Безумие Джорджа той весной усугубляла, была в нем осно shy;вой, затрагивала его со всех сторон любовь к Эстер, любовь, ко shy;торая из-за распаленной воображением ревности, отвращения к миру этой женщины, чувства крушения и утраченных надежд преобразилась теперь в жгучую ненависть. Почти три года про shy;шло с тех пор, как он познакомился с Эстер, полюбил ее, и те shy;перь, словно человек, который вышел из непроглядной сумяти shy;цы и ярости битвы, оглянулся и впервые ясно увидел, что при shy;надлежит к числу побежденных, осознал свое поражение. Джордж теперь стал способен различать все стадии, которые прошла его любовь.

Вначале он испытывал ликующую гордость и самодовольство тем, что считал блестящей личной победой – любовью краси shy;вой, талантливой женщины – данью собственному тщеславию.

Потом тщеславие и радость сладострастной победы уступили ме shy;сто смирению, возвеличиванию любви, и в конце концов Эстер завладела каждым биением его сердца, всей энергией и пылом его жизни.

А затем неожиданно ловец попался в ловушку, победитель ока shy;зался побежденным, гордый и надменный унизился, Эстер вошла в его плоть, растворилась в его крови, и казалось, он уже никогда не изгонит ее из себя, никогда не сможет взирать на жизнь собст shy;венными глазами, никогда не обретет вновь ликующей независи shy;мости своей юности, не сможет избавить плоть и дух от того жутко shy;го плена любви, который лишает мужчин их гордой обособленно shy;сти, их неприступного затворничества, возвышенной музыки их уединения. И когда он начал осознавать могучую власть любви, степень, до которой она поглотила все его силы и помыслы, то по shy;нял, что цена, которую платит за нее, слишком высока, и стал раз shy;дражаться, тяготиться оковами, которые выковало его сердце.

И тут уже вся гордая, торжествующая музыка этой любви, кото shy;рая пленила его, покорила его, стала прерываться, искажаться, зву shy;чать хрипло и непристойно из-за набегающих одна за другой волн сомнения, подозрения, ненависти и безумия, которое в конце кон shy;цов окончательно и губительно возобладало над его жизнью.

В неистовой хронике этой страсти с ее бессчетными воспоми shy;наниями, бесчисленными переплетениями оттенков и мгнове shy;ний, мыслей и чувств, каждое из которых было пронизано столь неописуемым смешением страдания, радости, нежности, любви, жестокости и отчаяния, что словно бы вырастало из всего слит shy;ного действа жизни, реальность отсчетного, календарного време shy;ни нарушилась, и эти три года оказались длиннее, чем любые де shy;сять, прожитые до того Джорджем. Все, что он видел, делал, чув shy;ствовал, читал, о чем думал или грезил во всей прежней жизни, представлялось ему лишь почвой для настоящего.

И когда все это открылось в раздумьях Джорджу, то полное, отчетливое осознание, что Эстер захватила власть над его жиз shy;нью, что он покорен ее игу, показалось ему невыносимым. Убеж shy;денность в своем крушении укоренилась в его сердце, и он по shy;клялся, что освободится, будет жить независимо, как прежде, или умрет.

Эти мысли и решения созрели у Джорджа однажды ночью, когда он долго лежал без сна, глядя в потолок. На другой день, как обычно, Эстер пришла к нему, и вид ее румяного, веселого лица он воспринял, как вызов. Ему показалось подозрительным, что она такая сияющая, когда он такой подавленный, и червь снова стал въедаться в его сердце. Едва Эстер вошла и, как обыч shy;но, весело поздоровалась с ним, все созданные безумием карти shy;ны измены вновь пронеслись в его мозгу; он слепо, неуклюже провел рукой по глазам, от чего в них поплыли пятна, и выгово shy;рил хриплым от раздирающей ненависти голосом.

– Вот оно что! – произнес Джордж с сильным ударением.- Вернулась, значит, ко мне? Пришла, поскольку наступил день, провести у меня час-другой! Наверное, следует поблагодарить те shy;бя за то, что не забыла меня окончательно!

– Джордж, ты что? – спросила она. – Господи, в чем дело?

– Прекрасно знаешь в чем! – злобно ответил он. – Хватит принимать меня за дурачка! Пусть я просто-напросто чурбан не shy;отесанный, однако со временем начинаю понимать кое-что!

– Будет тебе, Джордж, – мягко сказала Эстер. – Не сходи с ума из-за того, что вчера вечером, когда ты звонил, меня не ока shy;залось дома. Кэти сказала мне о твоем звонке, и я сожалею, что меня не было. Но Господи! По твоему тону можно подумать, что я встречаюсь с другими мужчинами.

– Подумать! – хрипло произнес он и внезапно разразился хриплым, похожим на рычание смехом. – Подумать! Черт тебя побери, я не думаю, я знаю!.. Да! Стоит мне лишь отвернуться!

– Видит Бог, я не встречаюсь ни с кем, – заговорила Эстер дрожащим голосом, – и ты это знаешь! Я была верна тебе с пер shy;вой минуты нашего знакомства. Никто не приближался ко мне, никто не прикоснулся ко мне пальцем, и в глубине своего злоб shy;ного, лживого сердца ты это знаешь!

– Господи, и как только у тебя язык поворачивается! – про shy;изнес он, покачивая головой с каким-то зловещим изумлением. – Смотришь мне в лицо и говоришь эти слова! Как только не по shy;давишься ими!

– В этих словах чистая правда! – ответила Эстер. – И не будь твой разум отравлен низким, отвратительным подозрением, ты бы понял это. Ты не доверяешь всем, потому что считаешь всех такими же низкими и подлыми, как сам!

– Не беспокойся! – яростно выкрикнул Джордж. – Я доверяю всем, кто того заслуживает! Я знаю, кому можно доверять!

– О, ты знаешь, ты – со злостью сказала Эстер. – Господи, да не знаешь ты ничего! Ты не способен отличить правду от лжи!

– Уж тебя-то я знаю!- выпалил он. – И ту гнусную публику, с которой ты якшаешься.

– Послушай! – воскликнула она предостерегающим тоном. – Если тебе не нравятся люди, среди которых я работаю…

– Да, черт возьми, не нравятся! – выкрикнул Джордж. – Как и вся эта свора – эти утонченные еврейки, живущие на Парк-авеню, с их миллионами долларов, душевными томлениями и изысканным блудом. – Потом спокойно, недобро повернулся кней и сказал:

– Хочу задать тебе один вопрос. – Поглядел ей в глаза: – Скажи, Эстер, знаешь ты, что такое шлюха?

– Что-о-о? – произнесла Эстер дрожащим, неуверенным го shy;лосом с высокой, истеричной ноткой в конце. – Что ты сказал?

Джордж яростно бросился к ней, схватил ее за руки и прижал спиной к стене.

– Отвечай! – в бешенстве прорычал он. – Ты слышала мой вопрос! Ты любишь твердить такие слова, как преданность, ис shy;кренность, любовь и верность! А когда я спрашиваю, знаешь ли, что такое шлюха, ты даже не понимаешь, о чем речь! Это слово нельзя употреблять, говоря об этих утонченных дамах с Парк-авеню, так? Оно неприменимо к таким, как они? Ты права, черт побери, неприменимо! – неторопливо прошептал он с удушли shy;вым пылом ненависти.

– Пусти меня! – сказала Эстер. – Убери руки!

– О, нет-нет! Подожди. Ты не уйдешь, пока я не просвещу те shy;бя, воплощенная чистая невинность!

– Не сомневаюсь, что ты можешь меня просветить! – злобно ответила она. – Не сомневаюсь, что ты авторитет в этом вопро shy;се! В том-то и беда! Потому твой разум полон мерзости и злобы, когда ты говоришь о порядочных женщинах! Ты не знал ни единой порядочной женщины до встречи со мной. Ты всю жизнь як shy;шался с грязными, распутными женщинами – и знаешь только таких. Только их ты способен понять!

– Да, Эстер, я знаю таких женщин и понимаю их лучше, чем утонченные душевные томления твоих приятельниц-миллио shy;нерш. Я знал две сотни других женщин – шлюх из публичных домов, с окраинных улиц, из трущоб – знал в добром десятке стран, и там не было таких, как изысканные дамы с Парк-авеню!

– Разумеется! – спокойно ответила Эстер.

– У них не было миллиона долларов, они не жили в кварти shy;рах из двадцати пяти комнат. И не скулили, не хныкали из-за ду shy;шевных томлений, не жаловались, что их любовники чересчур грубы и невоспитанны, не способны их понять. Не представали утонченными, изысканными ни в каком свете, но знали, что они шлюхи. Некоторые были растолстевшими, измотанными стары shy;ми клячами с большими животами, без верхних зубов, из уголков рта у них сочилась табачная жвачка.

– Прибереги свои драгоценные сведения для тех, кому они интересны, – сказала она. – А меня от них только тошнит! Я не желаю знать великой мудрости, которую ты почерпнул в трущо shy;бах.

– Брось, брось, – негромко, глумливо произнес он. – Не shy;ужели это та самая превосходная художница, которая видит жизнь отчетливо и во всех проявлениях? Неужели это та самая женщина, которая повсюду находит истину и красоту? С каких это пор ты воротишь нос от трущоб? Или, может, тебе не по вку shy;су те, о которых веду речь я? А вот прекрасные трущобы на сце shy;не экспериментального театра – какая-нибудь замечательная старая трущоба Вены или Берлина – совсем другое дело, не так ли? Или восхитительная, колоритная, грязная трущоба в Марсе shy;ле? Вот они достойны внимания, а? Если память не изменяет мне, ты сама делала декорации замечательной марсельской тру shy;щобы? Для пьесы о шлюхе, которая являлась матерью всех лю shy;дей, которая укрывала бродяг и изгнанников в своем всепогло shy;щающем чреве – мадам Деметре! Я бы мог рассказать тебе кое-что, лапочка, об этой трущобе, потому что бывал там во время своих путешествий, правда, с этой дамой ни разу не встречался! И разумеется, при своей низкой, подлой натуре я не сумел оце shy;нить всей глубокой, символичной красоты этой пьесы, – проры shy;чал он, – хотя мог бы дать тебе некоторое представление о вони Старого Квартала, о гнилых фруктах и рыбе, об экскрементах в переулках! Но ты не спрашивала меня, так ведь? У меня хорошее зрение, прекрасный нюх и отличная память – но я не обладаю глубинным зрением, верно, дорогуша? И к тому же, моя низкая душа не способна воспарить к высоким красотам прекрасной старой трущобы в Марселе или в Будапеште – ей не подняться выше трущоб негритянского квартала в южном городишке! Но ведь это же простая местная грязь – это не искусство! – произ shy;нес он сдавленным голосом.

– Ну, успокойся, успокойся, – мягко сказала Эстер. – Не приводи себя в бешенство. Ты не в своем уме и сам не сознаешь, что говоришь. – Она нежно погладила руку Джорджа и печально взглянула на него. – Господи, что все это значит? Что это за не shy;лепый разговор о трущобах, переулках и театрах? Какое все это имеет отношение к тебе и ко мне? Какое отношение к тому, как я люблю тебя?

Губы Джорджа посинели и неудержимо дрожали, серое лицо исказилось в гримасе безумной, бессмысленной ярости, и он в самом деле не совсем сознавал, что говорит.

Внезапно Эстер схватила его за руки и неистово встряхнула. Потом вцепилась ему в волосы, яростно притянула его голову к себе и взглянула в ошеломленные, безумные глаза.

– Слушай! – резко заговорила она. – Слушай, что я тебе ска shy;жу!

Он угрюмо уставился на нее, и Эстер на миг приумолкла, гла shy;за ее налились гневными слезами, все маленькое тело трепетало энергией упорной, неукротимой воли.

– Джордж, если ты ненавидишь мою работу и людей, среди которых я работаю,- мне очень жаль. Если актеры и другие лю shy;ди, работающие в театре, так низки и отвратительны, как ты го shy;воришь, мне тоже очень жаль. Но не я сделала их тем, что они есть, и я никогда не считала их такими. Многих из них я нахожу тщеславными, жалкими, несчастными, лишенными хотя бы кру shy;пицы таланта и понимания, но не подлыми и низкими, как ты говоришь. И я знаю всю их жизнь. Мой отец был актером, был таким же неистовым, безумным, как ты, но обладал не менее воз shy;вышенным и прекрасным духом, чем любой из живших на свете.

Голос ее дрожал, из глаз катились слезы.

– Говоришь, все мы низкие, подлые, не имеем понятия о пре shy;данности! О, какой ты глупец! Я услышала, как папа звал меня среди ночи – бросилась к нему в комнату и нашла его лежащим на полу, изо рта у него шла кровь! Почувствовала, что мои силы удесятерились, подняла его, взвалила на спину и понесла к кро shy;вати. – Она приумолкла, губы у нее дрожали и мешали говорить. -- Кровь его пропиталась сквозь ночную рубашку мне на плечи -- я до сих пор ее ощущаю – он не мог говорить – он умер, дер shy;жа меня за руку, глядя на меня своими замечательными серыми глазами, – и это было почти тридцать лет назад. Ты говоришь, все мы низкие, подлые, не любим никого, кроме себя. Думаешь, я смогу забыть его? Нет, никогда, никогда, никогда!

Эстер зажмурилась, чуть приподняла раскрасневшееся лицо и плотно сжала губы. Через минуту она продолжала уже спо shy;койнее:

– Я сожалею, что тебе не нравятся моя работа и люди, среди которых я работаю. Но это единственная работа, какую я умею делать – которая нравится мне больше всего – и что бы ты, Джордж, ни говорил, я горжусь своей работой. Я превосходная художница и знаю себе цену. Знаю, что пьесы у нас большей ча shy;стью дрянные, паршивые – да! – и некоторые люди, которые играют в них, тоже! Но знаю, что в театре так же есть великоле shy;пие и красота, и когда их обнаружишь, с ними не может срав shy;ниться ничто на свете!

– А! Великолепие и красота – чушь! – проворчал Джордж. – Все они только болтают о великолепии и красоте! Это великоле shy;пие и красота суки во время течки! Все они ищут легких любов shy;ных связей! С нашими лучшими молодыми актерами, а? – сви shy;репо произнес он, схватив Эстер за руку. – С нашими будущими Ибсенами моложе двадцати пяти лет! Так? С нашими молодыми декораторами, плотниками, электриками – и всеми прочими молодыми, румяными гениями! – сдавленно произнес он. – Это и есть те великолепие и красота, о которых ты говоришь? Да! Ве shy;ликолепие и красота эротоманок!

Эстер вырвалась из его крепкой хватки и внезапно поднесла к его лицу свои маленькие, сильные руки.

– Посмотри на них, – негромко, гордо сказала она. – Смот shy;ри, жалкий дурачок! Это руки эротоманки? Они переделали ра shy;боты больше, чем руки любого другого мужчины. В них есть си shy;ла, мощь. Они могут шить, писать маслом, рисовать, творить -они способны делать то, чего не может больше никто на свете. И они стряпали для тебя! Лучшую еду, какую ты только пробовал.

Она вновь яростно схватила Джорджа за руки, притянула к себе и, вскинув пылающее лицо, поглядела на него.

– О, жалкий, безумный дурачок! – прошептала она восторженным тоном находящейся в экстазе женщины. – Ты пытался бросить меня – но я привязалась к тебе. Я привязалась к тебе, – продекламировала она радостным, торжествующим шепотом. – Ты пытался меня прогнать, ты бранил меня, оскорблял – но я привязалась к тебе, привязалась к тебе! Ты мучил, терзал меня, заставил пройти через то, чего не смог бы вынести больше никто на свете – но не смог прогнать! – воскликнула она с ликующим смехом, – не смог от меня отделаться, потому что я люблю тебя больше всего на свете и всегда буду любить. О, я привязалась к тебе, привязалась к тебе! Жалкое, безумное создание, я привяза shy;лась к тебе, потому что люблю тебя, и в твоем безумном, изму shy;ченном духе больше красоты и великолепия, чем в любом чело shy;веке, какого я знаю! Ты самый лучший, самый лучший, – зашеп shy;тала Эстер. – Безумный и недобрый, но самый лучший, и пото shy;му я привязалась к тебе! И я извлеку из тебя самое лучшее, вели shy;чайшее, даже если это будет стоить мне жизни! Отдам тебе свои силы и знания. Научу, как использовать самое лучшее в себе. О, ты не собьешься с пути! – произнесла она чуть ли не с ликую shy;щим торжеством. – Я не позволю тебе сбиться, стать безумным, вероломным, подлым, быть ниже, чем самые лучшие на свете. Ради Бога, скажи мне, что с тобой, – воскликнула она, отчаянно встряхнув его. – Скажи, чем я могу помочь, и я помогу. Укажу те shy;бе четкий план, золотую нить, и ты будешь за нее держаться. Я покажу тебе, как извлечь из себя самое лучшее. Не позволю те shy;рять чистое золото, погребенное под массой недоброго, дурного. Не позволю сгубить жизнь в пьянстве, бродяжничестве, с про shy;дажными женщинами в грязных борделях. Скажи, что с тобой, я помогу тебе. – И неистово затрясла его. – Скажи! Скажи!

Джордж тупо уставился на нее сквозь мутную, клубящуюся пелену безумия; когда пелена эта рассеялась, и он вновь увидел перед собой лицо Эстер, его ошеломленный, неверный разум ус shy;тало, слепо подобрал оборванную нить того, о чем он вел речь, и он стал продолжать тупым, безжизненным, монотонным голо shy;сом автомата:

– Они живут в лачугах негритянского квартала в южном го shy;родишке или за железнодорожными путями, на ставнях у них цепи – отличительный знак профессии – и дома их обнесены решетчатыми заборами. Иногда ты приходил туда в послеполу shy;денную жару, башмаки твои покрывала белая пыль, все под солнцем было горячим, неподвижным, грубым, грязным, про shy;тивным, ты сам удивлялся, зачем пришел, тебе казалось, что все знакомые смотрят на тебя. Иногда приходил зимой, среди ночи. Слышал, как негры кричат и поют в своих лачугах, видел их за shy;копченные лампы за старыми, выцветшими шторами, но все было скрытым, потаенным, все звуки доносились невесть отку shy;да, и тебе казалось, что на тебя смотрит тысяча глаз. И время от времени мимо прошныривал какой-нибудь негр. Ты ждал в тем shy;ноте, прислушиваясь, и когда пытался закурить, пальцы дрожа shy;ли, спичка гасла. Видел, как раскачивается на углу уличный фо shy;нарь, мигая ярким, холодным светом, видел резкие, пляшущие тени голых ветвей на земле и холодную, голую глину негритян shy;ского квартала. Ты огибал в темноте десяток углов, десяток раз проходил туда-сюда перед домом, прежде чем позвонить. А в доме всегда бывало жарко, душно, пахло полированной мебе shy;лью, конским волосом, лаком и сильными антисептиками. Слышно было, как где-то открывалась и осторожно закрыва shy;лась дверь, как кто-то выходил. Однажды две женщины сидели на кровати, забросив ногу на ногу, играли в карты. Предложили мне выбрать любую из них и продолжали играть. А когда я ухо shy;дил, они улыбались, демонстрируя свои беззубые десны, и на shy;зывали меня «сынок».

Эстер отвернулась с горящим лицом, со злобно сжатыми гу shy;бами.

– О, должно быть, это было очаровательно… очаровательно! – негромко произнесла она.

– А иногда ты сидел целый вечер на шаткой кровати в ма shy;леньком дешевом отеле. Давал негру доллар и ждал, пока ночной портье не уходил спать, потом негр приводил к тебе женщину или вел тебя в ее комнату. Женщины приезжали поездом и уезжа shy;ли среди ночи другим, за ними постоянно охотилась полиция. Слышно было, как на сортировочных станциях всю ночь манев shy;рировали паровозы, как по всему коридору открывались и за shy;крывались двери, как мимо двери украдкой проходили люди, как скрипели кровати в дешевых номерах. И все в комнате пахло не shy;чистотой, грязью, плесенью. Губы у тебя пересыхали, сердце сту shy;чало, как молот, и всякий раз, когда кто-то крался по коридору, у тебя холодело внутри, и ты затаивал дыхание. Глядел на дверную ручку, ждал, что дверь распахнется, и думал, что ты попался.

– Замечательная жизнь! Замечательная! – злобно воскликну shy;ла Эстер.

– Я хотел большего, – сказал Джордж. – Но был семнадца shy;тилетним, вдали от дома, студентом колледжа. Брал то, что мог получить.

– Вдали от дома! – злобно воскликнула она. – Словно это оправдание! – И резко перешла на другое: -Да! И дом этот был великолепный, так ведь? Отпустили тебя, шестнадцатилетнего, и выбросили из головы! О, замечательная публика! Замечательная жизнь! А ты еще смеешь бранить меня и мой народ!

– Твой… твой народ! – медленно, монотонно повторил Джордж; а потом, когда смысл ее слов дошел до его сознания, в нем вскипела черная буря ненависти и гнева, и он свирепо напу shy;стился на нее.

– Твой народ! – выкрикнул он. – А что твой народ!

– Опять начинаешь! – предостерегающе воскликнула она с раскрасневшимся, взволнованным лицом. – Я сказала тебе…

– Да, ты мне сказала! Сама можешь, черт возьми, говорить все, что вздумается, но стоит открыть рот мне…

– Я не говорила ничего! Это ты!

Гнев Джорджа улегся так же внезапно, как вспыхнул, он уста shy;ло, раздраженно пожал плечами.

– Ладно, ладно, ладно! – отрывисто произнес он. – Давай оставим эту тему!

И махнул рукой, лицо его было мрачным, угрюмым.

– Это не я! Не я начала этот разговор! Ты! – повторила она протестующим тоном.

– Ладно, ладно! - выкрикнул он, выходя из себя. – Говорю же тебе, хватит! Ради Бога, давай прекратим!

И почти сразу же негромким, мягким голосом, в котором слышалось неудержимое, яростное презрение, продолжал:

– Итак - я не дожен говорить ни слова о твоем драгоценном народе! Все эти люди до того великолепные и утонченные, что не мне о них судить! Я их не способен понять, так, дорогая моя? Слишком низок и подл, чтобы оценить по достоинству богатых евреев, живущих на Парк-авеню! О, да! А уж что до твоей семьи…

– Оставь в покое мою семью! – вскричала Эстер пронзитель shy;ным, предостерегающим голосом. – Не смей говорить о них сво shy;им грязным языком!

– О, да! Разумеется. Я не должен говорить своим грязным языком. Мне, видимо, нельзя даже заикнуться.

– Предупреждаю! – плачуще воскликнула Эстер. – Я тебе всю морду разобью, если скажешь хоть слово о моей семье! Мы для тебя слишком хороши, вот в чем беда! Ты прежде никогда не встречался с порядочными людьми, в жизни не видел порядочных людей, пока не познакомился со мной, и думаешь, что все так гнусны, как это представляется твоему низкому разуму!

Эстер била сильная дрожь, она яростно кусала губы, слезы струились из ее глаз, и несколько секунд она стояла в молчании, конвульсивно сжимая и разжимая опущенные по бокам руки, чтобы овладеть собой. Потом продолжала, уже поспокойнее, по shy;началу едва слышно, голос ее дрожал от страстного негодования:

– Девка! Потаскуха! Еврейка! Вот какими гнусными словами ты обзывал меня, а я была порядочной и преданной всю жизнь! Господи! Какой у тебя чистый, благородный разум! Видимо, это еще не все приятные, изысканные выражения, которыми ты на shy; учился в Старой Кэтоубе! Ты просто чудо! Должно быть, рос сре shy;ди замечательных людей! Господи! Как у тебя хватает наглости говорить обо мне! Твоя семья…

– Помолчи о моей семье! – выкрикнул Джордж. – Ты ниче shy;го о ней не знаешь! Эти люди гораздо лучше тех мерзких, нена shy;видящих жизнь театральных крыс, с которыми якшаешься ты!

– О, да! Они, должно быть, просто восхитительны! – загово shy;рила Эстер со злобным сарказмом. – Они так много для тебя сделали, правда? Отпустили тебя шестнадцатилетнего в большой мир и умыли руки! Господи! Очаровательная публика твои хрис shy;тиане! Ты говоришь о евреях! Попытайся найти еврея, который обходился бы так с детьми своей сестры! Родственники твоей ма shy;тери выперли тебя, когда тебе было шестнадцать лет, и теперь им наплевать, что с тобой. Они хоть вспоминают о тебе? Часто полу shy; чаешь письма от дяди и тети? Можешь не отвечать – я знаю! – злобно сказала она с явным намерением уязвить его. – Ты рас shy;сказывал мне о своей замечательной семейке в течение трех лет. Ты оскорблял и ненавидел весь мой народ – а теперь ответь, кто поддерживал тебя, кто был твоим другом? Будь честен. Думаешь, кто-то из них сможет оценить, понять то, что ты делаешь? Дума shy;ешь, кого-то из них волнует, жив ты или нет? – Она иронично засмеялась. – Не смеши меня! Не смеши!

Слова Эстер больно уязвили его гордость, и она ощутила злобную радость, видя, что задела его за живое. Лицо его поблед shy;нело от обиды и ярости, губы беззвучно шевелились, но Эстер не могла сдержаться, так как была глубоко задета.

– А что сделал для тебя твой распрекрасный отец, о котором ты столько говоришь? – продолжала она. – Кроме того, что мах shy;нул на тебя рукой?

– Это ложь! – глухо произнес он. – Это… гнусная… ложь! Не смей даже заикаться о нем! Он был замечательным человеком, и каждый, кто знал его, скажет то же самое!

– Да, замечательным шалопаем! – объявила Эстер. – Замеча shy;тельным пьяницей! Замечательным бабником! Он дал тебе пре shy;красный отчий дом, так ведь? Оставил громадное состояние, не правда ли? Ты должен быть благодарен ему за все, что он сделал для тебя! За то, что превратил тебя в изгнанника и бродягу! За то, что наполнил твое сердце ядом и ненавистью против людей, кото shy;рые любили тебя! За свою черную, извращенную душу и всю нена shy;висть в твоем безумном мозгу! За то, что он сделал тебя чудови shy; щем, которое ранит друзей в сердце, а затем покидает их! И поста shy;райся как можно больше походить на него! Иди по его стопам, раз тебе этого хочется, и постарайся стать таким же низким, как он!

Эстер не могла удержаться от этих слов, сердце ее переполняли злоба и ненависть, ей хотелось наговорить самых жестоких, ранящих вещей. Хотелось причинить Джорджу такую же боль, как он ей, и, глядя на него, она испытывала отвратительную радость, так как ви shy;дела, что боль причинила ему ужасную. Лицо его побелело, как мел, губы стали непослушными, синими, глаза сверкали. Он попытался заговорить, но сразу не смог, а когда все же заговорил, губы не пови shy;новались ему, и поначалу она едва слышала его.

– Уходи! – сказал он. – Уйди из моей квартиры и больше не возвращайся!

Эстер не шевельнулась, не могла шевельнуться, и внезапно он заорал на нее:

– Убирайся, черт возьми, а то вытащу на улицу за волосы!

– Ладно, – заговорила она дрожащим голосом, – ладно, уй shy;ду. Это конец. Но от всей души надеюсь, что со временем какая-нибудь сила заставит тебя понять, какая я. Надеюсь, когда-ни shy;будь ты перенесешь те же страдания, какие причинил мне. Наде shy; юсь, когда-нибудь поймешь, что сделал со мной.

– Сделал с тобой! – выкрикнул Джордж. – Да я отдал тебе свою жизнь, будь ты проклята! Вот что я с тобой сделал! Ты рас shy;полнела и расцвела на моей энергии и жизни. Ты опустошила, ис shy;сушила меня; вернула себе юность за мой счет – да! И отдала ее этому гнусному публичному дому, именуемому театром! «О, Гос shy;поди, – ухмыльнулся он, с издевательским жеманничаньем пере shy;дразнивая ее сетования. – Что ты сделал со мной, жестокий зверь?». Что ты сделал с этой милой, славной американской деви shy;цей, едва знающей разницу между содомией и изнасилованием, до того она чистая и невинная! Как ты посмел, растленный него shy;дяй, соблазнить эту чистую, милую сорокалетнюю девушку, когда тебе было целых двадцать четыре года, как не постыдился лишить эту бродвейскую молочницу ее незапятнанной девственности? Позор тебе, гнусный провинциал-совратитель, ты приехал к этим простодушным, доверчивым городским ублюдкам и погубил сво shy;ей преступной страстью эту невинную, застенчивую девицу, не имевшую еще и двадцатипятилетнего опыта в любовных шашнях! Позор тебе, разжиревший плутократ, получающий две тысячи в год учителишка, ты обольстил ее блеском своего золота, увлек от простых радостей, которым она всегда предавалась! Когда ты по shy;знакомился с нею, у нее было всего-навсего три личных счета, но она была счастлива в своей непорочной бедности, – глумливо произнес он, – и довольствовалась простыми радостями евреев-миллионеров и невинными прелюбодеяниями их жен.

– Ты знаешь, что я никогда не была такой, – сказала Эстер, дрожа от негодования. – Знаешь, что у меня ничего не было ни с кем из этих людей. Джордж, я знаю, какая я, – произнесла она с гордостью, – и все твои грязные слова, грязные обвинения не могут сделать меня иной. Я работала, не покладая рук, я была по shy;рядочной, я всю жизнь стремилась к добру и красоте. Я превос shy;ходная художница и знаю себе цену, – гордо сказала она дрожа shy;щим голосом, – и никакие твои слова не могут этого изменить.

– Сделал с тобой! – повторил Джордж, словно не слыша слов Эстер. – Ты загубила мою жизнь, свела меня с ума, вот что я с то shy;бой сделал! Ты продала меня моим врагам, и они хихикают за мо shy;ей спиной!

Грязные слова теснились у него в горле и изливались из уст потоком непристойностей, голос его от ожесточения и ненавис shy;ти стал хриплым.

Снаружи по улице шли люди, Джордж слышал их шаги под окном. Неожиданно раздался чей-то невеселый, неприятный, пронзительный уличный хохот. Этот звук мучительно резанул ему слух.

– Слышишь! – безумно выкрикнул он. – Клянусь Богом, это они смеются надо мной! – Бросился к окну и закричал: – Смейся! Смейся! Ну, давай же, хохочи, грязная свинья! Пошли вы все к черту! Я свободен от вас! Теперь никто не в силах навре shy; дить мне!

– Джордж, никто не собирается тебе вредить ,- сказала Эс shy;тер. – Единственный твой враг – это ты сам. Ты губишь себя. У тебя в мозгу появилось что-то безумное, злобное. Если не изго shy;нишь этого, ты погиб.

– Погиб? Погиб? – тупо, ошеломленно повторил он. Потом вдруг закричал: – Убирайся отсюда! Теперь я по-настоящему знаю тебя и ненавижу!

– Ты не знаешь меня и не знал никогда, – ответила Эстер. – Ты хочешь меня возненавидеть, хочешь представить меня отврати shy;тельной женщиной и думаешь добиться этого лживыми словами. Но я себя знаю и стыжусь только того, что выслушиваю подобные слова от тебя. Я всю жизнь была порядочной женщиной, я любила тебя больше всех на свете, я была верна тебе, была твоим близким и любящим другом, и теперь ты отвергаешь лучшее, что имел. Джордж, ради Бога, постарайся избавиться от этого безумия. Ты обладаешь такой силой и красотой духа, каких нет ни у кого, но в тебе завелись безумие и злоба, недуг, который губит тебя

Эстер умолкла, и Джордж ощутил в обезумевшем мозгу туск shy;лый проблеск возвращающегося разума, гнетущий, отвратитель shy;ный, бездонный стыд, ошеломляющее чувство безнадежного со shy;жаления, неискупимой вины, невозвратимой утраты.

– Как думаешь, что это за недуг? – пробормотал он.

– Не знаю. Не я вложила его в тебя. Он уже был в тебе, когда мы познакомились. Ты гибнешь из-за него.

И внезапно Эстер не смогла больше сдерживать дрожь в губах, из горла у нее вырвался крик неистового отчаяния и горя, она яро shy;стно заколотила себя стиснутыми кулачками и разрыдалась.

– О, Господи! Этот недуг меня сломил. Я была такой сильной и смелой! Была уверена, что могу все, что сумею изгнать из тебя этот черный недуг, но теперь вижу, что не в состоянии! Я так любила жизнь, видела повсюду красоту и великолепие, жизнь по shy;стоянно становилась лучше. Теперь, просыпаясь, я думаю, как вынести еще один день. Я ненавижу свою жизнь, меня больше ничто не радует, я хочу умереть.

Джордж обратил на нее тупой, растерянный взгляд. Маши shy;нально провел рукой по лицу, и на миг показалось, что в его гла shy;за возвращается свет и осмысленность.

– Умереть? – тупо переспросил он. И тут волна мрака и не shy;нависти снова захлестнула его мозг. – Умереть! Ну так умри, ум shy;ри, умри!- закричал он яростно.

– Джордж, – сказала Эстер с трепетной, страстной мольбой, – мы не должны умирать. М ы созданы для жизни. Ты должен изгнать этот злобный мрак из души. Ты должен любить жизнь и ненавидеть это жалкое существование. Джордж! – воскликнула она снова с твердой убежденностью. – Жизнь хороша и прекрасна. Верь мне, я много жила, я многое знаю, во мне много красоты и великолепия, и я отдам все это тебе. Джордж, помоги мне, ради Бога, протяни мне руку помощи, а я помогу тебе, и мы оба спасемся!

– Ложь! Ложь! Ложь! – негромко произнес он. – Все до по shy;следнего слова.

– Это чистая правда! – воскликнула она. – Клянусь Богом!

Он помолчал, тупо, бессмысленно глядя на нее. Потом в ду shy;ше у него снова вспыхнула безумная ненависть, и он закричал:

– Что стоишь? Уходи отсюда! Убирайся! Ты лгала мне, обма shy;нывала меня и теперь стараешься обвести вокруг пальца!

Она не шелохнулась.

– Уходи! Уходи! – хрипло выпалил он.

Она не шелохнулась.

– Уходи, говорю! Проваливай! – произнес он шепотом. Яро shy;стно схватил ее за руку и потащил к двери.

– Джордж! – сказала она. – Это конец? Вот так кончается вся наша любовь? Ты не хочешь больше никогда меня видеть?

– Уходи! Уходи, слышишь? И больше не появляйся!

С губ ее сорвался протяжный жалобный стон отчаяния и кру shy;шения.

– О, Господи! Я хочу умереть! – воскликнула она. И уткнув shy;шись лицом в сгиб руки, горько, безутешно заплакала.

– Ну и умирай! Умирай! Умирай! – выкрикнул Джордж, гру shy;бо вытолкал ее из комнаты и захлопнул дверь.