В 1945-м жизнь моя неслась под откос со скоростью бронепоезда. То есть не очень быстро и как-то неуклюже. Но неотвратимо. Жизнь сошла с рельсов смысла под аккомпанемент рвущихся нервов, хотя внешне я оставался прежним, что называется – держал лицо. Я продолжал жить как бы по инерции. Как тот бронепоезд, который остается могучим и степенным, даже когда валится под откос.

К весне 45-го я дослужился до полковника медицинской службы. Это официально. А на самом деле я числился в Наркомате у Лаврентия Палыча на капитанской должности. Война близилась к неизбежному, как смерть, концу, и с каждым днем, с каждым часом я чувствовал себя все более и более скверно, все менее и менее значимым. От меня уже ничего не зависело. Лично от меня. Советский Союз победит Гитлера, даже если умрет Сталин, или погибнет Жуков, или союзники откажутся от участия в разгроме Германии. Роль личности в Истории сведена на нет. Отсюда и моя депрессия, боль, отчаяние. И страшные сны, мои ночные кошмары...

Когда меня разбудили, в очередной раз вырвали из очередного кошмара, доставили на аэродром и посадили в самолет, я подумал.., нет, я не сомневался, что опять предстоит перелет вдоль ломаной линии фронтов до какого-нибудь полевого госпиталя, где уже готовятся оперировать очередного видного партийца, раненного ненароком шальным осколком. О, нет! Нет, я вовсе не ас хирургии, хоть я и очень хороший врач, разноплановый, на все руки мастер и, безусловно, совсем не лишний, а весьма полезный человек в операционной. Да, полезный. Весьма. Но большинство коллег по военно-медицинской службе давненько догадывается, в чем кроется истинная подоплека приказов «об усилении» посредством моей персоны бригад врачей во время ответственных операций. Секрет Полишинеля прост до безобразия – мне, официально полковнику и очень, очень хорошему доктору, Наркоматом, где я занимаю капитанскую должность, оказано доверие писать отчеты по итогам экстренных медицинских мероприятий. И, ежели пациент дает дуба, то формулировка «по причине ранения, несовместимого с жизнью» исключается в принципе. Кто-либо из старшего или хотя бы младшего медперсонала обязан ответить за кончину особого пациента. Кто – решать мне. Я – эксперт НКВД. Об этом, повторюсь, все догадываются, но, помнится, лишь однажды совсем молоденький реаниматолог, совершеннейший молокосос, прошептал у меня за спиной: «Стукач», а я услышал и обернулся резко – шептун едва в обморок не упал от моего тяжелого взгляда. Кстати, в тот раз спасти пациента не удалось. Но мальчишку реаниматолога я пощадил. Невзирая на тот очевидный факт, что пациент загнулся исключительно по его, недоумка, вине...

Признаться, я был изрядно удивлен, когда после трехчасового перелета встретили меня не как обычно, а товарищи в штатском. Один товарищ сел за руль трофейного легкового автомобиля, второй жестом предложил мне устраиваться на заднем автомобильном диванчике и уселся рядом. Поехали. С выключенными фарами, в почти кромешной тьме. Ориентировался водитель исключительно по свету фонариков. Вдоль всего пути с обеих сторон петляющей бетонки были выставлены часовые с фонариками. Они подсвечивали края дороги по мере приближения автомобиля и сразу же гасили фонарики, как только мы проезжали.

Ехали мы недолго, однако товарищ рядом успел меня удивить еще больше и, мало того, озадачить. Оказалось, что на сей раз мне предстоит принять участие вовсе не в хирургической, а в самой настоящей разведывательной операции. Я включен в «группу» как «просто доктор». То есть навыки чекиста во время проведения операции проявлять не потребуется. Они потребуются после. Как минимум, самый главный навык – умение молчать.

Фонарики замигали прямо перед носом автомобиля, водитель затормозил, и мы, пассажиры, вышли. Фонарики перемигивались в руках у часовых, выстроившихся в цепочку, у высокой бетонной стены. В предрассветном сумраке за этой стеной угадывались контуры приземистого здания. Провожатый сообщил довольно туманно, де, мы находимся «на недавно занятой территории», и обмолвился, что «наши крупные силы» удерживают фашистов на дальних подступах к «территории», надежно контролируют и небо, и землю, «не считаясь с потерями». А про то, что «отборные части врага» постоянно атакуют, пытаясь «прорваться и уничтожить данную территорию», он сказал, уже открывая скромную железную дверь в стене.

Вопреки вполне естественным ожиданиям, за дверью скрывались ступеньки, и вели они круто вниз, под землю. Подслеповатые лампочки на косом потолке худо-бедно освещали нисходящий, узкий тоннель со ступенями. Я спускался следом за провожатым, который не без гордости заявил, что «территорию мы заняли в целости и сохранности». И добавил совсем по-свойски: «До хера мировых мужиков полегло за эту е...ю территорию».

Мы спустились, наверное, метров на 50. У схода с узкой лестницы в довольно-таки широкий коридор нас встречал пожилой азиат, одетый в офицерскую форму, но без погон и вообще без всяких знаков различия. Товарищ в штатском передал меня, можно сказать, с рук на руки, пожелал удачи, панибратски похлопал по плечу и потопал обратно, вверх по ступеням. Азиат мотнул головой – пошли, мол. Пошли. Азиат впереди, я сзади. Эхо множило наши шаги, создавая, конечно же, ложное впечатление, что в лабиринтах тусклых коридоров больше никого нет.

Он привел меня в комнатушку, похожую на камеру. Там были параша и нары. И квадрат вентиляционной решетки под потолком напоминал тюремное оконце. На нарах лежала одежда: исподнее, серый комбинезон и ремень с пряжкой. Под нарами стояли ботинки и смешно пузатый старомодный саквояж. Азиат жестом предложил переодеваться, предварительно облегчившись, ежели того организм требует. Жестикулировал азиат скупо, но понятно, сохраняя на лице маску полнейшего безразличия. Видимо, таким образом, такой мимикой, то есть полным ее отсутствием, он желал на корню пресечь всякую возможность возникновения между нами диалога.

Лишь неумело напялив серый комбинезон, я заметил на рукаве эмблему войск СС. А на ремне не было никаких эмблем. Но и ремень, и комбинезон, исподнее, обувь – совершенно очевидно, все германского производства и качества. Отменного качества.

Я переоделся. Одежда, обувь – все пришлось впору. Повинуясь жесту азиата, я взял саквояж, открыл – внутри лежали аккуратно упакованные медицинские инструменты, перевязочные материалы, медикаменты, тоже все немецкое, качественное. Азиат впервые заговорил, спросил, знакомы ли мне «лекарства». Причем задал вопрос по-немецки, с восхитительным баварским акцентом. Я ответил кивком. Да, все знакомо, и не только «лекарства». Раненых партийцев оперировали, используя лучший, сиречь, германский инструментарий. И зашивали их, и перевязывали качественно. Что ж до лекарств, произведенных в Рейхе, так их я неоднократно советовал, практически выписывал высшим и средним чинам НКВД. Знаете, как это бывает – если ты врач, да еще хороший, и об этом известно, тогда к тебе обязательно обращаются, и частенько неформально, подходят к тебе где-нибудь в курилке, например на Лубянке, хорошо и малознакомые офицеры, предлагают папиросы, опять же лучшие, то бишь трофейные, оттесняют в уголок и тихо жалуются, скажем, на геморрой у себя или подагру у тещи и просят «чего-нибудь присоветовать». Таким образом, умный доктор легко может наладить весьма полезные связи. И узнать многое, ибо предупреждение с агитационных плакатов «Болтун – находка для врага» жалобщикам по херу. Жалуясь на здоровье, человек временно превращается в мешок с мясом, набитый костями, очень словоохотливый мешок и заискивающий, и очень льстивый. Не зря первыми врачевателями были шаманы. Всякий доктор немножечко бог для больного. Тем паче, хороший доктор. А всякий человек обязательно чем-то болеет, мечтает о чудесном исцелении и часто, сам того не ведая, жаждет исповедоваться даже больше, чем вылечиться...

Переодетый, с забавным саквояжем в руке, я покинул похожую на камеру комнатушку. И снова гулкое эхо шагов, лабиринт коридоров, черный с проседью затылок перед глазами.

Поворот, еще поворот, саквояж оттягивает руку, коридорная развилка, опять поворот, тупик. И бронированная дверь в тупике. Из металлической коробки, вмурованной около двери слева на уровне груди, торчит рычаг с эбонитовым набалдашником. Азиат потянул рычаг книзу, послышался механический скрежет, и дверь медленно, лениво так приоткрылась. На пол косо упал ярко-желтый лучик. Азиат поднапрягся, скрежет усилился, лучик подрос до размеров луча, щель увеличилась, превратившись в проход. Азиат остался снаружи, я же, повинуясь его жесту, переступил через бронированный порог и на мгновение ослеп от яркого освещения.

Проморгавшись, я увидел... Много всего и сразу я увидел, едва привыкли глаза. Еле удержался, чтобы не начать вертеть головой, как дитя малое.

Объемы подземного помещения ошарашивали. Полусфера потолка зависла высоко-высоко. Возможно, именно ее, полусферу, над уровнем почвы прикрывает та постройка, контуры которой я различил в густом сумраке. Множество прожекторов опоясало круглую залу диаметром... Затрудняюсь определить диаметр. Если и меньше диаметра Лубянской площади, то совсем незначительно. А посередине на телескопических опорах-амортизаторах стоял огромный металлический шар. Шарообразная конструкция вызвала ассоциации, связанные с выдумками Жюля Верна. Почему? Наверное, из-за тарелки иллюминатора на пузатом боку и открытого люка под днищем, откуда свисала веревочная лестница, и по виду примитивной антенны-метелки на пологом навершии. В общем, мне вдруг вспомнился «Наутилус», придуманный лягушатником Верном. Придуманный французом, модернизированный и воплощенный в жизнь дерзким германским гением – на боку аппарата красовалась черная свастика в белом круге с красной обводкой.

Теперь о людях. Справа от меня, метрах в 20, стояли в ряд четверо мужчин, одетых точно так же, как я, в комбинезоны. Четверо в сером выстроились не по ранжиру и отличались не только ростом, возрастом, габаритами, но об этом чуть позже. Сначала про еврея, который прохаживался перед коротким строем.

Породистый жид. Этакий царь Иудейский с глазами умной лисицы и статью библейских героев. Угольно-черный костюм сидел на нем, как влитой, белизной сияла рубашка, бликовала золотом булавка в галстуке, штиблеты начищены до зеркального блеска. Больше всего я ненавижу как раз таких вот умных, уверенных в себе, благополучных и ухоженных евреев. Сталин избавил ЦК ВКП(б) от жидовского засилья, но этого мало. Надеюсь, когда-нибудь, кто-нибудь в этой стране разберется с жидами так же, как это было в Германии.

Жид смотрел на меня, понятливо улыбаясь. Давал мне время адаптироваться в потрясающем подземном ангаре. Я адаптировался меньше чем за минуту и тоже проявил понятливость – повернулся по-военному на-пра-во, отчеканил энное количество шагов и встал в серый строй. Еврей прогнал улыбку с лица, пристально осмотрел меня с головы до ног, пробежался взглядом по остальному строю и заговорил.

Начал он по-немецки, говорил с тем же акцентом уроженца Баварии, что и давешний азиат. Неожиданно перешел на русский и шире, чем следует, открывал рот, произнося гласные, особенно «а», как это делают потомственные москвичи. Закончил речь по-английски, слегка коверкая слова и фальшивя. Напрашивался очевидный вывод, что не только еврей и я, но и остальные четверо в сером почти полиглоты.

А теперь подробнее об остальных. Говоря по-немецки, еврей прежде всего сказал о том, что нам, нашей пятерке, запрещается сообщать друг другу имена, фамилии, звания. Нам предстоит общаться, используя клички. Так он нас и знакомил, по кличкам, начал с первого в ряду и закончил мной, назвав меня «Доктором».

Первым справа стоял «Командир». Лет около сорока. Среднего роста. Стройный. Волосы русые. Красивое обветренное лицо с пронзительно голубыми глазами, волевым подбородком и высоким лбом, перечеркнутым тремя глубокими морщинами. На ремне висит кобура. Из кобуры выглядывает рукоять «парабеллума».

Плечом к плечу с Командиром встал «Техник». Ему не более двадцати пяти. Высокий, худой, слегка горбится. Брюнет. Вытянутая и бледная физиономия, непропорционально большие рыбьи глаза, пухлые детские губы. Поверх ремня надет кожаный пояс-фартук с кармашками, из которых торчат отвертки, гаечные ключи, плоскогубцы и все такое прочее.

За Техником переминается с ноги на ногу «Ученый». Лет этак за пятьдесят мужичку, коротышке с брюшком. Морда щекастая, красная, под носом рыжие усики, череп обрит наголо. Возле его ног стоит объемистый такой, казенного вида чемодан и клетка с белыми крысами.

Между Ученым и мною замер, будто глыба, «Боец». Мужику где-то около тридцати пяти. Шатен с очень густыми волосами, коренастый и широкоплечий. Чело словно высечено из гранита пьяным скульптором. Переносица была не однажды сломана и срасталась неправильно. Густую левую бровь рассекает белесый шрам. На зубах фиксы. Кисти рук напоминают ковшики экскаватора.

Получив прозвище, так сказать, по признакам профессиональной специализации, мы выслушали короткую, к моему глубочайшему сожалению, слишком общую лекцию о результатах эксперимента «Элдридж» в США в 1943 году, о принципах действия круглого аппарата, который у меня проассоциировался с «Наутилусом», и о «космической программе» Третьего рейха.

О, мой бог! Этот «Наутилус» в кавычках был космическим аппаратом! Настроенный немецкими конструкторами на МГНОВЕННОЕ перемещение с нашей на ДРУГУЮ ПЛАНЕТУ! С ЗЕМЛИ НА ДРУГУЮ ПЛАНЕТУ! МГНОВЕННОЕ ПЕРЕМЕЩЕНИЕ! Совершенно безопасное для пилотов, будь те хоть детьми, хоть стариками, если пилоты «перемещаются» в состоянии сна.

Заканчивая по-русски, еврей озвучил и без него уже всем понятное – нам пятерым предстоит стать пилотами. Завтра в 6.00 по Москве нас «переместят», а пока...

Пока нас будут готовить.

Интенсивно.

Всем пятерым объяснят азы управления аппаратом, которые «незамысловаты, и школьник справится». Более подробно с управлением и начинкой познакомятся Техник и Ученый. Существует ничтожно малая, но вероятность того, что после «переброски» произойдет «сбой в системах», о чем оповестит звуковая сигнализация, и тогда Техник, не мешкая, обязан данный сбой ликвидировать.

Всех пятерых ознакомят с устройством местной связи. Тщательнее остальных на предмет связи проинструктируют Командира и меня. Повторюсь: «местной связи». Связи «дальней», с Землей, не будет. Как было сказано: «по причине значительной удаленности».

Всех, но Бойца и Командира подробнее, ознакомят с «приданным борту вооружением», а также «способами ликвидации аппарата», поелику при «обратной переброске» есть риск очутиться в другой точке Земного шара, то есть вне территории, подконтрольной СССР. Однако обязательно на поверхности, поскольку «предварительные настройки обеспечивают подобие сред».

Всех, и меня тоже, научат пользоваться скафандрами. Хотя мой выход на поверхность чужой планеты не запланирован, но мне, как и всем, растолкуют принципы действия камеры дезактивации и шлюза.

Ответственность за «программу исследований» возлагается, разумеется, на Ученого. Конкретные задачи ему поставят специальные люди.

Я, Доктор, что естественно, буду следить за здоровьем экипажа, и, самое главное, мне надлежит вколоть снотворное своим товарищам и себе непосредственно перед «обратным перемещением». А перед стартом им и мне сделают инъекции врачи, которые остаются на Земле. Те же врачи в приватной беседе расскажут мне, Доктору, о состоянии организмов и мед. особенностях Командира, Техника, Бойца и Ученого. И, помимо прочего, я отвечаю за питание и за питье на борту.

Нам предстоит пробыть на чужой планете всего одни сутки. Ровно 24 часа понадобятся генераторам, чтобы перезарядить обмотки. Запасов воздуха у нас будет на 26 часов, считая со времени закупорки люка, плюс кислород в баллонах скафандров.

Наша глобальная цель – добыть максимум информации о планете, на которую фашисты «настроили аппарат». Неотложная и наиважнейшая цель, ибо у рейха могут быть и другие подобные аппараты, и «ТУДА могут сбежать недобитые гады». Разумеется, если «ТАМ можно жить»...

Тщательно скрываемые эмоции мешали мне внимательно слушать окончание полиязычной речи пижона семита. Эмоции буквально разрывали меня изнутри в клочья, рвали депрессию, крошили в пух камень душевной боли на сердце, с коим я успел свыкнуться, стирали с зеркала сознания кислотные кляксы отчаяния, ставшие частью меня за последний год. Я как бы перерождался... Нет! Возрождался! Жизнь моя вновь обретала СМЫСЛ!..