Миссис Джек знала всех, кто представлял собой хоть что-то в искусстве, и теперь Джорджу предстояло увидеть этот блестящий мир во всей его подлинности. Однажды она пришла к нему пыл shy;ко раскрасневшаяся и сказала, что его приглашают на вечеринку: пойдет ли он?

Поначалу Джордж проникся неприязнью и подозрительнос shy;тью. Со всей мучительной застенчивостью юности он взирал на нее эти воображаемые великолепия пренебрежительно, отчуж shy;денно, потому что сердце его тянулось к ним. Однако, слушая Эстер, смягчился и согласился. Он был тронут этой пылкой воз shy;бужденностью, ощутил ее приятную заразительность, от ее го shy;рячности сердце его забилось быстрее.

– Если б только ты побольше любил вечеринки! – сказала Эстер. – Какую приятную жизнь мог бы вести! Сколько веселых, интересных людей было бы радо приглашать тебя, если б ты только принимал приглашения!

– На эту я приглашен? – недоверчиво спросил Джордж.

– Ну конечно, – раздраженно ответила она. – Фрэнк Вернер будет рад видеть тебя в числе гостей. Я говорила ему о тебе, и он сказал – непременно его притащи.

– Притащить? Как кошка пойманную мышь, насколько я по shy;нимаю. Притащить меня, потому что он думает, что я привязан к тебе, и с этим ничего поделать нельзя.

– Перестань! До чего нелепо! – На лице Эстер появилось не shy;годующее выражение. – Право, ты ждешь, что тебе поднесут весь мир на серебряной тарелочке! Наверное, сейчас начнешь выражать недовольство, что он не прислал тебе приглашения, оттиснутого золотыми буквами!

– Не хочу ходить, куда не приглашен.

– Да приглашен ты, говорю тебе! Все хотят тебя видеть! Люди обожали бы тебя, если б ты дал им такую возможность.

– Кто будет там, ты знаешь?

– О, все! – воскликнула Эстер, слегка преувеличивая. – Фрэнк знает всевозможных людей – в высшей степени интерес shy;ных, он ведь очень культурный человек, – в том числе и множество писателей, кое-кто из них будет. Не знаю – но я почему-то подумала, что тебе будет приятно познакомиться с такими людь shy;ми. Не могу сказать, кто из них приглашен, но Фрэнк упоминал ван Влека (это был модный писатель того времени) – конечно, они большие друзья, – произнесла она с очень серьезным видом и очень легкой напыщенностью, – Клода Хейла, он пишет кни shy;ги, судить не берусь, но одна кажется мне очень неплохой, будет, наверное, кое-кто из театра и – ах, да, поэтесса, о которой все говорят, Розалинда Бейли.

– Величайший мастер сонета после Шекспира, – зловещим тоном произнес Джордж, повторяя одну из наиболее сдержанных похвал сборнику стихов этой женщины.

– Знаю! – с горечью сказала Эстер. – Смехотворно! Эти лю shy;ди такие шуты, можно подумать, никогда ничего не читали – у них нет чувства меры… И все же, тебе не кажется, что будет при shy;ятно познакомиться с ними? – спросила она, глядя на него с на shy;деждой.- Узнать, что Бейли представляет собой? Говорят, она просто красавица… Приедут и прочие… похоже, будет очень ве shy;село… люди, право, очень славные… и все тебя полюбят, если уз shy;нают, как знаю я,- ну, пошли! – воскликнула она быстро, уго- варивающе, подойдя к нему вплотную и взяв за руки.

– Ладно – там, наверное, будет не хуже, чем одному здесь, в этой ледяной комнате.

– О, Господи! – произнесла Эстер мелодраматическим то shy;ном, а затем, встав в театральную позу и ударяя себя в грудь, хрипло выкрикнула: «В самое сердце, в самое сердце!» – Это бы shy;ла знаменитая фраза Тервидропа.

Джордж недовольно сверкнул на нее глазами, но когда она за shy;тряслась от пронзительного смеха над собственным остроумием, веселье ее оказалось столь заразительным, что Джордж глупова shy;то улыбнулся, взял ее за руки и встряхнул.

– Знаю,- произнесла она, тяжело дыша, – но у тебя это прозвучало, как у мистера Тервидропа – мерзнуть на этом холод shy;ном чердаке, совершенно одному!

Эти слова она произнесла с высокопарным смирением, вновь приняв мелодраматическую позу.

– Я же не сказал «на чердаке», – запротестовал Джордж, – я сказал «в комнате».

– Знаю, – ответила Эстер, – но имел в виду чердак – да-да! – выкрикнула она, увидя несогласие на его лице, и снова расхохоталась. – Господи, ты просто чудо, – сказала она, перестав смеяться. – Интересно, существовал ли на свете такой человек, кмк ты? По-моему, это невероятно.

– Когда загонишь меня в гроб, таких больше не будет, – уг shy;рюмо предрек он.

– В самое сердце! – выкрикнула она.

Джордж схватил Эстер, у них завязалась борьба, и он бросил ее на кушетку.

Когда время знаменательной вечеринки приблизилось, нача shy;лись беспокойства. Приняв это решение, сделав первый шаг, подчинив наконец юношескую гордость юношеской мечте, Джордж испытывал напряженность, нервозную, острую, элект shy;ризующую, словно бегун на старте. Он знал, что люди, которых назвала Эстер, были одними из самых модных и утонченных литераторов того времени. Этот тесный кружок обладал пленитель shy;ным ореолом: блеск их имен заключал в себе блеск всего города.

Теперь, когда все было решено, оба стремились туда. У Джор shy;джа не было вечернего костюма, он решил его приобрести, и это решение было одобрено.

– Думаю, потратишь деньги не зря, – сказала Эстер. – Познакомишься с людьми, видимо, будешь выбираться из дома все чаще и чаще – перед Джорджем открылись громадные перспек shy;тивы светского рая, – и костюм тебе будет нужен. В доверше shy;ние всего, – преданно добавила она, – в нем ты будешь просто красавцем.

Они отправились в один из больших магазинов на Геральд-сквер, и там под проницательным взглядом Эстер Джордж эки shy;пировался. Костюм сидел не лучшим образом, Джордж выбирал его из того, что имелось, и он не был рассчитан на такие откло shy;нения от стандарта, как широкие плечи, длинные руки, короткие талия и ноги. Но беда эта оказалась поправимой. Заставив Джор shy;джа поворачиваться на месте, Эстер оглядела костюм, взялась кшкими пальцами за лацкан, сделала пометки мелом на лопат shy;ках и рукавах и дала занимающемуся подгонкой портному указа shy;ния, от которых тот лишился дара речи, и на лице его застыло тумленно-почтительное выражение.

На обратном пути они задержались внизу, купили вечерние рубашки, воротнички, запонки и черный галстук. Эстер решила, что покупать вечерние туфли не стоит.

– Многие никогда в них не обуваются, – сказала она. – Ты будешь выглядеть прилично. К тому же, – улыбнулась она, – бу shy;дешь таким красавцем, что на твои ноги никто не обратит внима shy;ния. Вот увидишь.

И все равно, покупки сильно ударили Джорджа по карману. На них ушла большая часть месячного жалованья. Путь в обще shy;ство великих града сего, пусть даже эти великие были поэтами, стоил дорого.

Знаменательный вечер наступил. Джорджу предстояло пообе shy;дать дома у миссис Джек, а потом везти ее на вечеринку, назна shy;ченную на десять часов.

Джордж, волнуясь, старательно облачился в новые одежды. Блестящее сочетание черного с белым в первый миг поразило его, он был едва не ошеломлен собственным великолепием.

Выйдя на улицу, Джордж дошел до утла, как человек, впервые выходящий на огромную сцену перед многочисленной аудитори shy;ей. Но увидел почти сразу же, что люди глядят на него одобри shy;тельно, дружелюбно, и пришел в блестящее, великолепное наст shy;роение. Джеймс, чернокожий чистильщик обуви на углу, сверк shy;нув крепкими белыми зубами, сказал: «В их компанию входите, а?» – От его слов Джордж преисполнился приятным волнением и веселой радостью – потом негр проворно выскочил вперед и остановил такси.

Джордж чувствовал себя на седьмом небе. Он жил в этом го shy;роде долгое время и считал, что знает его – как может знать только тот, кто в одиночестве ходил по его улицам в любой час суток. Но теперь ему впервые предстояло стать его частью.

Ощущение «принаряженности» – сильное, воодушевляю shy;щее. Впервые подобающе одеться по принятым в обществе тре shy;бованиям – одно из достопамятных событий в жизни человека. А быть молодым, влюбленным, красиво одетым, ехать на встречу с любимой под феерическим покровом ночи, потом войти в об shy;щество поэтов и самых прекрасных женщин, каких только может явить эта самоцветная скала, этот главный, величественный ал shy;маз всего мира – о, дивность этого опьянения, этого избранного общества, этого торжества, этой славы – в жизни не существует более головокружительной вершины, и, случившись раз, это со shy;бытие будет вечно пылать в мозгу.

Джордж был не просто молод, влюблен и ехал на подобную мечеринку впервые в жизни. В тот вечер в нем бился пульс Тамер shy;лана, ему казалось, что это великолепнее, чем быть царем и ехать с триумфом по Персеполису.

И он был не просто мальчишкой, устремившимся, подобно мотыльку, как множество прочих, к огромному зареву этого ве shy;личественного света, к пресловутым приманкам мечты, иного образа жизни, старым, как города, и нестареющим, словно земля.

Он был поэтом, выпущенной стрелой их бессмертной жизни, он пел песни всех поэтов, какие только пели и умерли. Был по shy;чтой, какие только пели и жили. Был поэтом, был братом, сы shy;ном, бессмертным языком всех поэтов, какие только пели, жили и умерли с начала времен. Был поэтом и сыном поэтов, умерших и погребенных, был великим поэтом на своем поприще, и в его неистовой, безмолвной крови тем вечером пели все неистовые, йезмолвные языки темноты и Америки. Был поэтом, и все неис shy;товые, безмолвные языки, которыми он должен был петь, пели тем вечером в его крови. И он стоял здесь, на этом куполе ночи, на этом берегу бессмертной тьмы, на неоткрытом краю всего дивного нового мира Америки; он знал, что прилив нарастает, и, однако же, его вдохновение еще не достигло высшей точки.

Свершавшееся в тот час, в ту минуту, в том месте с несравненной точностью совпадало с идеалом его юности, с вершиной, зенитом его мечты. Город никогда не казался ему таким прекрасным, как в ту ночь. Джордж впервые видел, что, по сравнению с другими города shy;ми мира, Нью-Йорк – величайший город ночи. Ночью он дости shy;гал изумительного, несравненного очарования, некоей новой кра shy;соты, созвучной месту и времени, с которыми не могли сравниться никакие другие место и время. И внезапно Джордж осознал, что красота других ночных городов -Парижа, раскинувшегося под холмом Сакре-Кер огромной, таинственной россыпью огней, мер shy;цающего дремотными, манящими, таинственными цветами ночного великолепия; Лондона с его дымчатым ореолом туманного света, странно волнующего, потому что он так громаден, так затерян в беспределъности – обладает в каждом случае своей неповторимос shy;тью, восхитительной и непостижимой, но до этой ей далеко.

Город сиял в обрамлении ночи, и Джорджу он никогда еще так не радовал глаз. Это был жестокий город, но и приятный, свирепый, но и очень нежный; был неуютной, суровой, ужасаю shy;щей катакомбой из камня, стали, тоннелей в скале, нещадно из shy;рубцованной светом, был грохочущей ареной непрестанной вой shy;ны людей с механизмами; и вместе с тем он дышал приветливос shy;тью и добротой, был так же исполнен сердечности, страсти, люб shy;ви, как и ненависти.

И даже небеса, обрамлявшие Нью-Йорк, сама ткань ночи, ка shy;залось, обладали архитектурой, духом его неповторимости. Джордж видел, что город это северный: очертания его были глав shy;ным образом вертикальными. В нем даже ночь, характер темно shy;ты имели особое строение, особую архитектуру. Здесь ночь в от shy;личие от парижской или лондонской, более округлых, мягких, дремотных, была устремленной вверх, жесткой, обрывистой, от shy;весной, властной. Здесь все было резким. Город пламенел огнями свирепо и вместе с тем очень ласково. В этой высокой прохлад shy;ной ночи поразительно и прекрасно было то, что, будучи такой суровой и властной, такой надменно-грозной, она была вместе с тем и очень нежной; здесь в ночах, даже самых ледяных, были не только жесткая сталь, но и дыхание апреля: ночи могли быть бес shy;церемонными, жестокими, и, однако, в них неизменно ощуща shy;лось предчувствие легких шагов, сиреневой тьмы, чего-то быст shy;рого и мимолетного, почти досягаемого, вечно ускользающего, чистой, как апрель, девушки.

Здесь, в этой накрывшей город феерии ночи, огни были рас shy;сеяны, как звезды. Джорджу внезапно предстало видение города, ошеломляющее своей красотой. Ему почудилось, что вокруг ни shy;чего нет, кроме чарующей архитектуры тьмы, усеянной звездами множества огней. О зданиях он забыл: они словно бы перестали существовать. Казалось, сама темнота создала узор из звездной пыли этого множества огней, они были разбросаны по одеянию ночи, словно драгоценные камни, искрящиеся на платье той та shy;инственной Елены, что вечно пылает в крови мужчин.

И великолепие их было невероятным. Огни сверкали перед ним, парили над ним, поднимались несомкнутыми цепями, бы shy;ли рассеяны по невидимой стене, возносились к самым верши shy;нам ночи, были вправлены в само облачение темноты, бесплот shy;ные, невесомо висящие, однако неподвижные, как кирпичи в стене, то был мир тьмы, невидимый, освещенный по случаю ка shy;кого-то вечного праздника.

Джордж был ясен и лучезарен, как пламя: лицо его сияло со всей чистотой радостной юности. Он был взбудоражен той не shy;сравненной, благородной восторженностью юноши, которая приходит столь редко и которую впоследствии он уже не в силах обрести вновь. То был миг, когда все вино жизни словно бы вли shy;лось в его вены, когда сама его кровь превратилась в вино жизни, когда он обладал всем, что в жизни есть – ее силой, красотой, состраданием, нежностью и любовью, всей ее ошеломляющей поэзией – когда все это принадлежало ему, вошло в самый центр белого накала его юности, торжествующего сознания собствен shy;ного успеха.

Тот час говорил с Джорджем своими безмолвными языками, и внезапно он услышал песнь всей той земли:

По крутому ущелью в сизой утренней дымке я восхожу, уско shy;ряя темп быстрых шагов, к вершинам полудня; весь день нескон shy;чаемое, неистовое движение на переполненных улицах; непре shy;станное, вечное строительство в этом нарастающем потоке дней, силуэты зданий на фоне ясного, нежно-голубого небосвода, гро shy;мовой стук стальных балок, оглушительный лязг механизмов. Вот уже близится темнота, феерия неба и громадная Медуза но shy;чи; меж двумя плещущими океанами усеянные звездами огней раковины континента и темнота, прохладная, окутывающая ночь, звезды и очарование Америки. А по континентальным рав shy;нинам грохочут мчащиеся экспрессы, громко разносится про shy;тяжный отзвук гудка, вровень с паровозной топкой на восемьсот миль тянется пшеница; жестко шелестят всходы кукурузы в Ин shy;диане; на Юге уныло бредущий по обочине дороги измазанный засохшей глиной негр, краткий проблеск автомобильных фар; сияние фабрики в ночи, мощный гул за ярко освещенным стек shy;лом, затем вновь сосны, глина, хлопковые поля; несущиеся изда shy;лека, быстро исчезающие кружащиеся звуки карнавала; стена shy;ние грешников в церкви; а затем, заложенные уши под ложем ре shy;ки, голоса в тоннеле удаляются к Бруклину; но неровный лун shy;ный свет на Скалистых горах, нескончаемое лунное безмолвие на разноцветной скале; в Теннесси среди холмов проезжает по shy;следний автомобиль вдоль Холстон-ривер, раздается гудок, и кто-то наверняка прислушивается: «Это те ребята. Были в городе. Подъезжают». – А потом тишина и Холстон-ривер; но в Кар shy;лайле хлопнула наружняя дверь, слышатся голоса: «Доброй ночи, доброй ночи, Олли. Доброй ночи, Мэй… Где Чекере? Вы его от shy;пустили?» – И тишина, тишина, и «Доброй ночи, доброй ночи»; полицейский в Бостоне вертит свою дубинку: «Всего один бродя shy;га. – И задумчиво: – Всего один бродяга на пустыре – и только; ладно, доброй ночи, Джо». – Окна, запотевшие от едкого пара, – «Доброй ночи»; и вновь лунный свет на разноцветных холмах – «Ми-истер… Ох-х, ми-истер» – нетерпеливое, печальное, умоляющее, странное – и неподалеку от дороги, в сухом речном русле разбитый «форд», покойник, два пьяных мексиканца – «ми-истер» – а потом в жуткой близости тявканье койота – «ми-истер» – и до Санта-Фе семь миль.

И шелест молодой листвы по всей Америке, и «Скажи!», не shy;истовое, юное, негромкое – и неистовое, страстное «Не скажу!» настойчивое, неистовое «Скажешь! Ну, говори же! Скажи!» – и листва мягко: «Скажи, скажи». – И полунехотя, отчаянно, не shy; истово: «Тогда… если обещаешь!» – И вздохи листвы: «Обеща shy;ешь, обещаешь». – Быстро, неистово: «Да, обещаю!» – «Я скажу!» «Так говори же! Скажи!» – И быстро, негромко, еле слышно: «…Любимая!.. Вот! Я сказал!» – Неистовое, ликующее, мальчишеское: «О, любимая, любимая, любимая!» – Необузданное, прерывистое: «Ты обещала!» – Необузданное, неистовое: «Лю shy;бимая, любимая, любимая!» – Отчаянное, сокрушенное: «Ты обещала!» – И печальный шелест листвы: «Обещала, обещала» – «Любимая, но ты обещала!» – «Обещала, обещала, обещала, обе shy;щала» – издает листва по всей Америке.

И повсюду что-то движется в ночи сквозь бессмертную тьму, что-то шевелится в сердцах людей, что-то восклицает в их неис shy;товой, безмолвной крови, неистовыми безмолвными языками ее великих пророчеств – уже скоро утро, утро: О, Америка.

Строители многоквартирных домов одержали двойную побе shy;ду: миссис Джек наконец покинула свой очаровательный старый дом возле Риверсайд-драйв и переехала в большую квартиру на Парк-авеню. Когда Джордж подъехал к входной двери на такси, швейцар в ливрее быстро подошел к машине, распахнул дверцу и сказал: «Добрый вечер» чуть приветливее, чем молодой человек ожидал от столь впечатляющего существа. Внутри сидевшая за столом телефонистка на миг оторвана взгляд от коммутатора, спокойно улыбнулась Джорджу и назвала ему номер квартиры. Он вошел в лифт и бесшумно поднялся.

Семья миссис Джек уехала, и скромный обед был устроен на четверых. Там присутствовали Стивен Хук и его сестра Мери.

Блестящая суета и потрясения жизни не касались хрупкого тела Хука. Он вел жизнь отшельника, причиной тому являлась его сыновняя преданность матери. Был одиноким, независимым, влюбленным в увлекательную жизнь чувств, сознавал могучим мозгом, что такое радость, но возможности испытывать ее был лишен. Он почти целиком жил жизнями других. Только его бле shy;стящий, острый разум был кипучим и дерзновенным.

Вот уже десять лет Хук все больше и больше искал общества определенных нью-йоркских евреев. Его разум, жаждавший яр shy;кости и великолепия, отвергал с досадой и отвращениями сухую серость и скуку пуританского наследия. Во всем вокруг ему виде shy;лось оскудение тепла и радости жизни. Землей владели «скучные люди», и он считал, что эта всеобщая дряблость, особенно в жиз shy;ни художников и интеллектуалов, не должна иметь права на су shy;ществование.

Евреи любили красивое и приятное. Богатые и бедные, они были исполнены жизни и любознательности. Богачи-евреи спа shy;сались от пустоты жизни плутократов-янки подражанием анг shy;лийской знати. В то время как фешенебельное общество курси shy;ровало, будто заведенное, между Нью-Йорком, Ньюпортом, Палм-Бичем и Ниццой, богатые евреи разъезжали повсюду и ви shy;дели все. Они основали экспериментальные театры и сделали их доходными, они проводили выходные с Бернардом Шоу, прохо shy;дили курс психоанализа у Зигмунда Фрейда, покупали картины Пабло Пикассо, финансировали радикальные журналы, летали самолетами в Россию, исследовали норвежские фиорды на яхтах, взятых напрокат у хиреющих принцев крови. Они восхитительно проводили время, жены их были загорелыми, красивыми, усеян shy;ными драгоценностями.

Что касается бедных евреев, они были оживленными, сума shy;тошными, и Хуку не надоедало созерцать их – он, словно истос shy;ковавшийся по дому призрак, прижимался лицом к окошку так shy;си, когда оно петляло между опорами надземки в Бронксе или Ист-Сайде. Они суетились, дрались, торговались, ощупывали овощи и тыкали руками мясо, объяснялись, жестикулируя гряз shy;ными пальцами, клялись, что их обсчитали или обвесили – они ели, пили и предавались любовным утехам вволю. Бедные евреи тоже наслаждались жизнью.

Хук часто сожалел, что не родился евреем.

Впоследствии Джордж постоянно вспоминал тот чудесный обед – прекрасную столовую, красивый стол и лица четверых, тускло, призрачно освещенные спокойным пламенем свечей. Он понимал, что это его обед – его и Эстер, – а двое других, слов shy;но тоже это понимали, казалось, были причастны его счастью и юности. В голубых глазах Мери Хук плясали веселые искры, она проницательно смотрела на него, понимающе, заразительно сме shy;ялась, и в свете свечей ее рыжие волосы выглядели изумительно красиво. Джордж уже видел ее однажды, но теперь, в тесном кру shy;гу, достоинства этой старой девы бросались в глаза. Было видно, чувствовалось, что это старая дева, но она была до того очарова shy;тельной, что Джорджу на миг показалось, что всем женщинам на свете следовало быть старыми девами, как Мери Хук.

Потом Джордж взглянул на Эстер. И понял, что всем женщи shy;нам на свете надо походить на нее. Она была сияющей. Он ни ра shy;зу не видел ее такой красивой, как в тот вечер. Взгляд его то об shy;ращался к портрету, висевшему за ее спиной на стене, на котором Генри Мэллоу запечатлел ее во всей привлекательности в двад shy;цать пять лет, а потом вновь к ее лицу, и в уме у него вертелась од shy;на фраза: «Господи, какая она красивая!». И между живым порт shy;ретом и живой женщиной он был заворожен чудом времени.

Эстер была одета в простое, но великолепное платье из тем shy;но-фиолетового бархата, ее шелковистые руки и плечи были об shy;нажены, на груди красовалась брошь из драгоценных камней. Глаза ее плясали, искрились, нежное лицо, как всегда, было ро shy;зовым, словно цветок. Она была такой сияющей, веселой, счаст shy;ливой, так полна жизни и здоровья, что было восхитительно про shy;сто глядеть на нее. Джордж был так поглощен этим созерцанием, что едва не забывал есть великолепную еду. Он смотрел на нее с таким зачарованным интересом, с каким отец может созерцать игру забывшего обо всем ребенка; он был околдован этим зрели shy;щем, и даже смачность ее аппетита, аппетита здоровой женщи shy;ны, увлеченной вкусной едой, восхищала и веселила его. Эстер открыла рот, собираясь с жадностью откусить кусочек, потом подняла взгляд, глаза их встретились, и оба громко рассмеялись.

У Джорджа то был самый радостный, веселый обед в жизни. Мери Хук глядела на него с Эстер и смеялась сияющему востор shy;гу обоих. И даже Хук со своей обычной маской скуки и равноду shy;шия, которая, в сущности, являлась щитом для мучительной за shy;стенчивости и ранимости и не могла спрятать душевного тепла и благородства, присущих этому человеку, не мог полностью скрыть веселья и интереса, которые вызывали у него любовь и энергия этих двоих.

Женщины заговорили друг с другом, молодой человек быстро переводил взгляд с одной на другую. Потом встретился глазами с Хуком, и между ними на миг возникло веселое общение двоих мужчин, глядящих на мир женщин, безмолвное и, пожалуй, не shy;переводимое, но в котором они словно бы говорят друг другу: «Ну, что ж, сами знаете, какие они!».

Что же до самих женщин, они были восхитительны. Джордж никогда еще не ощущал так радостно и полно совершенно очаровательное воодушевление женским обществом, вызываемое, не shy;сомненно, сексом, потому что мужчины испытывают его только в присутствии женщин, но далекое от грубого желания или жи shy;вотного магнетизма соблазна.

В половине десятого они поднялись из-за стола и почти в де shy;сять распрощались. Джордж с Эстер поехали на вечеринку. Ее ра shy;дость и восторг сохранялись до конца пути.

Приятель миссис Джек Фрэнк Вернер, холостяк, владел квар shy;тирой в доме на Бэнк-стрит в Гринвич-Виллидж. Дом был при shy;влекательным, распространенного типа, одного из лучших в той части города. Он представлял собой скромное трехэтажное стро shy;ение из красного кирпича с изящными зелеными ставнями, ка shy;менными ступенями и красивым арочным дверным проемом в белом обрамлении. Принадлежало оно к тому архитектурному стилю, который был в моде восемьдесят – девяносто лет назад, потом в городе стали преобладать грубые, уродливые фасады из песчаника. В основных чертах дом, разумеется, был викториан shy;ским, но все же сохранил изящество и простоту колониальных предшественников. Простота подобных зданий хоть и не явля shy;лась озарением, присущим высокому искусству, но все-таки не shy;измеримо превосходила являвшееся плодом расчета уродство позднейшего, более изысканного стиля. А изящные зеленые ставни, яркие и веселые, безупречная белизна обрамления вход shy;ной двери, полированная дверная ручка, сияющая бронза на изящных лестничных перилах являлись добавлениями, но от shy;нюдь не новшествами более поздних времен. Поэтому дом про shy;изводил впечатление колониального – на гринвич-виллиджский манер, – искусно, слегка причудливо спроектированного.

Дом радовал глаз. Джордж нередко видел такие. У молодого человека без семьи, без друзей, жившего в снимаемой комнате, он вызывал приятное ощущение уюта, радушия, скромной рос shy;коши. Более того, в ревущем водовороте жизни этого города на shy;водил на мысль о спокойном убежище, непритязательном ком shy;форте, укромной жизни. Казалось, именно в таких домах надо жить «писателям и художникам». Взгляды в окна таких домов с их приятными комнатами, полками книг, приветливым, неярким светом вызывали у Джорджа желание получше узнать эти дома и их обитателей, ощущение, что люди живут там мирно, размерен shy;но, безмятежно, как и надлежит художнику.

Джорджу до сих пор казалось, что жизнь творческого челове shy;ка должна представлять собой стремление к такого рода убежи shy;щу. До сих пор казалось, что зрелый художник может за такими стенами достичь избавления от свирепых конфликтов мира, гру shy;бой, неистовой борьбы с действительностью – он бы называл это торжеством над ними. С неведением и надеждой юности он полагал, что приветливый, уютный, неяркий свет подобного до shy;ма – цель, к которой нужно самозабвенно стремиться, символ той жизни, какую надо вести художнику. По своей юношеской неопытности он не мог понять, возможно, не хотел взглянуть в лицо тому суровому факту, что противостояние человека силам действительности бесконечно, что жизнь – это тяжкое испыта shy;ние, которое настоящий мужчина должен встречать грудью и не отступать перед ним, что в этом жестоком мире покоя нет преж shy;де всего для художника, что художник прежде всех остальных должен добывать свой хлеб из камня, добиваться славы и спасе shy;ния души с привкусом стали на губах – и что для него нет уют shy;ного убежища с приветливым светом за зелеными ставнями, по shy;куда не угаснут жизненные силы.

Квартира Фрэнка Вернера находилась на втором этаже этого привлекательного дома. Джордж с Эстер поднялись по каменным ступеням, в вестибюле обнаружили табличку с его фамилией и кнопкой звонка в аккуратном ряду других табличек и кнопок. По-шонили, замок щелкнул, они вошли. Внутренний холл был засте shy;лен ковром, там был полированный стол с зеркалом и серебряным подносом. Стали подниматься по изящной лестнице, в это время наверху открылась дверь, послышался оживленный шум голосов. Фрэнк Вернер вышел на лестничную площадку и поджидал их, они услышали его веселое, громкое приветствие.

Это был холеный, приятного вида человек средних лет, одетый со щегольской небрежностью. На нем были серые фланелевые брюки, ботинки на толстой подошве, хорошо скроенный пиджак из англий shy;ского твида, белая рубашка с отложным воротничком и красным галстуком. У него было приятное, живое, умное лицо. Он был чуть повыше среднего роста, не особо крепкого сложения, однако лицо его пламенело здоровым румянцем, высокий лоб и залысины по shy;крывал загар от долгого пребывания на открытом воздухе. В руке он держал очень длинный и, судя по всему, дорогой янтарный мунд shy;штук с зажженной сигаретой, весь его вид излучал хорошее, припод shy;нятое настроение, как можно было догадаться, обычное.

Когда гости поднялись, он громко приветствовал их, при этом посмеиваясь и улыбаясь, обнажая крепкие жемчужные зу shy;бы. Потрепал миссис Джек по руке, легонько поцеловал в румя shy;ную щеку и произнес:

– Дорогая, как ты сегодня красива. Кажется, – обратился он с улыбкой к молодому человеку, – она отыскала тот волшебный источник юности, который мы все тщетно ищем, не так ли?

Вернер обезоруживающе улыбнулся гостю и, повернувшись снова к миссис Джек, засмеялся с неудержимым весельем.

– Ха-ха! Да, несомненно! – воскликнул он. Тон его был не shy;сколько манерным и подчеркнуто любезным, но добродушие бы shy;ло вполне искренним.

Комната, в которую они вошли, была красивой, просторной и сразу же создавала впечатление тепла, уюта, покоя. Там были тыся shy;чи прекрасных книг, целая стена была до потолка уставлена полка shy;ми. Роскошные переплеты, казалось, вбирали в себя и возвращали обратно тепло и яркость всей комнаты. В камине за ширмой потре shy;скивали сосновые дрова, мебель была простого колониального стиля, на стенах висело несколько великолепных гравюр с видами города, лампы под абажурами лили оранжевый свет.

Позади этой комнаты за дверью находилась другая, примерно того же размера. Спереди находилась маленькая спальня, за ней по одну сторону – ванная, по другую – маленькая кухня.

Все в квартире создавало впечатление уюта, культуры, безу shy;пречного вкуса. Пристальный, искушенный взгляд, возможно, нашел бы ее несколько претенциозной для холостяцкого жилья. Все было очень уж утонченным и аккуратным: подставки для дров в камине и бессмысленные металлические грелки, которы shy;ми не пользовались, выглядели слишком уж изысканными и на shy;водили на мысль о руке художника по интерьеру.

В передней комнате находилось несколько людей, из задней слы shy;шались голоса. Стоявшие молодой человек и молодая женщина раз shy;говаривали, держа в руках высокие бокалы с коктейлем. Женщина была хорошенькой и держалась с видом юных героинь модных рома shy;нов. Белокурый молодой человек томно шепелявил. Двое мужчин сидели возле камина. Один был крепкого сложения, с румяным ли shy;цом, красиво вьющимися седыми волосами и крупными зубами, ко shy;торые постоянно проглядывали сквозь приоткрытые губы. Другой был поменьше и посмуглее, с шелковистыми усиками над верхней губой и семитскими чертами лица. Все, кроме хозяина, были в ве shy;черних костюмах, хотя было не понятно, зачем потребовалось оде shy;ваться так для столь спокойной обстановки, и то, что хозяин один воздержался от этого, вызывало легкую симпатию к его простоте.

Фрэнк Вернер стал представлять гостей друг другу. Смуглый мужчина встал и очень тепло поприветствовал миссис Джек. Это был Морис Нэгл, директор знаменитой Актерской Лиги, с кото shy;рой было тесно связано много ее друзей.

Человек с крупными зубами, которого Вернер назвал Полом, и был романист ван Влек. Его книги пользовались широкой из shy;вестностью. Это были в высшей степени вычурные произведения о покрытых татуировкой герцогинях, постимпрессионистках-ки shy;ноактрисах и профессиональных боксерах-неграх, читающих по-гречески, говорящие всему миру, что по части вычурности Аме shy;рику превзойти невозможно.

Ван Влек не поднялся навстречу новым гостям и не произнес ни слова. Просто обратил к ним румяное, суровое лицо и уставился не shy;мигающими глазами. В его взгляде была намеренная бесцеремон shy;ность человека, обладающего столь сложными и тонкими чувства shy;ми, что он всегда ищет в других чего-то тонкого и сложного. Очевидно, в этой паре он ничего такого не нашел, потому что через несколь shy;ко секунд отвернулся от нее и снова заговорил с Нэглом.

Молодая женщина произнесла «Здравствуйте» холодно, не shy;приветливо и отвернулась, словно полагая, что в ее грубости есть какая-то бескомпромиссная честность. Но стоявший с ней моло shy;дой человек заговорил витиевато и неудержимо: это был сын зна shy;менитой актрисы, и сразу же принялся взахлеб осведомлять мис shy;сис Джек, что знает о ее работах в театре и считает их «в высшей степени великолепными!»

В эту минуту из задней комнаты вышла Розалинда Бейли. Кто она – никаких сомнений не вызывало. Ее холодная красота была прославлена, портреты были широко известны, и, надо отдать ей справедливость, она была единственной из писательниц, чьи фото shy;графии не подвергались ретуши. Хотя ей было уже далеко за сорок, выглядела она поразительно молодо. Походила на девушку, притом без всяких ухищрений. У нее были прямые, длинные, красивые но shy;ги, она была высокой, с горделивой осанкой. Шея и посадка головы были девичьими, величественными, красивыми, темные волосы бы shy;ли расчесаны с пробором посередине и обрамляли лицо крыльями, глаза были черными, бездонными, взгляд прямым и гордым. Каж shy;дый, кто хоть раз видел миссис Бейли, навсегда сохранял память о ее девичьей красоте, стройности, гордой осанке, прямоте взгляда, соче shy;тании детскости и зрелости, страстности и льда.

Розалинда Бейли сразу же повела себя странно. Не обращая вни shy;мания на пришедших, она с достоинством вышла из двери и с гор shy;дым, разгневанным видом встала перед Вернером.

– Фрэнк, – заявила она холодным, решительным тоном, – я ни за что, - на последних словах голос ее повысился, – не оста shy;нусь в этой комнате, пока здесь находится Пол.

Джорджа поразила нелепость этого заявления, она только что вошла в эту комнату по своей воле, явно напрашиваясь на скан shy;дал, и должна была знать, что там находится ван Влек.

– Успокойся, Розалинда, – раздраженно сказал романист, подняв взгляд и сурово уставясь на нее, – я не собираюсь с тобой разговаривать.

– Я ни за что не стану находиться с ним в одной комнате, пока он говорит такие вещи! – провозгласила она громко и твердо, не глядя на ван Влека и напоминая разгневанную, ос shy;корбленную богиню.

– Разговаривать я с ней не собираюсь, – сказал, отворачива shy;ясь, ван Влек тем же раздраженным тоном.

– Я ни за что не останусь здесь, – объявила она, – если он опять ударится в свои оскорбительные выпады.

– Послушай, дорогая моя, – мягко возразил Вернер, явно встревоженный и стремящийся всеми силами успокоить ее, – я уверен, он вовсе не хотел…

– Я ни за что не буду слушать его! – надменно воскликнула она. – Не желаю подвергаться таким оскорблениям!

– Послушай, Розалинда! – кротко возразил Вернер, – я убежден, что у него не было намерения оскорбить тебя.

– Было! – воскликнула она и возмущенно продолжала: – Пол сказал, что Элеонора Дузе – самая красивая женщина, ка shy;кую он только видел!

И при этом поразительном заявлении в ее пылающих глазах словно бы захрустел черный лед ярости.

– Я не собираюсь больше разговаривать с ней, – произнес ван Влек, с раздраженным видом глядя на огонь.

Тут Розалинда Бейли впервые обратилась к нему ледяным тоном:

– Говорил ты или нет, - вскричала она, – что Дузе самая красивая женщина, какую ты только видел?

– Я не собираюсь…- начал снова ван Влек.

– Отвечай! – воскликнула богиня, словно воплощенный пробудившийся гнев. – Говорил или нет?

– Я не собираюсь…- начал он снова, потом медленно повер shy;нулся в кресле и угрюмо уставился на нее. – Да.

Розалинда зарыдала и, повернувшись, упала в утешительные объятия только что вышедшего мужа, конвульсивно всхлипывая, словно ребенок.

– Я не перенесу этого! Не перенесу! – всхлипывала она.- Он сказал… сказал… – Слова застряли у нее в горле, и она еще горше зарыдала. – Я не могу этого вытерпеть!

Все сгрудились вокруг нее, принялись успокаивать, обни shy;мать, просить, умолять, обхаживать – ее муж, хорошенькая жен shy;щина, Вернер, Морис Нэгл – все, кроме ван Влека, который с суровым, мрачным бесстрастием глядел на огонь.

Это был изысканный кружок лиц, добившихся головокружительного положения в жизни го shy;рода. Они объединились в клику, которая в то время была безраз shy;дельно господствующей, и главой этой клики, ее обожаемым ку shy;миром была поэтесса Розалинда Бейли.

Она была идолом и вместе с тем жертвой времени, породив shy;шего ее. Не сомневалась, что обессмертила себя, и не догадыва shy;лась, как недолговечна, мимолетна ее слава.

Бедняга Китс воскликнул: «Вот лежит тот, чье имя написано на воде» – и умер. Почитатели Розалинды восклицали: «Вот жи shy;вет та, чье имя начертано на мемориальных досках из долговеч shy;ной бронзы» – но ей предстояло умереть. Видимо то, что они нуждались в подобном образе неувядаемой славы, дабы сохра shy;нить иллюзию собственного бессмертия, являлось знамением времени. В такое время, когда все как будто бы возникало, исче shy;зало, забывалось с трагической быстротой – когда то, что сего shy;дня вызывало восторг, назавтра устаревало, как новости прошлой недели, – они испытывали нужду в какой-то несомненной цен shy;ности, освященной, непреходящей.

И вожделенный образ неувядаемой славы воплотился в этой женщине. Некогда поэты умирали в молодости прославленными – и были мужчинами. Поэт являлся трагическим символом ве shy;личия и рока. Но с тех пор все изменилось. Женщина стала сим shy;волом гениальности, а мужчина сошел со сцены.