Глава 36

Изображение исчезло с голо-экрана, и Наблюдатель, потянувшись через столик, выключил компнот.

— Я полагаю, дальше смотреть нет смысла, — глухо сказал он. — И так ясно, что они оба погибли, только Наблюдатель умер сам, а Виктор оставил последнюю пулю себе… Если хотите, Гера, я оставлю вам эту запись на память.

Чертивший что-то пальцем на столе Георгий вскинул голову.

— Да, — сказал он. — Конечно… Только у меня вот какой вопрос появляется… Эта запись — действительно запись или реконструкция событий с помощью актеров и всех этих киношных штучек… компьютеров, наконец?

Наблюдатель покачал головой.

— Нет, Гера, — сказал он. — Я не буду вас обманывать. Это оригинальная запись.

— Но каким образом удалось ее сделать? — спросил Ставров.

Май молчал, избегая встречаться взглядом с Георгием.

— Неужели вы?.. — начал было Ставров и тут же оборвал себя. Медленно поднялся на ноги.

— Гера! — предостерегающе сказал Рувинский, хватая приятеля за рукав. — Не надо, Гер!.. Тут же вокруг люди…

Ставров, тяжело дыша, стиснул край стола.

— Уходите! — сказал он Маю. — И чтобы больше я вас никогда не видел рядом с собой!..

— Подождите, Георгий, — сказал Наблюдатель, тоже вставая. — Вы же не дослушали меня до конца!..

— А я не хочу вас больше слушать! Мне и так уже всё ясно, как вы изволили выразиться!.. Вы действительно нелюди, Наблюдатели! В то время, как мой отец… если, конечно, это действительно мой отец… раненый загибался в грязи, вы, прячась поблизости, снимали его агонию на пленку! Вместо того чтобы оказать ему помощь… Вы утверждаете, что не имеете права вмешиваться в нашу жизнь — что ж, я готов это допустить и понять… Но не помочь своему же товарищу — а для этого не надо было ни стрелять, ни драться, а только эвакуировать его в безопасное место и переправить в свой мир — это у меня в голове не укладывается!..

— Гер, — сказал, то и дело переводивший взгляд со Ставрова на Наблюдателя Рувинский, — а ведь мне понятно, почему они не пошли на это… Сказать? Ведь если бы они решили поступить так, как ты только что сказал, то им пришлось бы переправить в свой мир не только своего человека… то есть, твоего отца… но и этого самого Виктора, а пойти на это, как я подозреваю, они ни при каких обстоятельствах не могли…

— Все равно, — сказал Ставров, — это не может служить оправданием… Наоборот, это только усугубляет их вину и бесчеловечность!.. Потому что я всё могу представить, но только не такие идеалы, ради которых нельзя было бы спасти человека!..

— Что ж, — с горечью сказал Наблюдатель, — я вижу, что ошибался в тебе, Гера…

Я думал, ты умный человек, а оказалось — ты слеп, как дождевой червяк!.. Эмоции ослепляют твой разум, и, поддаваясь сиюминутным чувствам, ты окончательно перестаешь думать. Если бы ты хоть немного напряг свои извилины, то, наверное, сам бы догадался, почему мы не спасли никого из них… Просто мы, Наблюдатели, всегда работаем в одиночку, и наш человек, который сделал эту запись, был там тоже один, и поэтому спасти он мог только кого-то одного… А теперь представь себя на его месте и подумай: кого из этих людей ты бы спас?!..

С этими словами Май круто повернулся и направился к выходу из ресторана. На них уже оглядывались люди, сидевшие за соседними столиками. С некоторым опозданием подлетел официант:

— Какие-нибудь проблемы? Я могу вам помочь?

— Нет, — сказал с отчаянием Ставров, глядя в прямую спину удалявшемуся Наблюдателю. — Никто никому помочь не может…

— Ну, куда теперь? — спросил уныло Рувинский, когда они вышли из Останкинской башни и подошли к турбокару, ждавшему их на стоянке.

Георгий не ответил. Он озабоченно вертел головой, осматриваясь по сторонам.

— Брось, Гера, — сказал архитектор, — если за нами пустили слежку, то ведется она так квалифицированно, что тебе нипочем не углядеть, кто и откуда за нами смотрит… Садись в машину.

Он сел за руль и открыл дверной люк перед Георгием.

На улице быстро сгущались сумерки, и синергетические фонари в виде светящихся столбов, реагируя на недостаточную освещенность, все больше разгорались прохладным голубоватым светом. Это было красивое зрелище.

Ставров сел в машину и только теперь сказал своему спутнику:

— У меня есть идея, Валер. Но для ее осуществления нужны будут деньги.

— Много? — деловито осведомился Рувинский, запуская турбину.

— Не знаю… Сколько стоит сейчас двухместный номер в отеле?

Рувинский пожал плечами.

— Откуда я знаю? Наверное, смотря в каком… Ты предлагаешь нам перебраться в гостиницу?

— А другого выхода нет, — усмехнулся Георгий. — Домой к тебе ехать нельзя, твою загородную резиденцию мы тоже наверняка засветили, а бомжевать на пару не хочется — хватит, хлебнул я уже этого удовольствия по горло!..

Рувинский отпустил тормоза и наклонил ручку управления, выводя машину со стоянки. На ветровом стекле-экране тут же возникла карта города с обозначением «пробок» на дорогах и прогнозом опасных участков.

— Ладно, — сказал он, — попробую снять все свои наличные запасы юмов… хорошо, что я своевременно сделал «заначку» от Ассоциации…

Они выбрались на магистраль, которая мало чем напоминала бывший Проспект Мира.

Только временами то тут, то там, проскакивало что-то знакомое, сохранившееся на протяжении всех этих лет. На месте спорткомплекса, возведенного некогда к Московской олимпиаде, ныне находился гигантский бизнес-модуль. Рувинский приткнул турбокар в свободное местечко на стоянке, наказав Георгию ждать, и ушел в зал, где находились банковские терминалы. Вернулся он быстрее, чем ожидал Ставров, и с очень довольным видом.

— Вот! — сказал он, демонстрируя Георгию тонкую карточку так, как будто можно было невооруженным глазом прочитать ее содержимое. — Живем, Герка!.. Не надумал еще, в какой отель двинем?

— А тут и думать нечего, — сказал Ставров. — Конечно, в «Айсберг»!..

— Почему именно туда? — осведомился Рувинский, осторожно выруливая между турбокарами. — Там же, небось, дерут втридорога, это же «шестизведочник»!.. А что-то подешевле и поскромнее твою широкую натуру не устраивает?

— Нет, не устраивает. И по той простой причине, что в других отелях не может быть того кирпича с гильзой в дырке!..

Рувинский воззрился на своего спутника так, будто тот превратился в воскресшего покойника. Потом вдруг откинул голову назад и оглушительно захохотал.

— Осторожно, — с некоторой досадой посоветовал Ставров. — Ты же все-таки машину ведешь, и не по пустыне, а по городу!..

— Да я не веду ее, а автопилот! — сказал Рувинский и, сняв руку с джойстика управления, красноречиво помахал ею в воздухе. — Ну ты даешь, Гера!.. Ты меня просто убил… без ножа зарезал!..

— Ну уж, — возразил Ставров. — А что я такого сказал?

— Послушай, ты в детстве, наверное, слишком любил сказки, да? Ну, признайся!..

Потому что ничем иным, кроме как печальным следствием твоей исступленной веры в волшебство и чудеса, я твою идею назвать не могу… Даже если отбросить возможность того, что нужный нам кирпич действительно был использован по назначению, а, скажем, не был вывезен прорабом на свою дачу или не разломался на куски от падения из рук пьяного каменщика, и даже если допустить, что гильза в нем осталась в целости и сохранности, а не была выковырнута каким-нибудь зорким и любознательным строителем, то шансы на успех у нас так малы, что их можно разглядеть только в микроскоп!.. Ты хоть представляешь, сколько кирпичей необходимо, чтобы построить пятидесятипятиэтажный отель? И сколько уйдет времени на проверку каждого из этих кирпичей? И как технически это сделать? Да даже — допустим, и пусть Бог меня простит за это допущение! — если мы и найдем тот самый кирпич с начинкой в виде ценнейшей информации, то как мы сумеем добраться до него? Будем долбить стену на глазах у удивленных прохожих и под носом у администрации?!..

Ставров терпеливо сносил все издевательства своего напарника, с преувеличенным интересом разглядывая город через боковое стекло. Потом повернулся и сказал:

— Знаешь, Валерка, я не буду отвечать на все твои вопросы. Тоже мне, заладил:

«как», «как»!.. Как говаривала моя супруга Оля, «как накакаешь — так и съешь», извини за выражение… Но в твоем монологе меня порадовал один момент — то, что ты сказал «у нас» и «мы»!.. А всё остальное — это уже детали, над которыми мы с тобой вместе будем ломать мозги.

— Ты думаешь, стуит? — с сомнением спросил Рувинский.

— Я думаю — да, — серьезно ответил Ставров. — Ради такой информации стуит не только голову поломать, но и руки, ноги и даже ребра!..

— Только лучше не свои, — улыбнулся Валерий.

Магнитонаручники прочно приковывали его руки, ноги и даже шею к креслу из стальных никелированных трубок. Нечего было и пытаться хоть на немного ослабить их безжалостную, хищную хватку, и пленник знал об этом. Но все равно тщетно напрягал мышцы, словно надеялся, что высоколегированный магнитный сплав лопнет, и тогда удастся освободить хоть какую-то часть тела. Но все усилия были безнадежными, и даже верный Оракул в этом положении не мог ни помочь, ни утешить…

Самым обидным было не то, что он второй раз в своей жизни лишается свободы и что теперь, в отличие от первого заточения, даже естественную нужду нельзя было отправить по-человечески, а нужно было ходить под себя. Обиднее всего было то, что на этот раз он был обречен на муки несвободы не врагами, пусть даже и прикидывающимися этакими участливыми деловыми партнерами, лишь ввиду особой необходимости вынужденными идти на крайние меры, а тем, кого всю свою жизнь считал своим другом. Собственно, так и должно было случиться, и следовало с самого начала иметь в виду, что за ним, всю свою жизнь занимавшимся Наблюдением, тоже могут наблюдать. Причем тайно, с использованием таких средств, о которых здесь пока и не подозревают… например, гипноизлучателей, создающих эффект невидимости, и голомакияторов, позволяющих «надеть» на себя любую внешность…

Но, поглощенный своим собственным наблюдением, человек забыл о предосторожности и теперь жестоко расплачивался за это. Едва он закончил телефонный разговор с Георгием, как рядом с ним материализовался из небытия, подобно чертику из старинной шкатулки, Ден Лумбер и без лишних слов набросился на него с магнитонаручниками. Приковав его к креслу, он, не вступая в переговоры, повернулся и вышел из квартиры, и человек знал, куда он отправился…

Он провел в кресле, ставшей для него тюремной камерой и одновременно орудием мучительной пытки, весь день. Под вечер ему удалось задремать, а проснулся он от звука открывающейся двери. Оракул предупредил, что это Ден. Собственно говоря, никого другого человек и не ожидал.

Ден вошел, бодрый, энергичный, с удовлетворенно блестящими глазами, и человек в кресле ощутил к нему невольную зависть.

— Ну вот, — сказал Ден без лишних предисловий, — приманка заброшена, теперь остается ждать, пока рыбка проглотит ее вместе с крючком…

— Как ты мог, Ден? — прохрипел человек в кресле. — Как у тебя хватило совести пойти на такое?

— Совести? — задумчиво переспросил Лумбер. — Хм, да ты и вправду переродился, Май. Ты начал мыслить их моральными категориями: совесть… стыд… любовь…

Значит, ты на самом деле перестал быть Наблюдателем. Настоящим Наблюдателем, Май… таким, как Элефер, например… Помнится, он рассказывал, как однажды, во времена охоты на ведьм, на его глазах младенца, подозреваемого в нечистом происхождении, подвергали пытке огнем, а он смотрел и не имел права не только шевельнуть хотя бы мизинцем, но и отвести взгляд в сторону, потому что видеокамера была встроена в его глазную линзу… Мы все должны быть способны на это, Май, а раз так, то разве применимо к нам это нелепое понятие — совесть?

Разве можно вообще нас упрекать в отсутствии совести? Ведь наличие совести предполагает склонность хотя бы иногда совершать добрые поступки, а понятие добра к нам тоже не относится, потому что мы заняты одним-единственным добрым делом: беззаветному служению своему миру, Май, и живем мы в иной системе координат, по сравнению со всеми остальными людьми…

— Зачем? — просипел человек в кресле. — Зачем ты это сделал, Ден?

— Что именно ты имеешь в виду, дорогой Май? Какой из моих поступков тебе кажется столь предосудительным? — участливо спросил Лумбер, усаживаясь верхом на стул напротив своего пленника. — То, что я пошел на встречу с твоим сынком под видом тебя? Уверяю тебя, я не сделал и не сказал ничего такого, что не мог бы сказать или сделать ты сам… Например, я накормил его хорошим, добротно приготовленным ужином — а разве ты позволил бы ему уйти голодным из ресторана? Я рассказал ему о Наблюдателях — в общих чертах, чтобы была понятна сама суть. Я выразил твое пожелание, чтобы он отправился вместе с тобой в наш мир — ты ведь это хотел ему сказать, Май? Кстати, он отказался, и этого следовало ожидать… Мальчик слишком привязан к своей семье. Если ты все-таки захочешь повторить ему свою просьбу, то для начала тебе нужно будет обрубить все концы, связывающие его с этим миром, а главное — не дать ему вернуться в свое время. Да, я понимаю, что, с твоей точки зрения, это жестоко, но разве это хуже убийства?.. Слушай дальше, Май. Я ведь рассказал твоему мальчику и о тебе… Знаешь, он довольно спокойно воспринял тот факт, что его отец — пришелец из какого-то чужого мира. Он даже заранее проникся к тебе если не любовью, то состраданием — в той системе координат, Май, которой они пользуются… Он даже начал обвинять меня в некой жестокости по отношению к тебе. Понимаешь, я прокрутил ему ту запись, которую делал, наблюдая за тем, как ты и Найвин пытались в девяносто пятом удрать от Ассоциации… Может быть, ты не знал об этом, Май, но я снимал вас почти в упор. И теперь я воспроизвел эту запись — не дергайся, Май, мальчик сам попросил меня об этом — и даже оставил ему кубик-копию на память… пусть глядит на досуге, мне не жалко… Да, признаюсь, что именно к этому я и подводил его в ходе всей нашей беседы. И я чуть-чуть слукавил, стерев самый конец записи на дубликате. Георгий не должен был знать, что ты еще жив… Кстати, мы с тобой тогда очень забавно спаслись… под самым носом у тех субъектов я тащил тебя на четвереньках, это было так смешно: невидимка, ползущий на четвереньках!.. Я дотащил тебя до ближайшего Трансгрессора, и втолкнул в туннель, а когда мы вышли в 2045 году, то я сдал тебя в первую же больницу… А ты, наверное, до сих пор ломаешь голову, каким образом оказался здесь, в этом веке, да?

— Зачем? — снова с трудом спросил прикованный к креслу.

Ден встал со стула и подошел к окну.

— Мне было нужно, чтобы он увидел не твою кончину, Май, — сказал наконец он, — а то, что Найвину удалось перед смертью спрятать в одном из кирпичей бумажку с формулой рассчета координат Трансгрессора… Да, это было хитростью с моей стороны, но иначе бы мне не удалось то, что я задумал… Да, я мог бы без всяких ухищрений сообщить эту формулу твоему сыну, или, например, запечатлеть ее на салфетке… но разве поверил бы он мне? А если и поверил бы, то разве захотел бы уничтожить туннель? Самое лучшее воздействие осуществляется не напрямую, а косвенно, путем формирования в субъекте нужного целеполагания — это же азы теории управления!.. По-моему, сейчас я сработал просто гениально… С одной стороны, я внушил твоему сыночку непреодолимое желание отомстить Ассоциации за убийство твоего отца, и в то же время очень ловко подкинул ему информацию, с помощью которой он сможет выйти на Трансгрессор… Не беспокойся, я не изверг, Май, и я не собираюсь держать тебя здесь вечно. Когда Гера и его приятель Рувинский найдут записку и соберутся взрывать туннель, я выпущу тебя отсюда, и вы с ним сможете отправиться куда хотите: хоть в прошлое, хоть в будущее… Это я тебе обещаю, клянусь Словом Наблюдателя!..

— Почему… ты не… предупредил… его?.. — отрывисто спросил человек в кресле.

Видно было, что силы его на исходе.

Лумбер отвернулся от окна и подошел к креслу почти вплотную.

— Эх, Май, — сказал он. — Какой же ты стал бестолковый!.. Ну, с какой стати я буду его предупреждать об этом?.. Он же не справится в одиночку, вот что главное!.. Ладно, продолжим наш диспут в другой раз, а сейчас мне пора… Мне еще надо вернуться в тот самый год… Ты не думай, я же не зверь какой-нибудь, и то, что я делаю сейчас, работает на благо множества людей — подумай об этом, Май!.. И, естественно, я не оставлю тебя в таком состоянии на несколько дней, ты ведь можешь умереть… У меня тут есть одна хорошая штука. — Ден достал из кармана баллончик аэрозоли и повертел его в руках. — Помнишь?.. У них она называется «Усыпляющий кокон»… у нас, правда, тоже нечто подобное было пару веков назад, только называлось как-то иначе… И им здесь еще не пришло в голову, что применять эту штуку можно не только для иммобилизации пострадавших от тяжелых травм типа перелома позвоночника при доставке в госпиталь…

Он достал из кармана пиджака пульт-«открывалку» наручников, нажал на нем определенную комбинацию кнопок, и стальные зажимы лязгнули, разжимаясь. К этому времени Май уже не чувствовал своего затекшего тела, и он вывалился из кресла на пол, тщетно пытаясь восстановить контроль над непослушными конечностями. Лумбер наклонился над ним и небрежно опрыскал аэрозолью с головы до ног.

Сунул полупустой баллончик в карман, наблюдая, как тело Мая обволакивает слой желтой пенящейся жидкости, с каждой секундой распухающей, как дрожжевое тесто, и из-за быстро засыхающей корочки похожей на неприятную коросту.

— Будь… проклят… — еще донеслось до Дена из-под этой «коросты», а через несколько минут движения под желтым слоем прекратились: кокон погружал человека в крепкий сон, вводя анестезирующие средства в кровь прямо через кожу на открытых участках тела. А еще через десять минут на полу у ног Лумбера лежало большое яйцо с прочной «скорлупой». В том месте, где было лицо, имелась мембрана, которая пропускала внутрь воздух. Голод Маю не грозил: кокон был запрограммирован так, чтобы время от времени под кожу впрыскивался специальный питательный раствор. Не случайно эту удивительную жидкость охотно использовали космонавты во время экспедиций на планеты Солнечной Системы…

Ден небрежно пнул «яйцо» в бок, будто сделанный из толстого каучука, и пошел к выходу. В течение ближайших трех недель о Мае можно было не беспокоиться. А через три недели скорлупа кокона сама развалится, освобождая находящегося внутри человека. Что ж, за три недели можно многое сделать, подумал Лумбер.