25
Оказалось, что у них уже все готово. Стефан сказал бодрую короткую речь, сегодня особенно стараясь не разводить тягомотину, и в речи выразил надежду на дружбу и взаимопонимание, а заодно еще раз поздравил Петру. К его удивлению, речь приняли нормально и даже скромненько поаплодировали. Тут же появилась и была торжественно развернута новая скатерть (Стефан и не подозревал о ее существовании), неизвестно когда и кем сшитая из лоскутов, выстиранная и выглаженная, и был застелен длинный стол, а вместо обычных мисок девчонки расставили настоящие фарфоровые тарелки (их не вынимали со дня празднования годовщины посадки). Правда, тарелки были разнокалиберные и в них оказалась все та же пищевая паста – сбалансированный корм, прозванный отрыжкой гарпии за вкусовой букет. Но сразу же, торопясь исправить впечатление, появилась Зоя, с трудом неся исходящую волшебным паром кастрюлю, и вдоль стола пронесся дружный стон.
Делили долго, поровну, вожделея. Блестели глаза. Илья урчал, словно кот. Дули на горячий картофель, брали понемногу, смакуя, катали во рту. Заедали пищевой пастой, чтобы продлить удовольствие. Сглотнув слюну, Стефан заставил себя накрыть тарелку ладонью, получив меньше, чем другие. Пускай не шепчутся по углам, что он кого-то объедает. Нужно было с самого начала устроить праздник обжорства, наглого, вопиющего изобилия, а никакой не фейерверк. Не нужны им ни фейерверки, ни ужимки с прыжками, вот в чем штука. Не нужны им фильмы о Земле, пусть еще удается иногда уговорить мозг показать тот или иной обрывок. Не хотят смотреть. Человек вообще животное общественно-жвачное, вот и пусть жует. Зря не приказал выкопать еще пяток кустов – путь к сердцу подчиненных лежит через их желудки, и не иначе.
Никто не сел рядом с ним. Обидно, зато надежно. Да и обидно самое чуть-чуть. Это детство. Капитан не имеет права на обиды. «Махер» лежал не в кобуре, а в специальной петле под кителем, и Стефан знал, что успеет выхватить оружие раньше, чем они набросятся.
Довольно скоро он нашел, что о нем забыли, и ничуть не возражал. Не дело капитана крушить лед отчуждения, он не ледокол. Стушеваться и молчать в тряпочку, блюдя благолепие… Сегодня обойдется. И завтра обойдется, если только не вернется Питер. Наверное, уже не вернется. Вот когда они перестанут его ждать, не миновать неприятностей. Не ум их толкнет – коррозия иллюзий, и вот тогда и только тогда они станут по-настоящему опасны. А пока пусть веселятся… ведь уже веселятся! – Диего что-то загнул, а я прослушал. Хорошо, ох как хорошо получилось, что среди унылых и смертельно опасных личностей нашелся хоть один шут!..
Разговор за столом и вправду клеился. Лет десять назад Маргарет обнаружила, что корешки одной болотной травки, будучи настоянными на отваре из желудей кремнистого дерева, дают сладковатый бодрящий напиток, правда обладающий выраженным слабительным действием, и с тех самых пор появление на столе этого напитка неизменно вызывало поток одних и тех же шуток. Прежде они раздражали Стефана. Потом он привык. Теперь он тихо радовался.
Все шло как надо.
Конечно, они врали, будто не хотят веселиться. Кто этого не хочет. Стоял хохот: дикий Дэйв ужасно ревел на всю кают-компанию, изображая допотопного эндрюсарха, грузного и ловкого пожирателя мастодонтов, а в роли мастодонта выступал протестующий, но довольный Анджей-Пупырь с заплывшим фиолетовым глазом. Как будто кто-то другой, а не Дэйв подбил ему этот самый глаз менее суток назад, как будто вернулись давние полузабытые времена решимости, надежды и согласия – пусть не настолько счастливые, как врет сито-память, а все же…
– Пирожные! Пирожные!
Под единодушный вопль появились не только пирожные, но и свечи. Их было только семь, а не сорок семь, – болотный воск трудно найти и еще труднее очистить. Вдобавок, подумал Стефан, незачем лишний раз напоминать Петре, сколько ей лет на самом деле. Молодцы, учли и это. Какие же все-таки молодцы.
Сейчас он любил их всех.
Петра задула свечи. Лунообразное лицо ее сияло, меж пухлых щечек помещалась смешная пуговка носа. Если девчонке завить волосы – совсем куколка, пупсик, губки бантиком. Любопытно, как по-разному они взрослеют: почти каждый поначалу плакал, потеряв родных и перспективу, спустя время кременел и ожесточался, а этой хоть бы что. Какой была, такой почти и осталась – дитя, два сапога пара с Анджеем. Оба не могут поверить, что такое могло произойти с ними, оба живут в выдуманном мире, и оба, по-видимому, безопасны. Им почти уютно среди нас, трусливых озлобленных подонков, посреди серой необходимой монотонности, и им не надо врать, что когда-нибудь нас спасут и вывезут отсюда…
Он надкусил пирожное. Рот моментально наполнился слюной, хотя, конечно, эрзац – он и есть эрзац, и без постороннего привкуса никакое блюдо не обходится, пирожное тож. Пирожное, пожалуй, с особенной силой, потому что благодать редкая, разовая… Не забыть бы под благовидным предлогом забрать одно для Маркуса в видах вознаграждения за донос, а дежурить ему днем – шиш…
– Отдай! Не твое!
Крик, как удар хлыста. Пулеметный грохот опрокидываемых стульев.
Стефан вскочил. Крикнул Киро, хотя кричать следовало бы Петре. Единственная из всех она еще не поняла, не поверила и только смотрела расширенными глазами то на пустую ладонь, где только что было пирожное со следами воска от свечек, то на Дэйва, запихивающего в пасть долю именинницы. Губы ее начали вздрагивать. Повисла гробовая тишина, и Стефан, на секунду растерявшись, не знал, что сказать и как скомандовать, только понимал, что праздник испорчен безнадежно. Дэйв чавкал, посверкивая глазами по-волчьи. Скотина, подумал Стефан, убить его мало. На торф пещерного дикаря? Да он оттуда и не вылезает…
– Это ты зря сделал, – неестественным голосом проговорил Илья.
Дэйв одним глотком отправил пирожное в желудок. Затем медленно и страшно оскалился и вдруг, отпрыгнув к переборке, подхватил с пола опрокинутый стул. Малыши с визгом брызнули прочь. Петра всхлипнула.
– Убью! – проскрежетал Дэйв. Его лицо стремительно наливалось кровью. – Не подходи!
Кто-то запустил в него кружкой. Угрожающе галдя, надвигались стеной. Дэйв кружку отбил и одним взмахом отшвырнул Уве, ринувшегося на него сбоку. Что ему Уве. Остальные отхлынули. Маркус упал, потянул скатерть – зазвенела битая посуда, заскакали по полу осколки. Девчонки закричали. Ронда картинно засучивала рукава. Илья нехорошо усмехался.
– Брось стул! – крикнул Стефан, стараясь перекричать галдеж.
Петра наконец разрыдалась, горько и неудержимо. Ее никто не утешал. Кто-то из младших сквернословил тонким голосом, и Уве тоже сквернословил, держась обеими руками за бок и шипя от боли. Фукуда Итиро перепрыгнул через стол, пластался кошкой, ловко увертываясь от описывающего круги стула, причем с лицом совершенно невозмутимым. В движениях Дэйва появилась неуверенность: маленького японца и раньше старались попусту не задирать – не потому, что ему случалось показывать свое умение, а потому, что молчаливо предполагалось, что он может его показать.
– Стой! – скомандовал Стефан. – Фукуда, назад!
Дисциплинированный Фукуда вперед и не шел. Он лишь отвлекал Дэйва на себя, что ему и надо было, а пуще того – рыжему Людвигу, до которого, похоже, только теперь дошла суть происходящего. Дэйв был ниже ростом и слетел с ног от первого же удара между глаз. Слышно было, как его голова гулко ударилась о переборку, и покатился по полу, подпрыгивая, выпавший из рук стул. Людвиг стул подобрал и аккуратно приставил его к столу.
– Бей…
Рыдала Петра, уткнув лицо в кулачки.
– Не трогать! – крикнул Стефан. – Назад!
Ринулись, едва не сбив Людвига с ног. Захныкала, упав, маленькая Юта. Дэйв яростно вскрикнул, когда на него обрушились первые удары; он пытался встать, и его валили на пол, и он снова пытался встать, прикрывая голову руками, и его опять валили под ноги толпе… Больше он не кричал.
– Бей гада, убей!..
– На тебе, на, на!
– Стойте! – орал Стефан. – Назад, говорю! Да остановитесь же, вы его убьете! Ронда, назад! Люди вы или не люди?
– Еще какие люди, – огрызнулся через плечо Илья, обрабатывая Дэйва ногами.
– Наза-а-а-ад!
Врезавшись в толпу с тыла, Стефан расшвыривал их. Убьют, если не остановить. Попраздновали… Стадо дикое, неуправляемое. Так их… Лопнул под мышками китель. Взвыл Илья, схваченный за штаны и воротник и брошенный плашмя на стол, хрустнули под ним уцелевшие тарелки. Швыряя следующего, Стефан зарычал, как Дэйв. Все-таки он был старше и сильнее любого из них, исключая сгинувшего Питера и, может быть, рыжего Людвига, но как раз Людвиг в орущую толпу не лез, а, сделав свое дело, скромно стоял в сторонке, так что остальные отлетали от Стефана, как кегли. Кое-кто успел отскочить сам. Визжала схваченная поперек туловища Инга, пыталась укусить за руку. Мыча от натуги, он швырнул ею в подбегающего Илью и цапнул кобуру. «Махера» не было. Черт, он же не там…
Он возвышался над избитым, тяжко ворочающимся на полу и харкающим кровью Дэйвом, один против всех, и понимал, что у него осталась самое большее секунда. Опомнившись, они набросятся – уже не на Дэйва, что им Дэйв… И эту оставшуюся секунду Стефан использовал вдумчиво и не торопясь. Секунда – даже слишком роскошно для настоящего капитана, чтобы решить, какой язык избрать для разговора с подчиненными. Потому-то Людвигу никогда не стать капитаном, что он подолгу думает там, где должны работать простейшие рефлексы…
– Всем стоять на местах! Стрелять буду.
Даже Юта перестала хныкать. Разинув рты, они молча смотрели в дуло «махера», лишь немногие растерянно переглядывались, и продолжала безутешно рыдать Петра, да еще слышалось хриплое дыхание и харканье Дэйва, пытающегося подняться на четвереньки. Да уж, попраздновали…
Он продержал их под дулом с полминуты – ровно столько, чтобы они пришли в себя, – и небрежно сунул бластер в кобуру. Он знал, как с ними обращаться. Не в первый раз, не в последний…
– Можно, я займусь Дэйвом? – спросила Маргарет.
Он благодарно кивнул:
– Займись. Киро, помоги ей.
– Я? – взвизгнул Киро. – Сам помогай!
– Поговори еще у меня, – сказал Стефан. – Марш! Люди вы или нет?
Он обвел их взглядом и подумал, что рано убрал оружие. Ни смущения в них, ни раскаяния, и только потому, что Дэйв еще жив. Не волки – шакалы голодные, лающие. Стая.
– Петра, – сказал он, – ты извини, что так вышло. Это и моя вина. Дэйва я накажу, обещаю. Ну хочешь, мое возьми пирожное, только не плачь… Я только чуть откусил. На вот.
Рыдающая Петра затрясла головой.
– Не хочу-у… Пусть он мое отдаст… мое-е-е…
– Да как он тебе его отдаст!..
Галдеж поднялся как-то сразу:
– Мы-то люди, а вот он…
– Вонючка! Гад, гад, гад, гад…
– Эй, Киро, дай ему от моего имени. За маму, за папу… Дай, говорю!
– Кто мое пирожное раздавил? Ты?!
– Завянь, я не давил. Не реви, Петра, он наш. Уйди, Стефан, не мешай! Все равно до него доберемся, только хуже будет.
– Уйди-и-и…
– Нет, правда, чего об него пачкаться. Пускай Лоренц наказывает. – Это Уве.
Первый разумный голос. И – незамедлительно – ответ:
– Чистоплюй, свинья чухонская!
– Сам чухно, а я норвежец! По роже захотел? Ну иди сюда, иди…
– Бей его!
– Молчать! – гаркнул Стефан во всю мочь легких. – Скоты! Сволочи! Кончено, погуляли, вашу маму! Всем спать сейчас же! Вон отсюда! Вон!..
Кто-то нечаянно толкнул его под руку. Надкушенное пирожное упало на пол и покатилось под стол, в пыль.
