Апрель кончился, наступил май, но в состоянии Джорджа не появилось ни перемены, ни надежды на перемену. Во множестве проблесков, вспышек, фантазий беспокойного разума жизнь его билась в какой-то дьявольской пляске, словно птица, несомая ветром к морю, и перед взором его постоянно возникали вечно близкие, вечно желанные и недосягаемые, постоянно меняющи shy;еся видения этого неуловимого атома, истины, рассеивающиеся при его неистовых попытках овладеть ими, словно образы из раз shy;ноцветного дыма, оставляя его сбитым с толку, озадаченным, обезумевшим существом, разбивающим в кровь кулаки о неодо shy;лимую стену мира.

Иногда воспоминание, воскрешение в памяти классических идеалов мягко входило в разум Джорджа, очищало его, успокаи shy;вало. И он жаждал уже не волшебного Кокейна, не чувственной плоти и пурпурных от виноградного сока губ, а ясных, вечных небес, парапета из невыщербленного камня, спокойных глаз, взирающих на безмятежное, неизменное море, то и дело вскипа shy;ющее белой пеной у далеких скал. Там время шло своей неумоли shy;мой поступью, ясное небо трагически нависало над головами людей, думавших о жизни, но спокойно сознававших, что долж shy;ны умереть. Печаль времени, грустные воспоминания о кратко shy;сти жизни не тревожили их, и они никогда не плакали. Они жи shy;ли по времени года, отводя каждому должное:

Весне – веселье и пляски, сверкание юных тел в серебристой воде, преследование, захват, соперничество.

Лету – сражение, быстрые, сильные удары, победу без жало shy;сти или несправедливости, поражению без покорности.

Потом октябрю они приносили все зерна своей мудрости, плоды зрелых размышлений. Их спокойные глаза видели то немногое, что сохранилось – море, горы, небо, – и они вме shy;сте гуляли, разговаривали со спокойными жестами о челове shy;ческой участи. Наслаждались истиной и красотой, лежали вместе на жестких матах и пировали вином, маслинами, кор shy;кой хлеба.

Так что же, это ответ? Джордж тряс головой и отгонял видение. Ничего подобного. Ответа не существовало. Если такие лю shy;ди жили на свете, их касались все наши несчастья, все безумие, горе, неистовство, какие могут быть ведомы человеку. Страда shy;ние, исступление разума мучало их точно так же, как и нас, и сквозь все времена, сквозь краткие мгновения всех человеческих жизней текла эта река, мрачная, бесконечная, непостижимая.

Тут снова червь принимался высасывать его жизнь, нож вон shy;зался в сердце и поворачивался, и внезапно Джордж становился бездумным, опустошенным, бессильным.

Таким вот застала его Эстер в тот полдень.

Джордж сидел на постели, погрузившись в угрюмую, тупую, свинцовую апатию, и не поднялся навстречу ей, не произнес ни слова. Эстер решила вывести его из этого состояния, рассказав в своей бодрой, веселой манере о спектакле, который видела нака shy;нуне вечером. Поведала ему обо всем, какие актеры были заня shy;ты, как они играли, как их воспринимали зрители. Изложив во всех подробностях, что происходило в театре, она не сдержалась и беспечно выпалила, что спектакль был блестящий, замечатель shy;ный, великолепный.

Эти простые для ее изощренного языка слова неожиданно привели Джорджа в ярость.

– О, блестящий! О, замечательный! О, великолепный! – про shy;рычал он, злобно передразнивая Эстер. – Господи! Вы все с ума меня сведете своей манерой выражаться! – И опять погрузился в угрюмое молчание.

Эстер легким шагом расхаживала по комнате, но тут резко по shy;вернулась к нему, ее румяные щеки стали малиновыми от внезап shy;ного гнева.

– Вы все! Вы все! – громко, возмущенно выкрикнула она. – Господи, что это с тобой? С кем ты говоришь? Я не все! Я не все! – произнесла она дрожащим от обиды голосом. – Не понимаю, о ком ты ведешь речь!

– Понимаешь! – пробормотал Джордж угрюмо, устало. – Обо всей вашей своре! Вы все одинаковы! Ты одна из них!

– Одна из кого? – вскипела Эстер. – Я не из кого-то – я это я! Ты все время несешь бессмыслицу! Ненавидишь весь мир, всех бранишь, оскорбляешь! Большей частью не отдаешь себе отчета в том, что говоришь. Вы все! Вечно обращаешься ко мне «вы все»,- произнесла она злобно, – когда сам не знаешь, кого име shy;ешь в виду!

– Знаю! – хмуро ответил Джордж. – Всю вашу треклятую свору – вот кого!

– Какую? Какую? – воскликнула она с мучительным, раз shy;драженным смехом. – Господи! Бормочешь все время одну и ту же бессмыслицу!

– Всю вашу треклятую свору еврейских и христианских эсте shy;тов-миллионеров! С вашей пустой болтовней: «Видели это?» «Читали то?» – с вашим суесловием о книгах, пьесах и картинах, стенаниями об искусстве, о красоте, о том, что только ради них и живете, хотя на все это вам наплевать, вам просто нужно быть в курсе! Воротит меня от вас! – от всей вашей треклятой своры с вашими шуточками о педиках и лесбиянках, вашими книгами, пьесами и африканскими скульптурами! – сдавленно заговорил он с поразительной непоследовательностью. – Да. Вы блестяще разбираетесь в искусстве, разве не так? Вам же приходится читать журналы, узнавать оттуда, что вам должно нравиться – и вы за shy;будете о своих словах, измените мнение, через полминуты охаете то, что хвалили, если обнаружите, что ваша гнусная свора дер shy;жится иного мнения!.. Любители и покровители искусства! – произнес он с яростным, дрожащим смехом. – Господи Боже! К этому и должно было прийти!

– Прийти к этому! К чему? Жалкий дурачок, ты несешь бес shy;смыслицу, как помешанный.

– К тому, что талантливый человек – настоящий художник – истинный поэт – должен быть доведен до смерти…

– Что за ерунда?

– …злобой и ядом этих обезьян-миллионеров, ничего не смыслящих в искусстве, и их распутных жен! «О, как мы любим искусство! – глумливо произнес Джордж. – Я так интересуюсь вашим творчеством. Я знаю, вам есть, что сказать, – и вы нам о-о-очень нужны, – еле слышно прошептал он, – не заглянете ли ко мне в четверг на чашку чая? Я совершенно одна-а…». Суки! Грязные суки! – внезапно заревел он, как обезумевший бык, а потом снова перешел на тон жалобного, соблазнительного при shy;глашения: «…и мы сможем долго, мило побеседовать. Я так хочу поговорить с вами! Уверена, вы меня не разочаруете». Ах, гряз shy;ная свинья! И ты, ты, ты! – тяжело дыша, произнес он. – Это твоя свора! И твоя игра тоже, да? – Голос его перешел на шепот обессиленной ненависти, в тишине раздавалось его тяжелое ды shy;хание.

Эстер с минуту не отвечала. Она молча, грустно смотрела на него, покачивая головой с жалостью и презрением.

– Послушай! – сказала она наконец. Джордж угрюмо отвер shy;нулся от нее, но она схватила его за руку, повернула к себе и рез shy;ко заговорила властным тоном: – Слушай, жалкий дурачок! Я те shy;бе кое-что скажу! Объясню, что с тобой неладно! Ты всех бра shy;нишь и оскорбляешь, думаешь, все ополчились против тебя и стремятся причинить тебе зло. Что все ночей не спят, думая, как бы тебя сокрушить. Думаешь, все строят заговоры, чтобы поме shy;шать твоему успеху. Так вот, слушай, – спокойно продолжала она. – Того, что ты воображаешь, не существует. Этого демона создал ты сам! Джордж, посмотри на меня! – резко обратилась к нему Эстер. – Что бы ты ни говорил, я правдива, и клянусь тебе, что все это существует только в твоем воображении. Люди, кото shy;рых ты бранишь и оскорбляешь, никогда не питали к тебе нена shy;висти, не желают тебе никакого зла.

– О, – произнес Джордж со свирепым сарказмом, – надо полагать, они меня любят! Только и думают, как бы сделать мне добро!

– Нет, – сказал она. – У них к тебе нет ни любви, ни нена shy;висти. Большинство из них и не слышало о тебе. Они не желают тебе ни добра, ни зла. – Умолкла, печально глядя на него. Затем продолжала: – Но могу сказать тебе вот что – даже если бы они тебя знали, все было бы не так, как ты думаешь. Люди вовсе не такие. Ради Бога, – воскликнула она с чувством, – не черни се shy;бе разум, не коверкай жизнь гнусными, отвратительными мысля shy;ми, что это не так! Пытайся иметь немного веры и разума, думая о людях! Они совсем не такие, как тебе кажется! Никто не жела shy;ет тебе зла!

Джордж угрюмо, тупо поглядел на Эстер. Безумие снова по shy;кинуло его, и теперь он смотрел на нее устало, испытывая стыд и сильное отвращение к себе.

– Знаю, что не такие, – уныло произнес он. – Знаю. И бра shy;ню их, потому что сознаю свою никчемность… О, я даже не могу передать тебе! – сказал он с каким-то отчаянным, недоуменным внезапным жестом. – Не могу передать тебе, что со мной! Но не то, что ты думаешь. У меня нет ненависти ко всем, как тебе ка shy;жется, – несмотря на все мои слова. Ненавижу я только себя. Эс shy;тер, скажи, ради Бога, что со мной случилось? Что происходит с моей жизнью? Раньше у меня была сила двадцати человек. Я лю shy;бил жизнь, обладал энергией и мужеством делать все. Работал, читал, путешествовал с энергией большой динамо-машины. Хо shy;тел поглотить всю землю, насытиться всеми книгами, людьми, странами на свете. Хотел знать жизнь всех людей, побывать по shy;всюду, увидеть и понять все, как великий поэт. Ходил, слонялся по улицам, поглощая все, что люди делали и говорили, с какой-то неистовой, неутолимой жаждой. Все пело мне о славе и торже shy;стве, и я был уверен, что обладаю силами и талантом сделать все, что хочу. Я хотел блаженства, любви, славы и не сомневался, что смогу их добиться. И хотел сделать прекрасную работу, добиться успеха в жизни, расти и добиваться в работе все лучших результа shy;тов. Хотел быть великим человеком. Почему я должен стыдиться говорить, что хотел быть великим, а не маленьким, жалким, се shy;рым?.. А теперь все это ушло. Я ненавижу свою жизнь и все, что вижу вокруг. Господи! Если бы я прожил жизнь, был старым, из shy;нуренным, не получившим от жизни того, что хотел, я мог бы по shy;нять причину! – неистово выкрикнул Джордж. – Но мне всего двадцать семь – и я уже изнурен! Господи! Быть изнуренным ста shy;риком в двадцать семь лет! – проревел он и принялся колотить кулаками по стене.

– О, изнурен! Изнурен, как же! – сказала Эстер с возмущен shy;ным смешком. – Оно и видно! Изнурил меня, ты хочешь ска shy;зать. Изнуряешь всех своими метаниями. Изнуряешь себя, коло shy;тясь головой о стену! Но – изнурен! Ты так же изнурен, как Гуд shy; зон!

– Не надо – ради Бога, не надо! – яростно произнес Джордж сдавленным голосом, вытянув руку в жесте, выражающем раз shy;дражение и досаду. -Не льсти мне. Послушай! Я говорю правду! Я уже не тот, что раньше. Я утратил былые уверенность и надеж shy;ду. У меня нет прежних уверенности и силы. Черт побери, жен shy;щина, неужели тебе не ясно? – яростно спросил он. – Неужели не видишь сама? Неужели не понимаешь, что я утратил свой воз shy;глас? – выкрикнул он, ударя себя в грудь и сверкая на нее глаза shy; ми в безумной ярости. – Не знаешь, что я полгода уже не изда shy;вал возгласа?

Как ни смешны и нелепы были эти слова, какими порази shy;тельными ни могли бы показаться невидимому слушателю, ни он, ни она не рассмеялись. Разгоряченные, воинственные, воз shy;вышенно-серьезные, они стояли, обратя друг к другу раскраснев shy;шиеся, взволнованные лица. Эстер поняла Джорджа.

«Возглас», о котором говорил Джордж, который среди мучи shy;тельного безумия и мрачной ярости последних месяцев, как ни странно, казался ему важным, представлял собой просто-напро shy;сто выражение животной жизнерадостности. С раннего детства этот нечленораздельный вопль поднимался в нем волной неудер shy;жимого торжества, собирался в горле и потом срывался с губ ди shy;ким ревом боли, радости, исступления.

Иногда возглас приходил в минуту торжества или успеха, иногда по непонятной причине из загадочного, безымянного ис shy;точника. Джордж издавал его в детстве множество раз, он прихо shy;дил к нему в свете и красках множества мимолетных явлений; и все непереносимые добро и красота бессмертной земли, все не shy;переносимые ощущения боли и радости, все непереносимое со shy;знание краткости человеческой жизни всякий раз вкладывались в этот неудержимый крик, хотя Джордж не знал, каким образом, не мог сказать, в каких выражениях.

Иногда он приходил просто в краткий, непередаваемый миг – в знойном, радостном аромате молотого кофе, в запахе жаря shy;щегося мяса, в первых морозцах октябрьских вечеров. Иногда в мутных водах реки, разлившейся после проливного дождя; или в округлости дынь, лежащих в телеге на душистом сене; бывал в за shy;пахе гудрона и нефти, несшемся летом от раскаленных тротуа shy;ров.

Бывал он в ароматных запахах старых бакалейных лавок – и Джордж неожиданно вспоминал забытую минуту детства, когда он стоял в такой лавке и видел, как собираются черные, прони shy;занные фиолетовым и багровым светом грозовые тучи, потом де shy;сять минут смотрел, как неистовый ливень хлещет и растекается по опущенной голове, тощему серому крупу и исходящим паром бокам старой лошади лавочника, запряженной в телегу, привя shy;занной к бордюрному камню и ждущей у бровки тротуара с му shy;ченическим терпением.

Эта обыденная, забытая минута вспоминалась со всем давним загадочным ликованием, которое вызывала у него та сцена. И Джордж вспоминал все и всех в лавке – продавцов в передни shy;ках, с манжетами из соломы, с резинками на рукавах, с каранда shy;шами за ухом, их расчесанные на прямой пробор волосы, обво shy;рожительную вкрадчивость их голосов и манер, когда они при shy;нимали заказы от раздумывающих домохозяек, а также сильные, ароматные запахи, поднимающиеся от больших ларей и бочек. Вспоминал запах пикулей в бочонках из Атланты, приятные, за shy;старелые запахи досок пола и прилавка, которые словно бы спе shy;циально выдерживались во всех этих ароматах более десяти лет. Там были запахи вкусного, горьковатого шоколада и чая; све shy;жесмолотого кофе, сыплющегося из мельнички; масла, лярда, меда и нарезанного ломтями бекона; желтого сыра, отрезанного толстыми ломтями от большого куска; а также природные запахи свежих овощей и фруктов – твердых лущеных горошин, помидо shy;ров, фасоли, молодых кукурузы и картофеля, яблок, персиков, слив; большие, сильно и странно волнующие арбузы.

И вся та сцена – виды, звуки, запахи, душный воздух и фио shy;летовый цвет, ливень, хлещущий по блестящим безлюдным тро shy;туарам, а также источающие пар бока старой серой лошади, кра shy;сивая, недавно вышедшая замуж молодая женщина, с восхити shy;тельной неуверенностью покусывающая нежные губы, делая за shy;казы молитвенно стоящему перед ней продавцу, – пробудила в его мальчишеском сердце могучее чувство радости, изобилия, гордого, бьющего ключом торжества, чувство личной победы, громадной удовлетворенности, однако почему все это так воз shy;действовало на него, он не знал.

Но в детстве чаще, необъяснимее, из более таинственных ис shy;точников безмерного ликования этот неудержимый возглас истор shy;гался у него в те минуты, когда картина изобилия оказывалась не особенно впечатляющей, когда непонятно было, что вызывало у него торжество, удовлетворенность, однако и тут радость его быва shy;ла не менее сильной, чем при полной, убеждающей картине.

Иногда этот возглас таился в тени облака, проплывающей по густой зелени холма, иногда с самой невыносимой радостью, ка shy;кую он только знал, в зеленом свете леса, поэтичной чаще деб shy;рей, прохладных, голых местах под пологом дерева, золотистых бликах солнца, пронизывающих странным, чарующим светом колдовское великолепие прохладной, бездонной зелени. Во всем этом великолепии бывали впадина, откос, поляна, родник, бью shy;щий в подушке из зеленого мха, растущий возле тропинки дуб с громадным дуплом, а дальше хрустально чистый лесной водопад, и в воде под ним женщина с голыми ногами, пышными бедрами и подоткнутой юбкой, а вокруг нее необычайное сияние колдов shy;ского золота и бездонной зелени, камень, папортник, пружиня shy;щий ковер мягкой лесной земли и все бесчисленные голоса ясно shy;го дня, они внезапным, отрывистым чириканьем, щебетом и пе shy;нием, неистовым стуком дятла проносились мимо нее к несмет shy;ным смертям, исчезали и раздавались снова.

И этот возглас приходил в слабом, надтреснутом звоне коло shy;кола среди дня, долетающем к тенистой теплоте поляны, в силь shy;ном жарком благоухании клевера, в частом падении желудей на землю среди ночи, в резком, далеком реве ветра осенью. Возглас этот бывал в сильном, вольном крике детей, играющих на улице в сумерках, в негромких голосах в конце лета, в женском голосе и смехе ночью на улице, в трепетании листа на ветке.

Он бывал ночами в морозе, звездном свете и далеких, невнят shy;ных звуках, бывал в зелени листвы, во внезапном биении снежи shy;нок о стекло. В первом свете, заре, в цирках, в пляске и раскачи shy;вании фонарей во тьме, в мигании зеленых огней семафоров, в пыхтении паровозов, в стуке и дребезжании товарных вагонов в потемках, в криках и брани циркачей, в ритме ударов по забива shy;емым кольям, запахах брезента, опилок и крепкого кофе, в смра shy;де, идущем от львов, в черноте и желтизне тигров, в сильном ко shy;ричневом верблюжьем запахе, во всех звуках, видах и запахах, которые цирк привозил в маленькие городки.

И в торжественной радости тихих полей, с которых исчезли дневные жара и неистовство, и в громадном теле земли, движу shy;щемся к прохладе и ночи, тихо дышащем в последнем свете дня.

В колесах и копытах, нарушающих на заре тишину улиц, в пе shy;нии птиц на рассвете, в грузном, дробном топоте скота, выходя shy;щего с пастбищ на дорогу в сумерках, в красном, угасающем све shy;те заходящего солнца над вершинами холмов; в вечере и тишине земли, в четких мыслях с болью и радостью о далеких городах.

Этот дикий возглас поднимался к устам Джорджа от всего на shy;званного, от всех приездов и отъездов, от мыслей о новых землях, городах, судах и женщинах; от колес, реборд, от рельсов, огиба shy;ющих землю словно беспредельность и торжественная музыка, от людей, путешествий и бессмертного, негромкого звучания времени вокруг стен больших станций; от стремительности, бле shy;ска, снования штока, силы и мощи паровоза, от ярких огней и клубов пара, мгновенно проносящихся по рельсам ночью. Он был в едкой копоти на громадных станционных платформах, окутанных дымом сорока поездов, в жарком зеленом храпе в пас shy;сажирских вагонах по ночам, в сердце юноши, который, лежа на своей полке, радостно прислушивался, как неторопливо шеве shy;лится, шелестя бархатом, женщина, вяло потягивающаяся в тем shy;ноте, и когда он видел огромную темную землю, плавно проплы shy;вающую за вагонным окном, когда слышал в тишине ночи более странные и знакомые, чем сон, голоса неизвестных людей на ма shy;ленькой платформе в Виргинии.

Этот возглас поднимался от всех мыслей о путешествиях и расстояниях, о навевающей грусть бескрайности земли, о боль shy;ших реках, медленно несущих в темноте из глубин сокрытых в холмах истоков свое аллювиальное изобилие по всему континен shy;ту, о ночной Америке с темными, неподвижными стеблями куку shy;рузы и легким шелестом листьев. Он был в его думах обо всех ре shy;ках, горах, равнинах и пустынях, обо всех маленьких сонных го shy;родках на всем континенте, о ярком свете паровозных фонарей, заливающем рельсы и на краткое время громадные пшеничные поля, обо всех женщинах Запада в своих сновидениях и мечтах, которые стояли в проеме открытой двери и спокойно глядели в бескрайние поля зеленой кукурузы или золотистой пшеницы или прямо в зарево заходящего в пустыне солнца.

Таким образом, во всей этой картине мира, которая за много бурно пронесшихся лет в непрестанных, мучительных трудах ду shy;ши и разума сложилась не только из того, что Джордж видел, уз shy;нал, запомнил, но также из всего, что его жажда и мечта извлек shy;ли из невиданных краев, жил этот дикий, нечленораздельный возглас радости и торжества. Этот возглас был в сложившемся у него образе земли, таком завершенном и сияющем, что ночами ему иногда казалось, будто он видит ее всю, раскинувшуюся на холсте его воображения – холмы, горы, равнины, пустыни, за shy;стывшие в лунном свете поля и громадные сонные леса, а также всю громадную россыпь больших и маленьких городов. Возглас этот был в его видении огромных, таинственных, текущих в тем shy;ноте рек, в восемнадцати тысячах миль океанского побережья, о которое в мерцании лунного света вечно плещет море, наступая и отступая шипящими волнами в ритме своего дыхания, непре shy;станно пенясь в бесчисленных углублениях суши.

И этот возглас поднимался от мыслей о тропической темноте и ночных джунглях, обо всем мрачном, зловещем, неведомом; он поднимался с демонической радостью из сонных дебрей, из буй shy;ных тропических зарослей, где на поросшем папоротником склоне холодно поблескивает змеиный глаз; из видения стран shy;ных тропических растений, на которых, насытясь, спят ядовитые тарантул, гадюка, кобра, и где золотисто-зеленые, глянцевито-синие, ярко-красные попугаи оглашают темноту горделивыми, бессмысленными воплями.

Особенно неистово возглас этот приходил с самой необуздан shy;ной радостью из сердца тьмы, из сонного царства. Много раз в тихие ночи дух Джорджа вырывался из заточения в городской комнате и носился над сонным царством, он слышал вокруг сердцебиение десяти миллионов людей, и из души его рвался ди shy;кий, нечленораздельный возглас. Из темного моря людского сна, на которое тускло светило несколько звезд, возглас взывал ко всем громадным рыбам, плавающим в темных ночных водах; ко всем блужданиям, тыканьям, нащупываниям мозга вслепую; ко всем легчайшим, невидимым шевелениям, ко всему, что плавало, шевелилось. Блуждало в сонном царстве, ко всему, покрытому лесами, далекому, дух его слал возглас торжества и возвращения.

И наконец этот нечленораздельный возглас пыла и торжества рвался из его горла множество раз на городских улицах. Ино shy;гда он приходил от всех теплых, волнующих запахов мостовых в конце весны, от влажного аромата земли, словно бы пробиваю shy;щегося волнами ее животворности сквозь все камень и сталь; приходил с неистовой радостью от волшебства апреля, великоле shy;пия первой зелени, очарования прекрасных женщин, которые словно бы выбились ночью из земли и всего один день будут цве shy;сти на улицах чудесными цветами.

Этот возглас приходил к нему, когда он ощущал запах водо shy;рослей в гавани, чистое, соленое благоухание моря, возглас бы-пал в прохладных вечерних приливах, в пустых пирсах, в проплы shy;вающих огоньках маленьких буксиров. Возглас поднимался к его устам, когда он слышал гудки больших судов в ночном заливе или с ликованием внимал оглушительному бу-у-у их отплытия, когда они строились в кильватер и направлялись к морю в суб shy;ботний полдень. Возглас приходил к нему всякий раз, когда он видел горделивые носы могучих судов, скошенные надстройки отплывающих лайнеров, смотрел, как они удаляются от чернею shy;щих толпами провожающих пирсов.

Итак, этот дикий, нечленораздельный возглас торжества, страдания и восторга приходил к нему множество раз во множе shy;стве мест. И в этом возгласе была память обо всем далеком, ми shy;молетном, утраченном навсегда, о том, что он с пылающим серд shy;цем, с невыносимым, неистовым сожалением хотел бы сохра shy;нить в своей жизни. Раньше по весне этот возглас поднимался до могучего биения энергии и радости, вздымался над миллионно-людной жизнью города в крыловидных пролетах мостов, во всех сильных запахах верфей и рынков. Однако теперь, в эту жесто shy;кую весну, Джордж неистово расхаживал по городу, восприни shy;мал, как всегда, остро, пронзительно очарование и великолепие ее прихода – однако же ничто не срывало этого возгласа с его уст.

И теперь, поскольку он не ощущал порыва к этому дикому, неудержимому возгласу, ему казалось, что из его жизни, из души ушло нечто драгоценное, неоценимое. Он всегда знал, что этот возглас представляет собой нечто большее, чем природная жиз shy;ненная сила мальчишки.

Возглас этот приходил к нему не из воображаемых образов, не из сновидений или фантазий, не из галлюцинаций мечты. Он ис shy;ходил из земли с неуклонной уверенностью, и в нем были все бо shy;гатство и слава мира. Возглас этот был для Джорджа своеобраз shy;ным пробным камнем действительности, потому что никогда его не обманывал. Всегда приходил как отклик на истинное, несо shy;мненное великолепие, на действительность, столь же подлин shy;ную, как золотая монета. В этом возгласе были знание, сила, ис shy;тина. Возглас связывал Джорджа со всей людской семьей, так как он всегда знал, что люди во все века и эпохи ощущали на устах этот самый возглас торжества, страдания и пылкости, что он приходил к ним из тех же событий, времен года и неизменных очевидностей радости, как и к нему.

Этот возглас являлся подлинным золотом земли, и теперь Джордж сознавал с чувством крушения, сломленности, что утра shy;тил нечто бесценное, вовеки невозместимое.

– И ты знаешь это, так ведь? – злобно сказал он. – Ты это признаешь. Сама знаешь, что я утратил его, разве не так?

– Ничего ты не утратил, – спокойно ответила Эстер. – По shy;слушай! Ты не утратил ни силы, ни энергии. Вот увидишь, их у тебя не меньше, чем когда бы то ни было. Не утратил способно shy;сти радоваться или интереса к жизни. Ты утратил лишь то, что никакого значения не имеет.

– Это ты так говоришь, – угрюмо пробормотал Джордж. – Это все, что ты об этом знаешь.

– Послушай! Я знаю об этом все. Знаю точно, что ты утратил свой прежний способ выпускать пар. А такое случается со всеми. Господи! Нам ведь не может быть вечно двадцать один год! – гневно произнесла она. – Но ты поймешь, что не утратил ниче shy;го ценного или существенного. Ты сохранил все свои силу и энергию. Да – и даже увеличил! Потому что научишься лучше использовать их. Джордж, ты будешь постоянно становиться все сильнее, клянусь тебе! Так было со мной, и так будет с тобой.

Раскрасневшаяся Эстер на миг нахмурилась.

– Утратил свой возглас! – пробормотала она. – Господи! Как ты выражаешься! – Губы ее слегка изогнулись, в голосе послы shy;шался знакомый циничный юмор еврейской презрительности. – Не беспокойся об утрате возгласа, – негромко сказала она. – Побеспокойся о том, чтобы немного поумнеть – это, молодой человек, тебе гораздо нужнее… Утратил свой возглас! – пробор shy;мотала она снова.

И еще несколько секунд смотрела на него, серьезно и гневно хмурясь, быстро снимая и вновь надевая кольцо. Потом помягче shy;ла, ее теплое горло дрогнуло, веселое лицо стало вновь расцве shy;тать румянцем, и внезапно она разразилась легким, удушливым женским смехом:

– Утратил свой возглас! Господи, ты просто чудо! Неужели можно воспринимать всерьез то, что ты говоришь!

Джордж угрюмо поглядел на нее, а потом вдруг неистово рас shy;хохотался, ударил себя ладонью по лбу и воскликнул:

– Хо!

Потом с мрачным, угрюмым взглядом повернулся к ней и невнятно, непоследовательно пробормотал, словно кто-то был повинен в оскорблении, которое он оставлял без внимания с ка shy;кой-то противной себе снисходительностью:

– Знаю, знаю! Не говори больше об этом. – Потом отвернул shy;ся и угрюмо уставился в окно.

В течение всего того жестокого мая, отмеченного треволне shy;ниями, приступами его тупого молчания, плотным сплетением их жизней, напряженным, переменчивым состоянием их душ, в которых на краткий миг вспыхивала самая горячая, нежная лю shy;бовь, между ними велась безобразная, безжалостная, отчаянная борьба.

День за днем шла упорная, свирепая битва – мужчина рычал, метался по комнате, будто разъяренное животное, обрушивал на женщину грязные ругательства, обвинения, упреки, женщина плакала, всхлипывала, пронзительно выкрикивала возражения и в конце концов с трагичным видом, с опухшим от слез лицом уходила, говоря, что настал конец, что она прощается с ним на shy;всегда и больше не желает его видеть.

Однако меньше чем через два часа она звонила ему по телефо shy;ну, присылала телеграмму или короткое, наспех написанное пись shy;мо, Джордж немедленно вскрывал его и упрямо читал с посерев shy;шим, искаженным лицом и дрожащими пальцами, черты лица его издевательски кривились, когда он злобно насмехался над собст shy;венным безрассудством, и сердце его мучительно кололи наспех написанные простые слова, проникнутые истиной, честностью, страстью, легко проходившие сквозь его душевную броню.

А на другой день она появлялась у него снова, ее маленькое ли shy;цо бывало серьезным, решительным, с застывшим торжественным выражением окончательного отречения. Иногда говорила, что при shy;шла проститься окончательно по-хорошему, иногда, что забрать нужные для работы материалы и вещи. Но появлялась всякий раз, с неизбежностью судьбы, и тогда Джордж начинал понимать то, что оказывался не способен понять раньше, то, что счел бы в ранней юности невозможным – что в этой хрупкой женщине с похожим на цветок лицом таится могучая, неукротимая воля, что это утончен shy;ное, привлекательное маленькое существо, способное горько пла shy;кать, печально отрекаться, изо дня в день трагически уходить, явля shy;ется, вне всякого сомнения, самым решительным, непоколебимым, грозным противником, какого он только знал.

– Ладно! – обреченно произнесла Эстер с торжественным и трагичным согласием в конце одного из этих поединков двух воль. – Ладно! Оставь меня, раз хочешь. Ты меня отверг. Отвер shy;нулся от меня. Отказался от лучшего друга в жизни. – А затем, слегка пожав плечами в горестном смирении, монотонно про shy;декламировала:

– Ты покончил со мной! Я мертва! Ты убил меня!

– Хо-хо! Браво! Замечательно! Продолжай! – Джордж безум shy;но расхохотался и зааплодировал. – Бис!

– Она мертва! С нею покончено! – так же монотонно про shy;должала Эстер, обреченно и задумчиво. – Твоя любимая мертва! Она любила тебя, а ты убил ее! Твоя еврейка мертва! Все! Все! – Она горестно улыбнулась, опустив уголки губ, и вновь с трагиче shy;ским смирением пожала плечами. – Все кончено. В прошлом. Погребено… Ты еще пожалеешь! – воскликнула она, внезапно изменив поведение и тон.

Джордж расхаживал по комнате, колотя себя кулаком в лоб и покатываясь от дикого, яростного смеха.

– Ей-богу, Камилла! – выкрикнул он. – Так-так! Плачь! Ре shy;ви! Ори, чтобы все слышали! Отлично! Замечательно! Мне очень нравится! Это музыка для моих ушей!

– Ты не будешь знать покоя! – воскликнула она угрожающе. – Я стану являться тебе. Думаешь, что сможешь забыть меня, но не надейся. Я выйду из могилы преследовать тебя. Увидишь! Уви shy;дишь! Приведу Азраила и Вельзевула преследовать тебя -да! При shy;веду духов великих раввинов, знающих каббалу! О, ты не будешь знать покоя! Я приведу духов моего народа преследовать тебя! И духов своих родственников-христиан!.. Господи! – воскликнула она внезапно с презрительной насмешкой. – Держу пари, это дрянные, безжизненные духи по сравнению с еврейскими – как анемичные шлюхи-христианки, с которыми ты путаешься!

Эстер умолкла, ее маленькое лицо внезапно исказилось от нахлынувших ревности и ярости, из глаз хлынули слезы, она стиснула кулаки, подняла их на миг к бокам, дрожа от невырази shy;мого гнева.

– Не приводи их больше сюда! – негромко произнесла она сдавленным, дрожащим голосом.

– Ах вот, значит, в чем дело? – неторопливо произнес Джордж с неприятной, издевательской усмешкой. – Вот где, стало быть, собака зарыта? Вот что, оказывается, беспокоит ее? – и внезапно сделал грубый, презрительный жест. – Пошла ко всем чертям! – Повысил он голос. – Я буду делать все, что захо shy;чу, черт побери, – и ты не сможешь мне помешать!

– Не приводи больше сюда этих девок! – воскликнула она пронзительным, дрожащим голосом. – Это наша квартира. В равной мере твоя и моя. Не приводи их в мое жилье. – Отверну shy;лась, чтобы скрыть слезы, закусила дрожащую губу и через не shy; сколько секунд заговорила с гневным упреком: – Что бы ты ска shy;зал, если б я вела себя так же с мужчинами? Ничего подобного не было, ну если бы было, как бы ты себя чувствовал? Господи, да ты не вынес бы этого! Сошел бы с ума!

Тут Джордж принялся браниться, нападать на нее, выдумывать новые обвинения, злобные, беспочвенные, бессмысленные, она плакала, отрицала их, напускалась на него, как прежде. В конце концов Джордж одержал над ней верх, у нее не осталось сил проти shy;виться, и она со злобной улыбкой уступающе пожала плечами:

– Ладно! Путайся со своими шлюхами! Делай, что хочешь! Я ухожу!

И ушла, сказав, как десяток раз до этого, что ее лица он боль shy;ше не увидит.

Джордж с какой-то зверской, всепоглощающей ожесточенно shy;стью преисполнился решимости окончательно порвать с Эстер, таким образом он надеялся избавиться от чувства крушения, от shy;чаяния, невыразимой утраты, которое охватило его, овладело им и внушило ему жуткий страх. А Эстер была преисполнена реши shy;мости не отпускать его от себя.

Но в начале июня наступил черный день, когда Джордж осу shy;ществил наконец свое намерение. Он сказал Эстер, что рвет с ней навсегда, что намерен забыть ее напрочь, вырвать память о ней из крови, мозга, сердца и уехать из этого проклятого города куда-нибудь, где сможет начать новую жизнь, подчинить ее еди shy;ной цели. Отправится в Европу – вот что он сделает! – оставит между ними широкий океан, пусть его бушующие воды смоют последние воспоминания об их совместной жизни, и тогда все будет так, словно они никогда не были знакомы, не любили друг друга, не жили вместе, не бранились, не ссорились!

В безумно-яростной решимости он собрал книги, одежду и все прочие вещи, вынесся бурей из дома и, ступив на тротуар, по shy;нял, что больше никогда не ступит на этот порог.