Часть третья
Из последнего разговора с Перевозчиком:
— Понятно, тебе не слишком повезло. Тебя взяли в оборот сразу, хотя ваш Володя-саламандра не так уж был и не прав, что — только по шерстке гладили. Предварительную информацию о тебе — помнишь, с этого начал? — я скачал с Богомолова, пока он как-то разливался, до чего ошеломлен одним фактом моего существования, якобы таким для него неожиданным. Они за тобой все это время хорошо смотрели.
— Почему раньше не вытащили?
— Я знаю? Политика — вещь, предсказуемая слабо. Главным образом поэтому Певцы во все века с ней плохо уживались. Ах, извините…
— Улыбаетесь. Мой файл действительно назывался «Предсказатель»?
— Понятия не имею. Я, знаешь ли, без файла обошелся. По старинке. Колдовством.
— Ну, не надо…
— Мне тогда просто требовалось найти с тобой какой-то общий язык, а что ты за человек, я не представлял. Не волшебник же я в самом деле. И между прочим, не такая уж коммуникабельная личность. Ты даже подумал, будто я тебя гипнотизирую, а я просто проверял бредовую мысль — а не причастен ли ты как-то…
— А я, вы совершенно точно убеждены, что я… И… и Женя? Что она с Реки возвратилась… А не так, как у вас. Извините.
— Да. Убежден. И она. И не спрашивай меня больше об этом.
— А о чем можно?
— Не представляю я, например, до сих пор, откуда в Крольчатнике узнали о тебе. Думали, что все прямо узнали. По чьей наводке Красавина тебя провоцировала. Вот она-то психолог профессиональный, за вами всеми в Крольчатнике смотрела. Володенька с Ароном у нее так, на подхвате были, ничего толком не понимая. Их обоих вообще только сам знаешь что интересовало. А вот кто через нее осмеливался подталкивать тебя — не представляю. Уж не Миша Хватов — это точно.
— Может, Богомолов тот же? Не как директор НИИТоВ, а как Присматривающий?
— Присматривающим феномены не требуются. У них собственных сколько угодно, ты видел. И боюсь, еще увидишь. Богомолов жизнь положил на дело Присмотра, ему тоже непредсказуемого не надо. Он, кстати, был на редкость искренним в своих идеях человеком. За то и ценили. Преданные лучше всего служат. По себе знаю.
— Значит, был кто-то еще. Неужели это трудно выяснить?
— Мне ничего не трудно сделать, и тебе это хорошо известно.
— Я помню, чьи это слова.
— Уж и пошутить нельзя с тобой, Певец. А ты не собираешься? В смысле — начать?..
— Разве что-то изменилось? Впрочем, да… Нет, не собираюсь. Теперь — тем более.
— Тебе не повезло, потому что тобой занялись власти. Знаешь, такая изнанка официальных, а не совсем уж тайных, о которых ты теперь имеешь представление, как никто в твоем Мире. А изнанка всегда пахнет… понимаешь чем. При первом знакомстве я сказал тебе, что ты начнешь и что это нетрудно. Смотри, я редко ошибаюсь.
— Я даже думать об этом не могу. Особенно про всех этих тайных, и явных, и сверхтайных, и вообще несущественных, но властвующих. Тошнит и голова кружится, как от сотрясения мозга. Я бы с удовольствием написал про них пародию. Если бы только…
— Вот-вот, если бы только. Ну, не будем забегать вперед. Пародия — это, в общем, довольно плодотворно…
— Ох, пожалуйста, не надо. Как это все-таки выглядело, мое влияние на все и вас в том числе? А на реальные события? И что будет теперь? Я должен что-то…
— Это выглядело и выглядит как ключевой кусочек в головоломке, которую называют вашим Миром. Он бессмыслен и предельно схож с остальными, этот кусочек. Он не имеет никаких особых отличий и достоинств, но он держит равновесие Мира. Его можно найти, только если знаешь общий вид, получающийся в самом конце. Или — и это другой способ и путь Перевозчика — если достаточно долго занимаешься составлением головоломок.
— Лучше знать заранее, что в конце.
— Не уверен. Да и не знаю. Мы же с тобой, наши сущности оказались достаточно тождественны. Я уже говорил, я почуял тебя еще прежде, чем понял, каково твое значение для твоего Мира. И увидел момент, когда ты был сбит со своего пути. По собственной ли опрометчивости, по несчастливым обстоятельствам, — для Мира особой важности не представляет. Но ты утратил равновесие сам, и с тобою, ключевым кусочком головоломки, стал утрачивать равновесие и этот Мир. А он очень важен в Системе Всех Миров. Причины… я вряд ли верно назову их. Этого просто невозможно сделать, уж примирись. Зато, как сумел, я помог тебе обрести равновесие вновь. Надеюсь, что помог, хотя дело даже не в Жене персонально. Прости. Линии Мира неуловимы. Как и само Время.
— «Время — это нечто гораздо более странное, чем мы себе представляем». Так? Теперь я знаю и это.
— Когда я пересел в Седьмое кресло Магистров, и среди многого мне была подарена и эта фраза и пояснено, как с нею оперировать, я, пока не наловчился, попадал невесть куда. И то, что я побывал в прошлом твоего Мира, на него, знаешь ли, совсем не повлияло. Я только смог подобрать Михаилу Гордееву полное имя, чтобы звучало, как звучит. Хотя бы по-русски. Смешно, конечно, все равно как утверждать, что слово одного языка заимствовано из другого, появившегося через сколько-то там веков, на том только основании, что это — новое — тебе слово нравится. Даже не телега впереди лошади, а вообще без.
— Ну, таких курьезов сколько угодно. А металл? Почему — золото? Я все хотел спросить. Это не курьез, надеюсь?
— О, нет. Пожалуйста, скажу. Кстати, пока не забыл. Держи. Сохрани, если хочешь, как память об одном из МАГов.
Я повертел золотую вещицу. Камни-самоцветы заиграли, блеснули в закатных лучах. Но это, конечно, была не подковка. Миниатюрная, с палец, копия-модель моего кораблика с вымпела на столе столовой в Крольчатнике.
* * *
Ох, медленно мы поднимались, медленно. Тоннель сперва, и идти в темноте, и окна по сторонам погасли. Я тогда ее за руку взял. Теплая ладошка. Шершавая. И оказывается, забыл я уже. И лицо забыл. А в темном Тоннеле не увидать. Я сразу оглянулся, на Том берегу еще. Пусть, думаю, сразу, если… И ничего. Только руки больше не выпускал. Подумал, что если дойдем, то на шаг ее отпустить от себя не смогу. Надо же таким быть. Глупым. И тоже, конечно, не было потом так. Но уж потом, а тогда именно так и думал.
И молился, всем, кого придумать мог. Не персонально кому-то. Признанному и освященному. Люди сто тысяч лет духов стихий почитали. А можно и Мировые Силы — так сказать. Мудрым было человечество неразумное. Скопище сущностей. Души заблудшие.
Я сразу Ежичку и обнять хотел, но вернувшаяся с нею «не дама», юноша обворожительный, сказал как по писаному:
— Ведь ты обнимаешь лишь тень. Пойдем скорее, труден наш путь.
А сам пропал, стоило нам лишь на порог обратного Тоннеля ступить. А мы пошли. А я молился. Как мог.
не навсегда же возвращаете ВЫ ее вернется она за Реку вновь потому что кратка наша жизнь слышите ВЫ дайте дойти нам дайте снова увидеть ей солнце нашего Мира Вы знающие Миров множество
Пропал Проводник, бросил нас Лодочник. Соврал напоследок, гад. Никакая не тень она. На руку мою опиралась и вздыхала, когда по Тэнар-тропе всходили, танатами окруженные. А вот тут я глаз не смел поднять. Себе говорил, что не на жизнь опоздать обидно, обидно на минуту не дойти, но и что-то еще было. Мы как деревянные шли, ноги переставляли. Но очень медленно. А потом Тэнар-камень повер…
* * *
…нулся, и сразу мне Ежик на руки и упала.
— Гарь…
— Сейчас. Сейчас, сейчас…
Мы находились в квадратном каменном мешке.
Темные неразличимые стены, двери выломанный проем зияет. Сумерки. Там, снаружи.
— Мы где? Ты откуда, Гарь…
— Подожди. Рыцарских замков нам только…
Спотыкаясь на обломках и оскальзываясь в чем-то подозрительном, я пролез к проему. Пришлось немного постоять, привалившись, потому что в самый последний момент задел правой рукой за невидимый выступ.
— Что там?
— Да ничего особенного. Москва. Утро раннее. Все очень хорошо.
Я невольно закрыл глаза. Нет, рыцарский замок в глубине веков был бы, пожалуй, лучше.
— Какая же это Москва? — Женя говорила рядом. — Поля какие-то. С капустой. А там парники?
В той стороне, правее и позади, виднелись стеклянные ряды островерхих длинных крыш, изнутри освещенных фиолетово-белым светом разрядных ламп. И довольно далеко за ними поднимался темный массив леса. Рядом с полуразрушенной кирпичной башней, в которую мы вернулись из Тэнара, стояли одноэтажные приземистые дома. Совсем деревянные. Надо всем этим неслись рваные лохмы туч. Мокрая трава и близкая грунтовая дорога в сплошных лужах. Ветер причесывает посадку ветел неподалеку, и в стене посадки, как вырванные зубы, темнеют многочисленные прорехи. Свет сумеречный, лиловый, как над Рекой, когда Луны прячутся.
— Игореша, ты уверен?..
— Подожди, моя хорошая. Сначала…
Я обнял ее и поцеловал. Вот губы я помнил ее. А от волос шел едва уловимый запах… не солнца, нет. Откуда солнце там. Но она всегда немножко подкрашивалась хной, и это осталось. Она ведь была темно-русой, а хотелось ей порыжеть. Нам теперь придется долго вспоминать друг друга.
Я целовал ее, пока хватало дыхания. Она отвечала, но потом забилась, и я отпустил.
— Здравствуй. То есть я хотел сказать — трям! здравствуйте!
— Здра… ох… здравствуй, Гарька. Гарька мой…
Поворачиваясь от двери, я открыл ей весь остальной пейзаж, и она увидела освещенное громадными фонарями шоссе и рекламные щиты повдоль (два сбиты), паутинное мерцание редких пока светящихся окошек многоэтажных корпусов над темным лесным массивом (а скорее — высокий берег излучины Москвы-реки), зарево городских невидимых улиц дальше и выше.
— Ой, и правда. Так что же мы стоим? Здесь можно спуститься?.. Постой, а почему у тебя голова перевязана? И еще мне показалось, что рука у тебя повреждена. Я опиралась, а ты вздрагивал.
— Ну, ты совсем легонько опиралась. Кружится голова проклятая. Посидеть надо. Подумать. Остановиться, огля…
— Игорь!!
…Судя по вкусу, это была вода из ближайшей лужи. Сколько в маленьких ладошках поместится воды? В твердых квадратненьких ладошках? А я весь мокрый. Не очень-то у меня получается роль счастливца. Победителя. Шершавая ладошка легла на лоб, открытый почему-то.
— Господи, очнулся!
— Ну, ну. Ну? Хорошенькую встречу я тебе устроил. С тортиком нашим любимым. С шашлыком и имеретинским вином. Ладно, выберемся только…
От башни оставались одни стены да ржавая крыша. По-моему, в таких стояли насосные станции для каких-нибудь оросительных систем. Колхозных полей. Мы прошли до освещенной трассы по дороге с лужами, в одной из них Ежичка выстирала мою самодельную повязку. Кровь хорошо от льняной ткани отходит.
— Когда все будет хорошо, вышьешь на ней три лилии, как на боевой салфетке мушкетеров.
Она вымученно улыбнулась мне в ответ. Теперь реакция у нее наступала. Женя была в джинсах и красной кофточке. Ничего в руках. Ну да, сумка-то осталась за четыре года отсюда. В том автобусе. В отделении, откуда я ее забрал. У «психологов» НИИТоВ.
— Тебе нужно в больницу.
— Похоже, не одному мне.
На шоссе, над которым погасли фонари, кое-где лежали упавшие деревья. Возле некоторых возились люди в зеленом с разводами, стояло два или три грузовика. А звук, который я слышал от самой башни, был звуком бензопил. Молодые парни расчленяли стволы, грузили, чистили проезжую часть. Редкие машины аккуратно огибали их.
— Что с вами? Вы пострадали этой ночью? — Сержант милицейский.
Я едва успел сжать Женин локоть.
— Ночевали у тетки, стекло высадило. А так вроде больше там повреждений нет, я сегодня к колонке ходил, смотрел. Даже тополь старый на дворе не завалился.
— Вызвать вам машину?
— Да что вы, мы доберемся. Вот ветрище, а?
— Смотрите, троллейбусов не будет. Вы знали бы, что на Ленинском делается…
— А где мет…
Женю я увел, пока он не успел дослушать. Один из показавшихся мне издали просто сбитыми щитов изображал бутылку родниковой воды. Хоть стоял, привалившись к фонарю вверх тормашками, вода, понятное дело, из бутылки не выливалась. Зато мокрый весь и переломанный. Метров пять-десять летел от своего места, откуда сорвало, махина четырехметровая.
— Игореш, что здесь делается? Я только хотела спросить, где метро ближайшее. Или, может быть, у тебя есть деньги на такси? Какую машину он хотел тебе вызвать? Ту, по работе? А встреча ничего, впечатляет.
Ехидство — это сейчас хорошо. Это то, что надо, если денег у нас нет, документов у нас нет и к кому обратиться у нас нет. Господи, какое же число-то сегодня? Куда нас вынесло?
— Он предлагал вызвать «Скорую помощь». Ближайшее метро, как я понимаю, «Молодежная», это там, через мост. С деньгами у нас не очень. Я тебя люблю.
Она на мгновение прижалась. Пошла рядом, перепрыгивая через лужи, как первоклассница.
— Ты бесстыдный врун, — сказала Ежик, улыбнувшись.
Мы миновали плоский мост, через который проносились машины, и он ощутимо подпрыгивал. На повороте пришлось долго ждать промежутка в движении, чтобы перейти, и Женя еще раз поцеловала меня. Поваленные деревья были тут и там, и я все узнавал до детали. От гула городского я отвык. Представляю себе, как отвыкла она. А она улыбалась и не говорила больше, чтобы не кричать. Троллейбусные провода висели, оборванные. Все, кто мог, просыпался.
Перед стеклянным павильоном входа в метро станции «Молодежная» жизнь кипела. Здесь, наверное, разобрали в первую очередь, а может, и не было особенных повреждений. Но обрушенные тополя во дворах мы видели. Шли люди и ехали машины, и торговцы расставляли лотки на мокром асфальте. И разговоры только о ночном урагане. На меня смотрели сочувственно. значит ураган был ночью
Я остановился как вкопанный, Женя, обнимавшая меня за талию, ткнулась вперед
Быть не может. Ведь теперь все должно прекратиться. Теперь. Я ушел и вернулся, и Ежка вернулась со мной.
Теперь все должно быть хорошо! Мое странное должно кончиться! Ну?!
О, Эжени.
— Что с тобой? Опять?
— Да. Опять. Ха-va. Не обращай внимания, ты этого, слава Богу, не знаешь. Прикрой меня справа, моя хорошая, а то увидят лапу, подумают, пьяный дрался и в лоб получил.
— А как мы в метро попадем?
— А мы хорошего человека попросим.
Хорошим человеком была дородная тетка. Я бессовестно обманул эту добрую женщину, повторив байку про вылетевшее стекло. И потерянный бумажник. Остался в стихийном бедствии без копейки. Не люди, что ли?
Я, должно быть, чуть переиграл, потому что она вдруг сказала: «Дыхни!» И пропустила, хорошая женщина. Надо в беде друг другу помогать.
— Как у тебя врать на ходу получается. Складно и убедительно.
— А поработай с мое в контрразведке, — шепнул я Ежичке в увозящем вагоне, когда мы выехали на открытый отрезок линии. Всю подземную минуту я просидел, крепко зажмурившись и пытаясь понять. И так и не понял. — Нам теперь много врать придется.
— Ну ты чего, Гарь? — сказала Ежичка жалобно. — Ну хочешь, к Ивану с Надькой поедем? (Это были те Ежкины влиятельные родственники.) Хочешь? Они помогут. Я — ничего, ты не думай.
— Мы будем жить вечно. Правда-правда, мне обещали. Ну их к черту, легенды все эти.
Надежда и Иван (это я еще знал) уехали в Израиль. Там же сейчас жили двое моих друзей, к которым я мог бы сунуться. Не представляю себе, правда, что бы я им сказал. Не представляю себе, куда нам ехать, к кому можно обратиться, и стоит ли это делать вообще.
— Не очень у меня страшный вид?
— Нахал! Это я должна по этому поводу волноваться. И зеркальца завалящего нет.
— Въедем в темноту, в окошко посмотришься.
— В кино хочу. Сельтерской хочу с сиропом.
Я точно имел обалделое выражение, и Ежичка не удержалась, прыснула. А до меня дошло.
— Зато у меня есть ты, дорогая! — шепотом закричал я и прижал здоровую руку к груди.
— А у меня ты, дорогой!
— Я тебя обожаю!
— А я тебя… — Тут должно было последовать: «Терпеть не могу», но на глаза Ежкины, прекрасные серые, вдруг накипели слезы: — Ох, Игорешенька…
— Ну, милая, ну, что ты, все позади уже.
— Мы потом сыграем в нашу игру.
— Конечно, сыграем.
К «Арбатской» я уже кое-что придумал. Толпа. Толчея. Грохот поездов. Ежка прижималась, глядела глазищами в пол-лица. Мне было все более не по себе.
Желтый кафель «Библиотеки». Переходы-выходы «Комсомольской». На табло над вокзальной суетой цифры: 22.06.98. Я с внутренним смятением оглядываюсь на Ежичку, в уме считая: в Крольчатнике четыре недели и два дня… или три? или один? Что-то там было с одними не то затерявшимися, не то добавившимися сутками. В любом случае, дней десять или около того куда-то подевались.
— Я боялся тебе говорить, но здесь прошло три с половиной го…
— Я видела, Гарь. Я еще на «Молодежной» видела, там есть. И вообще понятно. Заметно. Ты не волнуйся за меня.
— Я вот думаю, легенда об Орфе… ну, о том. Если бы он не оглянулся, и Эвридика с ним на самом деле вышла? Что было бы?
— Тогда не было бы никакой легенды. Простая нудная семейная жизнь. Как у нас будет. Что, если всем здесь сказать, откуда мы вернулись? Откуда ты меня вернул? Только чтоб не решили, будто мы сумасшедшие.
— Они решат. У них смерч-ураган, им и без того тяжело.
Я подумал, что никогда не смогу сказать ей, как она попала туда, о чем говорит.
— Ты снова завел себе кучу женщин для легкой личной жизни? — Ежка засмеялась, глядя на выражение моего лица. — Дурачок, это всегда можно понять. А сейчас, по-моему, у тебя никого не было.
— Совсем. — Я еще, никогда с такой радостью не чувствовал себя дурнем,
— Бедненький. Снова врешь. Какая-нибудь да была…
— Все равно он не был бы таким счастливым, как я сейчас. Даже если бы не оглянулся. У меня из головы не идет, понимаешь?
— Кто сказал: к черту легенды? — Ежка вздохнула судорожно и добавила: — А я ничего не помню, что было там. Там, понимаешь? Совсем.
И я поверил ей сразу же.
— К черту. К Гордееву. Я после тебе объясню, кто это.
Мы целовались, нас толкали. Бабка с цветами сказала: «Купи крале, солдатик». Потом рядом охнули, с сипотцой голос воскликнул:
— Игорь! Игорек, дорогой! Какими судьбами? Откуда? Да знаешь ли, как разыскиваем тебя? Вот встреча так встреча! Нежданно-негаданно! Да через сколько!..
Еще не оборачиваясь, я испытал знакомое отвращение и тоску. Конечно, все правильно, у него дача по Ленинградке, летом он жил там. Я даже бывал зван и не раз. А сейчас мы встали на самом выходе с поездов. А он, если вызывали его, в любой день ездил на работу. На службу. В Балакиревский переулок.
— Здравствуй, Сергей Иваныч, — сказал я. — Это ты точно заметил — через какие годы, через какие истории взлеты.
— Ты еще говоришь, случайностей в чистом виде не бывает! Как ты? Что ты?
— Когда я такое говорил? Разыскиваете меня — зачем? Я своего решения не отменял.
— Ну а полтора месяца-то где проболтался? В какой компании? Мы про тебя, брат… но это потом. Слушай, книга же твоя вышла тогда! Бешеный успех! В октябре девяносто четвертого, помнишь, что было? А в ноябре? Тебя ж на перья подняли! Тополь с Незнанским — щенки… но это тоже потом. Сейчас ты куда? Познакомь со спутницей своей преле…
Это он Женю наконец узнал. Либо сделал вид, что — наконец. Видел-то только фотографию на крестике, а так я их не знакомил. Должно подействовать. Господи, снова то же самое, снова разбирать, где сию минуту тебе откровенно врут, а где только вид делают, что правду вот-вот скажут.
— А я буквально на один день в Москву. Вчера бы и не приехал, но это понятно, вчера мы там окна-крыши спасали, а так-то я в отпуске. Здорово город поломало. Передавали, даже жертвы есть, не слышал? одиннадцать и два
— Одиннадцать, — повторил я за голосом, не слышимом в этом Мире больше никому. — Одиннадцать официально зарегистрированных трупов и двоих не найдут на свалке за совхозом «Коммунарка», что по Калужскому шоссе. И более двухсот пострадавших по городу.
— А… ага. — Умный Сергей Иваныч уточнять не стал. — А тебе-то, — кивнул он на повязку, — тоже попало? Тут?
— Гораздо дальше.
Я покосился на Ежичку. Она стояла смирно, привалившись к моему плечу, и глядела на свои немодные четырехлетошние босоножки. Прядка с рыжиной упала. Вокруг гудел мокрый вокзал.
* * *
— Вы теперь очень замечательно, — сказал Михаил, притормаживая. — Сами по себе, естественным путем развития. Как на роду на вашем человеческом написано. Тут за этим нянек без меня много. Приглядят, я убедился… Эй, придурки! — громко позвал он. — Я сейчас к обочине прижмусь, так вы мимо не пролетайте, хоть один тормозни. Надо даму доставить. — Он говорил в пространство салона, одновременно выводя машину, которую им дал Богомолов, на мокрый песок бровки.
Черные ели гудели под ветром. Инна наступила в лужу и не заметила этого.
— Ты уйдешь прямо сейчас?
— Тебя это уже не должно волновать. До станции подвезут. Все, что тебе дали ОНИ… МЫ, — поправил Михаил, — остается. Здешние тоже не тронут. Поглядят, быть может несколько, да и отстанут. Ты слышала, как этот сказал. Ему верить можно. С уходом я не тороплюсь, хотя меня, возможно, поторопят. Ты ведь помнишь, как меня когда-то поторопили? А для тебя я больше ничего сделать не могу. Да и чего же боле? Ты получила все, что хотела, — независимость, благополучие, свободу. Думаю, МЫ тебя больше не побеспокоим. — Михаил оставался в машине. Надо было, чтобы его продолжала слышать не одна Инна. Тогда, возможно, ей действительно впоследствии вреда не причинят. Надежда слабая, но большего он для нее сделать не мог на самом деле. Все равно противно было говорить.
— Ты для этого меня позвал? Чтобы отыграться за… за то, прошлое? Очень красивый жест.
— Думай так, тебе жить.
Белый маленький «Мерседес» медленно катился к ним вот уже метров восемьдесят. Замер в двадцати. Михаил приглашающе помахал рукой. Один из двоих в «Мерседесе» подошел. Инна видела этого парня возле дачи «академика».
— Даме не стоит сейчас садиться за руль, отвези ее, дружок, на электричку посади. А я с твоим приятелем обратно. Мы с Марат Сергеичем не договорили.
Парень недоверчиво повел носом, толстеньким, как бульбочка, полез молча за руль, который Михаил уступил. Инна чувствовала, что надо что-то сказать.
— Мы больше никогда не встретимся, Инна. Прощай.
Мокрый песок скрипнул под его шагами, но этот звук заглушен был пронесшимся серебристым траком. И она только увидела, как «Мерседес» разворачивается. А впереди, метров за двести, так же разворачивается еще одна прижавшаяся к бровке легковая. Джип, увидела Инна, когда тот, набирая скорость, миновал их.
— Девушка… поедем, да?
— Я и сама доеду. Нечего мне!..
— А я потом? Садитесь, садитесь.
…В ожидании электрички Инна купила «Бурду». Фотографии на первых страницах газет на лотке почему-то показывали одно и то же — поваленные деревья, опрокинутые машины. Бред какой-то. И журнал Инна листала, не видя. Она, Инна Аркадьевна Старцева, молодая и чрезвычайно эффектная женщина. Свободная. Действительно свободная, до того даже, что может хоть сейчас отправиться в Америку к мужу, который все простит. Ее состояние выражается в числе с пятью нулями. В деньгах, естественно, не в рублях. У нее здесь прекрасный круг общения. Мужчин она выбирает сама. С нее наконец-то сброшены путы мистической зависимости от неких пусть реально существующих, но все-таки потусторонних сил. Ей больше, слава Богу, не увидеть сна, начинающегося вспышкой, цветами, зеленым газоном и дорогой. Она свободна! Нормальна и свободна!
Засмеявшись, Инна кинула непрочитанную «Бурду» в урну, полную бутылок и оберток от мороженого. Загудела электричка.
Так отчего же ей так одиноко сейчас? Потому что он ушел и сказал: «Прощай», — а она не нашлась, что ответить?
* * *
Телефон звонил, а я не поднимал трубку.
Короче, уговорил нас Сергей Иваныч. Да по-другому и быть не могло. Ну, куда нам действительно? До первой проверки документов. Был бы я один, а так все выдумки мои… «Переможетесь пока», — сказал Сергей Иваныч, вводя нас с Ежичкой в светлую двухкомнатную квартиру на Лианозовских дубовых бульварах. И машина у него нашлась, и квартира, и ключей связка. Я боялся показать свою тревогу, за Женей по пути посматривая. Она выглядела молодцом, а сам я вдруг себя почувствовал как рыба в воде. В квартире Сергей Иваныч сунулся в холодильник, в ванную. «Ну, сейчас привезут, что надо. Вот Веник, всегда у него шаром покати. Холостяк, не то что мы…» Сергей Иваныч держался легко и свободно, будто ничего особенного. Один раз себя выдал: в коридоре, когда прощались. «Неужели она?» А Женя была в комнате. Я покивал только. «Ну, вы тут отдохните. Через пару часов продукты подвезут. Очень прошу никуда не выходить. Кто подвезет, тот сам дверь откроет». У меня потом было сильное желание проверить, не сидит ли Сергей Иваныч на лестнице, карауля. Я не строил иллюзий, что это за квартира, что никакому не Вениамину она принадлежит. И о своем дальнейшем мог вполне предположить. О нашем. Моем и Жени. Вот за нее вообще всерьез возьмутся. Мне стало совсем нехорошо.
— Что ты? Игоряша… — Ежик вытирала мокрые волосы.
— Писать хочу. А ты все заняла. Мучаюсь.
— Дурачок. Иди скорее. Что не постучал?
— Я стеснительный.
Первые сутки мы спали. Вторые — разговаривали и смотрели телевизор. «Время», «Вести», «Времечко», все информационные программы, какие могли найти. Не очень я многим от Жени отличался в своем неведении относительно здешних событий. Телеканалы новые появились. Я думал, их будет больше. Все показывали последствия урагана. Когда шли эти кадры, или бессмысленные фильмы без начала и конца, или международные новости, или шоу, которыми нас хотели развлечь, мы любили друг друга. Ежичка была точно такой же, но теперь вскрикивала. Я все ждал. И дождался. Вечером она разрыдалась на кухне. Я сунулся, она глухо попросила не ходить. Вертел рюмку с коньяком, слушая затихающие звуки. Крольчатник вспомнил, Ксюху, стекло, которое не смог пробить. С ними-то со всеми — что? Выпить я так и не решился. Всхлипывая, Ежичка утихла совсем. Ничего тут нельзя было сделать, ничего. Представились какие-нибудь светлые палаты реабилитационной клиники. По телевизору шла реклама стирального порошка.
…Я осторожно высвободил из-под Ежкиной головы руку с гипсовой повязкой. С тем, кто привез огромную картонную коробку, напомнившую многое, прибыл и врач. Почистил мне загноившийся лоб и загипсовал кисть. «На рентген надо. Ясно, что перелом, но неизвестно, со смещением ли». Первый, которого я тоже не знал, взглянул вопросительно. «Обойдусь», — сказал я.
Утром этого дня заехал Сергей Иваныч. Передал портфель с экземплярами «Министра…», пачку вырезок. Деньги привез, много. До чего все-таки честные люди. Спросил, удобно ли здесь, не надо ли чего. Я поблагодарил, попросил, если можно, задержаться еще сегодня и, возможно, завтра. Я уже начинал ждать, чувствовал по некоторым признакам, что Женю пока снимать с места не надо. Она ведь и в той шикарной квартире прижиться не успела. Ей-Богу, я боялся трогать ее и ни за что бы не стал, но мы вдруг оказались так рядом… Я увидел, что она страшится сама. Но все было замечательно. Все наше вернулось к нам, хотя вечером она расплакалась на кухне.
Ежка спала, я ее укрыл. Стола для бумаг тут не было, я сел в большой комнате в кресло под торшером. Прежде чем в портфель лезть, зажмурился и постарался еще раз все вспомнить. Продумать. Снова та моя дурацкая привычка.
А)…отчего Сергей Иваныч при нежданной встрече сразу этот вариант предложил. Само собою, как бы подразумевая, что в бегах я (Ежку никто со мной встретить, конечно, не предполагал, тут что уж) и в Зачатьевский не явлюсь. Ответ: меня там ждали. И давно ждали. Понятия не имею, что там сейчас и как. С того начать, что мне пришлось бы доказывать долго-долго, что я — это я. Без ссылок на НИИТоВ вряд ли бы обошлось, я ж не имею полезной привычки хранить документы вне дома в абонированной ячейке.
Бэ)…по отрывочным его репликам понять можно, что ждали и там» в лесу, а значит, и вся жизнь моя отшельническая для них — «как простое стекло».
Вэ)…и Крольчатник.
Гэ)…и Гордеев? Стоп, этот вопрос я себе уже задавал. Отставим пока в сторону его загадочную фигуру.
Дэ)…и глаза пора бы открыть.
Я сделал вид, что зажмурился только затем, чтобы преподнести себе сюрприз. Рецензии читать было интересно. Полемические две статьи, в которой одной «Министр…» просто упоминается, а во второй всему мне устраивался доскональный разбор, — еще интереснее. Я посмотрел, кем подписана. А, ну это понятно. На оборотах вырезок проставлены даты. Последняя — 97, март. Долго же меня поминали. И стопочка хорошая, два десятка с лишним штук. Раньше никогда к упоминаниям о себе трепета не испытывал.
Я прекратил играть сам с собой в поддавки и развернул газетный лист на две полосы. «Мерседес» должен быть расстрелян!» — поперек, крупно, и полоса вывороткой, то есть не белый фон, черный шрифт, а вычерченная засветкой бумага, в которой белый текст светится. Эффектно, но не более того. Вот тут автора «самого провидческого романа постперестроечной России» превозносили всяко. Параллелей, правда, между выкатившимся аккурат к Новому, 1995 году, триллером и войной, разразившейся на Кавказе, проводилось мало. Недостаточно, на мой взгляд. При желании их можно было и больше набрать. Имеется в «Министре…» одна сюжетная линия… Зато дневники Левы Федотова, якобы предсказавшего Великую Отечественную, цитировались вовсю. Я читал эти дневники. Любой заинтересованный вопросом мог прочесть. Ничего особенного. Просто мальчик думал без шор в сознании. То ли от общего ума, то ли просто по привычке, не разглагольствовал вслух, а тихо записывал. Почему и уцелел до самого 43-го, чтобы погибнуть в той хорошо им продуманной и признанной неизбежно вот именно такой, а не какой говорили все, войне.
Но я-то и не думал!..
Спокойней, сказал я себе. Не заводи все сначала. Женю тебе вернули. Гордеев, кем бы на самом деле ни был, вернул. Будь рад.
Надо же, как меня достало. Я уехал в первых числах ноября 94-го. Сразу после… Дней не хватило, чтобы понять смысл их затеи. Какой «черный вторник»! Их, может, «вторников» этих, еще случится…
Женя застонала, заметалась, я пошел к ней. Сколько ей будет сниться тот автобус?
Мне внезапно дико захотелось, чтобы под рукой оказалась клавиатура. Или машинка. Или бумага. Я представил себе, что работаю, и это было приятно. Впервые за годы (случай в Крольчатнике не считается, да там и не по-настоящему было) — приятно, а не страшно.
Сложил газетный лист, присоединил к другим, убрал в портфель. Взвесил на руке книжку. Яркий глянцевый том. Как и требовалось быть. Как мечталось. В оформлении обложки использован коллаж из газеты, первой гласно приклеившей к тогдашнему министру обороны кличку по названию автомобилей-иномарок, которые он коллекционировал. Это у меня, значит, двенадцатая… не то тринадцатая? Да, тринадцатая, чертова дюжина. Говорят, к концу второго десятка своих вышедших книг их перестаешь считать и начинаешь путать. Однако — тринадцать. Каков простор для нумерологических построений. Раскрывать роман нет никакого желания. Соображения под буквами алфавита продолжались.
Е)…конечно, я жил в лесу не как на необитаемом острове. Приемничек, правда, почти сразу сдох, но война — это не такая вещь, чтобы мимо пройти. Но, во-первых, до самой первой своей весны я был слишком занят борьбой за выживание и действительно ничего не знал. Позже — все-таки был я выключен из сферы действия средств массовой информации. Из-под давления СМИ. Это — полностью. А главное, ведь я уехал, чтобы забыть, вот и забывал. Да и помогли мне, как выяснилось, весьма успешно. На консервации я находился, по их меркам. Отсюда вытекает, что
Е) (замечательная буква) — с консервации я снят.
Женя спала, я поправил одеяло. Нехорошо смотреть на спящих, но я не мог оторваться некоторое время. Горел ночник, я видел ее полураскрытые, как у ребенка, губы. Выключил розовый колокольчик, потом подумал, что она может испугаться, открыв глаза в темноте, и снова включил.
Я сознательно не останавливал ее, когда она заговаривала со мной в этой квартире о Реке, о том, что все-таки запомнила оттуда. Слушают, так пусть.
Не слушают, так будут. Я не собирался из-за кого-то снова пугать мою возвращенную Эвридику. Лгать и изворачиваться в жизни в общем-то бесполезно, хотя преимущественно этим мы все только и занимаемся. Гораздо разумнее принять изменившиеся условия, постараться усвоить как можно скорее новые правила и найти среди них себе место. Я поэтому и сказал сперва, что не очень хочу домой. Что, если можно, чего-нибудь еще. А Сергей Иваныч с притворным пониманием головой покивал. Мол, ну, ясное дело, в те же стены!.. И предложил, значит. Такие квартиры наготове держат.
Вздохнул я около бара. Открывать не стал. Начинается третья моя жизнь, о которой, Перевозчиком уводимый, я подумал. Ведь так?
«…По-моему, так!»
«Здравствуйте. А ты откуда?»
«А я всегда с тобой. Для ума. Если ты чего умное решаешь, я тут как тут. Подтвердить. Я с тобой и на Том берегу был, только ты там на меня внимания не обращал. Прогонял даже».
«Прости. Мне было не до тебя. Что ты обо всем этом думаешь? О Реке, Перевозчике, прочем? Может, бред, галлюцинация?»
«А кто за стенкой спит, тоже галлюцинация? Лучше уж меня бредовым собеседником считай. Твоим шизоидным компонентом».
«Где слов набрался! От меня разве. Слушай, компонент, с вопросом «Кто виноват?» мы решили: я сам. А «Что делать?»?»
«А ничего не делать особенного. И запомни: человек никогда ни в чем не бывает виноват только сам! Это он умирает в одиночку, а живет среди людей. Какие бы ты шуточки на эту тему ни выдумывал. Смотри, ты же все правильно рассуждаешь — вот, новое начало, другая, не похожая на прежнюю жизнь».
«В том и дело, что, кажется, очень похожая обещает быть».
«Они все тебя теперь сильнее бояться будут. Пылинки сдувать. Они же не Гордеев, им запредельные штуки от тебя не требуются. То есть эти-то штуки и нужны, конечно, но на ихнем маленьком, человеческом, жалком уровне. Они у тебя все вот где. Ты про Гордеева думал, что он тебя боится, ему-то как раз плевать. А эти все — твои. Соображай хоть немножко. Где этот Гордеев? Нету его. Кто в этом твоем Мире после него главный — ты!»
«А знаешь, мне еще одна мысль пришла. Издательства-то я этого не знаю, что «Министра…» выпустило. Повторных тиражей не было, это из статеек видно, а должно было идти просто-таки со свистом. Это значит что? Это значит, нужен был факт. Он состоялся, и дальше трава не расти. Не хочу я в игры эти играть, понимаешь? Не хочу! Тем более… эй! Ты куда подевался?..»
Не отвечает раздухарившийся мой Винни-Пух. А я заснул, кажется, в глубоком кресле. О чем мы с ним разговаривали? Вечные вопросы обсуждали.
И среди ночи длинно зазвонил телефон.
* * *
Не убежден, что у меня получается правильно передать атмосферу этих первых дней нашего возвращения. Для меня самой главной тяжестью стала ответственность за Женю, что я вдруг ощутил с такой глубиной и отчетливостью, какой раньше не было никогда. Одним только своим желанием я возвратил ее, а это даже больше, чем ответ за тех, кого приручил. И силой Перевозчика, да, но я как-то в тот момент не думал еще о. нем, еще непонятном мне Гордееве. Перевозчик, живущий в Мирах, — это совсем не то, что мы здесь… Не знаю, возможно, я все-таки несправедлив к нему.
Мне нужно было принять какое-то решение, а я не знал, какое. Когда Ежичка утром забралась, как это у нее водится, на два часа в ванну, я тайком сел на телефон и выяснил для начала, что в моей якобы квартире я уже не проживаю. Это было трудно, потому что прежде мне надо было заново научиться заочному обращению со всеми справочными службами надежно закрытого от шпионов города Я воспринял спокойно. Я о многом передумал той ночью. Ведь я так и не снял тогда трубку, а просто выдернул шнур из телефонной розетки
Если я хочу сохранить Женю, чтобы она не стала объектом невесть каких исследований невесть какой новой конторы, замаскированной под невесть какой вывеской, мне следует соглашаться на все, что мне предложат, ставя условием ее неприкосновенность. Вот так. О существовании гораздо более могущественных, чем какие-то конторы, сил, и вспоминать не хотелось. Да и какая разница?
Я всерьез думал, не паранойя ли у меня начала развиваться от всех перипетий. Я отдавал себе отчет, что мои надежды эфемерны. Я даже дошел до того, что начал представлять немыслимые какие-то планы бегства, как мы пробираемся, скрываемся, едва не отстреливаемся. Того хуже — выступаем в открытой прессе, подаем иски, участвуем в пресс-конференциях… По поводу чего, собственно?
Как бы то ни было, а ты вернулся к тому же, с чего начал, подумал я. Ты один — и весь Мир. Но ты не один.
* * *
Со скамеечки у подъезда нас окликнул парень, которого я никогда не встречал.
— За хлебом, — помахал я пакетом, — булочная тут ближайшая где, не подскажешь?
— Да чего затрудняться-то, Игорь, я и принесу. Скажите только, какого. И сколько.
— Мы прогуляться еще хотели.
— Тогда вон за угол и налево. А прогуляться — в парк. Только там еще навалено деревьев.
Женя несколько раз оглядывалась, потом перестала. Мы проехали на автобусе, вышли у большого магазина Я купил французские хлебы и изысканный торт, Женя спустилась со второго этажа с большой коробкой и пакетом. Там был галантерейный отдел. Потом мы попили кофе в «Минутке» Женя пила кофе, а я сок.
— Может быть, ты хочешь выпить?
— А ты?
— А я хочу.
В квартире она не пила. Я принес ей орехового ликера.
— Эй, — сказала она, — а кто обещал за возвращение?
Рано или поздно это надо было говорить. Я постарался быть кратким.
— Совсем-совсем? — сказала она после некоторого раздумья
— И кофе. И чай крепкий, наверное, тоже.
— И будет…
— Это трудно объяснить словами. Но ты не горюй, — попытался я перевести на шутку, — самое главное-то не попорчено Так сказать, все при мне.
— Что произошло с тобой за эти… эти годы?
— Я тоже тебе говорил. Я жил далеко. Один. Это неинтересно. Если ты помнишь очень мало, то я мою жизнь там вообще бы за пару фраз выразил всю без остатка. Это только на первый взгляд — ах, природа, пастораль! Для тех, кто на дачу приезжает. Или для тех, кто там с рождения прожил, не знает города. Наоборот — хуже.
— Как получилось так, что ты смог попасть за мной, туда?
— Очень долго рассказывать. Я сам больше половины не понимаю. Нам придется принять все как есть. Как нам дали.
— Это… сверхъестественное?
— Ну, в какой-то мере да.
— Ты этим занимался? И занимаешься?
— Ну… нельзя так уж прямо сказать. — Я правда не знал, как тут отвечать ей. — Скорее уж — занимаются мной…
— Парень у подъезда, он вокруг меня в универмаге крутился. Это поэтому? Так всегда теперь будет?
— Не знаю. Не хотелось бы.
— Но может быть?
— Даже скорее всего.
— Тогда… Гарь, когда меня спросят, что я должна отвечать им? Ведь меня спросят? Потому что то, что со мной, — это тоже сверхъестественное?
— Ежа, ты задаешь вопросы… Мне бы очень не хотелось, чтоб было так. Чтобы тебя кто-то о чем-то спрашивал. Ты себе просто не представляешь, сколько их, желающих разузнать. А сколько еще тех, кто желает, чтобы ответы никогда не прозвучали… Вот видишь, я тебе все сказал. Еще сегодня ночью я не знал, как это сделать, а теперь… вот.
Я испытывал почти облегчение. Ежка положила мне пальцы на гипс.
— Там золото-брильянты, — быстро сказал я. — А детям мороженое. О, кстати…
— Ты мне еще много-много не сказал, — задумчиво проговорила Ежик, перебирая мои холодные пальцы, на которых еще оставался несмывшийся белый след. — Но это все равно. Я ведь тебе тоже многого не говорю. Наверное, и должно быть так. Это со временем мы друг другу все расскажем. Ты мне, а я тебе. И нам скучно станет. Нет, погоди. Я о главном сейчас. Сверхъестественное — ну, пусть. Я ведь и до него сказала, что я тебя люблю.
— И я…
— И ты. Погоди, Гарька. Вот. Это самое главное. Это помогло тебе вернуть меня… Вернуть. Неважно, как. Неважно, с помощью кого. Или чего. А сейчас мы с тобой вместе, тут, и нам хорошо. А если спрашивать нас начнут, то мы и ответим. Почему нет? Что нам, жалко? И не мучься ты, забудь о них обо всех. Понимаешь, главное — о плохом забыть, а о хорошем помнить. И больше ничего не надо.
— Конечно.
— Нам ведь обещали, что мы будем жить вечно? Твои слова?
Надо же, подумал, запомнила.
— Меня могли ввести в заблуждение. Самым подлым и бесчестным образом.
— Тогда дуэль?
— Дуэль! — Это уже начинались наши игры. Господи! Ежка, Ежа, Женя, Женечка, Ежичек мой была со мною, о чем постороннем я еще мог думать! Да провалитесь все Миры со всеми Перевозчиками, а также Сергей Иваныч с НИИТоВами и Присматривающие с Решениями!
Ежка пила свой «Амаретто» и гримасничала:
— К старости мужчины становятся слезливыми и сентиментальными. Особенно писатели. — О нет, она мне спуску давать не собиралась.
— Это от ветра и мусора, — пробурчал я, делая вид, что ковыряюсь в глазу. — Засушливое лето. — Я показал на лужи кругом.
— Говорят, для творчества больше всего пригодны тюрьмы и маяки. Ты что-нибудь сотворил там?
Я вздрогнул, и она это почувствовала.
— Да вообще-то есть одна штучка, — сказал я поспешно. И небрежно. — Этот привез. Сергей Иваныч. В смысле, книгу. Новый роман. Уже старый. Так получилось… Который во вторую смену. Он вышел.
— И ты промолчал? Негодяй. Ты будешь лишен счастья лицезреть меня в новых трусиках и даже без них. Между прочим, напоминаю некоторым, что более во грехе жить не собираюсь. Или официальная регистрация, или убирайся вон.
— Предложение, ты хотела сказать? Официальное? Я могу прямо сейчас.
— Фу! — Женя сморщила нос. — Предложение… Из предложений в случае чего алиментов не сошьешь. Мы б тогда все миллионщицами ходили, если б с каждого предложения хоть по копеечке падало. Фигушки! Штамп — лиловая печать, и плевать мне, сколько их там у тебя в паспорте до меня стоит. Мой будет последний, и только один. Там, кстати, так и рассчитано, что места больше нету. Специально для вас, кобелей, умная баба какая-нибудь придумала, помоги ей Господь…
— В том и загвоздка. Ставить некуда. Ни у тебя, ни у меня…
— Сделают. Те, кто вопросы задавать любит. А иначе знаешь им чего? И не вздумай грохнуться на колени в этой тошниловке и картинно признаваться мне в любви. Все равно, кроме вон тех двух алкашей, никто не услышит. А еще знаешь, меня какая форма предложения бесит?
Ежкин нос заострился, глазищи серо засверкали. Это была моя Ежка, Господи. Живая. Невредимая снаружи, а что внутри — излечим. Я этот Мир наизнанку выверну, а с ней ничего не случится. Прав Винни, компонент мой шизоидный, жаль, ты редко появляешься.
— Еще, знаешь, такой вариант: зрелая пара, и уже многолетний круг друзей, и все живут, и она все ждет, а он никак не решится, и все их уговаривают, каждого по одному, и наконец он на каком-нибудь дне рождения — это уже когда за сорок — выносит кольца, про которые все давно знали, и громко объявляет, толстозадая невеста краснеет с большой натугой вроде от смущения, а на самом деле от стыда — сколько ждать-то можно было, — и все умиляются, восхищаются, пьют теплое шампанское…
Ежка поперхнулась, вскочила, махнув рукой: сиди, сиди. Убежала, вернулась с бокалом шампанского. Сделала несколько глотков.
— Никогда не тяни таких длинных фраз, — посоветовал я. — Хоть придаточных, хоть сложносочиненных. Фраза любит точку в середине. Но толстозадая невеста — это ничего себе. Объемный образ. Ай лайк. И почему шампанское теплое? У них нет холодильника?
— Потому что за… — Никак не могла откашляться — За занавеской стояло. На подоконнике.
— Хорошо. — Я протянул руку к ее бокалу, задержал — будь что будет! — чуть пригубил. Совсем чуть-чуть, чтобы только вкус вспомнить. — Сцена есть. Вижу. Верю. Уж молчу, что теперь я еще на три с половиной года тебя старше. На четыре почти. Каково мне? А ты обзываешься.
— О! — Она вновь сморщила нос, зная, как мне это нравится.
— И вот, например, гримаска эта, — продолжал я скрипуче, — тоже из разряда штампов. «Очаровательный носик морща…» Что-то в этом роде. Так я предложения вашего не слышу, девушка.
— Предложение насчет?
— Предложение насчет предлагаемого предложения.
— Ах, насчет… Ладно. — Ежка одним махом допила бокал. — Пойди, Гарька, помаши дяде ручкой, мы закинем эти булки и кое-куда смотаемся. Я у тебя видела много денег. Это хорошо. Отправимся на базар, и я тебе покажу, как по-настоящему надо предложения делать.
— Дяде?
— Ну, машину поймай. А потом на рынок поедем, твой сухой паек, какой привезли, пускай они сами грызут. Если не подавятся. А я тебе такого приготовлю. Я уж там кухню обнюхала — голимая пустынь, но если руки приложить… ты так и будешь сидеть с блаженной улыбкой?
…Город был — мой Мир. Запах бензина в дрянном «Москвиче» — мой. Стеклянная усеченная пирамида рынка с грязными окнами-стенами. Разноцветные ряды, начинающиеся гораздо раньше. Фруктовые горы, зеленные горы, мясные горы, молочно-творожные горы, рыбные горы, медовые пласты и батареи, черные баночные заборы масла… Орехи и курага, ягоды и цветы, колбасы, похожие на чурчхелу, и чурчхела, похожая на колбасы… Фиолетовые и красные лук и чеснок, и зеленые длинные пиявки маринованного перца, и одуряюще пахнущая черемша… Людские лица, приглушенный высотой переплетенный вопросно-ответный торговый гул, и оттуда, из-под решетчатого потолка, — звонкий воробьиный ор и усиленный резонансом голубиный стон… Тоже — мой Мир. Крохотная частица. Какая огромная.
Я вдруг подумал, что я-то не видел его подольше, чем Ежка. Но я сразу отогнал кощунственную мысль.
Женя выбрала белого поросенка, похожего на мертвого младенчика. Когда мне пришлось укладывать его в сумку, я испытал двойственное чувство. Потом мы покупали зелень, чеснок и курагу. Потом масло. Потом еще что-то. Потом Ежка надолго зависла над пряностями, которыми торговал похожий на подсолнечную семечку узбек. Потом тетка, напоминающая сырую квашню, отрезала домашний сыр. Я уже устал от этих сходств. Ежик была неумолима. В конце концов я мстительно затащил ее в ряд солений и тут отвел душу. Пакеты и сумки вываливались у нас из рук. Букет гладиолусов я нес под мышкой.
— Разрешите хоть помочь?
Тот же парень улыбался, протягивал руку к сумкам Ежки. Я быстро встал между ними.
— Да вы не волнуйтесь, Игорь, я пока вместо Вени. Хотите, документы покажу?
Я хотел рявкнуть, но Ежка меня опередила:
— Очень хорошо. Дома покажете. Берите вот эти пакеты и сумку. Игорь, а ты дай мне букет. Мне сегодня как-никак полагается быть с цветами. Несите, несите в машину, — парню, — вы ведь на машине? Могли бы и раньше подвезти.
— Я предлагал…
— Ну, ничего, хорошо. Нам еще нужно купить вина, где вас искать? На стоянке за тем рядом? Договорились. Игорь, идем.
Вина мы купили красного. Парня, которого звали Олег, Ежка от дома сгоняла еще и за белым. У Олега оказалось темно-бордовое удостоверение со вкладышем. Я таких никогда раньше не видел.
С кухни меня выгнали. Книг в этом доме не было, и я опять включил телевизор, только убрал звук, точнее, сделал совсем тихо Прикрыл глаза на минуту. На кухне шкворчало, Ежик возилась, что-то напевая. Телевизор бормотал. Я включил торшер, пошевелил пальцами ног. Я был в тапках. Мягких войлочных тапках, мечте обывателя. Да! И я пил вино! Великолепный «Шато-Латур-89», безумно дорогой, но, кажется, не подделка. «Если мне станет нехорошо, — сказал я Ежке, — ты, пожалуйста, не пугайся. И не трогай меня. Это быстро… должно быстро пройти». Она неуверенно кивнула. Кажется, хотела что-то сказать, но именно в этот момент у нее что-то побежало, и я был выставлен. Бог был хороший парень, потому что создал для женщин кухни и наряды.
Я посмотрел телевизор сквозь бокал. Сквозь вино телевизор можно терпеть. Пока ничего страшного со мной не происходило. Я поставил бокал у кресла, полез в портфель, вынул экземпляр романа. Министр обороны — это, конечно, не Понтий Пилат, но кое-что хотелось бы уточнить. Открыл затрещавший томик, и… и спустя два часа услышал, как Ежичка зовет:
— Э-эй! Вы собирались предлагать мне руку и сердце. Подкрепитесь сперва, а то дело серьезное, вдруг не сдюжите.
— Ты…
Она стояла передо мной прямо и просто. В ушах сверкали серьги, высокий воротник открывал шею. И руку протягивала. Подо мной пол поплыл, и это вовсе не от вина.
— Поцелуй меня, пока ты не начал насыщаться, как княжеский дружинник после охоты.
Я попытался заглянуть через ее плечо на накрытый стол.
— Если это случится, ты будешь виновата сама.
…Мы ели, мы пили. Мы разговаривали, мы молчали. Мы сидели за столом и на полу под немо переливающимся телевизором. Мы шептались, и хмельная Ежка целовала меня. И музыка текла из скрытых колонок. О цветущих каштанах над сиреневыми бульварами, о теплом дожде, о мягких фонарях, просвечивающих сквозь листву, о влюбленных. Обо всем моем Мире…
Банкротство приходит во времена изобилия. Я выпрямился, как от удара током.
длинная тоскливая трель словно с век забытой «станции» барышня-телефонистка не отпускаем желтой клеммы и досадует на неотзывчивый «нумер»
Женя поняла сразу, что это не просто так.
— Что с тобой? — резко и трезво спросила, приподнявшись.
Странно, но речью я полностью владел. Только чувствовал стремительное приближение… приближение… «наката»…
— Ни на что не обращай внимания. Если будет… будет звонить телефон, обязательно подними трубку. Понимаешь? Сама нику…
…Теперь уже все. По полной программе.
О, Эжени.
* * *
Лицо Марата Сергеевича Богомолова медленно вспухло, покрылось отвратительными зелено-черными пятнами и начало лопаться. Из горла вырвался жалкий сип. Тело дернулось, поползло с кресла на пол. Перевозчик, казалось, с интересом наблюдал, как разъезжаются стремительно мертвеющие покровы. Разлагающийся в буквальном смысле прямо на глазах труп был менее страшен, чем искусственная рука, которая то сжимала, то разжимала ридикюль на замочке.
Затем Перевозчик, или в данную минуту он был больше Гордеевым, убрал с большого круглого стола под абажуром вазу с васильками, снял скатерть и укрыл останки. Скатерть, где продолжал двигаться биопротез, поднималась и опадала. Он своего хозяина пережил. По комнате распространился тяжелый запах, но Гордеев форточки не открывал. Вечерело. Он смотрел сквозь стекло, покрытое капельками мороси. К дому подъехала большая длинная машина и еще две. Гордеев не стал дожидаться, пока из машин выйдут, а просто вернулся к столу и сел в кресло, которое занимал четверть часа назад.
Быстро вошел человек в светлом, не по погоде, костюме. У него были прямые волосы ежиком, ястребиный профиль. Михаилу было отчетливо заметно, когда он повел им туда-сюда, охватывая всю картину. Вообще стало как-то людно.
— Вот, — любезно указал Михаил на слабо шевелящуюся скатерть. — Вам открыть?
Ястребиный сделал шаг, приподнял бахромчатый край. Тонкий, как шрам, рот раздвинулся в улыбке. Михаил хорошо представлял себе, что ястребиный там наблюдал.
— Убрать! — негромко приказал двоим, что стояли наготове. Еще двое, тоже громоздкие, как шкафы, заняли пост по краям двери.
— Он не успел закончить, — задумчиво проговорил Михаил. — Жаль. Может быть, вы? — Он был очень спокоен.
С тою же быстротой во всех движениях ястребиный сел, закинул ногу на ногу, сцепил на колене пальцы в замок, прищурился.
— Как вам понравилось? — отрывисто спросил, подразумевая, по-видимому, унесенное тело.
— Отвратительно, — был невозмутимый ответ. — Вот не думал, что со стороны это выглядит так. И что вы это умеете.
— Ерунда. Программирование мозга на резкое ускорение индивидуального времени организма.
— Ого!
— Можно действовать через промежуточный носитель. Какая-нибудь жидкая среда. Обыкновенная водка.
— Да неужели?
— Алкоголь, повышая активность мозга, дает возможность заложить программу на очень высоком уровне. Специалистов несть числа, технологий — море. Боевое энергетическое воздействие. Лицензия Миноборонпрома.
— Вот не думал. Мне как-то ближе такое… сглаз, порча… Посконное.
— Не имеет значения. Можно и так называть. Если порча на смерть, активируются естественные процессы, приводящие к физическому уничтожению. Вплоть до ускоренного распада тканей. Ему много не понадобилось, а начальный импульс был очень силен. Он пил что-то?
Михаил молча указал на прозрачный кувшин с неизменным морсом.
— А до этого не знаю, я только вошел.
Ястребиный изобразил, что словам до конца поверить все-таки не может, хотя испытывает к собеседнику истинное почтение.
(Если бы здесь был Хватов, он тотчас узнал бы в мужчине с ястребиным профилем одного из троих присланных к Территории из Центра офицеров-фээсбэшников, что всяко разнюхивали, под ногами путались и выведать пытались, что Мишка тут делает и что тут вообще к чему-почему. Ястребиный из троих — тот, что больше молчал, а при имитации штурма сорвал с Мишки его заветную каскетку, и Мишка потом на аэродроме ему хо-орошо вкатил. Если бы здесь была Инна Старцева, она бы узнала человека в коричневой ветровке. Если бы был я, узнал бы своего внимательного хозяина в кабинете за замеленными окнами с решетками. Который меня про нравы на Территории расспрашивал.
А вот если бы у него, единственного из шестерых Присматривающих, не были размыты в моем сне-провидении о них черты лица, то я узнал бы в нем принятого Маратом Сергеевичем Богомоловым за соотечественника. Который его провожал на тропе, с которым обсуждали Гостя-инфильтранта, который обещал показать материалы о его — Гостя — предыдущем посещении. Он так и не показал.)
— Я в курсе, о чем вы не договорили с Богомоловым. Эти ваши условия, требования мне лично мало понятны. Хватов, остальные?.. Что они вам? Теперь, когда выявлен ваш…
— Скорее — ваш.
— Ну да. В любом случае предмет ваших обращений к Богомолову неактуален. Судьба всех посторонних решена. А вот о выявленном я хотел бы поговорить особо.
— Не вздумайте применять к нему ваши методы. Богомолов умер, оттого что тоже контактировал со мной?
— Разумеется. Но это только одна причина. За ним было много… лишнего. Например, он допустил, чтобы в девяносто четвертом был задействован…
— Продолжайте, ни к чему делать драматические паузы.
— Хорошо, тогда будем придерживаться псевдонима Певец. Потенциалы, сравнимые с потенциалом Певца, не имеют права быть применимы в решении мелких политических сиюминутных задач. Богомолов об этом забыл, за что поплатился. Решение о нем было вынесено уже тогда, но требовалось отследить развитие событий до логического конца. Он не заставил себя ждать очень долго. Прежде всего появились вы, а затем нездоровый интерес к вышедшему из консервации Певцу стали проявлять местные структуры. Вы знаете, что его пытались активизировать там, на «Объекте»? Это готово продолжиться здесь. Он сейчас в поле зрения. Зачем вы уничтожили «Объект»? Что прикажете делать с остальными вашими территориями?
— Остальные — не трогать, пусть живут как живут. Они не представляют опасности в том виде, какой я им придал, и если вы о них позаботитесь, опять же не в этом смысле, — Михаил указал на дверь, куда унесли труп Богомолова, — я буду вам очень признателен. «Объект-36» был уничтожен потому, что время его пришло. Вы называете мой интерес к Певцу тоже нездоровым?
Ястребиный впервые сбавил тон, и Михаил это с удовольствием отметил.
— Певца очень тщательно исследовали в ведомстве Богомолова. Почти год он проходил у них самое разностороннее тестирование.
— Я знаю об этом.
— Кроме открытой стороны, там шел вариант «Тень», то есть анализировались и те вероятия, которые он не мог моделировать специально, так как они были заложены вторым планом в задания, дававшиеся Певцу.
— Вы хорошо вникли в систему тестов, принятую у Богомолова, но и этот факт я знаю.
— От кого? От…
— От него самого. От Певца. Он догадался.
— Зато он не мог догадаться о результатах.
— Не мог. А на что же мы с вами?
— Практически ни одно впрямую поставленное задание не сбылось. Одно или два мелких, не выходящих за рамки случайных, попадания. И практически все позиции варианта «Тень» выполнены. Следовательно, он сам, как бы ни хотел, специально ничего сделать не может. Повлиять. А вот то, что идет от него внесознательного…
— Или через него. Можно назвать это интуицией. А можно чем-то более сложным. Не хочу вас огорчать, он догадался и об этом. О чем ему догадаться не дано, я ему сообщил. Или сообщу.
Тонкие губы ястребиного превратились совсем в белую ниточку.
— Он создает нестабильность, он непредсказуем.
— Напротив. — Михаил позволил себе улыбнуться. — Он все возмущения этого Мира берет на себя. Иногда даже чересчур на себя. Разумеется, это идет вне его сознания. Какое сознание способно принять груз такой величины? Ваш Мир расшатан настолько, что, быть может, одна непредсказуемая сущность Певца способна погасить опасные колебания.
— Вы же смогли. В свое прошлое посещение. По меркам нашего Мира, год назад. Погасить. Свести на нет. Вернуть наш Мир из Хаоса, в который он уже падал?
— Я сумел только отложить. Время «Ч» вашему Миру не отменено. Оно только отложено. И так будет всегда, как, впрочем, всегда и было. Отличительной чертой настоящего положения является то, что ключом к вашей стабильности — или равновесию — сейчас есть один из вас. Он оказался Певцом… или он и должен был быть Певцом — кто знает? Я, например, — не имею представления. Между прочим, любопытно: я ожидал от вас, что вы проявите прямое неприятие меня, вплоть до агрессии. Так ведь по статусу Присматривающего вам полагается? А мы, кажется, вполне способны договориться…
Михаил нарочно не обращал внимания на ястребиного, произнося слово «Присматривающий». В его сторону не смотрел. Но по реакции того все равно было не догадаться. — неожиданна для него такая осведомленность собеседника, нет? Гордеев полагал, что все-таки неожиданна.
— …ну да такого рода перевороты установок в уровнях, которые мы имеем честь представлять, — сплошь и рядом, не так ли? Я еще хотел сказать о якобы непредсказуемости Певца. Все это лежит тоже там, — Гордеев повел рукой, — за тонкой гранью. В повседневной, обыденной жизни, я уверен, он ощущает очень немногое. Я просвещать его тут не намерен, могу поклясться. К чему?
Михаил Гордеев говорил размеренно и убежденно. Для него вопрос относился к разряду давно решенных и пройденных. Он его даже утомил, этот пресловутый Певец. Так, по крайней мере, выглядело.
— Он неприхотлив. Без особенных запросов. Он будет иметь все, что ему нужно, а нужно ему немногое. Жить, практически ничем не отличаясь от почти любого другого. От вас даже. Пусть. За тем, чтобы его не трогали ваши силы, проследите вы. Ну а если понадобится мое вмешательство… что ж, тогда мне придется появиться вновь. Мне — или кому-то еще, кому это будет вменено в обязанность. Предельно корректная ситуация, нет?
— Нет.
Ястребиный (или один из Присматривающих) серо-стальными, чуть навыкате глазами сверлил внешне безмятежного Михаила.
— Нет, господин Перевозчик, ситуация далеко не корректна. Перевозчик — я не ошибаюсь?
Почмокав губами, Михаил слегка кивнул, показывая, что отдает должное ответному ходу. На Присматривающего он так и не глянул.
— Ситуация некорректна, потому что участвующих активных сторон в ней больше двух. Положим, мы с вами еще могли бы прийти к какому-то соглашению. Вы убираетесь из нашего Мира раз и навсегда, а мы обязуемся хранить Певца бережно и прилежно. Такие случаи в истории Присматривающих бывали. Мы выполняли просьбы в обмен на невмешательство. Но, к сожалению, Певец принадлежит к той породе людей, для которых их дело является чем-то вроде физиологической потребности. Его профессия известна. Мне говорили, писатель он, кажется, был недурной. Такие люди долго пребывать в молчании просто не могут. Они заболевают физически. А он…
— Не вижу беды. У вас тут в писателях каждый пятый. Ну, так считается. Пускай себе забавляется, как все…
— Не как все. Прекратите, господин Перевозчик! Вы же видите, что не как все. Никому не известно, что повлекут за собой его произведения, которые он неизбежно напишет, в действительности. Когда и как это произойдет. Случай с последней локальной войной в этой стране незначителен по сравнению с тем, что еще может произойти. Присматривающие не допустят этого. Как и вашего присутствия у нас, господин Гордеев.
Михаил встал и, заложив руки за спину, вновь прошел к залитому дождем окну. Засмеялся сперва тихо, потом громче. Захохотал, откидывая голову. Он хохотал долго и весело. Надменно выпрямившийся Присматривающий и двое от двери смотрели на него. Присел на подоконник, досмеиваясь и вытирая глаза.
— Вы этих бы… ой, не могу… этих бы, что ли, удалили. Такие вопросы наедине надо решать. Тет-а-тет.
— Этих? — Ястребиный с недоумением оглянулся, словно видя свою охрану впервые. — Не обращайте внимания. Это двуногие псы. У них вырезаны языки. — Что-то неуловимо нерусское проскользнуло в его выговоре. Что-то, что уловил, но не сумел определить Богомолов на Встрече в храме с черным солнцем.
— Самое смешное, что и данную установку, которую вы только что сообщили, Певец предвидел. По отношению к нему. Наверное, он действительно хорошо знает свой Мир.
— Что же вас так рассмешило?
— То, что он обращался ко мне со своими подозрениями. Впрочем, я тогда играл примерно ту роль, что сейчас вы. И еще смешно: я — чужак, инфильтрант, Сверхсущество, Перевозчик — уговариваю вас, Присматривающего за сохранностью и созиданием вашего Мира, воздержаться от жестокости и смертей. Не довольно ли уже, а, Присматривающий?
Ястребиный профиль собеседника еще более заострился.
— Гость, вам предлагается уйти, — не снисходя до дискуссии, отчеканил он. — Сейчас же. Немедленно. В своем Мире мы разберемся сами.
Знакомый укол взвихренных энергий пришел, как всегда, неожиданно, хотя Перевозчик знал, что он будет. Каждый волосок его был вздернут мгновенной незримой искрой. Перевозчик опустил руки на широкую дубовую панель подоконника.
Да, он ждал, что это случится еще раз, но не думал, как удачно подгадается момент. Теперь Игорь помогал ему. Певец этого Мира.
— Никаких компромиссов? Непреклонно, бесповоротно, окончательно?
— Никаких. Непреклонно и бесповоротно. Окончательное Решение произнесено.
— Не лопни от натуги, — сказал Михаил, на мгновение став из Перевозчика только Гордеевым. А Перевозчик опять удивился, сколько в нем еще человеческого. Энергии бушевали, впитываясь, временное тело начинало, накаляясь, переходить в другой уровень существования. Он научит этих возомнивших о себе. Но сперва надо…
От короткого взгляда навскидку оба телохранителя застыли. Глаза их остановились, по отвисшим челюстям потекла слюна.
— Чтобы не помешали, — пояснил Перевозчик. — МЫ не любим суеты, Присматривающий. НАМ не нравится также, когда нижестоящие принимают на себя прерогативы стоящих выше. Присматривающие заботятся о человечестве, вот пусть и продолжают. Весьма достойное занятие. НАМ доверено равновесие Миров. Не путай эти совсем разные вещи. Певец относится к Сохраняющим Миры. Не вмешивайся в то, чего не понимаешь. Сохранять, в отличие от Присматривать, иногда бывает достаточно только тем, что ты существуешь. Не все подчиняется логике, прямому действию, последствиям поступка. Запомни это, Присматривающий.
Перевозчик видел, как, бросив взгляд на своих отключенных горилл, тот, прищурясь, подался вперед. Внутренне ястребиный был и прежде очень собран, теперь сосредоточенность достигла твердости наивысшей. Черный круг полыхал ослепительными протуберанцами. Но за ним… удивление недоумение страх ярость гнев смех писк младенца слезы горечь обиды настороженность смущение испуг неуверенность слабость мягкость человечность
— Распоряжайтесь в своем Мире, как вам угодно, Присматривающий. МЫ верим и видим, что вы стремитесь к благу. Как вы это себе понимаете. Что делать, таковы законы Миров, что уровень блага возвышается только с уровнем понимания. Но Певца ты не тронешь. МЫ сознаем возможные варианты влияний. Однако ваш Мир без Певца разрушится еще быстрее, и цепочка разрушений захватит и другие Миры, не ваши..
Перевозчик на пробу свел ладони. На расстоянии сантиметров пяти между ними пробежал огонек. Как белесый туманчик. Пока холодный.
Присматривающий казался заворожен, как и его охрана.
— Почти в каждом Мире есть свои Присматривающие. Как там это понимаемо. И МЫ почти никогда не возражаем. Ты знаешь, — и Перевозчик назвал Присматривающего его собственным именем на одном из очень редких современных языков, родном языке ястребиного, — я хотел сейчас сделать… но не стану. Я только сообщу тебе один секрет. Вот ты, наверное, воображаешь себя кем-то вроде… рыцаря, который послан братьями первым преступить путь дракону. Чудовищу. А тебя тоже подставили. Да. Большего ты от меня не услышишь, но подумай сам — ведь за Присматривающими тоже требуется свой Присмотр? МЫ осуществляем и его.
Ливень, водопад кипящих невидимых сил наполнял комнату. Шевелились занавеси, потрескивали волосы у всех находящихся здесь. Закрученная в спираль тугая струя искала свою точку — Перевозчика, — по пути сдвигая предметы, разгоняя воздух. Одно стекло в переплетении веранды внезапно потрескалось, оплавилось, потекло вниз медом, прозрачной раскаленной патокой, воспламеняя краску и дерево рам. Другое — обметалось инеем, расцвело бахромой белого узора.
Перевозчик вбирал энергию в себя, не давал корежить ей тончайшую паутину Мира. Певцу там приходится несладко, подумал он. Бедный Певец…
— Ты не тронешь его. Это в ваших интересах, Присматриваюший.
— Да.
— Ты проследишь, чтобы и все остальное, о чем я говорил, было выполнено.
— Да.
— А теперь отойди. Тебя может опалить. Зачем Присматривающий, похожий на паленую… птицу? Орла. Ястреба.
Перевозчик держал в ладонях золотую вещь странного назначения. Одновременно мундштук, зубочистка, карандашик, пилочка и прочее — забава пижонов. Когда-то Гордеева рассмешило, и он взял ее в свою коллекцию металла, с которым по самому ему неведомым причинам все превращения его тел, «кукол», происходили гораздо менее болезненно. Одна из загадок этого Мира. Уже не очень-то и загадка…
Глядя, как золото, струясь, побежало меж пальцев, Перевозчик на миг впустил Гордеева, и тому вдруг представилась жена Богомолова, Анастасия Егоровна, как она найдет на даче труп своего мужа. Сейчас на даче уже не было никого, даже охраны. Впрочем, кажется, она и дачи не найдет. Ну, так лучше…
Эта вспышка не была «обратной», затухающей, подобно той, что скрыла светящегося человека, спрыгнувшего с моста. Вылетели леденцовые стекла веранды. Занавеси скрутились в огненные смерчи. Очнувшиеся охранники выволокли ястребиного через коридор наружу.
А тот запомнил все от слова до слова.
Ох, запомнил…
