точки зрения, а в знак того, что мне всё ясно, — то, как говорится, сам Бог велел хозяину представить нас друг другу.
В этом городке меня зовут Александр (можно просто Алекс или Сандро) Винтеров, а мой новый знакомый оказывается Геннадием Молниным. Фамилия мне смутно знакома, но не успеваю я напрячь память, как Гер любезно сообщает, что Надий (из чего следует, что они давно и плодотворно сотрудничают и, возможно, не только в области цветоводства) занимается сотворением перформансов и достиг на этой ниве определенной популярности. Например, “Певчая килька”, не видел ли я, случайно?.. И пока я вновь утруждаю свои извилины, пытаясь представить себе, как может выглядеть гибрид птички и рыбки, исторгающий трели и рулады, Алкимов упоминает название другого опуса Молнина: “Радость от обретения себя” — но и оно мне говорит не больше, чем текст компьютерной программы для неандертальца.
От обвинений в культурной отсталости меня спасает лишь скромное замечание о том, что на той планете, где я провел последние пять лет, лучшим перформансом было и навсегда останется вид ядовитых испарений, подымающихся из вонючих болот на восходе солнца…
Потом я забираю пакетики с семянами, которые отобрал для меня Алкимов, и, любезно откланявшись, покидаю двух приятелей.
Я не сомневаюсь, что, как только за моей спиной захлопнется дверь, Марабу тут же перескажет перформансеру мою трагическую историю.
Но я — не против… Наоборот, я очень надеюсь на это.
* * *
Вернувшись домой, я сооружаю и поглощаю скромный, подобающий смертнику обед из тех полуфабрикатов, которые мне удалось приобрести по дороге. Потом некоторое время вожусь с семянами, которые, в соответствии с инструкцией, рассаживаю в разнокалиберные ящики и горшки, наполненные питательной смесью.
Покончив с этим занятием, я сажусь в кресло посреди гостиной и недоверчиво оглядываю стены, украшенные дешевыми обоями в цветочек, аляпистую люстру, слишком низко свисающую с потолка, и видавшую виды мебель. Мне всё еще не верится, что этот дом принадлежит мне. Вспоминаются слова одной моей недавней знакомой… пусть земля ей будет пухом… “У каждого человека должен быть свой дом”. Что ж, возможно, Рубела Фах была права. Во всяком случае, я честно выполнил ее наказ, приобретя этот одноэтажный домик в рассрочку в провинциальном городке, куда до сих пор не дошли еще такие достижения современной цивилизации, как стопятидесятиэтажные небоскребы, роботы-слуги, автоматические линии доставки товаров на дом и кибер-проститутки…
В последнем, впрочем, я не уверен, поскольку еще не побывал в местных увеселительных заведениях.
Кроме гостиной, в домике имеется спальня, большую часть которой занимает двуспальная кровать, крохотная кухня и ванная, совмещенная с туалетом, куда следует входить задом, а выходить передом, потому что габариты этого двуцелевого помещения не позволяют сделать лишнее движение.
По мнению агента по торговле недвижимостью — мрачного приземистого толстяка, то и дело вытиравшего пот с лица и шеи туалетной бумагой, которую он отрывал от предусмотрительно захваченного с собой рулона — какая бы то ни было аппаратура, как-то: климатизатор, голо-плеер или хотя бы радиоприемник, не говоря уж о транспьютерах или персонификаторах, никоим образом не могут относиться к мебели, которую обязано обеспечить мне агентство впридачу к данной недвижимости. Если учесть, что свой комп-кард я сдал на хранение на склад Щита, а новым еще не обзавелся, и что от помощи Советников пришлось отказаться вместе с искейпом, то угроза гибели от смертной скуки в этих четырех стенах становится вполне реальной.
Что ж, волей-неволей придется днями напролет шататься по городу в поисках развлечений и приключений. Тем более, что это входит в мои планы.
На всякий случай, по хардерской привычке, прежде чем покинуть свою новую обитель, я подхожу к окну и, отогнув одну из планок пластиковых жалюзей, провожу рекогносцировку местности.
Что ж, местность здесь очень красивая, что есть — то есть… Множество малоэтажных строений, раскиданных по долине, покрытой буйной зеленью. Сто восемьдесят тысяч жителей. Станция транс-европейской магистрали и небольшая посадочная площадка для аэров и джамперов…
Достопримечательностей маловато, но о самой большой из них, кроме меня, мало кто ведает. По моим данным, в этом городке проживает наибольшее количество “счастливчиков”, а это может означать лишь одно: именно отсюда “регры” стали расползаться по всему земному шару. Конечно, из этого не следует, что и производят эти приборчики где-то поблизости (хотя в это хотелось бы верить), но зато это дает право надеяться стать одним из счастливых обладателей “регра”.
Особенно человеку, испытывающему такое безутешное горе, как я…
Слежки за мной пока не видно, но было бы глупо надеяться на то, что мой приезд сюда вызовет мгновенный интерес со стороны тех, кто прячется в тени, озирая зорким взглядом окрестности. И я не жду, что сегодня же ко мне нагрянут в гости продавцы “регров”, дабы облагодетельствовать меня своим чудесным товаром…
Скорее всего, придется обстоятельно вживаться в лишенную резких перемен атмосферу провинции. Завести знакомство с множеством людей, днем ухаживать за цветами, посещать магазинчик Гера Алкимова и запасаться продуктами, а по вечерам потягивать дешевое спиртное в ближайшем баре — кажется, он называется “Бастион”? — обсуждая с соседом по стойке виды на урожай бобовых и зерновых, а напившись — жаловаться всем подряд на судьбу-злодейку, приговорившую тебя ни за что, ни про что к смерти в расцвете лет… Ради разнообразия наверняка следует время от времени наведываться в гости к своим новым знакомым — например, к автору двух известных перформансов — чтобы расписать пульку или просто поболтать об авангардном искусстве…
Глядишь, что-нибудь путное из этого, рано или поздно, да выйдет.
Я, наконец, отрываюсь от созерцания улицы и отправляюсь реализовывать свои задумки.
Как ни странно, но в тот вечер со мной ничего из ряда вон выходящего не происходит.
Я честно отрабатываю намеченную программу, помня пословицу: “Капля за каплей, вода и камень точит”.
Я очень надеюсь, что в этом захолустье мне не придется прожить несколько лет. Хотя бы потому, что бывшему эмбриостроителю Алексу Винтерову грозит скорая кончина…
Когда проходит неделя, я уже не придерживаюсь столь отрицательного мнения о приютившем меня городке. В конце концов, спокойствие и размеренность — еще не самые худшие характеристики окружающей среды. Да и люди здесь еще не до конца испорчены восемью смертными грехами современного человечества, о которых еще в двадцатом веке честно предупреждал Конрад Лоренц. Здесь нет того агрессивного неприятия соседа, которое наблюдается в больших городах из-за перенаселенности и скученности людских масс. Здесь никому и в голову не придет, строя себе дом, копировать жилище соседа, вследствие чего возникают целые кварталы однообразных построек, словно сошедших с конвейера. Здесь никто не способен, к примеру, выкорчевать старый яблоневый сад, чтобы на его месте воздвигнуть многоэтажную автомобильную стоянку. Здесь нет этой вечной людской гонки, цель которой для каждого одна: успеть отхватить себе лакомый кусочек раньше других, равно как и движущая сила — страх отстать от других, страх остаться позади и не успеть к дележу заветных благ… Здесь еще нет того чрезмерного комфорта, который формирует изнеженность и привыкание к легкой жизни и который обрекает людей на серое, однообразное существование. Попробуйте вырастить что-либо на своей грядке, не пользуясь климатическими установками, и вы ощутите подлинное счастье, если вам удастся уберечь слабые, робкие ростки от заморозков и засухи и получить хороший урожай овощей или фруктов на своем огороде!.. И, наконец, здесь хранят и передают от поколения к поколению старые культурные традиции, и, в сущности, такие вот небольшие городки — своего рода геномы цивилизованного человечества…
И кто бы ни был моим противником, я не могу не признать, что плацдарм для завоевания человечества с помощью “регров” выбран им очень точно. Наверное, я и сам бы захотел сделать жителей этого города счастливее, будь у меня такая возможность. Они заслуживают этого.
Тем не менее, нельзя сказать, что неделя потеряна мною напрасно. Все-таки есть и в плавном течении местной жизни отдельные всплески, которые заслуживают моего внимания.
Так, например, именно здесь мне почти удается увидеть воочию, как работает загадочный приборчик. Я говорю “почти”, потому что увидеть действие “регра” не дано никому. Его можно только предполагать, как квантовую природу света.
Однажды, когда я шествую по тротуару (между прочим, здесь до сих пор сохранились асфальтовые тротуары!), направляясь на очередную цветоводческую консультацию к Геру Алкимову, то становлюсь свидетелем следующего эпизода. Молодая женщина, держа маленького мальчика за руку, переходит на другую сторону улицы, и на середине проезжей части ребенок вдруг вырывается и, смешно вскидывая ножонки, пускается бежать к противоположному тротуару. И тут, откуда ни возьмись, из-за поворота вылетает на высокой скорости разукрашенный всевозможными наклейками и эмблемами турбокар, за рулем которого сидит древняя старушка в очках. Визжат тормоза, турбокар заносит, но слишком поздно избегать столкновения, и мне кажется, что я вижу, как машина бьет бампером хрупкое тельце, отбрасывая его на тротуар далеко вперед, и как брызги крови и мозгов разлетаются по мостовой… У меня внутри всё обрывается, и тут словно что-то мигает в моих глазах, и я вижу, что мамаша каким-то чудом успела нагнать мальчика и выдернуть его из-под самых колес турбокара, который с угрожающим свистом проносится мимо, и почтенная любительница высоких скоростей, высунувшись в приоткрытое стекло, кричит что-то обидное в адрес легкомысленных женщин…
Я вытираю холодный пот со лба и вижу, как женщина, обняв сынишку, подносит к губам какую-то серую коробочку размером с пачку сигарет и целует её так, будто в ней хранится самая ценная в мире вещь…
В сущности, наверное, так оно и есть…
После этого я начинаю внимательнее присматриваться к жителям городка и вскоре обнаруживаю, что многие из них (в том числе и владелец цветочной лавки, и его приятель-авангардист) втихомолку пользуются какими-то коробочками, о назначении и происхождении которых стараются умалчивать. Так что мне не раз приходится удерживаться от соблазна подойти к кому-нибудь из счастливых владельцев такой коробочки и попросить: “Вы не могли бы одолжить мне вашу палочку-выручалочку буквально на пару дней?”. Или: “Продайте мне свой “регр”, и я заплачу вам за него любые деньги”. А еще лучше было бы припереть “счастливчика” к стенке и грозно заявить: “А вы знаете, что пользование этими адскими машинками запрещено еще Бернской конвенцией? Предлагаю вам немедленно сдать прибор мне и чистосердечно признаться, у кого и как вы его приобрели!”…
Но, разумеется, ничего подобного я не осуществляю на практике. Бесполезно ломиться в глухую стену, если через несколько метров в ней имеется дверь, пусть даже и запертая на семь замков.
И еще я понимаю, почему в этом городке отсутствует тотализатор, не проводятся различные лотереи, одно-единственное казино закрылось три года назад, а игровые автоматы были сданы в металлолом на ближайший комбинат по утилизации отходов. Не имеет смысла играть в азартные игры с теми, кто, зная конечный результат, делает только беспроигрышные ходы. Правда, это не мешает одному фанатику рулетки по имени Крин Лоусов то и дело наведываться в соседние населенные пункты, где этот автомат имеется, и неизменно возвращаться с полными карманами денег. Правда, объекты для своих “гастролей” Лоусову приходится то и дело варьировать, поскольку тот факт, что он является незаконнорожденным сынком фортуны, почему-то настраивает против него владельцев всех окрестных игорных заведений…
Неудивительно и то, что местные начальники жандармерии и инвестигации все больше теряют свою квалификацию, поскольку преступность в городе практически равна нулю. Не потому, что здесь нет желающих нарушить закон (хотя и это тоже играет свою роль), а скорее, потому, что большинство людей — или их родственникам — избегает участи превращения в жертв преступлений или насилия…
Таким образом, проведя в этом уютном городке всего неделю, я с ужасом чувствую, что зря приехал сюда.
Потому что еще немного — и у меня может возникнуть стойкое убеждение в ошибочности своего стратегического выбора. Ведь получается, что лишить всех этих милых, добрых и надеющихся только на хорошее людей возможности избежать бед и горя — то же самое, что заставить их разувериться в боге…
К счастью, вскоре кое-какие события не дают мне изменить самому себе.
Глава 9. Проверки на человечность (Х+46)
— Человечество стоит перед новым кризисом! — изрекает человек напротив меня и делает большой глоток из своего стакана. — И этот кризис проявляется в том, что становится всё меньше людей, способных соприкасаться с реальностью!..
Лично у меня уже выработалась идиосинкразия относительно умных рассуждений и споров о том, каким должно быть искусство и каким должно быть общество. Но ничего не попишешь, приходится терпеть, потому что, как и многие представители творческой интеллигенции, Геннадий Молнин, с которым мы проводим очередную дегустацию спиртных напитков в баре “Бастион”, имеет необъяснимую склонность в подпитии, с одной стороны, грубить, а с другой — вести заумные беседы.
— Для меня это слишком сложно, — наконец, признаюсь я, отхлебнув пойло, отдающее какими-то синтетическими добавками и по чистому недоразумению именуемое здесь коньяком. — Поясни свою мысль, друг Надий.
— Речь идет о том, что человечество зашло в тупик! — машет рукой перформансер. Он находится в той степени опьянения, когда еще не утратил способность разглагольствовать, но уже мыслит исключительно глобальными категориями: “человечество”, “цивилизация”, “наша планета”, “исторический прогресс”, “проблема”, “постулат”… — Суди сам, Алекс, в каком мире мы все живем? Мы смирились с той жалкой ролью, которая якобы была отведена нам процессом эволюции разума. Эта роль будто бы заключается в том, что каждый из нас может лишь воспринимать окружающую действительность, но ни хрена не может изменить ее!.. Мы почему-то полагаем, что то, что должно быть, обязательно будет и причем наступит бесповоротно и навсегда! Этакий фатализм, мать его за ногу!.. Финализм, черт бы его побрал!.. А я всегда боролся и буду бороться своими произведениями против финализма, Алекс!..
С произведениями моего собеседника я уже имел возможность ознакомиться в избытке. И почему-то не заметил, что в них автор борется как против финализма, так и против вообще чего бы то ни было. Вообще, подобные опусы должны твориться по нескольку штук за день. Ничего сложного в процессе их создания нет. Просто надо взять много-много различных по своему жанру, содержанию и стилю голозаписей, начиная от съемок процесса спаривания кашалотов и кончая инфороликами опять же о самых разных событиях. Потом все эти записи разделяются на множество мелких кусочков — так называемую “нарезку”, тщательно перемешиваются в некоем воображаемом “котле” с помощью комп-монтажа, приправляются многозначительными музыкальными пассажами из наиболее вычурных пьес, украшаются кадрами, долженствующими символизировать нечто-уму-непостижимое — например, снимками голых женщин, испачканных грязью и краской, с мятыми ведрами на головах — а результат подается зрителю как очередное прозрение гениального художника, служащее поводом для деления человечества на “понимающих толк в искусстве” и на “заблуждающихся глупцов”.
Тем не менее, я киваю, словно и в самом деле разделяю мнение Молнина. Разговор сегодня, похоже, обещает быть интересным. Хотя бы потому, что мастер перформансов явно намерен не зацикливаться на детальном обсуждении своих произведений и выраженных в них великих мыслей.
— Но почему-то никому в мире не приходит в голову одна простая вещь: важно не то, что есть, а то, что может быть! — вещает мой друг Надий. — И каждому человеку важно освободиться от старой идеологии, если она способствует тому, что люди перестают вести трудные поиски истины и живут по принципу: как должно быть, так и правильно!..
Словно для того, чтобы перевести дух после столь длинного высказывания, Молнин хватает свой стакан и, символично продемонстрировав его мне в качестве “тоста по умолчанию”, делает еще несколько глотков.
Уже девять часов вечера, и снаружи начинает смеркаться — в этих широтах темнеет рано — но нас это не волнует, поскольку никто нас не ждет дома: перформансер, как и я, живет одиноким затворником.
— А, по-твоему, должно быть как-то иначе? —коварно интересуюсь я.
— Конечно, — незамедлительно откликается Геннадий. — Нам следует наконец признать, что на смену идее предопределенного будущего рано или поздно придет стохастическая, вероятностная модель развития цивилизации, и людям тогда придется пересмотреть все постулаты, выработанные за много веков прежних идеологических представлений…
Я откидываюсь на спинку своего стула и испытующе смотрю на человека напротив меня. Так-так, что-то становится слишком горячо… Уж не хочет ли он таким способом проверить меня как потенциального пользователя “регра”?
А может быть, это проверка с целью выяснения истинного интеллекта простого парня Алекса Винтерова?
— Слушай, Надька, кончай эту бодягу, а? — говорю я, наваливаясь грудью на столик. — Все равно я ни черта не пойму, что ты несешь… Давай лучше сменим пластинку?
Но Молнин завелся всерьез.
— Не-ет, так просто ты от меня не уйдешь! — грозит он мне пальцем. — Я вижу, ты пока еще не врубаешься в суть моей теории… А ведь кризис проявляется еще и в том, что нас долго приучали ходить вместе со всеми и не оглядываться по сторонам!.. Да, ходить проторенными дорожками действительно удобно. Есть определенный смысл в том, что каждый получает опыт и переживания других в готовом виде. Но!.. — Молнин воздевает в воздух указательный палец, как священник во время проповеди, и мне так и чудится, что он вот-вот обратится ко мне: “сын мой”. — Но теперь необходимо воспитывать в людях способность ходить по новым дорожкам. Ведь только так каждый из нас обретет способность выявить все новые и новые грани бытия и максимально реализовать свои способности…
— Например? — вопросительно поднимаю брови я.
— Например, возьми меня… Да, я известен как автор перформансов. — (Звучит, на мой взгляд, не очень скромно, но моему собеседнику сейчас не до скромности). — Но если бы пятнадцать, двадцать лет назад у меня по-иному сложились обстоятельства, то, возможно, сегодня я был бы врачом, художником или вашим коллегой по эмбриостроению… Что привело меня в мое нынешнее состояние таким, каким я есть? Стечение случайностей, не правда ли? Нагромождение множества условий типа “если бы” да “кабы”… И кто знает, может быть, осознание своего несостоявшегося, несбывшегося “я” и оказывает подспудное влияние на сознание человека, заставляя его мучиться и страдать от необратимости своего бытия. А теперь представь, что у меня была бы возможность управлять течением своей жизни, менять свой жизненный выбор и свои поступки. Разве тогда я не мог бы лучше реализовать свое “я”? И разве я, зная причины своего несостоявшегося счастья или состоявшегося несчастья, не смог бы достичь подлинного успеха? И разве сообщество таких, как я, не смогло бы тогда изменить само устройство мира?
— Ну не знаю, — осторожно произношу я. — Возможно, по большому счету ты и прав, но ведь это всё пустые слова, не так ли? Ты же так и не стал ни врачом, ни эмбриостроителем, а штампуешь пачками свои перформансы и ни о чем другом не мечтаешь!..
— А откуда тебе известно, что я не пробовал ничего другого? — хитро прищуривается Молнин. — Что, если моя нынешняя ипостась была обретена мной после многих творческих исканий?
— Да ну тебя к черту, Надька! — машу решительно я рукой. — Давай лучше выпьем за тебя! Такого, какой ты есть…
И поднимаю стакан с псевдоконьяком.
Мы пьем, но Молнин упрямо возвращается к теме нашего разговора.
— А теперь возьмем тебя, Алекс, — говорит он уже начавшим заплетаться языком.
— Только не за одно место, — шутливо ответствую я в духе простых парней-строителей, но перформансер лишь отмахивается от шутки, как от назойливой мухи.
— Возьмем то несчастье, которое постигло тебя и… твоих близких, пусть им земля будет пухом… Разве ты отказался бы от возможности вернуться в то время, когда они… когда вы все были живы-здоровы, чтобы не допустить того, что потом произошло? Ну скажи: отказался бы?..
Навалившись грудью на столик, он изучает мою физиономию с преувеличенным старанием, но я вижу, что он явно изображает из себя пьяного, а на самом деле, возможно, даже трезвее меня.
— Ну конечно, нет! — восклицаю я, для пущей наглядности вдарив кулаком по столику. — Черт возьми, что за дурацкие вопросы ты мне сегодня задаешь, Надий?.. Можно подумать, что ты — это сам господь бог во плоти и в действительности можешь оживить моих мальчиков и Ларису!..
В глазах моего собеседника что-то мигает, и он медленно говорит:
— К сожалению, нет, не могу… Но где гарантия, что когда-нибудь человечество не получит эту возможность? Представь, если кто-нибудь изобретет этакий “скульптор судьбы”, с помощью которого каждому можно будет изваять из своей жизни нечто достойное!..
— Вот тогда и поговорим на эту тему! — с некоторой долей мстительности за то, что меня водят вокруг да около, говорю я. — Советую тебе создать на эту тему очередной гениальный опус в жанре фантастики, а пока лучше расскажи, чем ты удобряешь свои хризантемы?..
И мы углубляемся в проблемы цветоводства.
Через полтора стакана изрядно захмелевший — теперь уже, кажется, на самом деле — служитель муз покидает столик, а бывший эмбриостроитель, оказавшийся более стойким к скверному алкоголю, задерживается в баре, чтобы осмыслить надвигающийся на нашу цивилизацию кризис.
Действительно, подумать мне есть о чем. Например, чем могут быть вызваны откровения перформансера Молнина — искренним стремлением помочь своему ближнему или же провокацией, розыгрышем с целью проверки?
Однако, вместо этого я почему-то вспоминаю один из опусов своего нового приятеля. Что бы там он ни твердил про свои прочие ипостаси, но надо признать честно: один перформанс у него — действительно выдающийся!
… По пустынной пересеченной равнине, испещренной кочками, ямами и булыжниками, движется в непогоду странная пара путников. Правда, идти может лишь один из них — но он безнадежно слеп. Поэтому, изо всех сил пытаясь преодолеть порывы ветра и струи дождя, бьющие навстречу, он то и дело падает, разбивая себе в кровь лицо и покрываясь синяками. Его спутник обладает зрением — но у него нет ног, и слепец катит его на примитивной коляске перед собой. Безногий пытается предупреждать своего товарища о неровностях пути, чтобы предотвратить его падения, но тот не всегда прислушивается к его советам… Так они идут день за днем, два никому не нужных, кроме своего спутника, существа. Каждый из них нуждается в помощи своего друга, и, возможно, именно это сплачивает их… Но однажды они приходят в город, где слепец покупает специальные сенс-очки и вновь обретает зрение. Однако, безногий, улучив момент, разбивает очки своего приятеля — он боится, что прозревший слепой бросит его…
Когда я в очередной раз — ради маскировки, а не из-за врожденной склонности к алкоголизму — подношу к своим губам стакан с остатками того яда, что в нем содержится, то кольцо на моем левом безымянном пальце, которое я ношу на правах вдовца, внезапно начинает ощутимо нагреваться. Никакой мистики в этом нет и быть не может. Просто, отправляясь в городок, я позволил себе вмонтировать в колечко простейший термоиндикатор, реагирующий на лучи интроскопов.
Значит, сейчас меня “просвечивают” скрытым интроскопом, и шрам, скрытый под моими волосами на черепе после удаления искейпа, начинает ныть сам собой.
Что-то слишком оперативно они за меня взялись, думаю я, незаметно оглядывая бар и, конечно же, никаких интроустановок в нем не обнаруживая. Прямо целый натиск в духе средневековых ловеласов, сразу после нескольких куплетов серенады устремлявшихся по приставной лестнице в будуар к предмету своих воздыханий…
Я и не ведаю, что это — лишь первые звенья в цепи стремительно развивающихся событий.
* * *
Когда я направляюсь из бара домой, то на улице уже окончательно сгущаются сумерки, которые в этом городке, если не считать отдельных улочек в центре, не стараются рассеять во что бы то ни стало, как это можно наблюдать в крупных агломерациях. И свет здесь по старинке льется лишь из редких галогеновых светильников, укрепленных на бетонных столбах. Музей в натуральном виде, да и только!..
Прохожих мне попадается навстречу немного, машин на проезжей части нет вовсе, и поэтому ничто не мешает мне наслаждаться окружающей тишиной. Именно она и позволяет мне расслышать в тот момент, когда я миную очередной симпатичный темный переулочек-тупичок, какие-то звуки, явно не сочетающиеся с провинциальным спокойствием.
Женский всхлип. Приглушенный возглас. Вскрик, полный страха. Звук удара голой рукой по лицу. Гудение невнятных мужских голосов. И непонятная возня в потемках, возле арки, которая ведет из тупичка во двор.
Я останавливаюсь и напрягаю зрение, всматриваясь в копошение неразборчивых силуэтов. Наконец, мне удается разглядеть, что в эпизоде задействованы трое или даже четверо мужчин и одна особа, принадлежащая к слабому пола. Причем последнюю неизвестные пытаются с явно нехорошими намерениями втянуть под арку.
Значит, и сюда добралась зараза уличной преступности, меланхолически думаю я. Вот уж не думал, что в этом тихом омуте могут насиловать или грабить!..
Между тем, мужчинам, наконец, удается преодолеть сопротивление своей жертвы, и действие перемещается с тротуара под арку, становясь невидимым для меня. О том, что происходит во тьме, я теперь могу лишь догадываться по обрывочным возгласам и призывам, доносящимся из-под арки:
— Помо!.. Не смейте!.. Не трогайте ме!..
— …ткнись!.. Отдай добром, иначе!.. Дай ей еще!..
Поскольку действие в этом эпизоде стремительно движется к развязке, то мне приходится отбросить в сторону философские размышления о неистребимости зла и устремиться к арке.
Там я принимаю боевую стойку и молодецки гаркаю:
— А ну, прекратите немедленно!.. Оставьте женщину в покое!
После некоторого замешательства в ответ мне, естественно, звучит совет убираться, пока цел, восвояси и не путаться под ногами у “взрослых дяденек”.
Повинуясь хардерскому инстинкту, я открываю рот, чтобы огласить во всеуслышание Формулу Предупреждения, но так и застываю, не издав ни звука.
Только теперь до меня доходит, что с некоторого времени я — не хардер Лигум, а скромный покоритель венерианских болот, в число умений которого отнюдь не входит комплекс приемов ближнего боя типа “Боевая машина”. У меня, правда, тут же возникает соблазнительное предположение, что мои соперники не имеют никакого отношения к тому же перформансеру Молнину, но я давлю сомнения в самом зародыше. После того, как мы побеседовали за стаканом-другим коньяка с другом Надием о гипотетической возможности изменения судьбы, мне следует даже в самых невинных происшествиях видеть попытку проверить меня…
Тем более, что уличная драка — это самый быстрый и удобный способ проверки.
Тем не менее, один из моих опрометчивых призывов находит понимание у неизвестных под аркой. Они все же отпускают женщину, но лишь для того, чтобы целиком и полностью переключиться на меня, и мои слабые попытки сопротивляться только еще больше разжигают их воинственный пыл.
В следующие пять минут мне приходится испытать участь манекена, на котором отрабатывают удары. Как одиночные, так и целыми сериями. Как верхними, так и нижними конечностями. Как голой рукой, так и с помощью подручных средств в виде палок и даже пустых бутылок. Особенно старается один из нападающих, самый приземистый, но самый бойкий. Возможно, бедолага с детства страдает комплексом неполноценности из-за своего низкого роста, и теперь старается компенсировать с лихвой свою ущемленность, избрав меня в качестве объекта приложения сил. Правда, при этом он не отличается разнообразием тактики, и занудно отрабатывает на мне один и тот же удар в солнечное сплетение. Другой, здоровенный, как штангист, видно чрезмерно насмотрелся боевиков, потому что старается не просто ударить меня ногой, но и изобразить при этом лихой разворот на триста шестьдесят градусов. Двое остальных не отличаются друг от друга ничем, это, если так выразиться, рабочие лошадки, которые честно отрабатывают свой хлеб, но явно стремятся при этом затратить как можно меньше сил.
В итоге, я очень быстро выхожу из строя, падая на пыльный асфальт и изображая собой раздавленного червяка. Женщины, которую я так героически спасал, под аркой уже не видно, из чего я заключаю, что она благополучно обратилась в бегство.
Между тем, избиение подвыпивших эмбриостроителей успешно продолжается, вопреки известной заповеди насчет неприкосновенности лежачих. Но, похоже, мои экзекуторы вовсе не стремятся преждевременно отправить меня на свидание с апостолом Петром — а именно на это в душе я и надеялся. Их удары, хотя и болезненны, но не направлены на поражение жизненных органов. Непрофессионалы так бы не сумели… Будь мои противники драчунами-любителями, они, даже если бы очень не хотели этого, обязательно либо отбили бы мне печень или почки, либо проломили бы череп каблуком.
В самый разгар кулачной потехи где-то поблизости раздается визг шин затормозившей на полной скорости машины, и разноцветное мигание указывает на то, что это не просто турбокар, а патрульный экипаж местной жандармерии. Слышен топот ног и чьи-то суровые окрики.
И тут очередной удар отправляет меня во тьму, и напоследок я успеваю лишь подумать: “А если это смерть? У меня же нет искейпа!”…
* * *
Приятно осознавать, черт возьми, когда приходишь в себя после кратковременной потери сознания, что ты вовсе не канул безвозвратно в небытие, а еще способен некоторое время покоптить небо и попортить нервы окружающим.
И в то же время в душе твоей как бы возникает толика разочарования: ну вот, опять надо жить, тратить силы на то, что и выеденного яйца не стоит, гоняться за призраками и суетиться под солнцем вместе с десятью миллиардами таких же безумцев.
Мне, во всяком случае, так и неизвестно, какое из этих чувств преобладает лично у меня…
Тем более, что разобраться в этом мне мешает яркий свет фонаря, который настойчиво бьет прямо в лицо. Я делаю попытку загородиться от света рукой, и надо мной чей-то голос с удивлением патологоанатома, у которого во время вскрытия ожил труп с выпотрошенным животом, произносит:
— Смотрите-ка, он пришел в себя…
Луч света, наконец, убирается с моей физиономии, и спустя некоторое время я имею возможность рассмотреть окружающую обстановку.
Она не очень-то радует глаз. Я сижу на твердом асфальте, и в бок мне упирается что-то жесткое. При ближайшем рассмотрении этим предметом оказывается та самая палка, с помощью которой мою душу отправили в короткую прогулку по астральным мирам.
Меня окружают люди в форме, и я соображаю, что речь идет о жандармах, лишь тогда, когда кто-то из них пинает меня под ребра и осведомляется:
— Ты еще долго собираешься здесь отдыхать? Давай, вставай, а то по тебе соскучилась камера в нашем участке… Будешь знать, как грабить баб по ночам!..
Они явно принимают меня за одного из преступников, и наверняка мне придется очень потрудиться, чтобы убедить их в том, что они заблуждаются.
Меня спасает женский голос:
— Что вы, что вы, уважаемые, ведь именно этот человек меня и спас! А те негодяи отдубасили его до полусмерти и убежали!..
— Вы уверены, уважаемая Фелина? — бурчит один из жандармов, видно, являющийся старшим среди патрульных.
— Еще бы! — говорит женский голос. — Я так благодарна этому человеку!..
Жандармы, наконец, расступаются, и надо мной склоняется женское лицо. Та самая особа, которая имеет обыкновение гулять по темным ночным закоулкам. Свет от фонаря падает на ее личико, и я узнаю ее.
В этом городке имеется всего один супермаркет, где можно купить всё, что пожелаешь, начиная от рыболовных крючков и кончая турбокарами и аэрами. Именно в этом торговом заведении и трудится женщина, которую я имел несчастье — или счастье, это пока еще вилами на воде написано — спасти. Да, ее действительно зовут Фелина, и обладает она довольно незаурядной внешностью, вряд ли соответствующей стандартному имиджу торгового менеджера, как ныне принято называть древнюю профессию продавца.
— Как вас зовут? — говорит между тем Фелина, обращаясь ко мне.
Странно, почему ее интересует сейчас мое имя, а не, скажем, состояние моих отбитых почек или разбитого в лепешку лица.
Однако, настоящий мужчина не должен быть невежливым с дамами, даже если они не правы. Вообще, настоящий мужчина — понятие, в известной степени, довольно абстрактное. Потому что, если верить утверждениям большинства представительниц прекрасного пола, настоящих мужчин на свете давным-давно нет. Лично у меня, когда мне приходится слышать сожаления по этому поводу, так и подмывает спросить: а почему никто никогда не делает комплимент в адрес женщин, называя их настоящими? Тем более, что ныне развелось слишком много искусственных особей женского пола — чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в ассортимент какого-нибудь секс-шопа…
Стараясь быть учтивым, я представляюсь своей спасительнице-спасенной, одновременно пытаясь принять прямостоящее положение. Однако, это оказывается временно невозможным ввиду урона, понесенного моими костями, мышцами и прочими составными частями туловища. Даже несмотря на ту скромную помощь, которую нехотя оказывают мне двое жандармов…
Лишь вовремя подставленное плечо Фелины удерживает меня от постыдного падения на грязный асфальт.
Жандармы предлагают доставить нас на своей машине по домам, но Фелина почему-то отказывается. По-моему, ей начинает доставлять удовольствие роль подставки под непьяным, но не держащимся на ногах мужчиной.
Когда жандармы, на прощание откозыряв и отщелкав каблуками, покидают нас, выясняется, что, с учетом моей абсолютной неспособности передвигаться самостоятельно, имеет больший смысл направить стопы домой к продавщице, нежели ко мне, потому что живет она как раз в том дворе, куда ведет роковая арка-туннель.
Каким-то чудом нам удается ни разу не загреметь, пока мы преодолеваем дистанцию в сотню метров, отделяющую место драки от квартирки Фелины. На ходу мы делимся своим видением происшествия, участниками которого нам пришлось фигурировать, и к концу пути чувствуем себя почти старыми друзьями.
— Значит, это вы вызвали полицию? — спрашиваю я свою спутницу.
— А что мне оставалось? — резонно замечает она. — Вы же были не в состоянии это сделать, поскольку были очень заняты в тот момент рукоприкладством!
— Дело не в этом, — возражаю я. — Даже если бы я был телепатом, я бы и то не обратился за помощью к жандармам.
— Почему?
— На мой взгляд, в наше время обращаться в полицию с заявлением о том, что тебя избили неизвестные, способен лишь умственно отсталый…
— Да ну вас! — смеется моя спутница.
Квартирка Фелины, где торговый менеджер проживает в одиночестве, ничего особенного, на мой взгляд, не представляет, и ее вполне можно было бы принять за мой холостяцкий уголок, если закрыть глаза на никчемные салфетки и безделушки, которыми женский пол так любит заполнять окружающий мир.
Обрушив меня на мощный диван в гостиной, Фелина исчезает и вскоре возвращается с тазиком, полным теплой воды, губкой и нехитрыми медицинскими принадлежностями в виде пластыря и малого регенератора, заживляющего ссадины и легкие раны.
Ухаживая за мной, она постепенно выведывает всю историю моего вдовства и, конечно же, преисполняется самого горячего сочувствия по отношению к такому несчастному бедолаге, как я. Еще в Академии преподаватель по НЛП описывал нам массу способов, как совратить любую, даже весьма враждебно настроенную красотку. И не на самом последнем месте в этом перечне стоит тактика, направленная на то, чтобы разжалобить свою потенциальную партнершу и заставить ее пожалеть тебя, несчастного и никем не любимого…
Впрочем, в нашем случае если кто кого и хочет совратить, так это вовсе не я, а спасенная мною продавщица. Приводя меня в порядок, Фелина бросает на меня исподтишка такие кокетливые взгляды, которые можно встретить лишь на сайте какой-нибудь эротической рекламы, а позы, которые она то и дело принимает, открывая мне для обозрения либо верхнюю часть своего великолепного бедра, либо содержимое глубокого декольте у нее на груди, способны воспламенить даже старца, оскопленного еще в юном возрасте.
Являясь объектом такого целенаправленного штурма, я не могу не вспомнить кое-какие эпизоды из классиков. Например, из любимых мною Стругацких:
“Она тащила его молча, напористо, как муравей дохлую гусеницу. Чувствуя себя последним идиотом, Румата понес какую-то куртуазную чепуху о быстрых ножках и алых губках — дона Окана только похохатывала. Она втолкнула его в жарко натопленный будуар, бросилась на огромную кровать и, разметавшись на подушках, стала глядеть на него влажными гиперстеничными глазами. В будуаре отчетливо пахло клопами… Румата завел глаза, его подташнивало”…
И, хотя Фелина не собиралась пока тащить меня в свой “будуар” (впрочем, с учетом того, что мы были одни, а также ввиду отсутствия спальных помещений в однокомнатной квартирке, это и не требовалось) или стелиться передо мной в позе, располагающей к немедленному соитию, тем не менее, я все больше ощущал, что попал в скверную ситуацию. Пожалуй, не в такую отвратительную, как книжный дон Румата, но в достаточно двусмысленную, чтобы не понимать: это — очередная проверка, организованная моими противниками.
Расклад карт в этой тайной игре выглядит таковым: с одной стороны, имеется девица, которая не прочь отблагодарить меня натурой за то, что я рискнул из-за нее получить пару переломов ребер и лишиться нескольких зубов (к счастью, коренных, а не передних, иначе это нанесло бы урон моему обаянию). И хотя переспать с ней было бы противно лишь какому-нибудь извращенцу или моральному уроду, тем не менее, я не спешу перейти к решительным действиям.
Потому что для меня все еще остается загадкой, чего именно ждали от меня проверяющие, затевая этот практический “тест на секс”. И какие поступки с моей стороны успокоят их подозрительные натуры?
Да, в принципе, я просто обязан заняться с красавицей Фелиной постельно-прикладным видом спорта, иначе те, что сейчас следят за нами (а в этом я ничуть не сомневаюсь), могут заподозрить меня в принадлежности к хардерам, поскольку всему миру давно известен сексуальный аскетизм подданных Щита. Аскетизм этот вытекает вовсе не из-за каких-то физиологических отклонений, как пытаются доказать некоторые любители “жареных” материалов из числа журналистской братии. Он обусловлен чисто моральными принципами, закрепленными в Кодексе чести хардеров, но, похоже, всему миру на это наплевать…
Но в то же время, если я клюну на пышные формы “спасенного” мной торгового менеджера, то организаторы этого спектакля могут усомниться в достоверности моей “легенды”. Разве способен несчастный Алекс, плакавшийся всем встречным и поперечным в жилетку по поводу трагической смерти жены и детей, взять и переспать с первой встречной смазливой бабенкой?
М-да. Проблема, как говаривал тот тип у края пропасти в моем анестезийном сне…
А что-то выбирать придется. Одно из двух: либо так, либо эдак. Третьего не дано, как на приеме у психиатра: ты либо псих, либо нормален.
Между тем, Фелина переходит к ведению огня прямой наводкой, если можно так выразиться. Мои раны, ушибы и ссадины уже залечены, кровь и грязь с тела и лица стерты — при этом, кстати, мне пришлось лишиться кое-каких предметов одежды — а для быстрейшего восстановления сил мне вручен большой фужер с коктейлем под явно позаимствованным в глубинах истории названием “энерджайзер”.
Сама хозяйка квартиры успела принять ванну и облачиться в роскошный халат, впрочем, ничуть не мешающий разглядеть, что он является единственным предметом одежды на моей собеседнице. Она сидит, злодейка, скрестив ноги по-турецки, напротив меня на ковре с длинным мягким ворсом и делает вид, что я — именно тот тип, которого она ждала всю свою жизнь.
Разговор наш вяло вертится вокруг каких-то пустяков. Судя по всему, он уже не имеет никакого значения. Что-то насчет любви с первого взгляда…
“Сейчас ей останется лишь спросить, нравится ли она мне”, думаю я, и, словно подчиняясь моему мысленному приказу, Фелина, потупив глазки и трогательно краснея, лепечет:
— Скажите, Алекс, а я… я вам нравлюсь?
— Очень, — вполне искренне отвечаю я. — Думаете, почему я за вас заступился? Потому что даже в темноте разглядел ваше прекрасное личико!..
Она протягивает ко мне свою восхитительную ручку и осведомляется, распахнув еще больше свой халатик:
— Так что же вы медлите, глупенький? Я так хочу, чтобы вы были близко-близко от меня!..
Ничего не поделаешь, приходится покинуть свое убежище на диване и перебраться на ковер, под бок к красавице. Кто-то изрек, что женщин не следует заставлять долго ждать — иначе они постареют и раздадутся в теле…
Я ненавязчиво обнимаю прелестную продавщицу за плечи и, в стиле душещипательных мелодрам, медленно клонюсь к ней, чтобы уста наши могли слиться в страстном поцелуе. Когда это происходит, я медленно, словно боясь вспугнуть свою партнершу, укладываю ее на пушистый ковер, и рука моя устремляется под тонкий халатик к телесным радостям…
Однако при этом я так неуклюж и порывист, что из моего нагрудного карманчика выпадает небольшая карточка видео-кадра. Как и следовало ожидать, Фелина оказывается гораздо проворнее меня, и успевает первой поднять мою потерю. И тут же хмурит свой гладкий лобик, похоже, никогда не обременявший себя морщинами от раздумий.
— Кто это? — осведомляется ревниво она.
Я и сам не знаю, кто запечатлен на этом кадре. Женщина, поворачивающая голову к объективу камеры, которая движется вокруг нее, и раздвигающая губы в застенчивой, мягкой, как свет осеннего солнца, улыбке. Но это часть моей “легенды”…
— Это Лариса, — говорю я. — Моя жена… покойная…
— Она была красивая, — говорит Фелина так, что сразу становится ясно, что на самом деле она так не считает. — Вы любили ее?
— Да, — печально говорю я, пряча видео-карту обратно в карман. — Но давайте не будем вспоминать мертвых, хорошо?
И делаю попытку продолжить тот жест, который мне не удалось довести до конца несколькими минутами раньше. Но похоже, что Фелина настроена уже не фривольно, хотя сопротивления мне по-прежнему не оказывает.
— А вы часто вспоминаете свою жену, Алекс? — не без лукавства спрашивает она.
— Я ее никогда не забуду, — уклоняюсь я от прямого ответа, но она, видно трактует мои слова по-особому.
— А как же тогда мы с вами? — лукаво осведомляется красотка в халате. — Разве ваша жена простила бы вас, если бы была сейчас здесь?
— Она у меня была умной женщиной, — признаюсь я. — Скорее всего, она поняла бы, что, кроме любви, в жизни существует еще такая штука, как физиологические потребности… Не сомневаюсь, что она представила бы себя на моем месте и согласилась бы с тем, что любому нормальному, здоровому человеку требуется время от времени сношаться с лицами противоположного пола… А разве нет? Мы же с вами не собираемся любить друг друга до гроба, верно, уважаемая Фелина? Это — как жажда, правда? Утолил — и тебя больше не тянет к колодцу!.. Или как у животных: спарился — и партнер тебя больше не интересует. Его можно даже сожрать, как это делает не помню чья самка…
Упоминание о том, что мы собираемся уподобиться животным, шокирует красавицу Фелину, и она вспыхивает от возмущения.
— Ах, вот как ты, значит, воспринимаешь наши отношения? — восклицает она.
После чего ей остается лишь отвесить своему спасителю хлесткую пощечину и с разъяренным видом вскочить на ноги с импровизированного ложа несостоявшейся любви.
А мне — с видом непонятого дон-жуана гордо удалиться в свои пенаты…
Глава 10. Слишком много событий (Х+46-47)
Если и существует некто, кто ведает моей судьбой, то в этот день ему явно не терпится вывалить на меня все сюрпризы сразу. В общем-то, я не против неожиданностей, если речь идет о чем-то приятном и хорошем, но когда тебе подсовывают одну гадость за другой — согласитесь, это уже слишком!..
Вернувшись от Фелины к себе домой, я настолько преисполнен чувства дурацкой гордости за сохранение своей чести в незапятнанном виде, что не сразу замечаю кое-какие приметы, неопровержимо свидетельствующие: за время моего отсутствия в домике кто-то побывал.
Поскольку я не помню, чтобы приглашал кого-нибудь к себе в гости, то нутро мое холодеет от нехорошего предчувствия. Почему-то начинает казаться, что вот-вот дверь стенного шкафа откатится в сторону, и оттуда высунется ствол чего-то огнестрельного, который проделает во мне парочку дырок величиной с орех.
Однако, обойдя свои скромные владения, я убеждаюсь в отсутствии засад. А также в том, что ничего из моего имущества не пропало.
Но лучше бы незваные гости взяли у меня любую вещь, чем сделали то, ради чего приходили…
Решив заняться выращиванием цветов, я переоборудовал спальню в эдакую оранжерею. Буквально везде были расставлены и подвешены горшки, ящики и кашпо. За прошедшую неделю в них уже успели проклюнуться первые ростки — слабые, тонкие, беззащитные, но упрямо тянущиеся к свету и теплу. Но сейчас их сломала чья-то безжалостная, грубая рука. Будущие фиалки, георгины, флоксы выдернуты с корнем, горшки перевернуты и разбиты, земля из ящиков варварски высыпана на пол, и все остатки моей оранжереи раскиданы по комнате с наслаждением садиста, которому наконец-то удалось подкараулить в укромном темном уголке очередную жертву…
Я стою на пороге своей импровизированной оранжереи — теперь уже бывшей — и молча смотрю на хаос, сотворенный какой-то слепой, разрушительной силой. И чем больше я так стою и смотрю, тем все больше мне эта комнатка начинает казаться эпицентром того хаоса, который стремится поглотить всю нашу планету, всю нашу вселенную…
Неужели меня решили проверить и таким вот безобразным способом? Или это чья-то хулиганская выходка, не имеющая никакого отношения к моей миссии? И сколько еще раз мне придется ломать голову, проверяют меня мои невидимые противники или речь идет о чистом совпадении? Может быть, Они решили превратить меня в идиота, одержимого манией преследования?
Потому что, хоть убейте меня, но я не пойму, какую цель можно было преследовать, проверяя меня подобным образом!
Может быть, они думали, что, если я хардер, то кинусь очертя голову выявлять и карать виновных в уничтожении цветов? Или, напротив, если я спокойно отнесусь к этому варварству, то значит, я лишь скрываюсь под маской вдовствующего сентименталиста Алекса Винтерова?..
Додумать мне не дает чей-то знакомый голос, который раздается за моей спиной.
— Ай-яй-яй-яй! — причитает он. — Похоже, Алекс, по вашему дому пронесся миниатюрный смерч-торнадо!..
Стараясь не делать резких движений и вообще дышать носом, я оборачиваюсь и невольно застываю, как вкопанный.
Позади меня стоит не кто иной, как Гер Алкимов.
Он смотрит на меня невинно, как младенец. Обвинять его в том, что это он устроил варфоломеевскую ночь для моих растений, было бы равносильно, ввиду отсутствия доказательств, клевете.
— Как вы сюда попали? — тем не менее, спрашиваю я.
— Очень просто, — удивленно откликается цветовод. — Шел мимо, решил заглянуть к вам на огонек, вижу — а входная дверь открыта… Не дай Бог, думаю, что-то случилось с нашим Алексом…
Вроде бы дверь я закрывал за собой, но поклясться в этом на Библии, естественно, уже не могу. Впрочем, теперь это не имеет никакого значения. Быстро же работает этот торгово-артистический тандем!.. Такое впечатление, что они поставили перед собой задачу завершить возню со мной до восхода солнца.
Пока эти мысли мелькают у меня в голове, вслух я старательно кляну тех сволочей, что учинили погром в моей “оранжерее”. Мне не требуется особо распалять себя, поскольку я и в самом деле возмущен этим варварством. Уголком глаза я пытаюсь определить, задевают ли мои ругательства душу моего собеседника или только забавляют его. Однако, Алкимов невозмутим, как мраморный сфинкс, в нужных местах он даже согласно кивает и цокает языком.
Наконец, я решаю, что достаточно отвел свою душу, покидаю разгромленную спальню и предлагаю своему непрошеному гостю что-нибудь из выпивки. В стенном шкафу, под ворохом одежд, у меня хранится бутылка отличного виски — конечно, если ее не умыкнули злоумышленники.
Однако мой ночной гость наотрез отказывается от виски, пива, кофе и чая, хотя и не выказывает желания оставить меня наедине с переживаниями по поводу гибели цветочных ростков.
Наоборот, он усаживается в единственное кресло, которое стоит у стены напротив окна, с таким видом, будто собирается ночевать в нем.
Я сажусь на стул. Голова моя раскалывается не то от перенесенной взбучки, не то от обилия новых впечатлений. Правый глаз заплывает свеженьким синяком, а в живот словно вставили острый раскаленный кол. Но Алкимов даже не удосуживается спросить, кто это меня так разукрасил, и такая вызывающая незаинтересованность, на мой взгляд, равносильна немому признанию.
— Вы уже сообщили в жандармерию? — наконец, осведомляется мой визави.
— О чем именно? — лукаво спрашиваю, в свою очередь, я его.
Он неопределенно поводит рукой вокруг себя.
— Ну, вот об этом… Будете жаловаться жандармам или нет?
— А вы считаете, стоит?
Гер пожимает плечами: мол, дело хозяйское.
— Вообще-то, в нашей округе жандармерия давно потеряла нюх, если можно так сказать, — помолчав, сообщает он. — Я думаю, что ваших хулиганов они не найдут.
Еще бы, думаю я.
— Ну, почему же, — слабо протестую я. — Должны же были остаться какие-то следы… отпечатки пальцев, волосы, может быть, кто-то из них плюнул в прихожей!.. Я где-то читал, что инвестигаторы по слюне нынче могут определить всё о человеке, в том числе даже воссоздать его портрет!..
Алкимов пренебрежительно машет рукой:
— Так то инвестигаторы, уважаемый Алекс! А вы уверены, что они захотят возиться с какими-то там губителями растений? — (Несколько странное высказывание для заядлого цветовода, но я делаю вид, что не замечаю оговорки своего собеседника). — Впрочем, смотрите сами… Я-то ведь решил к вам заглянуть совсем по другому поводу, уважаемый Алекс.
Интересно, что за дело может привести одного человека к другому домой посреди ночи, если они видятся чуть ли не каждый день?
— Я вас слушаю, Гер, — говорю я, чтобы подбодрить умолкнувшего цветовода. — Только, извините, нельзя ли покороче? У меня просто глаза слипаются — так спать хочется… Что-нибудь насчет цветов? Прибыла очередная партия гладиолусов? Или в вашем магазинчике зацвел столетний кактус?
Но Гер даже не улыбается, пристально глядя на меня.
— Вы помните наш разговор о гипотетической возможности изменения своей судьбы, Алекс? — спрашивает он. — Помните?
Еще бы мне не помнить!.. Я послушно киваю, хотя меня так и подмывает уточнить, что разговор этот состоялся у меня не с Алкимовым, а с его приятелем Молниным и всего лишь несколько часов назад. Видимо, эта парочка настолько неразлучна, что способна обмениваться мысленными сообщениями невзирая на расстояние…
— Так вот, Алекс, — продолжает невозмутимо Алкимов. — Я хочу открыть вам один секрет… Только обещайте мне, что никогда и никому не проговоритесь, ладно?
Наверное, мой собеседник не собирается надеяться лишь на мое честное слово, и если дальнейшие события покажут, что он ошибся, обратившись ко мне, то в ход может быть пущен портативный, но достаточно мощный гипноизлучатель. Как это было почти в моем присутствии в аэропорту “Земля-3” полтора месяца назад…
Я заверяю Алкимова в том, что всегда считал молчание самым драгоценным металлом, и он продолжает:
— Дело в том, что возможность менять свою жизнь, вносить в нее какие угодно коррективы, не так давно перешла из разряда гипотетических в самую что ни на есть реальность… Нашлись светлые умы, которые создали миниатюрную машину времени, позволяющую каждому вернуться в свое прошлое… Вы мне верите?
В моем мозгу лихорадочно прокручиваются сотни вариантов своей реакции, но в конце концов я решаю остановиться на том, который более всего подобает человеку, что совсем недавно потерял жену и детей. Недоверчивость, смешанная с затаенной надеждой на чудо…
— Всё это — пустые разговоры! — машу рукой я. — Если вы хотите разыграть меня, уважаемый Гер, то лучше давайте на этом и остановимся. Все-таки уже поздновато для шуточек — ночь на дворе… А если вы и в самом деле умудрились где-то пронюхать о том, что творится в секретных лабораториях, то это, конечно, интересно, но мне, честно говоря, от этого ни жарко, ни холодно!.. Кто знает, может, у нас еще и не то научились делать, только мы-то — люди маленькие, и разве нам светит попользоваться новшествами прогресса? Да если бы даже какой-нибудь профессор открыл бессмертие, то едва ли его открытие дошло бы до простых смертных!.. Ну, посудите сами: кому мы нужны, а? Это президентам, высокопоставленным шишкам да гениям такие штуки достанутся в первую очередь, а на нас власти рукой махнут! Это только на бумаге мы все равны, да в церкви об этом красиво поют, а на самом деле!..
Я еще раз машу рукой и отворачиваюсь.
Однако мой поздний гость вовсе не собирается униматься.
— Что ж, ваш скептицизм можно понять, уважаемый Алекс, — бормочет он, покачивая головой. — Но я отнюдь не шучу и завел этот разговор не просто так…
Как и полагается, я вскидываю резко голову и впиваюсь в него взглядом.
— Не шутите? — переспрашиваю я, словно не веря своему слуху. — Уж не хотите ли вы сказать, что эта самая машина времени стоит в подвале вашего магазинчика?!.. Неужели вы думаете, что я поверю, будто подобное устройство может уместиться в…
И тут Алкимов небрежно извлекает из кармана серую коробочку размером с портативный голо-плеер и кладет ее на журнальный столик, который находится между нами, так что я вынужден заткнуться на полуслове.
Теперь я должен поступить, как любой нормальный человек, испытывающий любопытство по отношению к незнакомой технике. Я даже не спрашиваю разрешения. Я просто протягиваю руку, беру серую коробочку и принимаюсь разглядывать ее со всех сторон.
Впрочем, ничего особенного она из себя не представляет. Довольно увесистый, словно в него наложили свинца, ящичек, похоже, изготовленный целиком вместе с содержимым. Во всяком случае, не видно ни винтов, ни швов, ни других крепежных устройств на корпусе… Сбоку, как и у любого плеера, имеется несколько разноцветных точек сенсоров управления. Я подношу коробочку к своему уху и встряхиваю ее, словно часы, но из нее не доносится ни звука.
Алкимов, глядя на меня, усмехается.
— Можете не сомневаться, уважаемый Алекс, — говорит он. — Это та самая “машина времени”, о которой мы с вами говорили… Только называется она “регр”… аббревиатура от слова “регрессор”, что в переводе с латыни означает “возвращатель”… Вот эта штука и будет возвращать вас в прошлое.
Я решительно кладу “регр” обратно на столик и ехидно говорю:
— Что ж, если вы, уважаемый Гер, решили произвести на меня впечатление, то вы его произвели… не важно, какое… Я мог бы вам поверить, но остаются два нюанса… может быть, они покажутся вам несущественными, но для меня, знаете ли, это имеет огромное значение. Во-первых, где гарантия, что эта мыльница, которую вы набили железками и старыми микросхемами, а потом запаяли вакуумной сваркой, работает как машина времени? Чем вы докажете ее работоспособность?
Поскольку мой собеседник хладнокровно взирает на меня, явно не собираясь отвечать на мои выпады, то я продолжаю:
— А во-вторых, даже если всё обстоит так, как вы утверждаете, и эта штука действительно представляет собой секретный чудодейственный прибор, то сколько вы за него просите? Мне, наверно, такие деньги, которые может стоить этот ваш… “регр”, да?.. и во сне никогда не снились!.. Так что вы пришли не по адресу, уважаемый Гер, забирайте вашу хреновину и давайте считать наш разговор недоразумением, а сделку — несостоявшейся, идёт?
— И всё? — спрашивает Алкимов, когда я умолкаю.
— А вам этого недостаточно? — ворчу притворно-сердито я.
— Хорошо, тогда я отвечу на ваши вопросы. Гарантий функционирования прибора мы вам не даем и, как вы правильно подметили, дать не можем. — (Отрадно, что он перешел на вещание от первого лица множественного числа, поскольку дает надежду на то, что за этот кончик потом можно будет что-нибудь вытянуть). — Здесь будет то же самое, как в отношении бога: либо вы веруете в него, либо — нет… то есть, либо вы доверяете нам, либо — нет, и это ваше священное право… Никто не заставляет вас против вашей воли пользоваться “регром”. Хотя, позволю себе заметить, разве вы не больше рискуете, покупая, скажем, у кого-то с рук подержанный аэр или турбокар?
— Лично я предпочитаю приобретать такие вещи в официальных торговых заведениях, — возражаю я, но мой собеседник опять пропускает мои слова мимо ушей.
— Что же касается цены, то, я надеюсь, вас устроит вот такая сумма? — не без иронии осведомляется Алкимов и называет цифру, которая, действительно, явно не соответствует сути чудесного прибора. — В принципе, мы могли бы вообще раздавать эти устройства бесплатно каждому желающему, но иногда возникают кое-какие организационные расходы, так что мы решили установить хотя бы чисто символическую плату… Как правило, эта цена устраивает даже самых малоимущих граждан.
— Вот вы говорите: “мы” да “мы”, — прерываю его я. — И кого же вы представляете? Или это тоже тайна?
— Естественно, — усмехается он. — Понимаете, наша деятельность продиктована искренним желанием помочь людям… особенно таким честным рядовым гражданам, как вы, уважаемый Алекс. Но беда в том, что в мире слишком много сил, которые стремятся помешать тем, кто сеет семена добра… — (Например, хардерский Щит, мысленно уточняю я.) — Вы только представьте, Алекс, что произойдет, если мы официально объявим о нашем открытии! Рухнут целые финансовые и торговые империи, многие вещи станут ненужными, и вообще человечество будет не тем, каким было раньше. Наверняка найдутся желающие завладеть чудо-приборами, и для этого они не пожалеют ни средств, ни жизней многих людей!.. А завладев, начнут распоряжаться “реграми” так, как вы уже и сами предполагали, только в отношении бессмертия…
— Да, но… — словно колеблясь, чешу я машинально свой затылок. — Разве это не преступно — торговать таким товаром из-под полы? И как вы определяете, кому можно продать “регр”, а кому — нет? Что, делите человечество на “достойных” и “недостойных”?
Алкимов устало протирает рукой глаза.
— Не знаю, — говорит, наконец, он. — Может быть, это и незаконно. Не буду спорить с вами, Алекс… Но разве не лучше так помогать хоть кому-то, чем вообще не помогать никому? И разве лично вам так уж важно, кто еще, кроме вас, пользуется “реграми”? Ведь речь-то сейчас идет о том, принимаете вы наше предложение или нет. Так что давайте не будем изощряться в отвлеченных рассуждениях, а по-деловому решим наш вопрос… Да или нет?
Вот теперь надо сыграть так, чтобы ни одной фальшивой нотки во мне он не заметил.
Для этого надо закрыть лицо руками, наклониться вперед и посидеть этак несколько секунд, раскачиваясь из стороны в сторону. Затем встать, пройтись взад-вперед, натыкаясь на журнальный столик и что-то бормоча себе под нос. Подойти к окну и уставиться невидящим взглядом во тьму, словно надеясь прочесть на невидимом полотне ответ на мучающий тебя вопрос. Наконец, резко повернуться к своему собеседнику, ударить кулаком одной руки по ладони другой, вскричать с отчаянием и мольбой:
— Господи!.. Ну конечно же я согласен, только… Только я очень боюсь, Гер!.. Может, это всё мне снится, а? Ну, скажите же, что это — сон!..
Алкимов раздвигает в улыбке губы и качает головой.
— Нет, — говорит он. — Это вовсе не сон, уважаемый Алекс…
* * *
Перед тем, как Гер Алкимов покидает мой дом, я борюсь с невольным искушением навалиться, скрутить его и устроить образцово-показательный допрос насчет того, кто же скрывается за этим кратким, но емким местоимением “мы”. Но я справляюсь с этим искушением. Так работать можно было бы, если бы передо мной стояла бы задача вывести на чистую воду каких-нибудь заурядных грабителей или подпольных торговцев оружием. Однако с “регродилерами”, если можно их так окрестить, эти методы бесполезны.
Во-первых, еще не доказано, что мне дали настоящий “регр”. А вдруг речь идет всего лишь о заключительной проверке? И тогда Алкимов, Молнин и компания, осклабившись, похлопают меня по плечу со словами: “И как тебе не стыдно, Алекс, быть таким наивным? В твоем возрасте пора бы научиться распознавать шутки, дружок!”… И тогда всё пойдет насмарку, потому что я навсегда буду вычеркнут из списка потенциальных клиентов.
Во-вторых, даже если прибор и настоящий, то этим тайным торговцам счастьем ничего не стоит в любой момент отнять его у меня. Если я выкину какой-нибудь фортель, кому-то из них достаточно вернуться в наиболее подходящий момент и предупредить своего напарника о том, что я за фрукт…
И в-третьих, я ловлю себя на мысли, которой ранее не мог ожидать от себя. Словно чей-то коварный голос нашептывает мне: “А может быть, тебе и вправду воспользоваться “регром”, а? Ведь это такой великий шанс начать всё сначала, всю жизнь — практически с нуля!.. Что, если тебе испытать прибор на самом себе, Даниэль? Вернешься туда, куда захочешь — и всё у тебя будет по-другому. Ты больше не совершишь ни глупостей, ни ошибок, от тебя ни разу не отвернется удача, и ты никогда не будешь страдать от одиночества и разных бед!.. Если захочешь, ты даже можешь прожить свои тридцать лет по-другому — не как хардер, а как обычный человек… Разве ты недостоин обыкновенного человеческого счастья и обыкновенной человеческой судьбы, Даниэль?”…
Но я тут же слышу насмешливый голос, принадлежащий очень далекому и очень уважаемому мною человеку: “Я же предупреждал вас, Лигум… Это всё из-за того, что у вас теперь нет искейпа. Сами того не замечая, вы всё больше будете становиться просто человеком и всё больше будете переставать быть хардером. Человечность, хотя это и не болезнь, слишком заразительна, Лигум, поверьте мне”…
Я сажусь в кресло, где еще недавно сидел один из тех, за кем я охочусь, беру к себе на ладонь “регр”, словно диковинного зверька, и смотрю на него так, будто хочу взглядом проникнуть под его несъемный корпус.
Если верить Алкимову, то для того, чтобы “регр” в дальнейшем подчинялся только мне, необходимо поднести его к голове и, нажав на синюю точку-сенсор, удерживать до тех пор, пока он не настроится на волну моего сознания. После этого стоит лишь нажать на красную точку и подумать о том, в какое время ты хотел бы перенестись — и ты окажешься в той точке пространственно-временного континуума, где ты уже находился раньше. Но на этот раз ты будешь знать, что с тобой произойдет… Если ты вернулся в тот день, когда тебе исполнилось десять лет, то физически ты вновь станешь ребенком, а сознание твое будет содержать опыт и знания взрослого человека. Правда, длиться эта “двойственность” будет недолго. Как только ты поступишь по-другому, чем когда-то поступал однажды, то прожитые тобой годы, со всеми радостями и несчастьями, приобретениями и ошибками, победами и поражениями, надеждами и разочарованиями, исчезнут, словно их стерла в твоей голове запущенная кем-то программа удаления ненужных файлов, и ты благополучно забудешь свое будущее — до следующего пользования “регром”…
Правда, есть во всем этом один нюанс, который я так и не смог прояснить для себя в беседе с Алкимовым. Дело в том, что “регр”, если так выразиться, — устройство многоразового пользования. И он каким-то образом перемещается в прошлое вместе с сознанием своего владельца, так что в последующем человек может неоднократно менять свои поступки, пробовать и экспериментировать над своей судьбой, как ему угодно… Но куда при этом девается материальное тело обладателя “регра”? И как быть с тем парадоксом, который неизменно возникает при попытке вникнуть в сущность путешествий во времени — в частности, если человек, воспользовавшись “регром” для изменения линии своей судьбы, утратил знание о своем будущем, то как при этом он сохраняет знание о том, что такое “регр” и как им надо пользоваться? (Гер на эти вопросы с моей стороны только усмехался, а потом сказал: “Слушайте, Алекс, ну что вы ко мне пристали? Думаете, я сам придумал “регр”?.. Или вам не все равно, за счет чего выполняются ваши желания — черной магии или квантовой физики?”)…
Ну и ладно.
Лучше поразмыслим, кроется в нежданном подарке моих противников какой-нибудь подвох или нет. Да, хочется надеяться, что ты с блеском выдержал все “практические тесты” на пути к заветному приборчику, а если предположить, что ты ошибаешься?..
Что, если за время пребывания в домике в твое отсутствие Алкимов и компания успели не только порушить твой “комнатно-садовый участок”, но и установить в разных местах скрытую аппаратуру наблюдения, и сейчас, ухмыляясь, следят за тобой?
И стоит тебе сделать неверный шаг, полагая, что ты остался в полном одиночестве, как вся твоя беседа с владельцем цветочного магазинчика автоматически уплывет в небытие, а вместо “регра” у тебя останется лишь несбыточная надежда когда-нибудь получить его…
Эта мысль меня заставляет покрыться холодным потом.
Так, ну а как же, по Их мнению, я должен сейчас поступить?
Во всяком случае, не пытаться влезть в прибор с помощью отвертки и пассатижей. Алкимов честно предупредил, что при нарушении герметичности корпуса начинка “регра” в считанные доли секунды выгорает, не оставляя ни малейшей зацепки для возможных экспертиз и анализов…
Не стоит также обращаться, например, в жандармерию или инвестигацию с заявлением о том, что тебя с неизвестными целями хочет прибрать к рукам банда мошенников и аферистов.
Скорее всего, если я — действительно обычный строитель жилых модулей из биоэмбрионов в венерианских джунглях, то должен прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик, переместиться в тот день, когда вся моя семья подхватила вирус страшной венерианской болезни, чтобы предотвратить беду.
Наверное, именно этого будут ждать мои противники, прильнув к голо-экранам.
Что ж, не следует их разочаровывать.
Я подношу к виску “регр” и застываю. В памяти моей совсем некстати всплывает картинка из недавнего прошлого, когда человек по фамилии Шерманов попытался при мне запустить “регр”, не ведая, что взлетит на воздух.
Эх, был бы у меня сейчас искейп!..
Паника моя, однако, улетучивается в тот момент, когда я соображаю, что Алкимову и его сообщникам незачем было бы умерщвлять меня столь сложным способом. Если бы они подозревали меня в двойной игре, то просто-напросто не вручили бы мне прибор, вот и всё…
Я нажимаю синюю выпуклость на ребре “регра” и закрываю глаза.
Никаких спецэффектов не следует. Ни гудения, ни ослепительных вспышек, ни нагрева корпуса… Всё это поначалу дает мне основания предположить, что мне подсунули не “скульптор судьбы”, а кучу железок в спектролитовом корпусе.
Но проходит несколько секунд, и я убеждаюсь в том, что прибор все-таки действует.
Каким-то образом я знаю, что он действительно доставит меня в любую точку моей прошлой жизни.
Но при этом мне становится известно еще кое-что. Я не имею представления, откуда взялось это знание, но я уверен, что это так… Видимо, действие прибора в значительной степени основано на телепатической связи между ним и его владельцем, а раз так, то значит, “регр” сам предупреждает будущего хозяина о своих возможностях.
Прибор, который я держу в руке, вовсе не рассчитан на многократное употребление. Он предназначен лишь для одного-единственного включения. После этого его можно будет выбросить на свалку. Как одноразовый шприц. Как использованное “средство для безопасного секса”…
Этот подлец Алкимов все-таки решил надуть меня! Видимо, не имея достаточного времени для тщательной проверки моей личности, но пылая желанием оказать добрую услугу бедняге Алексу Винтерову, этот псевдо-цветовод решил, как в пословице, догнать двух зайцев сразу. Замысел его был прост и эффективен. Надо дать мне прибор, рассчитанный всего на одно включение — и дело с концом!..
Если я — действительно Винтеров, то, запустив прибор, решу свои проблемы — и дело с концом!.. Но если я — “подставка”, этакий живой червяк на крючке, запущенный, чтобы выловить хозяев “регра”, то либо я трачу предоставленную мне возможность и лишаюсь того, за чем охотился, либо…
Либо — что?
Они убьют меня? Отберут прибор, если, предположим, я попытаюсь удрать из городка со своей добычей?
Хороший вопрос.
А ответ на него придется добывать чисто практическим способом, так называемым методом “ненаучного тыка”. Другого выхода в этой ситуации я не вижу. Не могу же я потратить один-единственный шанс, который мне предоставлен, на то, чтобы переместиться в свое прошлое!.. Конечно, экспертизу можно было бы провести и на неработоспособном приборе, но вдруг эти сволочи запрограммировали “регр” на самоуничтожение, так сказать, по истечении его “моторесурса”?!..
“На всякий случай, — решаю я, принимаясь за осуществление своего плана, — следует постоянно держать “регр” при себе, и если вдруг Они попытаются отобрать его у меня, можно будет катапультироваться у них из-под носа — хотя, конечно, лучше бы такой необходимости не возникло”…
Я мечусь по комнате, собирая свои нехитрые пожитки в небольшую сумку — самое основное, ведь большая часть барахла Алекса Винтерова мне никогда уже не пригодится — и сжимая в потной ладони “регр”. Мысленно я уже определил ту точку, в которую надо переместиться. Это не такое уж далекое прошлое…
Я собираюсь вернуться в тот момент, когда только приступал к своему расследованию. В зал ожидания космопорта “Земля-3”, где мне в первый и последний раз удалось увидеть, как вербуют своих клиентов “регродилеры”.
Я пройду тем же путем, которым шел в поисках “регров”, но теперь я буду умнее и осторожнее и постараюсь не допустить тех ошибок, из-за которых погибли люди. Может быть, тогда мне потребуется больше времени и усилий, чтобы приблизиться к своим противникам, но это будут мои личные проблемы …
Вдруг до меня доходит, над чем я раздумываю, и осознание этого обжигает будто огнем. Я как подрубленный валюсь в кресло и тупо разглядываю серую коробочку, зажатую в моей руке.
Так вот в чем заключается опасность, которую несет людям этот страшный прибор!..
Если уж я, хардер, незаметно для себя, начинаю поддаваться искушению одним нажатием кнопки достичь всего, о чем мечтал и за что боролся — и неважно, идет ли речь о выигрыше в лотерею или о спасении человечества — то что тогда говорить о всех остальных? Да любой, не задумываясь, использовал бы этот чудо-приборчик для достижения счастья и благополучия и был бы до конца своей жизни бесконечно благодарен его создателям!..
Вот они и пользуются — жадно, слепо, не думая ни о возможных побочных явлениях, ни о ближних, ни о потомках…
И теперь я отчетливо понимаю: если промедлить еще хотя бы пару лет, то “регры” расползутся по всей планете, и тогда вообще невозможно будет остановить это нашествие серых силикетовых крыс…
Клянешься ли ты, Даниэль, сделать всё, чтобы этого не произошло?
Конечно, клянусь — куда же мне деться?..
Я ведь по-прежнему — хардер!