В больничной палате Мюнхена Джордж сидел на краю своей койки. На стене перед ним, над тумбочкой, висело зеркало, и он вглядывался в него.

«Лик человека в зеркале разбитом». А что его разбитое лицо в целом зеркале?

Из темных глубин зеркала сидящее Существо подается впе shy;ред, торс кажется укороченным, толстая шея втянута в широ shy;кие плечи, очертания груди напоминают бочку, громадная ла shy;пища сжимает коленную чашечку. Таким он вылеплен, таким создан.

А то, что натворила природа, усугубили человеческие уси shy;лия. Существо в темных глубинах зеркала выглядело как ни shy;когда карикатурно, по-обезьяньи. Лишенный густых волос, непристойно оголенный череп с ушами-крыльями переходил в низкий наморщенный лоб с густыми зарослями бровей; ни shy;же обезображенные черты лица, толстый, вздернутый нос свернут вправо ( его перебили посередине с левой стороны ), губы распухли, общее выражение такое, словно его внезапно окликнули – досталось ему здорово. С детства он не заслу shy;живал до такой степени полученной от ребят клички – Обе shy;зьян.

Джордж глядел на Существо в зеркале, а оно на него, с какой-то недоуменной, отчужденной бесстрастностью, не как ребенок смотрит на свое безмолвное отражение, мысленно говоря «я», а будто со стороны, и думал: «Клянусь Богом, ну и образина же ты!» - имея в виду не Себя, а Его.

Существо отвечало ему взглядом, тяжело дыша сквозь приоткрытые распухшие губы. (Джордж ощущал застарелый запах иода, засохшую, пропитанную кровью ватку в носу.) Он шумно вдохнул разбитым ртом, и в зеркале обнажились рас shy;шатанные зубы с полосками запекшейся крови между ними. Повыше рта нос был свернут на сторону, налитые кровью гла shy;за смотрели пристально; под глазами красовались красно-зе shy;лено-желтые разводы.

– Черт возьми! Ну и рожа!

Существо криво улыбнулось в ответ сквозь свою разбитую маску; и неожиданно – вся гордость и тщеславие улетучились – он рассмеялся. Разбитая маска рассмеялась вместе с ним, и душа его, наконец, освободилась. Он был человеком.

– Hy, Poжa?

– Мученик любви? – отозвалась она, улыбаясь в ответ.

– Шедевр природы!

– Непризнанный писатель!

– Уродец!

– Кто тебя выпустил?- весьма язвительно спросило его Тело.

– Кто меня выпустил? Какой там черт, выпустил! Кто меня заточил, хочешь сказать?

– По-твоему, я?

– Да, ты!

– Я не сомневалось в побеге, – сказало Тело. – Ну?

– Что «ну»?

– Не будь ты заточен, где бы ты находился?

– В клевере, мой курносый, бандитского вида друг. В клеве shy;ре, Обезьяна.

– Это ты так думаешь, – сардонически произнесло Тело.

– Это я знаю! Горилла! В тебе нет никакой нужды! Ты просто случайность!

– Вот как? А ты? Надо полагать, нечто запланированное.

– Hy…

– С красивыми маленькими ступнями, – иронично произ shy;несло Тело. – И с такими изящными руками, – оно подняло свои лапищи, поглядело на них, – с длинными, заостренными пальцами художника – так? – насмешливо сказало оно.

– Послушай, Тело, не насмехайся!

– И с шестью футами двумя дюймами стройного американ shy;ского юношеского…

– Послушай…

– …но не стал бы возражать против шести футов одного дюй shy;ма, видит Бог! И с длинными, белокурыми, вьющимися от при shy;роды волосами!

– Твоя природа, Тело, до того груба и низка, что ты не спо shy;собно оценить…

– «Утонченного» – сухо произнесло Тело. – Да, знаю. – Од shy;нако продолжим: с голубыми глазами, римским носом, класси shy;ческим лбом, профилем юного греческого бога – словом, Байро shy;ном без хромоты и тучности – любимцем женщин и гением до мозга костей!

– Слушай, Тело, черт бы побрал твою душу!

– Души у меня нет, – сухо сказало Тело. – Она для «Худож shy;ников» - я правильно выражаюсь? – съязвило оно.

– Не насмешничай!

– Душа для Великих Любовников, – продолжало Тело. – А моя находится ниже пояса. Правда, она служила тебе в самых ду shy;шевных порывах – не будем в это вдаваться, – насмешливо про shy;изнесло Тело. – Я ведь просто-напросто жернов на твоей шее – случайность.

И они еще несколько секунд глядели друг на друга; потом за shy;улыбались.

Джордж сидел, глядя на отражение своего тела в зеркале, и вос shy;поминание об их совместной жизни явилось тревожить его мучи shy;тельной ее таинственностью. Он думал о миллионах сделанных вместе шагов, о миллионах раз, когда вместе вдыхали воздух ради жизни, о тысячах раз, когда слышали, как часы отбивают время под вечным светом неизведанных небес. Да, они долго были неразлуч shy;ны, это тело и он. Много прожили наедине друг с другом, много видели, думали, чувствовали и теперь знали то, что знали, не отвер shy;гали друг друга, не тяготились друг другом, были приятелями.

Было время мечтаний и выдумок, когда он не видел тела таким, как оно есть. Тогда он казался себе облеченным великолепной пло shy;тью. Они вместе бывали героями множества доблестных, романти shy;ческих подвигов, были вместе прекрасными и доблестными.

Потом настало время, когда он проклинал, ненавидел свое те shy;ло, так как считал его уродливым, нелепым, недостойным себя, видел в нем причину всех своих бед и огорчений, полагал, что те shy;ло предает его, отделяет от той жизни, которую он так любил, с которой хотел слиться. Он стремился узнать все и всех на свете и постоянно хотел сказать окружающим:

– Нелепая фигура, которую вы видите, это не я. Не обращайте на нее внимания. Забудьте о ней. Я такой же, как вы. Я один из вас. По shy;жалуйста, постарайтесь видеть меня таким, как есть. Кровь моя струится по жилам, она такая же красная, как ваша. Я во всем состою из тех же веществ, рожден на той же земле, живу той же самой жизнью и ненавижу ту же самую смерть, что и вы. Я во всех отношениях один из вас и хочу получить свое законное место среди вас немедленно!

В то время он был раздражительным и злобным, ненавидел свое тело, потому что оно вставало между ним и его самыми сокровенны shy;ми желаниями. Презирал его, поскольку присущие ему чувства обо shy;няния, вкуса, зрения, слуха и осязания никогда не давали, как и надлежит всякой плоти, ощущения окончательной, захватываю shy;щей, полнейшей сущности жизни, несравненной радости бытия. Поэтому он колотил тело в своем безумии, изнурял, не щадил его под жестоким бичом своих неутолимых желаний и голода, пре shy;вратил в сосуд того безумного вожделения утробы, мозга, сердца, которое в течение четырех тысяч дней и ночей не давало ему на shy;яву ни минуты покоя. Проклинал, потому что тело не могло вы shy;полнить той сверчеловеческой задачи, которую он возложил на него, ненавидел, потому что жажда тела не могла сравниться с его жаждой ко всей земле и всему живущему на ней.

Но теперь Джордж не испытывал этих чувств. Фигура в зерка shy;ле походила на удобное одеяние, которое он носил всю жизнь и от которого на минуту отказался. Его нагой дух вышел из этой грубой оболочки, и это облачение из костей и плоти отвечало ду shy;ху взглядом, пробуждая в нем чувство приязни и уважения, с ка shy;ким мы смотрим на любую старую вещь – башмак, стул, стол или шляпу, – которая жила с нами одной жизнью, служила нам верой и правдой.

Теперь они оба немного помудрели. Эта плоть не предавала его. Она была сильной, стойкой, неимоверно чувствительной в сфере своих чувств. Руки были слишком длинные, ноги слишком короткими, кисти рук и ступни походили на обезьяньи больше, чем у большинства людей, но были человеческими, не уродливы shy;ми. Уродство было только в его безумии, в озлоблении сердца. Но теперь через мудрость тела и мозга он понял, что дух, возом shy;нивший себя слишком утонченным для грубых земных целей, либо слишком незрел и неискушен, либо чрезмерно сосредото shy;чен на себе, слишком устремлен внутрь, слишком влюблен в кра shy;соты собственной художнической души и заслуживает того, что shy;бы затеряться в чем-то большем, чем сам, и таким образом обре shy;сти свое место, делать в мире мужскую работу – а если слишком утончен для этого, то, следовательно, слаб, хрупок, никчемен.

Они вместе открывали землю, его плоть и он, открывали са shy;мостоятельно, тайком, в изгнании, в странствиях, и в отличие от большинства людей знали то, до чего дошли сами. Самостоятель shy;но, своим тяжелым трудом, они взяли в руки чашу знаний и осу shy;шили. Узнали то, что большинство людей было бы радо знать. И что же узнали они, пройдя путем трудов и страданий? Вот что: они любят жизнь и своих собратьев-людей, ненавидят смерть-в-жизни, и жить лучше, чем умереть.

Теперь он смотрел на свое тело без презрения или злобы, с удивлением, что живет в этой обители.Теперь он осознавал и принимал его несовершенства. Теперь он понимал, что демон его жажды будет вечно недосягаем. Сознавал, что люди больше, чем люди, и меньше, чем дух. Чем обладаем мы, кроме сломанного крыла, чтобы иметь возможность парить в поднебесье?

Да! Он сознавал, глядя на нелепую фигуру в зеркале, что сделал со своей жаждой и своей плотью все, что по силам чело shy;веку. И сознавал также, хотя его распухшее, избитое лицо мог shy;ло показаться физиономией безумца, что дух, обитающий за этой маской, теперь спокойно, здраво взирает на мир впервые за десять лет.

– Это человек, – спросил он, – сидит так неусыпно во чре shy;ве ночи?

– А раз так неусыпно, то разве не Тело вмещает человека?

– Это неправда. А теперь, Тело, дай мне поспать.

– Это правда. А теперь,Человек, отвяжись от меня.

– Нет, Тело; жестокий, неотвязный Червь, таящийся во чре shy;ве ночи, непрерывно извивается, и это не дает мне заснуть.

– Этот Червь твой. В давно прошедшие годы, когда Тело, на которое ты недавно гневался, и ты лежали вместе, никакой Червь не мешал нам.

– Но существовал.

– То был Червь зарождающийся. Червь развивающийся. Червь, шевельнувшийся в крови, начало страницы.

– С чего-то, с чего-то начался разлад между нами – с чего? С чего?С Червя?

– Начался он давным-давно, Бог весть, с какой вехи, в какой ячейке памяти – возможно, с солнечного света на веранде.

– Тогда было хорошее время, тогда было все, чего теперь не стало, крыльцо, корзина, яркие настурции…

– Близкое кудахтанье греющихся на солнце кур, всеобщая утренняя суета, чей-то голос, обращающийся к тебе, в полдень скрежет трамваев, останавливающихся на углу, шарканье кожа shy;ных подошв по улице, хлопанье калиток и неожиданные привет shy;ствия, бодрящий холодок пиленого льда в полдень – тяжелый, черный дух простоватых негров, щипцы для льда, линолеум – хриплое, приятное, спокойное мычание коровы Крейна, идущей переулком вдоль ограды заднего двора…

– И ты было там?

– Да! Целиком и полностью.

– И погруженное в бездны времени и памяти?

– Нет-нет, это была твоя роль – из этих бездн и стал появ shy;ляться впервые слепой, неотвязный Червь. Но я было там, было там - да, с пухлыми ножками, в корзине, чувствующее свет.

– Свет уходит, свет возвращается – печаль, надежда…

– Это порождения Червя, они твои, твои - не мои. Мое солнце.

– А печаль, Тело, когда оно исчезло?

– Иногда неприятные ощущения – не печаль. Печаль – это Червь.

– Ты ревело?

– А как же! Когда бывало грязным, испачканным, против shy;ным, мокрым, голодным, обделавшимся! Ревело! Ревело! – Да! Ревело, требуя утешения, тепла, облегчения, сытости, сухой под shy;стилки – солнца!

– А потом?

– Потом уже нет, уже нет. Жило только Сиюминутным. Хорошее было время.

– Хорошее время – это…

– …это время, когда на свете жил-был малютка-мальчик,- сказало Тело.

– То время хорошее, потому что тогда появлялся солнечный свет и падал на веранду, тогда были шаги мужчин, шедших домой в полдень, запахи рыхлой земли и табака, струйки табачного ды shy;ма из ноздрей, складки на горле, вялые, толстые, неприятные женщины в отсыревших халатах, с тюрбанами из кухонных поло shy;тенец, томительная скука обыденности, влажная ботва репы, проветривание домов по утрам, перевернутые матрацы, выбитые ковры, теплый привычный запах земли и настурций, мысль о комнатах, их приятных застарелых запахах, внезапная гнетущая тишина после того, как прошел трамвай, и какое-то тоскливое чувство надежды, что скоро полдень.

– Это все было твое – извивы Червя, – сказало Тело.

– А потом опять корова Крейна и утро в джунглях памяти с множеством жизней-и-смертей в далеком прошлом, с мыслями о завывании зимнего ветра в дубовых ветвях, с множеством сол shy;нечных лучей, появившихся и исчезнувших с утра, с отзвучавши shy;ми голосами – «Сынок, ты где?» – давно скончавшихся в горах родственников… То было хорошее время.

– Да, – сказало Тело. – Только – домой возврата нет.