Глава 20
Несмотря на довольно позднее время, автобус был переполнен. Но ничего не поделаешь, время и так уже поджимает. Надо влезать в эту вонючую духоту и протискиваться сквозь неподатливую человеческую массу… да еще и думай о том, как бы не наступить на ногу слишком больно кому-нибудь из стоящих в проходе… а то аукнется потом эта пустяковая травма так, что тошно станет!..
Интересно, почему в этом году куда-то враз подевались все таксомоторы?
Разорились таксопарки? Или все никак не могут прийти к договоренности в отношении приватизации рассыпающихся на запчасти, изношенных машин?.. Кризис, будь он неладен. Первый год правления внука известного детского писателя. Это годика через три его будут вспоминать кто с усмешкой, кто с ухмылкой, но в целом довольно беззлобно — ведь именно при нем состоялось насыщение изголодавшегося по дефицитным товарам и продуктам народа, а сейчас пока еще проклинают как горе-реформатора, при котором впервые подорожали такие незыблемые ценности, как хлеб, молоко и колбаса!..
Может быть, нужно было поймать частника? Деньги-то есть, это не проблема…
Нет-нет, не стоит привлекать к себе ненужного внимания, потому что на следующий день все столичные сыщики будут сбиваться с ног, пытаясь обнаружить хоть малейшую зацепку в этом деле, и дадут объявления в поисках обладателей хоть какой-то информации… за вознаграждение, разумеется… Так что, правильно ты решил воспользоваться общественным транспортом, тем более, что и маршрут почти прямой и доставит тебя к нужному месту всего минут за двадцать…
Он наконец пробился со всеми предосторожностями, которые окружающим наверняка казались врожденной тактичностью, на промежуточную площадку и, уцепившись за поручень, уставился в мутное стекло. Еще было светло. Весна в самом разгаре, весна — как надежда на истинное возрождение… Счастливые все-таки эти люди, подумал он мельком о своих попутчиках. Не ведают, что с ними будет завтра, через полгода, через пять лет…
Может, в этом и заключается счастье — не знать?..
Он усмехнулся. Смотри-ка, неплохо ты вжился в их образ, раз начинаешь мыслить их категориями!.. А скажи кому-нибудь в Центре, вернувшись после Выхода… тому же шефу, например… «Вы согласны, что мы с вами никогда не познаем подлинного счастья?» — не поймут. Или примут за издевательство с твоей стороны…
А уж если признаться друзьям-Наблюдателям, что и ты однажды был счастлив, то нетрудно представить, какова будет их реакция. Не видать тебе больше никогда в жизни Выходов. Это — в лучшем случае… Нет, все-таки правильно ты тогда поступил, никому не сказав о том дне и о той ночи, проведенных вопреки всем инструкциям в старом доме на… Кстати, а ведь он должен быть где-то рядом отсюда… может быть, сейчас мы его будем проезжать…
Он пригнулся, пытаясь что-либо разглядеть в грязном, словно засиженном тысячами мух, стекле, но из-за того, что снаружи темнело, а в салоне несколько чудом уцелевших плафонов распространяли тусклый свет, в стекле можно было разглядеть только свое отражение (ничего особенного, человек как человек; даже самый внимательный из окружающих взглянет на такого — и, не успев еще даже отвернуться, забудет его лицо; именно такая внешность идеальна для Наблюдателей)…
Интересно, а вот почему тогда, почти двадцать пять лет назад — для них, разумеется, не для него — она остановила на нем свой взгляд? Что могло привлечь ее в нем, серо-невыразительном человеке, одном из тысяч и тысяч, встречающихся в большом городе? И, в свою очередь, чем так привлекла его она, застенчивая, скромная женщина, которую никак нельзя было назвать красавицей и в которой даже обаяния молодости оставалось не так-то много ввиду того, что ей было почти тридцать пять?.. Загадка. Парадокс. Одна из многих тайн бытия. Тем не менее, так оно и было.
Помнится, в тот, юбилейный для всей огромной страны, готовившейся отмечать пятидесятилетие революции, год он тоже ехал куда-то по Москве, только, в отличие от сегодняшнего Выхода, не на «Икарусе», а на задрипанном не то «пазике», не то «ЛИАЗе», и причем, в отличие от сегодняшнего Выхода, времени тогда у него было куда больше… почти сутки бездеятельного интервала образовывались… Конечно, можно было бы прыгнуть к себе, в свое время, чтобы потом вернуться, когда надо, и, может быть, он именно так и поступил бы в конце концов, но в автобусе он наткнулся на чей-то пристальный взгляд. Умение ловить на себе внимательные взгляды со стороны было развито у него достаточно хорошо и не раз спасало его… особенно во время Выходов в тридцатые и сороковые годы, когда в стране было так развито увлечение охотой на иностранных шпионов и доморощенных вредителей… но на этот раз взгляд принадлежал явно не профессиональному шпику и не охотнику на шпионов, и даже не излишне бдительному гражданину, начитавшемуся книг о майоре Пронине — в этом он уже тоже разбирался очень хорошо. Внимательно смотрела на него гражданка, сидевшая у самой двери с авоськой, в которой были какие-то свертки и ранние помидоры. Он искоса посмотрел на нее, и она отвернулась, но потом он снова ощутил на себе ее застенчивый взгляд. Когда взгляды их встретились в третий раз, он понял, что она интересуется им не как возможным тайным врагом, а как мужчиной, и от этого открытия почему-то сладко заныло в груди… Возможно, что это переглядывание украдкой в переполненном автобусе так ни к чему и не привело бы, но… Как сказал бы чеховский герой, «спускаясь по ступенькам автобуса, у женщины лопнула авоська» — и помидоры и свертки ссыпались на тротуар. Она беспомощно огляделась, и он, сам не зная как, очутился рядом с ней, чтобы помочь… Впервые за многие годы Наблюдения он помогал человеку, жившему за много лет до него, и пусть эта помощь была пустяковой, но она наполнила его каким-то новым чувством… уж не предчувствие ли грубого нарушения Главной Заповеди Наблюдателей это было?..
Он проводил ее до дома, где женщина жила одна в квартире, доставшейся ей от недавно умерших родителей, и она робко, словно боясь того, что он не только ей откажет, но и посмеется над ней вдобавок, попросила — именно попросила, а не пригласила — его выпить вместе с ней чашечку кофе (видимо, позаимствовав этот не Бог весть какой предлог для продолжения знакомства из кинофильмов того времени типа «Журналиста»). Почему он все-таки не посмел отказать ей, он и сам не знал… Но он на самом деле не только поднялся в ее тесную трехкомнатную квартирку, но и провел там почти сутки… Если бы не задание, которое он должен был выполнять на следующий день, то, возможно, он остался бы еще, но долг Наблюдателя в конце концов взял верх над эмоциями. Все это было слишком безумным, чтобы могло продолжаться и впредь… Он осознал это сразу же, как только расстался с ней, и, выполнив задание, благополучно отбыл в свой мир.
Потом, во время последующих Выходов, приходившихся на другие годы, он не раз вспоминал о ней, но почему-то ему всегда не хватало решимости заявиться к ней снова, чтобы узнать, как она там живет… одна ли или сошлась с кем-то?..
Вычеркивание из памяти, добровольная ампутация небольшого кусочка своей жизни — вот что это было такое…
Автобус свернул с проспекта на узкую улочку и пополз по ней, как гигантская гусеница. Через три остановки выходить, так что пора пробираться к выходу… Он убрал руку с липкого поручня, и тут по нему прямой наводкой выстрелил чей-то пристальный взгляд сбоку. Стараясь не оборачиваться слишком резко, он покосился туда и обомлел.
Это была она. Та самая женщина, с которой двадцать пять лет назад он познакомился почти на этом же месте. Вот уж, какие-то знамения судьбы существуют, ведь он только что вспоминал о ней!..
Взгляды их встретились, и он поспешно отвернулся, но чувствовал, что она не отрывает от него глаз. Время не очень сильно изменило ее лицо, разве что на лице появилась сетка морщин, да волосы поседели. Тем не менее, узнать ее все еще было можно… А уж его-то только слепец мог бы не опознать на ее месте!..
Черт, как же всё некстати и по-дурацки получалось! Теперь надо сходить на ближайшей остановке и топать оставшееся расстояние пешком. Иначе…
Что будет иначе, он додумать не успел. Кто-то тронул его сзади за руку, и сердце у него провалилось куда-то в пятки, потому что это робкое, все еще любящее прикосновение могло принадлежать только ей. Вполне может быть, что она вовсе не имеет к нему никаких претензий четверть века спустя после их первой и последней встречи… да и какие могут быть с ее стороны претензии? Просто смешно… Но все равно, даже если сейчас она ни в чем не собирается упрекать его, даже если она все эти годы любила и ждала его, не спала ночами и специально моталась по проходящим в этом районе автобусным маршрутам, чтобы встретить его снова, что он сможет сказать ей, кроме стандартного «Вы ошиблись, гражданочка»?.. Ведь он и не помнит, чту тогда наплел ей, за кого выдавал себя. За командировочного представителя какого-нибудь провинциального заводика, случайно заброшенного в столицу необходимостью выбивания дефицитных запчастей из главка? Или за бывшего зэка, безвинно севшего в результате чудовищной судебной ошибки и честно отбывшего свой срок от звонка и до звонка? Или за молодого, подающего надежды ученого (варианты: инженера-конструктора, важного специалиста), работающего в секретном НИИ над созданием принципиально новой техники?.. Да что там говорить, ведь он и сам теперь уже не помнил, кем была тогда она… что-то связанное с педагогией… не то преподаватель в институте, не то учительница начальных классов…
— Толя, — раздался сзади тихий голос, и осторожное прикосновение повторилось. — Толя, это ты?
Ага, подумал он. Вот значит, как меня тогда звали. Толя. Анатолий… отчество теперь, конечно, уже и не вспомнить… столько их пришлось сменить за почти две сотни Выходов под разными «легендами»!..
Он повернулся и в упор посмотрел ей в лицо. Она пытливо смотрела на него снизу вверх. Надо было сказать что-то убедительное… ну пусть даже не очень убедительное, но нельзя было продолжать молчать, потому что молчание его будет истолковано ею совершенно однозначно в пользу своей правоты. И, тем не менее, губы его словно склеились, не в силах выдавить ни звука. Словно он боялся, что его стошнит, если он соврет ей.
— Толенька, — повторила она узнавающим тоном. — Господи, Толя!..
На них начинали оглядываться. Дальше молчать было бы уже просто преступно. Он разлепил склеившиеся губы и снова закрыл рот. Автобус качнуло, и она ткнулась лицом ему в грудь.
— Как же… как же так, родной?.. — шептали бессвязно ее увядшие губы.
— Зачем?.. Ну скажи: зачем?..
Он наконец увидел происходящее словно со стороны, и оцепенение покинуло его.
— Нет, — громко сказал он, отрывая ее от своей груди, казалось, вместе со своей кожей. — Нет!..
Автобус спасительно подрулил в этот момент к остановке, и он, почти грубо отстранив ее от себя, пулей проскочил между пассажирами к выходу и ссыпался вниз по скользким ступенькам, не оглянувшись. Бегство — вот что это было такое, самое настоящее бегство, и обычно тем, кто вот так дезертирует, стреляют в спину свои же товарищи, и на миг ему показалось, что в него действительно вот-вот кто-нибудь выстрелит из натужно отваливающего от остановки «Икаруса», и кожа на его спине уже съежилась зябко в предчувствии попадания пули, но выстрела, конечно же, не последовало… Стрелять в него ей было нечем. Разве что взглядом, но можно ли разглядеть что-либо в темноте сквозь мутное стекло?..
Дом, куда он шел в темноте позднего весеннего вечера, был отгорожен от улицы и от соседних зданий высоким забором из металлических прутьев. Стоянку машин караулил специальный охранник, сидевший в стеклянной будочке у ворот, а второй охранник — не какой-нибудь замшелый дед-вохровец в мятой форме, а крепкий, молодой парень в пиджаке и белой рубашке с галстуком с оттопыренной подмышкой — сидел за деревянным барьерчиком у входной двери в подъезде. Можно было пройти мимо него так, что он вообще никого не заметил бы, но сама собой открывающаяся и закрывающаяся тяжелая дверь могла бы вызвать у него ненужные размышления, и Анатолий решил применить голомакиятор. Он «нацепил» на себя образ отставного министра, жившего в этом закрытом доме на пятом этаже… У него, согласно справке Оракула, вечерний моцион является стойким обыкновением.
Он открыл дверь и уверенно прошел мимо барьерчика, снисходительно кивнув приподнявшемуся из кресла молодому человека.
— А где же ваша собачка, Сергей Викторович? — неожиданно раздался в спину вопрос охранника. — Вы же вроде бы недавно с ней выходили?
Спина вмиг покрылась мелким холодным потом. Вот из-за таких мелочей и рушатся самые подготовленные инсценировки. Ты совсем забыл, что твой «прототип» — кстати, именно он должен будет завтра на рассвете обнаружить хладный труп того человека, который тебя интересует в этом доме — таскается на прогулки поздно вечером и рано утром не ради прогулки, а ради выгула своего пса!.. И что теперь?
Провал? Или еще можно выкрутиться? Только бы этому шерлоку холмсу не пришло в голову спросить, какой породы собачка у господина бывшего министра… вопрос на засыпку будет…
— Нет, уважаемый тезка, — по подсказке Оракула очень кстати будет подчеркнуть знание личности охранника, дабы унять его разыгравшуюся бдительность. — Вы, видно, спутали… Это вчера мы выгуливались, а сегодня что-то приболели… ветеринара надо будет вызвать, кстати…
Охранник широко улыбнулся.
— Ну что ж, желаю выздороветь, Сергей Викторович! — сказал он, опускаясь обратно в кресло. — Вашей собачке, конечно…
Тоже мне, шутник выискался!..
Под неусыпным взглядом из-за барьерчика он прошествовал к лифту, в душе моля Бога о том, чтобы никто не выполз из спустившейся сверху кабины, потому что тогда придется вновь вступать в опасные разговоры. К счастью, лифт пришел пустой, и он нажал кнопку десятого этажа.
На десятый этаж он ступил уже в своем обычном облике. Впрочем, этажом ниже щелкнул дверной замок, послышались громкие голоса, и пришлось входить в состояние транспарентности.
Так… «Время?» — «Расчетное». Хорошо…
Дождавшись, когда голоса внизу смолкнут, он подошел к двери из натурального дуба, выходившей на обширную площадку справа, и надавил кнопку звонка. Вскоре за дверью послышались шаркающие шаги.
— Кто там?
— Телеграмма.
Глазок в двери мигнул желтым светом и вновь почернел. Изнутри пытались рассмотреть лестничную площадку… Снимем на секунду транспарентность, чтобы нас было видно.
— Опустите в почтовый ящик.
— Срочная телеграмма, Павел Антонович.
Невнятное ворчание, но потом любопытство и уверенность в бдительности охраны явно взяло верх. Загремела дверная цепочка, и дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы можно было просунуть в щелочку лист бумаги. Что ж, этого и следовало ожидать, все-таки не так-то просто проникнуть в квартиру человека, за считанные дни превратившегося из высокопоставленного партийного функционера в рядового пенсионера…
А мы опять станем невидимыми.
Глаз в дверной щели недоуменно завращал зрачком, пытаясь дотянуться взглядом до того, кто в такое позднее время принес срочную телеграмму, но на лестничной площадке никого не было. Только в двух шагах от двери прямо на полу лежал свернутый в несколько раз телеграфный бланк.
Сейчас он должен решить, что почтальон не выдержал занудных расспросов и отправился восвояси, оставив телеграмму возле двери: если, мол, она им нужна, то пусть выйдут и подберут, а мне, мол, некогда с этими бывшими препираться!..
Цепочка лязгнула, дверь распахнулась, и на лестничную площадку, озираясь, выглянул высокий худой старик в потертой пижаме. Уже готовился отойти ко сну, наверное, когда я позвонил… Убедившись, что на площадке и впрямь никого не видно, старик, прихрамывая, доплелся до бумажного прямоугольника, и, кряхтя, нагнулся, чтобы поднять его.
Используя этот момент, Анатолий скользнул в оставленную приоткрытой дверь и проследовал в квартиру. М-да, неплохо жили ответственные работники ЦК, совсем даже неплохо… Конечно, теперь уже не тот интерьер, и сервис не тот, но все еще такой квартирой по сравнению с жилищем среднего москвича можно гордиться.
Старик, которого звали Павел Антонович, жил в трехкомнатных хоромах один. Жена умерла несколько лет назад, когда он еще был завотделом Центрального Комитета, а сын давно уже не жил вместе с родителями. Хорошо, что ему не пришло в голову завести собаку, подумал Анатолий, обходя квартиру, — а то бы пес учуял меня…
Что-то ворча себе под нос, Павел Антонович вернулся в квартиру и тщательно запер на все замки входную дверь. Чистый телеграфный бланк, который Анатолий использовал для того, чтобы выманить старика из квартиры, он сунул в карман пижамы. На следующее утро, когда его обнаружит отставной министр лежащим на асфальте с размозженным от падения с десятого этажа черепом, этот листок по-прежнему будет лежать в кармане пижамы и станет одной из многих загадок для следствия по этому громкому делу…
Вначале старик двинулся было в спальню, где была разобрана широкая кровать, но потом вдруг остановился. Видимо, спать ему уже не хотелось. Почесав в затылке, Павел Антонович вернулся в гостиную — невидимый Наблюдатель следовал за ним буквально по пятам — и уселся в кресло-качалку с продранной обивкой. Щелкнул кнопкой пультом дистанционного управления, тщательно нацелившись трясущейся рукой в огромный «Джей-Ви-Си», стоявший на подставке-тумбе в углу комнаты.
От долгого пребывания наедине с собой у старика, видно, выработалась привычка бурчать себе под нос, и сейчас, перескакивая с канала на канал в поисках интересной программы, он отпускал язвительные комментарии по поводу того, что мелькало на телеэкране. Наконец, он выбрал какой-то тягомотный разговор ведущего с известным политиком, бывшим профессором столичного вуза, и, подперев лысоватую седую голову костлявым кулачком, застыл. Чувствовалось, что в таком положении он может просидеть долго…
Но Анатолий знал, что в эту ночь Павлу Антоновичу не дано заснуть в кресле.
Согласно материалам следствия, всего через час бывший чиновник должен будет открыть окно на кухне, вскарабкаться на подоконник и шагнуть во тьму По какой причине и добровольно ли он сделает этот шаг — это-то и предстояло выяснить…
Однако время шло, а поведение старика не давало никаких оснований видеть в нем самоубийцу. Воспользовавшись рекламной паузой, он сходил в туалет (Наблюдатель уже привык присутствовать при самых деликатных проявлениях физиологии объектов Наблюдения, и его давно не шокировал тот факт, что даже самый респектабельный политический деятель, оставшись в одиночестве, способен на мелкие постыдные грешки — человек остается человеком на любом посту, как бы цинично это ни звучало в данном случае), потом проследовал на кухню, где наложил на тарелочку сушек с маком, налил из термоса крепкого чая, настоенного на шиповнике, и вернулся к телевизору.
Наблюдатель вскоре поймал себя на мысли о том, что этот, по-детски макающий сушки в кружку с чаем, старец вовсе не похож на некогда грозного завотделом цека, который, в принципе, мог вызвать к себе на ковер и распечь любого, кто был ниже его в партийной иерархии. И не только партработников… Достаточно было вот такому Павлу Антоновичу позвонить — и перед ним стелились лакейски директора предприятий и автобаз, услужливо намекали на возможность отоваривания прямо со склада директора магазинов и заведующие разными торгами. От одного его слова могло зависеть, выйти какому-нибудь фильму в прокат или так и остаться на архивной полке, быть напечатанной какой-нибудь книге или нет, поехать за границу известному артисту и спортсмену или всю жизнь носить несмываемый ярлык «невыездной», встретиться отцу с сыном или мужу с женой или так и жить в постоянной разлуке по обе стороны государственной границы, которая для них действительно — на замке…
Разговор в передаче, которую смотрел Павел Антонович, стал вертеться вокруг событий прошлого августа, и старик чуть не подавился сушкой.
— Вот козлы! — неизвестно в чей адрес высказался он. — Такую страну просрали!..
И эти тоже… конспираторы херовы!.. не могли начатое дело до конца довести, все миндальничали с Мишкой да Борькой!..
Зазвенел телефон, и он вынужден был прервать свои излияния. Наблюдатель мгновенно переместился на темную кухню, где имелся параллельный аппарат, однако разговор оказался неожиданно очень кратким.
— … к тебе сейчас приеду, — успел услышать в трубке Наблюдатель чей-то неторопливый голос, и сразу же пошли гудки.
Значит, действительно ждать оставалось совсем недолго.
Теперь сомнений не оставалось. Скорее всего, тот, кто должен заявиться к бывшему партбоссу, и будет каким-то образом причастен к его падению из окна. Остается только выяснить, как именно это произойдет и кем окажется этот неизвестный — и еще одной загадкой истории станет меньше…
Судя по тому, что старик не собирался переодеваться, в гости к себе посреди ночи он ждал хорошо знакомого человека, тем более, что тот обращался к нему на «ты».
Бывший товарищ по работе? Или кто-то из соседей по дому?
Ладно, осталось совсем немного.
Зазвонил дверной звонок, и старик поплелся в прихожую в сопровождении невидимого Анатолия.
Звонили нетерпеливо, и Павел Антонович пробормотал на ходу:
— Иду, иду, чего трезвонишь так, будто у тебя мочевой пузырь вот-вот лопнет?!..
Глянув в дверной глазок, он тут же загремел замками и засовами, впуская в квартиру высокого, статного мужчину в возрасте не более сорока лет, но совершенно седого, как лунь.
— Раздевайся, — хрипло предложил старик вошедшему. — И ноги вытирай хорошенько, убирать теперь некому…
— Что, прислуга сбежала к новым хозяевам? — иронически осклабился гость, тем не менее, тщательно протирая подошвы туфель о коврик у двери.
— У меня никогда и не было прислуги, — огрызнулся Павел Антонович, шаркая в комнату. — Уж тебе-то грех не помнить!..
— Да я и не забыл, — сказал мужчина, следуя за стариком. — Вместо прислуги мы с матерью за тобой убирали да мыли… У тебя, помнится, занятная теорийка была насчет того, что будущий партработник должен с детства понюхать, чем пахнет дерьмо… вот ты и изгалялся над собственным сыном… в духе марксизма-ленинизма…
— Арвин, да прекрати ты, — вяло поморщился старик, видно, уже успевший привыкнуть к подобным упрекам. — Чаю хочешь?
Наблюдатель мысленно вызвал Оракула, чтобы тот нашептал ему данные о сыне старика, и вскоре убедился: да, это был тот самый человек… Но для чего ему может понадобиться выбрасывать своего отца в кухонное окно?
Тем временем Арвин Павлович от чаю отказался, сел в кресло и принялся излагать дело, которое привело его в столь поздний час к отцу.
В последние годы отдельные умники в ЦК КПСС предполагали, что вскоре может грянуть «Большой Взрыв», как они сами называли конец безраздельного властвования партии по аналогии с известным «Биг-Бенгом». Причем, предполагая это, они не сидели сложа руки, а готовили почву для ухода в подполье. Чтобы выжить и иметь надежду когда-нибудь вернуться во власть, по их мнению, нужны были деньги, много денег… И дальновидные «умники» добывали эти деньги и закладывали их на долговременное хранение в зарубежные, прежде всего — швейцарские, как более надежные, банки. История известная и все еще обсасываемая журналистами на разные лады… Естественно, для хранения денег использовались всяческие коды и пароли, с помощью которых открывался доступ к банковским сейфам и лицевым счетам, а их знали только немногие доверенные лица. Одним из таких партийных «казначеев» был назначен и ушедший в отставку завотделом ЦК Павел Антонович. Конечно, по своему возрасту, здоровью и биографическим данным он мало подходил на эту почетную роль, но тогда, в августе девяносто первого, когда толпа уже ломилась в ворота здания на Старой площади, выбирать достойных было некогда. Возможно, в один прекрасный день заменили бы и Павла Антоновича, но настать этому дню было не суждено…
У сына Павла Антоновича была небольшая, но очень важная просьба к отцу. Арвин Павлович хотел, чтобы его папочка передал ему ключевой пароль, дающий возможность распоряжаться партийными счетами в женевских банках. Павла Антоновича чуть не хватил инфаркт, когда он услышал от сына такое.
— Да ты что, сынок? — побелевшими губами прошептал он. — Какие счета? Какие деньги в банке?..
Он еще пытался притвориться, что ничего не знает и не ведает о партийной казне.
Арвин Павлович, видимо, ожидал подобного поворота беседы и в течение последующих десяти минут предъявил оторопевшему старику веские и убедительные доказательства того, что именно он, Павел Антонович, в настоящее время является, так сказать, подпольным миллионером… и даже — миллиардером…
Тогда Павел Антонович, переведя дух, поинтересовался, зачем его сыну так много денег. «Не бойся, папа, — кротко ответствовал проситель, — мне нужны эти деньги не ради того, чтобы удовлетворять свои личные потребности. Просто мы не поладили с новой властью, и теперь наша Ассоциация осталась без источников финансирования… Ты и только ты, отец, можешь помочь не только нам, но и всей будущей России!»…
Однако Павел Антонович был стоек и непреклонен. В нем чувствовалась многолетняя партийная закалка. Может быть, он даже казался себе героем, наотрез отказываясь признаться во владении несметными богатствами и выдать деньги из партийных тайников своему родному сыну…
Некоторое время Арвин Павлович еще по инерции уговаривал отца, пока в конце концов тот не вспылил и не послал своего наглого отпрыска в одно интимное место человеческого организма.
— Ах, так? — сказал Арвин Павлович, поднимаясь из кресла. — Смотри, пап, пожалеешь!..
— Ты еще будешь мне угрожать, сосунок? — рассвирепел тот. — Вон отсюда, негодяй, и чтобы твоей ноги больше в моей квартире не было!
Внезапно он схватился за грудь и рухнул в кресло, хватая посиневшими губами воздух. Арвин Павлович, однако, спокойно взирал на корчившегося отца. Вместо того, чтобы подать ему корвалол или нитроглицерин, он отправился в прихожую, отворил входную дверь, что-то тихо кому-то сказал, и в квартиру тут же ворвались люди с торопливыми движениями.
Анатолий прижался к стене, чтобы на него кто-нибудь не наскочил ненароком и взглянул на часы. Теперь все было понятно. До падения из окна Павлу Антоновичу оставалось десять минут. За это время, действуя расторопно и привычно, незваные гости сделали старику укол и посредством четких, умелых вопросов выудили из него всю информацию, касавшуюся партийных денег. Номера счетов… коды доступа… специальные пароли-отмычки… суммы, подлежащие снятию в первую очередь, и деньги, подлежавшие долгому хранению…
Павел Антонович синел лицом, хрипел и кашлял, но скрыть сведения, которыми обладал, был не в силах. Язык его сам собой выдавал все тайны. Наверное, лучшим выходом для него была бы скоропостижная смерть от сердечного приступа, но допрашивавшие его люди, видимо, вкололи ему какой-то кардиостимулятор, потому что до самого конца старик находился в сознании. Арвин Павлович невозмутимо присутствовал при допросе, он даже не чистил свои ногти пилочкой, как это делают в фильмах эсэсовцы, чтобы не глядеть на мучения допрашиваемого. Нет, он спокойно и неотрывно наблюдал за тем, как из человека, который зачал, вырастил и выкормил его, выбивают нужную информацию. Вот из кого мог бы получиться превосходный Наблюдатель, невольно подумал Анатолий. Если бы, конечно, не его подлая, нечеловеческая натура…
Потом Павлу Антоновичу сделали еще один укол (парализант, догадался Наблюдатель) и поволокли его неподвижное, будто одеревеневшее тело в кухню, где после некоторой возни перекинули старика головой в открытое окно. Павел Антонович не кричал и не сопротивлялся — не то силы уже покинули его, не то он смирился со своей участью. Только по посиневшему, морщинистому лицу его текли крупные, как у умирающей лошади, слезы…
Анатолий неотрывно смотрел на это ужасное зрелище. Как и у других Наблюдетелей, у него не было ни камеры, ни фотоаппарата. Но когда он вернется в свое время, всё увиденное им во время выполнения задания будет извлечено из его головного мозга специалистами с помощью хитроумных устройств, тщательно отфильтровано и трансформировано в обычную видеозапись…
Однако вернуться Наблюдателю к своим было не суждено. Покончив со стариком, люди Арвина Павловича надели себе на лоб странные устройства, похожие на видео-очки двадцать первого века, и стали ловить Анатолия, загнав его в угол гостиной. Он догадался, что теперь они видят его так же хорошо, как будто его освещают лучи прожекторов. Собственно, наверное, так оно и было… «Очки», которыми пользовались помощники Арвина Павловича, позволяли «видеть» предметы по отражаемым ими радиоволнам. У каждого из этих людей было по пистолету, но пользоваться оружием они явно не собирались: стволы были подняты вертикально вверх. Наблюдатель никогда не относил себя к слабым, да и арсенал приемов единоборства, которыми он владел, позволил бы ему разбросать нападавших в разные стороны, чтобы уйти из квартиры. Однако, во-первых, не было гарантии, что за дверью его не караулит второй заслон, который не будет уже таким гуманным, как люди в гостиной, а во-вторых, последствия подобной схватки могли быть отрицательными для естественного хода событий. Оставалось либо сдаться, либо… либо нарушить первейшую заповедь Наблюдателей. Вдруг что-то острое кольнуло Анатолия в правую руку, и мышцы мгновенно отказали повиноваться, но ноги перестали удерживать тело, и он мешком осел на пол, ни издав не звука… Однако сознание Наблюдателя оставалось по-прежнему ясным, и теперь он понял, что всё происходившее до этого момента с Павлом Антоновичем было всего лишь прелюдией, необходимой для того, чтобы заманить его — не его лично, разумеется, а его как представителя своего времени — в гениальную своей простотой и чудовищную своим злодейством ловушку…
* * *
Собственно говоря, нечто подобное Арвин Павлович и мыслил предложить партийному руководству еще в конце семидесятых. Схема была простой, как детская шарада: надо инсценировать некое событие, которое на протяжение многих поколений будет привлекать к себе неизменное внимание не только падкой на сенсации прессы, но и ученых-историков. Оно, это событие, на многие годы вперед должно стать загадкой для исследователей, которые будут выдвигать различные версии, пытаясь объяснить таинственную подоплеку События, однако так и не докопаются до истины… И лишь много-много лет спустя те, кто овладеет способом перемещения во времени, захотят узнать правду и отправят своего агента к месту и времени свершения События.
Следовательно, одновременно с инсценировкой События, необходимо лишь принять ряд особых мер, и если инсценировка окажется удачной, то взять лазутчика с поличным…
В то время никто и слушать его не стал, и в первую очередь — родной отец. Теперь же ничто не мешало Арвину Павловичу осуществить свой замысел: партия почти год как была в загоне-разгоне, а отец оказался не у дел и его можно было не посвящать в свои замыслы…
К тому же, сейчас можно было, как говорится, убить двух зайцев.
Однажды окольными путями Арвину Павловичу стало известно, что Павел Антонович одно время серьезно рассматривался бывшим руководством КПСС в качестве кандидата на пост тайного казначея-кассира партийной «кассы» за рубежом, однако потом был найден кто-то помоложе и, следовательно, понадежнее шестидесятивосьмилетнего старика. Однако мысли Арвина Павловича уже начали крутиться, как колеса по наезженной колее, в этом заманчивом направлении.
Действительно, почему бы не предположить, что в один прекрасный день бывший заведующий отделом ЦК бывшего «ядра советского общества» таинственным образом покончит с собой? На фоне чуть ли не ежедневных рассуждений по телевидению и в газетах о «партийном золоте» его смерть не останется незамеченной. Более того, писаки и искатели сенсационных разоблачений сами окутают ее нужным флером, особенно если им подкинуть кое-какие детали… Нет, отец никогда ничего не рассказывал, но, знаете, в последнее время был каким-то очень уж задумчивым… нет-нет, после его ухода из партаппарата никто не звонил ему и никто не навещал его… хотя, постойте, постойте… да-да, было однажды что-то такое… какие-то странные личности попадали не туда, куда им было нужно… а однажды заявился какой-то однорукий тип со страшным шрамом на правой щеке… впрочем, он тут же извинился и удалился восвояси…
Нетрудно представить, что под таким соусом смерть отца сразу станет «загадочной» и что фантазия сыщиков-любителей разыграется не на шутку. Господи, что они только не понавертят вокруг загадочной кончины самоубийства отца: и длинные руки КПСС и КГБ, и происки мирового сионизма, и психотронное оружие, и программирование психики, и зомби, и уборщицу тетю Машу в роли агента ЦРУ… у кого на что хватит воображения.
И поднятую шумиху вокруг самоубийства отца наверняка не пропустят те, кто изучает прошлое, отправляя с этой целью в наш мир невидимых, но вездесущих Наблюдателей…
Что ж, замысел был неплох, но ведь отец вовсе не собирается лезть в петлю или выбрасываться из окна — вот ведь закавыка!.. И однажды Арвин Павлович поймал себя на крамольной мыслишке о том, что, мол, отец свое все равно уже отжил и что жизнь его теперь уже не имеет никакого смысла… телевизор только с утра до вечера смотрит да ругается сквозь зубы на новую власть… да он, рано или поздно, помрет… может, через день, а может — через пару лет… так почему же нельзя ускорить этот естественный процесс?..
Нельзя было сказать, что руководитель Ассоциации совсем не любил своего отца.
Нет, Арвин Павлович все еще помнил, как отец подбрасывал его в воздух, приходя домой поздно вечером с работы… как научил его играть в шахматы так, что в десятилетнем возрасте Арвин без труда разделывался со своими взрослыми соперниками… как возил его в закрытую для обычных смертных поликлинику, когда Арвин в студенчестве подцепил стыдную болезнь… как дарил ему на день рождения дорогие подарки, которых в жизни не видел никто не только из класса — из всей школы…
Однако любовь эта к родителю странным образом сочеталась в душе Арвина Павловича с понятиями о том, что целесообразно, а что — нет в интересах великого дела.
Наверное, он все-таки был фанатиком защиты своего мира от происков Пришельцев из другого времени, и, возможно, если бы он не был таковым, то никогда не добился бы успехов на этом поприще… Привыкнув жертвовать в борьбе с незримым врагом самым дорогим, лишившись семьи в этой необъявленной войне, Арвин Павлович считал, что имеет право использовать любые средства ради победы, а если при этом кому-то — и ему самому в том числе — становилось больно, то это были личные проблемы, не имеющие никакого отношения к Делу…
Да, первоначально он еще обманывал себя вариантами, согласно которым отца не нужно было бы подталкивать к краю могилы. Например, разыграть смерть отца как спектакль, а на самом деле отправить его доживать свои дни куда-нибудь в глухую деревню. Или, скажем, инсценировать не самоубийство, а бесследное исчезновение при туманных обстоятельствах… Однако все эти варианты содержали элемент риска.
В одиночку обман всей страны провернуть было бы невозможно, а если посвятить в него кого-то еще, пусть даже из числа верных соратников, то где гарантия, что через десять, двадцать, тридцать лет никто из пособников не проговорится?.. Да и уговорить отца на подпольное существование будет непросто, и еще труднее будет заставить его держать язык за зубами даже на смертном одре. А проще всего — дождаться, пока отец сам не умрет… но сколько придется ждать? Год? Два? Пять лет?..
Чем больше Арвин Павлович обдумывал все это, тем все больше убеждал самого себя, что иного способа достичь своей цели у него нет. Так вор-карманник ходит на рынке вокруг да около соблазнительно оттопыренного кармана беспечного покупателя и уговаривает самого себя, что сам Бог велит воспользоваться невнимательностью ближнего, дабы тому неповадно было впредь разевать рот…
И теперь, глядя на неподвижное, скованное действием паралитической сыворотки тело попавшегося в расставленные им сети Наблюдателя, Арвин Павлович испытывал горькое облегчение. Жертва, которую он принес всеобщему Делу в виде своего собственного отца, оказалась не напрасной…
Оставалось лишь правильно использовать этот тактический выигрыш, чтобы, развивая успех, одержать первую крупную победу.
