Рамиров набрал на клавиатуре адресный код редакции и отправил текстовый файл по каналу электронной почты.

Приняв через несколько секунд подтверждение, что файл получен, он выключил свой компьютер, который был настолько изношен, что во время работы тарахтел, как трактор, и некоторое время сидел, ничего не делая.

Потом подошел к окну, обозрел унылую панораму залитых полуденным солнцем улиц и крыш, с видом на высоченную башню-посадочную площадку для «джамперов», и неожиданно понял, что душу начинает разъедать язва одиночества, против которой немедленно следует найти какое-нибудь действенное средство.

Он полез в нижний ящик книжного шкафа, извлек оттуда бутылку с остатками виски недельной давности и с мрачной решимостью проглотил затхлую жидкость прямо из горлышка. Потом провел пальцем по толстому слою пыли на корешках книг.

Читать, однако, что бы то ни было сейчас не хотелось.

Засунув руки в карманы джинсов, почти насквозь протертых выше колен, а потому предназначенных исключительно для ношения в домашних условиях, он покружил по комнате, но облегчения не почувствовал.

На глаза попался тиви-бокс, и Рамиров щелкнул клавишей. Время для просмотра телепрограмм с целью развлечения явно не наступило, потому что почти все каналы транслировали общеевропейскую информационную программу, почему-то носившую траурное название «В последний час».

Новостей было мало, а хороших — еще меньше. Создавалось впечатление, что составители программы руководствовались принципом «Чем хуже — тем лучше»…

В Лондоне по неизвестной причине взлетел на воздух знаменитый музей восковых фигур мадам Тюссо. Полиция усматривала в этом действия маньяка-одиночки или теракт Ирландской Республиканской Армии, приуроченный к столетней годовщине трагедии в Ольстере…

В Польше бандой «эксов» разгромлена штаб-квартира местного филиала ЮНПИСа, при этом уничтожена часть хранившихся там досье на бывших генералов польской армии…

В России опять сгорел один из цехов бывшего «номерного завода», в последнее время специализировавшегося на выпуске алюминиевых кастрюль. Проницательные эксперты предполагают, что там тайно производились взрывчатые вещества для нужд террористических и экстремистских группировок…

В Интервиле состоялась очередная манифестация общественности под лозунгом «За мир без оружия и без армий». Не обошлось без провокаций со стороны фашиствующих молодчиков, в результате чего несколько десятков мирных жителей получили ранения…

Рамиров выключил тиви-бокс и посидел, собираясь с мыслями.

Горько сознавать, что ты был в числе тех, из-за которых и заварилась вся эта кровавая каша. И хотя ты не ведал, что творил, но, в сущности, именно твоими руками была взорвана спокойная, размеренная жизнь сотен тысяч, миллионов людей. Главное — теперь уже поздно что-либо сделать, но значит ли это, что можно и нужно сидеть сложа руки?..

Нет-нет, думал Рамиров, пусть теперь мир делает, что ему вздумается. Меня ничего не касается, больше ни за какие коврижки никто не заманит меня участвовать в этих, совсем не забавных, игрищах…

И вообще: хватит уже изводить себя. Вот твое рабочее место — работай! И не ной, слышишь?..

Он открыл потайной ящик письменного стола и извлек оттуда пачку писчей бумаги. Только одно могло спасти от угрызений совести, очередного запоя, пытки одиночеством и надвигающейся шизофрении: работа, причем не такая, за которую платят, а, что называется, «для души».

Это была книга, которую Ян писал, когда ему становилось совсем скверно. В ней описывались действительные события, свидетелем и непосредственным участником которых Рамиров оказался несколько лет назад, но писал он ее как художественную прозу, заранее обреченную на неопубликование. В книге излагалась правда о событиях недавнего прошлого, и правда эта никак не соответствовала настроениям нынешнего общества. Рамиров предполагал, что, если он попытается издать эту рукопись сейчас, то имя его будет навеки проклято многомиллионным общественным мнением, которое обвинит его в гнусной клевете и очернении действительности, и придется тогда ему, как это было в прошлом веке с неким Рухди, жить инкогнито до конца своих дней…

Гнев толпы — страшная вещь.

И, тем не менее, когда-нибудь неприятная правда обязательно понадобится. Хотя бы для истории.

Рамиров раскрыл заветную папку и бегло просмотрел исписанные листы. Сюжет его тайного опуса был не таким уж сложным. Местами он даже выглядел наивным, но разве не наивен был весь мир тогда, три года назад, поверив кучке авантюристов?

Это было время, когда ЮНПИС представлял собой хотя и мощную, но чисто общественную организацию борцов за «юниверсал пис» — мир во всем мире. Хотя уже тогда его акции протеста против военной системы и гонки вооружений вызывали большой фурор в мире. То горстка энтузиастов, тайно проникшая на территорию военной авиабазы Европейского Сообщества, прикует себя цепями к шасси стратегических бомбардировщиков с крылатыми ракетами на борту. То многотысячная сидячая забастовка на Елисейских Полях на несколько дней нарушит уличное движение в центре французской столицы. То безутешные солдатские матери, потерявшие своих сыновей, выведут детей младшего возраста под кремлевские стены с плакатами: «Дяденьки министры, не берите нас в армию!»…

Помимо организации подобных публичных выступлений, ЮНПИС, однако, вел и широкую нелегальную — «оперативную», по его терминологии, — деятельность, о которой мало было известно кому бы то ни было, кроме, разумеется, заинтересованных лиц. Агенты ЮНПИСа проникали в различные государственные структуры, внедрялись в армейскую среду, где вели активный сбор информации, которая проходила впоследствии трансформацию в материал для пропаганды, а иногда — и в дезинформацию. Уже в те времена руководство «борцов за мир» не гнушалось такими методами борьбы. Жаль только, что большинство рядовых сотрудников об этом не имело представления…

Итак, объектом очередной операции ЮНПИСа становится одна из воздушно-десантных бригад Объединенных вооруженных сил Евронаций, принимающая участие в очередных крупномасштабных учениях. В эту бригаду под видом корреспондента молодежной газеты засылается X, штатный сотрудник ЮНПИСа, имеющий многолетний опыт оперативной работы и знакомый с армией не понаслышке, а по военному конфликту в Пандухе. Он получает разрешение армейского руководства сопровождать группу десантников в ходе выполнения ими в рамках учений задания, предусматривающего высадку в тылу «противника», выход к Центру управления огнем ракетных батарей и уничтожение оного. Задача, которую ему поставили в ЮНПИСе, более неопределенна, но до поры, до времени X об этом не задумывается, легкомысленно полагая, что начальству виднее…

Странности начинаются с момента десантирования. Милитары, которых сопровождает Икс, оказывается, судя по всем признакам, в реальной боевой обстановке. На каждом шагу встречаются зловещие приметы войны: трупы солдат, развороченные снарядами танки, колонны военнопленных, сожженные дотла населенные пункты… Командир десантников, бравый филд-лейтенант со странной фамилией Бикофф, принимает решение любой ценой выполнить полученное задание, полагая, что оно теперь возводится в ранг боевого.

Но враги не дремлют и устраивают самую настоящую охоту за парашютистами. В результате, когда до ЦУОРБа — рукой подать, из всего личного состава группы в живых остается лишь «корреспондент». В порыве патриотических чувств он решает выполнить долг своих погибших спутников и уничтожить Объект.

Ему удается с подозрительной легкостью проникнуть внутрь ЦУОРБа, но именно там иллюзия улетучивается, и он тычется носом в несомненный факт: никакой войны нет и не было, идут обыкновенные учения. Подчиненные лейтенанта Бикоффа живы и здоровы, они и не подозревают, что их «убили».

Иксу не дает сойти с ума гипотеза, выдвинутая начальником оперативного отдела ЮНПИСа Николем Брилером, которая в дальнейшем играет такую же роль в борьбе с «милитаризмом», какую когда-то играл булыжник в руках бунтующего пролетариата. По версии Брилера, милитары с помощью специального спутника и сложного оборудования устроили нечто вроде гигантского психотренажера, предназначенного для гипнотического внушения реальной боевой обстановки военнослужащим, принимающим участие в учениях и маневрах.

Дальше события развиваются в духе социального кошмара. Над высшим военным руководством Сообщества устраивается суд, начинается массовый процесс «демилитаризации», в ходе которого сотни тысяч еще вчера позарез необходимых обществу, владеющих дефицитнейшими специальностями «защитников Отечества» оказываются выплеснутыми на «свалку истории», по популярному в прошлом выражению апологетов социальных потрясений.

Все бы хорошо, и нашему славному Иксу еще бы долго трудиться на стезе борьбы с начинающими огрызаться и требовать равноправия в обществе бывшими милитарами — «эксами». Если бы в один прекрасный день в его руках не оказались документальные доказательства того, что вся вышеописанная психоделика на самом деле осуществлялась самим ЮНПИСом под грифом строжайшей секретности.

После решающей беседы-«разборки» со своим шефом, в которой над «i» ставятся окончательные точки, возмущенный Икс уходит из ЮНПИСа. Правда, вовремя уничтожив единственный документ, находившийся в руках Икса, Брилер лишает его возможности на прощание «хлопнуть дверью», в смысле — выступить с разоблачениями в средствах массовой информации…

В творческом процессе для Рамирова самое главное было сдвинуться с некоей «мертвой точки», вероятно, обусловленной прирожденной леностью человеческого мышления. Во что бы то ни стало надо было преодолеть тот начальный этап, когда не нравится качество бумаги, на которой пишешь; когда подолгу раздумываешь, какой из синонимов выбрать для оформления своей мысли; когда, наконец, начинаешь сомневаться в грамотности своего изложения: говорится ли так в том языке, на котором мараешь бумагу, или нет? Стоит пройти через эти муки творчества — и потом только успевай отбрасывать исписанные листы, кляня свою руку за то, что она не поспевает за мыслью… Правда, на следующий день, читая эти строки, ты понимаешь, что работа была сделана, что называется, «в корзину», но основа для последующего этапа все же есть…

От работы Рамирова оторвало вторжение госпожи Лэст. Предвестником вторжения послужил скромный, даже можно сказать — застенчивый стук в дверь. Такой стук вызвал бы у неискушенного человека ассоциацию с образом тихонькой старушки в белоснежном переднике, сложившей ручки на груди и умильно улыбающейся собеседнику. Но только не у Рамирова. Открывая дверь, Ян внутренне приготовился к ураганному словесному артналету и натиску в духе старопрусского лозунга «Дранг нах остен». И, как это ни было печально, не обманулся в своих прогнозах.

Мадам Лэст ворвалась в номер разъяренной и бесформенной грудой неопрятных платьев, кофт и обильной плоти. Мадам Лэст с места в карьер взвыла раненой волчицей, что у некоторых постояльцев хватает совести проживать в ее пансионе, не внося своевременно плату. Мадам Лэст напомнила этим самым «некоторым», что, хотя они бесстыдно пытаются обвести ее, несчастную генеральскую вдову, вокруг пальца, пусть они не надеются!.. Мадам Лэст посулила любителям бесплатного пользования благами цивилизованной жизни самые мрачные перспективы, начиная от физической расправы с последующим выставлением жертвы на улицу и кончая вызовом полиции и последующим гниением должника в тюрьме.

По трехлетнему опыту проживания под крышей у «несчастной генеральской вдовы» Рамиров знал, что в подобной ситуации хозяйке пансиона лучше не перечить: рано или поздно, арсенал нелестных эпитетов — очевидно, почерпнутых госпожой Лэст из лексикона своего покойного мужа, — должен был исчерпаться.

Когда такой момент наступил, он лаконично и смиренно заверил мадам Лэст, что не позднее восемнадцати нуль-нуль сегодняшнего дня передаст ей все причитающиеся с него деньги. То ли военная точность формулировок, использованных Рамировым, поколебала чувствительное сердце вдовы милитара, то ли в глубине души хозяйка пансиона опасалась потерять постояльца, не причиняющего, в отличие от других, особых хлопот, но она гаркнула:

— Ладно, ладно!.. Обещанного три года ждут! Иди завтракать, остолоп! Или тебе особое приглашение требуется?!

После чего, окинув цепким взглядом комнату и неуклюже стибрив со стола початую пачку сигарет, хозяйка ретировалась, как говорится у летчиков, «производить разбор полетов» с другими жильцами.

Вскоре надсадный глас мадам Лэст послышался где-то в недрах правого крыла пансиона, где кто-то накануне, судя по эпитетам, посмел заявиться «под просто-таки жирной мухой» в сопровождении нескольких разнузданных девиц и подозрительных типов и устроил «вакханалию, превзошедшую все рамки приличия»… В ответ, явно оправдываясь, громко заорали, зазвенели пустые бутылки, покатились какие-то жестянки…

Рамиров с облегчением вздохнул и проследовал на завтрак.

В небольшой столовой, располагавшейся на первом этаже пансиона, было малолюдно и приятно пахло. За одним концом шаткого обеденного стола, тянувшегося по всей длине комнаты, восседали, уплетая макароны с голубцами, двое скупщиков краденого, обитавших в тридцатом номере, а за другим концом стола имелась личность без определенных занятий Пол Макарчук. Судя по оттенку пустой тарелки, стоявшей перед Макарчуком, он только что расправился с изрядной порцией винегрета. В руках у Пола была газета на английском языке, которую он читал, беззвучно двигая сочными, красными от винегрета, губами.

Пока Рамиров заказывал у разносчика Эдди яичницу с беконом и кофе, Пол, видимо, успел осилить передовую статью и решил поделиться впечатлениями с Яном.

— Вот сволочи, а? — сказал он, просматривая страничку карикатур, где, как и в других печатных изданиях, вот уже несколько лет по инерции зубоскалили над пресловутой тупостью людей в погонах. — Читал?

— Нет, — признался Рамиров. — А в чем дело? Что там на этот раз стряслось?

— Пассажирский аэробус в Альпах эти сволочи грохнули, вот что! — гневно воскликнул Пол и от волнения полез за сигаретами. — Двести с лишним душ погубили, в том числе — десять членов экипажа!

— Каких сволочей ты имеешь в виду? — спросил Рамиров. — Лично мне известны в этом качестве многие…

Пол поперхнулся табачным дымом.

— То есть: как — какие?!. «Бывшие» это все подстроили, наверняка — их рук дело! Сколько лет они воду мутят, жить народу спокойно не дают своими выходками, и куда только правительство смотрит?! Я бы давно их за одно место повесил!..

— Кого их — «бывших» или членов правительства? — невинным тоном уточнил Рамиров.

Но Пол только покосился гневно, схватил стакан с остатками чая и стал шумно полоскать ими рот.

— Знаешь, Пол, — сказал Рамиров, терзая вилкой бекон. — Ты, по-моему, никак не можешь бросить некоторые привычки, свойственные молодым…

— Что ты имеешь в виду?

— Наукой доказано, что лишь первую треть своей жизни человек учится верить печатному слову, — сказал Рамиров. — Вторую же треть люди, как правило, учатся не верить книгам и газетам.

— А потом? — с подозрением поинтересовался Пол.

— А в оставшуюся треть, — продолжал Ян, отодвигая пустую тарелку в сторону, — человек учит других людей либо верить, либо не верить тому, что пишут.

— Опять ты со своими шуточками, — проворчал Макарчук с отвращением. — Нет, я серьезно… Вот ты, вроде бы умный человек, неглупый и даже образованный, ты — за кого? За милитаров, что ли?

— Да нет, — сказал Рамиров. — Я теперь, дружище Пол, ученый — это ты правильно сказал. И поэтому я теперь — сам за себя, а все остальные раскладки меня как-то не интересуют!

— Хорошо, — сказал упрямо Пол и потушил окурок прямо в грязной от винегрета тарелке. — Давай посмотрим объективно…

— Давай, — сказал Рамиров.

Отдельным людям чтение газет все же идет на пользу, подумал он. Вон, слово «объективно» выучил из какой-то передовицы.

— Вооруженных сил у нас нет, — начал Пол. — Так? Так. Деньги, которые раньше тратились на военные расходы, теперь куда идут? На благо общества. Больницы, школы, детские сады, что там еще?.. Строительство жилья, да ты и сам не хуже меня знаешь. Так? Так. Молодежь спокойно получает образование, а не подвергается мордобою в казармах. Теперь зайдем с другой стороны… А с другой стороны — те, кого эти перемены больно стукнули по зубам. Не нравится им, что лишились они всех своих льгот и привилегий. И начинают они вести самый настоящий бандитизм. Против кого, спрашивается? Против своего же народа, против своего же государства! Это как понимать?

— Коряво, но в общем-то именно такая точка зрения имеет место быть сейчас, — сказал Рамиров. — Только не все так просто, как кажется. Вот, например, идешь ты по улице. И наступает тебе на ногу какой-нибудь гражданин. Но, вместо того, чтобы извиниться, бьет тебе по морде. Естественно, ты начнешь возмущаться, может быть, даже полицию вызовешь. А гражданин этот оказывается… ну, скажем, крупным ученым, и тебе в полиции говорят: вы, уважаемый, путались в ногах у самого Прогресса. Ты — жаловаться во все инстанции. А тебя за это увольняют с работы, выгоняют из занимаемого жилья, лишают средств к существованию. Интересно, что ты будешь тогда делать? Смиришься ли ты с тем, как с тобой обошлись, и признаешь, что ты сам виноват, что ты — дерьмо и балласт, а не человек, или схватишься, образно говоря, за булыжник?

— Ну, это ты загнул, Ян! — прогудел Пол. — Это же из другой оперы, примерчик твой. Ты неправильно утрируешь, Ян. И вообще, что-то мне не нравится твоя позиция. Милитаров выгораживаешь…

— Да не выгораживаю я их, пойми ты, — сказал Рамиров. — Они, конечно, — убийцы и преступники. Во всяком случае, те, что по ночам палят в мирных людей. Но ведь и те, кто борется с ними, не лучше! Вспомни, какие у них методы? Облавы, когда хватают всех без разбора, как с документами, так и без них; тем, кто сопротивляется, — по морде, а если еще и с оружием — в таких стреляют без предупреждения, и не по ногам целятся, а в голову или в грудь!.. А как проходят допросы в кабинетах ЮНПИСа и службы безопасности — об этом кто-нибудь когда-нибудь писал?! Впрочем, была как-то статейка, намеками, но ведь автора потом чуть ли не в разглашении государственных тайн обвинили!

— Это все словоблудие, — не слушая Рамирова, махнул рукой Пол. — Лично я одно знаю и всегда помнить буду. Пять лет назад любой вшивый лейтенантишка получал такую же зарплату, как я, опытный слесарь, только я в отличие от него вкалывал за станком по восемь часов, а он в ротной канцелярии жопу отсиживал или шагистикой с солдатиками занимался! Это как, по-твоему, справедливо было?!. — А теперь тебе государство платит деньги, которые шли на содержание того же лейтенанта, в виде приличного пособия по безработице, так что вообще можно не работать, — с усмешкой сказал Рамиров. — И это ты называешь справедливостью?

— Ты напоминаешь мне одного мужика из нашей деревни, — сказал Макарчук. — Он все не мог понять, как это черная корова может давать белое молоко… Там, где всем все ясно, такие вот интеллигенты сраные, как ты, начинают наводить тень на плетень!

Скупщики, почуяв, что назревает хватание за грудки, быстренько завершили трапезу и улетучились из столовой. Спору между Полом и Яном, однако, не суждено было перерасти в классовую стычку.

— А ну, освобождайте помещение! — раздался из дверей голос мадам Лэст. — Расселись тут, как у тещи на блинах! Убрать персоналу не даете. Пожрали — и марш в свои норы!

В коридоре Пол схватил Яна за рукав и попытался закончить диспут, намекая, что для этого придется куда-то выйти, но Рамиров сказал ему: «Потом, потом» и двинулся к себе в номер.

Там, упав в кресло, он отдышался — в том смысле, что перекурил, — и понемногу восстановил нарушенный психический тонус.

Наверное, в таком вот Поле, как в зеркале, отражается все наше общество, зараженное вирусом обывательства и глядящее на мир только через амбразуру своего собственного благополучия, думал Рамиров. Может быть, такое отношение к армии, как к бесполезному, гигантскому нахлебнику, и стало той благоприятной почвой, на которой дали всходы семена ненависти к милитарам, посеянные пацифистами? Если это так, то должно смениться немало поколений, прежде чем будет выкорчевана эта бессмысленная, объективно не оправданная, а потому такая страшная ненависть… Конечно, при условии, что будет вытравлено из душ людских и потребительское отношение к миру…

Как он там говорил — «лейтенантишка»?.. А между прочим, на «лейтенантишках» держалось многое… Именно на них, наивно-восторженных до глупости, еще не научившихся подличать и кривить душой, верных до неприличия вдолбленным в училищах истинам, держался мир цвета хаки… Что, если написать когда-нибудь на эту тему? Конечно, тоже без надежды на опубликование…

Служит в ракетно-стратегической части некий лейтенант Игрек, причем добросовестно служит, в соответствии со своим понятием о долге. Ну, естественно: в голове еще — воспоминания об учебе в училище, суровых, но справедливых отцах-командирах, романтика воинских тягот и лишений — в общем, розовые, юношеские сопли… Игрек быстро продвигается по службе, и вот его уже назначают командиром пускового расчета, состоящего из скрытых наркоманов и явных гомосексуалистов, и светит ему заветная третья звездочка на погонах, но тут бестолковые чинуши из ЮНПИСа и государственных служб устраивают демилитаризацию. И во время одного из последних дежурств лейтенанта к месту расположения подземного пункта наведения ракет прорывается буйная толпа активистов пацифистского движения и пытается штурмовать бункер с лозунгами: «Немедленно прекратите угрожать миру во всем мире!»… До поры, до времени толпу сдерживают посты военной полиции, но потом их сносит людская лавина, вконец обезумевшая от осознания вседозволенности… Что делает в этой ситуации лейтенант, понимающий, что будет, если погромщики ворвутся в расположение поста и начнут крушить пульты и системы обеспечения пуска? Он командует своим подчиненным покинуть место боевого дежурства, а сам баррикадируется за стальными дверями толщиной со среднеупитанного человека и не отвечает ни на какие требования и запросы толпы… К месту конфликта прибывает вначале непосредственный командир лейтенанта, затем — другие военачальники, но лейтенант к тому времени впадает в такой черный пессимизм, что никому и ничему больше не верит… Дело получает широкую огласку в прессе, но газеты преподносят героического парня как маньяка-одиночку, решившего пустить весь этот мир в расход, и экстраполируют его поведение на прочих ракетчиков, риторически вопрошая саженными заголовками:

Между тем, у лейтенанта постепенно кончается запас продуктов, рассчитанный на случай ядерного нападения «противника», и он начинает питаться разными частями своего обмундирования… Специальные подразделения саперов роют подземный ход, чтобы добраться до «маньяка», и не проходит и года, как им удается ворваться на пост через пролом в толстой железобетонной стене и расстрелять в упор исхудавшего до скелетообразности, поседевшего и изъеденного язвами от всепроникающей радиации, немощного старика, который выжил только потому, что верил: благодарное Отечество не забыло о нем и обязательно найдет способ спасти его…

В этом месте Рамиров вернулся к действительности и, вспомнив про деньги, спустился в вестибюль, где стоял древний, как некое ископаемое, армейский полевой телефон общего пользования. Тайна его появления в пансионе была покрыта мраком. Швейцар Георгий, например, туманно намекал на какого-то Одноглазого, который, будучи мелким валютным махинатором, должен был постоянно находиться в курсе последних биржевых новостей, а посему, едва поселившись в «Голубой розе», купил на «толкучке» сей аппарат и великодушно установил его в вестибюле, незаконным образом подключившись к единственной телефонной будке в двух кварталах отсюда (в результате чего мадам Лэст якобы неоднократно имела неприятности). Рамиров, правда, сомневался в истинности этой легенды: едва ли субъект, через руки которого ежедневно протекали тысячи денежных единиц разных стран мира, стал бы экономить на средствах связи. Да у него в номере стоял бы мощнейший радиофакс со множеством функций!.. Более правдоподобным Яну казалось предположение, что телефон принадлежал покойному мужу мадам Лэст, которому она упорно присваивала посмертно чин генерала, хотя, судя по фотографиям, он закончил службу прослужил задрипанным обер-капралом…

Редактор «Морнинг газетт» поставил Рамирова в известность, что представленный им труд не подходит данному изданию «по внутриредакционным соображениям». При этом он почему-то изъяснялся таким стилем, каким пишутся витиевато-официальные письма и скверные литературно-критические статьи.

— Уважаемый господин Рамиров! — почти декламировал он. — Мы внимательнейшим образом изучили ваше… э-э… эссе, но к сожалению, вынуждены признать, что оно получилось недостаточно внятным.

— Что вы имеете в виду? — сухо спросил Рамиров.

— Видите ли, современная обстановка настолько сложна, — продолжал редактор, словно не слыша собеседника, — что всякий творческий работник обязан — я подчеркиваю, обязан! — четко определить свою позицию, чтобы излагать свое мировосприятие… Особенно это касается такого философского жанра, как… м-м… эссе…

— Вы не могли бы изложить свое мировосприятие покороче? — осведомился обозлившийся Рамиров.

— Что ж, извольте, — изящно продолжал редактор. — Повествуя о проблемах социального бытия, вы избираете роль стороннего наблюдателя… Говоря о Добре и Зле, вы невольно даете почву для предположений, что вы сами витаете где-то вне этих категорий. В чем же, по-вашему, сила такой авторской позиции?

— Значит, по-вашему, человек должен быть обязательно на стороне Добра и бороться со Злом, причем так бороться, чтобы от этого самого Зла пух и перья летели? — спросил Рамиров.

Краем глаза он ловил на себе уважительный взгляд швейцара, пившего чай на своем рабочем месте у входных дверей. Видно, кричал Рамиров в трубку на весь пансион, а Георгий обожал умные разговоры.

— Вы предлагаете другую альтернативу, господин Рамиров? — спросили в трубке. — Ваши полемические аргументы мне, откровенно говоря, непонятны…

— Да поймите вы, черт вас побери, — заорал Рамиров, — что для начала нужно хотя бы уяснить, что такое Добро, а что такое Зло! И вообще, существуют ли эти понятия в чистом виде или они постоянно смешиваются, переходят одно в другое? Я, прежде всего, хотел, чтобы люди задумались над этим и не были излишне категоричными, иначе такое Добро добром не кончится! А сегодня — тем более!.. И так уже на наших глазах одни люди во имя добра уничтожают других, а все остальные аплодируют и кричат «бис»! Это, по-вашему, Добро?!

— Что вы имеете в виду? — растерянно спросили в трубке. — Я категорически отказываюсь вас понимать, господин Рамиров…

Ян решительно брякнул трубку на рычаг.

Таким образом, еще один вариант добывания денег, который теплился в душе Рамирова слабенькой надеждой, отпал сам собой.

Когда Ян вернулся в номер, ему смертельно захотелось выпить. Это желание было таким нестерпимым, что еще бы немного — и он плюнул бы на данный самому себе обет и отправился бы к Георгию, по ночам приторговывавшим наполовину разведенным спиртным, и долго уламывал бы его дать в долг бутылку, а швейцар, конечно, упирался бы, бегая по сторонам хитрыми глазками, но, скорее всего, Яну удалось бы уговорить бывшего прапорщика, и потом последовала бы кратковременная эйфория, когда кажется, что все вокруг — замечательно, и что все проблемы решаются легко, и что тебя окружают только честные, близкие люди, и он, шатаясь, таскался бы по пансиону из номера в номер в поисках понимания и очередных порций спиртного, а потом бы наступило равнодушное отупение, а затем — только тьма и беспамятство, и проснулся бы Ян на следующий день с жуткой головной болью и ноющим, будто от побоев, телом, и тогда бы, наверное, опять пришли черные мысли о том, что пора перестать влачить жалкое существование на белом свете…

На этот раз его спас исписанный листок, валявшийся под столом. Рамиров поднял его и машинально пробежал взглядом.

Он опять увидел перед собой лицо командира десантной группы лейтенанта Евгения Бикоффа и услышал его презрительный голос: «Красиво говоришь, писатель… Что же ты предлагаешь? Устроить всеобщее братание с противником?!»…

И так отчетливо, будто это происходило вчера, Ян вспомнил свои мысли и переживания в тот момент, когда нужно было во что бы то ни стало доказать умным, честным, но слишком категоричным парням в военной форме, что любая война — это жестокость, вытравливающая из души человека все человеческое.

И тогда Рамиров схватил ручку и кинулся лихорадочно писать.

Он писал до тошноты, забыв обо всем на свете. Только когда у него заломила спина, заболели отвыкшие от писания глаза и пальцы свело судорогой до такой степени, что они уже не держали, наверное, сотую за сегодняшний день сигарету, Ян пришел в себя, увидел, что за окном уже темнеет, и тут же услышал, что, оказывается, в его дверь давно стучат.

Судя по характеру стука, это была его родная дочь Джулия. Обычно в пансионе «Голубая роза», если не считать мадам Лэст, стучаться в номер к соседу было не принято. Более того, это считалось дурным тоном среди постояльцев. Торговцы наркотиками, сутенеры, гангстеры местного масштаба если уж и стучали к кому-нибудь в номер, то непременно посреди ночи, причем не рукой, а ботинком или каким-нибудь увесистым подручным предметом типа бутылки или рукоятки пистолета. Воры же и проститутки не стучались никогда.

Полгода назад, когда Рамиров обретался в состоянии жуткого алкогольного «штопора», выражаясь языком бомжей и завсегдатаев пивных точек, он впервые услышал этот стук в свою дверь. Пока Ян раздумывал, чем бы запустить в того, кто войдет в его «берлогу», дверь распахнулась, и на пороге вырисовалась стройная девичья фигурка, чем-то смахивающая на сказочную фею. Рамиров настолько был поражен предательством его, несомненно, омраченного белой горячкой, сознания, что немедленно вырубился и очнулся лишь на следующие сутки. Оказалось, однако, что фея и не думала исчезать. Напротив, за это время она успела трансформировать дикий хаос холостяцкого быта, при котором грязные носки почему-то хранятся в поддоне холодильника, а стопы раскрытых книг соседствуют с импровизированной пепельницей в виде наполовину опорожненной пивной банки, в почти идеальный порядок. Воздух был чист и свеж, от стола доносился аппетитный запах, все обозримые предметы одежды были выстираны и выглажены…

В ходе последующей беседы девушка призналась Рамирову, что является его родной дочерью, что зовут ее Джулией, но можно и называть просто Джилькой, кратко пересказала свою биографию и попросила разрешения время от времени наведываться «к папхену в гости».

Рамиров был так потрясен происходящим, что не посмел сформулировать вслух два мучивших его вопроса: во-первых, зачем он ей нужен, человек, которого она никогда в жизни до этого не видела, который, если судить только по рассказам Юлии, бывшей жены, был грубым негодяем, убивавшим других людей и не совершившим в жизни ничего путного? А во-вторых, как она сумела найти его спустя столько лет?!.

С тех пор Джилька приходила к Рамирову так часто, что постепенно он привык к ней и полюбил запоздалой отцовской любовью. Именно из-за нее он окончательно бросил пить. Джилька заканчивала колледж по какой-то там лингводидактике, и Рамиров намеревался принять самое активное участие в ее дальнейшей судьбе.

В этот визит Джилька была задумчива. Они поужинали вместе принесенной ею пиццей с грибами, запили пиццу чаем и сидели, не зажигая света, в наступивших сумерках.

— Что-нибудь случилось, дочка? — спросил немного погодя Рамиров. — Какая-то ты сегодня не такая…

Вместо ответа она протянула Рамирову пачку плотных листов, так что ему все-таки пришлось встать и зажечь тусклую люстру с абажуром обывательской расцветки.

Это были фотографии, с которых на Яна глянуло в разных ракурсах еще совсем не старое, сохранившее миловидность, но уже нажившее горькие морщинки невзгод женское лицо. Юлия…

— Почему ты никогда не расспрашиваешь меня о маме, па? — тихо спросила Джилька.

— Эта тема для меня закрылась еще «дцать» лет назад, — сам не зная почему, резко ответил Рамиров.

— Но почему? У тебя что — есть другая женщина? Или… или ты тогда разлюбил маму?

— Послушай, — сказал Рамиров, — а ты… одним словом, она знает?.. Ну, что ты бываешь у меня?

Джилька долго молчала, потом проронила глухо:

— Знаешь, па, последнее время она слишком часто плачет. Ночью, в подушку, так, чтобы я не слышала… Она ведь все-все знает про тебя. И все еще любит… Честное слово, она любит тебя! Может быть, ты как-нибудь придешь к нам… в гости?

Рамиров подошел к окну и долго наблюдал, как мрак снаружи разрывают вспышки световой рекламы изобилующих поблизости баров, публичных домов и казино.

В голове его стучали неизвестно где и когда услышанные строчки стихов: «Разломается все, что изношено… разобьется, рассыплется в прах… Но останется тяжкою ношею чье-то счастье в моих руках».

Однако дочь, видимо, расценила его молчание категорически-однозначно. За спиной Рамирова выстрелом хлопнула дверь, и он услышал удаляющийся по коридору топот каблучков.

Идиот, обругал себя Ян и рванулся вслед за Джилькой, вопя на весь пансион:

— Джилька, постой! Вернись, я прошу тебя!..

Но ее уже и след простыл, только колыхались, встревоженные стремительным ее порывом, кружевные занавески на окне коридора — гордость мадам Лэст, считавшей, что именно они могут превратить любой бордель в пансион.

Из номера в конце коридора, где уже несколько дней проживали весьма подозрительные люди, показалась чья-то синяя, пьяная, опухшая физиономия и что-то невразумительно просипела вслед Рамирову.

Ян выскочил на «парадное» крыльцо пансиона и огляделся, однако фигурки дочери не было видно. Он уже собирался вернуться восвояси, как вдруг услышал из-за угла соседствующей с пансионом аптеки сдавленный возглас, и тревожное предчувствие заставило его вздрогнуть.

Не разбирая дороги, он ринулся туда, и, свернув за угол, увидел, что предчувствие не обмануло его.

Пансион находился в районе, славившимся исключительно дурной репутацией. Кого здесь только не было! Но, как это ни парадоксально, если бы Джилька стала объектом нападения со стороны каких-нибудь профессиональных «урок», Рамиров испытал бы некоторое облегчение: те хотя бы соблюдают кое-какие правила, пусть даже на уровне уличных взаимоотношений.

Но дочь нарвалась на так называемых стив-уолкеров, а это было гораздо хуже. Стив-уолкеры представляли собой маргинальную молодежь, праздно шатающуюся по ночным улицам и пристающим из садистских побуждений ко всем прохожим без исключения. На все правила и этические нормы, в том числе и гангстерские, они плевали с высокой колокольни. В данном случае, поймав одинокую, беззащитную девушку, они преследовали сразу две шкурных цели — это явствовало из их действий. Двое, прижав Джильку к стене, тискали ее своими ручищами, возбужденно сопя и посмеиваясь. Двое других, видно, предпочитали материальную выгоду, потому что исследовали содержимое сумочки своей жертвы.

Первым побуждением Рамирова было разогнать шайку негодяев, как стаю шакалов. Однако, в руке одного из подонков сверкнул луч лазерного ножа, и лезть в драку сразу означало рисковать жизнью дочери. Поэтому Ян, изображая подпившего, а потому занудного и туповатого, простака, выписывая ногами кренделя, двинулся по тротуару, бурча на ходу:

— Че эт вы здесь делаете, ребята, а?

Один из стив-уолкеров бросил через плечо:

— Хотим послушать, как крик девушки переходит в крик женщины!

— Чего-чего? — «тупо» удивился Рамиров.

Он был вынужден остановиться, потому что двое парней загородили ему дорогу.

— Что-то мне твой фейс знаком, падаль, — сказал один из них, изучая лицо Рамирова в свете, падавшем из витрины аптеки. — Ты что, тоже претендуешь на участие в «групешнике»?

Больше всего Рамиров сейчас боялся, что дочь крикнет «Папа!», но один из парней, тискавших Джильку, предусмотрительно зажимал ей рот.

— Так вы… это… трахать ее собрались, что ли? — невинно поинтересовался Рамиров, покачиваясь из стороны в сторону.

— Фу, как грубо, — ответствовал стив-уолкер, который, судя по всему, был главарем этой мерзкой компании. — Мы просто хотим подружиться с «найсовой» девчонкой…

— Уперев ее головой в стену, — добавил другой. Парни дружно, как по команде, загоготали.

Рамиров стиснул зубы. Шутники паршивые, подумал он. С завтрашнего дня за два квартала будете обходить эту улицу!..

— А нож-то зачем? — продолжал он играть роль дурака. — Вы же ее… это… порезать можете. По неосторожности…

— Порезать не порежем, — задумчиво отозвался главарь. — Но того здоровья у нее уже не будет!

Среди своих он, видимо, пользовался репутацией заслуженного юмориста.

— Ну, тогда я пошел, — словно только что осознав смысл происходящего, сказал Рамиров и сделал вид, будто собирается двинуться дальше по тротуару.

Стив-уолкеры опять зашлись противным смехом.

— Ну нет уж, — сказал главарь шайки, хватая Рамирова за шиворот и швыряя его к стене рядом с Джилькой. — Ты нам еще понадобишься, жаба, поэтому тебе придется подождать, пока мы с «герлой» закончим…

Владеющему искусством рукопашного боя, как музыканту или шахматисту, следует постоянно поддерживать свою форму. Рамиров же дрался последний раз бог знает когда, да и то по причине нетрезвого состояния. Однако, тело его еще, оказывается, не забыло кое-каких навыков. Во всяком случае, одного из любителей глубокого «петтинга» — того, что был с ножом, — он выключил безукоризненно и надежно. Ударом ребром ладони по горлу. Второму он целился в солнечное сплетение, но угодил кулаком под ребра, отбивая противнику печень. Помня о том, что в уличных драках, как и в воздушных боях, очень любят заходить в спину, он на всякий случай выбросил ногу резким движением назад и не прогадал: ступня угодила в мягкое — судя по вскрику и нецензурной брани за спиной, в чей-то пах…

С остальными, когда они кинулись на него, пришлось повозиться, тем более, что большинство стив-уолкеров, видно, занималось не то кикбоксингом, не то кетчем. Первое время Рамиров еще контролировал себя и старался не калечить нападавших, а просто выводить их из строя. Но когда сзади его огрели чем-то вроде кастета по затылку, и в голове вспыхнуло на мгновение миниатюрное солнце, а потом еще удар тяжелым ботинком вскользь, но очень больно пришелся по челюсти, Ян стал драться уже по-настоящему. Как двадцать с лишним лет назад приходилось драться в Пандухе…

Он опомнился только тогда, когда стив-уолкеры вдруг прыснули наутек, оставляя на тротуаре неподвижные тела своих сотоварищей и на бегу вопя: «Мы еще встретимся с тобой, падаль!»…

Рамиров, скривившись от боли, ощупал пострадавшие места своей головы и повернулся к Джильке, испуганно жавшейся к стене.

Машинально оправляя порванное платье, она как-то странно смотрела на отца.

— С тобой все в порядке? — спросил Ян и шагнул к девушке, чтобы обнять ее, но она молча попятилась — вернее, попыталась попятиться от него, хотя стена не давала ей сделать это.

В этот момент Рамиров с горечью и отчаянием вспомнил, как когда-то вот так же вела себя жена Юля, когда он защитил ее от хулиганов. История повторяется, подумал он. И вовсе не обязательно в виде фарса, какой уж тут фарс… Видно, так мне суждено: спасать дорогих мне женщин и натыкаться на стену из их отчужденного презрения…

— Джилька, — сказал он и все-таки обнял скованные мелкой дрожью плечи дочери. — Теперь ты поняла, почему я не могу, не имею права любить твою маму? До тех пор, пока во мне сидит… э т о… я недостоин вас обеих…

Джилька уткнулась лицом в его грудь и наконец-то заплакала.

— Какой же ты у меня дурачок, па, — выдавила она сквозь слезы.

И стена, начавшая было вырастать между ними в этот вечер, сразу рухнула.