Осень была для них мягкой, зима долгой – но в апреле, в по shy;следние дни апреля все засияло.

Весна приходила в том году очарованием, музыкой, песней. Едва в воздухе появилось ее дыхание, неотступное предчувствие ее духа заполнило сердца людей ее преображающей прелестью, околдовывало своим неожиданным, невероятным волшебством серые улицы, серые тротуары, серые, безликие людские толпы. Она приходила словно музыка, легкая, далекая, с ликованием и пением в воздухе, со звучащими лютней криками птиц на рассве shy;те, с высоким, быстрым мельканием крыльев и однажды появи shy;лась на городских улицах внезапным странным возгласом зеле shy;ни, острым ножом невыразимых радости и боли.

Даже все великолепие громадной плантации земли не могло превзойти той весной великолепия городских улиц. Ни возглас громадных зеленых полей, ни песня холмов, ни великолепие мо shy;лодых берез, внезапно вновь пробудившихся к жизни на берегах рек, ни океаны цвета персиков, яблонь, слив и вишен в цветущих садах – ни все пение и сияние цветущей поры с апрелем, выби shy;вающимся из-под земли со множеством ликующих возгласов, со зримой поступью весны, шествующей в цветах по земле, не мог shy;ли превзойти невыразимого, мучительного великолепия единст shy;венного дерева на городской улице.

Джордж покинул свою комнатку в маленьком, неприглядном отеле и завладел просторным этажом в старом доме на Уэверли-плейс. У них с Эстер возникла непродолжительная ссора, когда он заявил, что платить за квартиру будет сам. Эстер возражала, что квартиру сняла она – хотела, чтобы он перебрался в нее, что ей приятно будет думать, что он там, что квартира будет «общая» – она уже платила за нее, будет платить, и значения это не име shy;ет. Однако Джордж был непреклонен, сказал, что ногой туда не ступит, если не будет платить за нее, и в конце концов Эстер сда shy;лась.

И теперь ежедневно в полдень он слышал ее шаги по лестни shy;це. В полдень, радостный, мирный, прекрасный полдень, прихо shy;дила она, хозяйка этой беспорядочно обставленной комнаты, та, чей легкий, быстрый шаг пробуждал в сердце Джорджа ликую shy;щее торжество.

Лицо ее походило на свет и на музыку в свете полудня: было веселым, маленьким, нежным, как слива, и розовым, словно цветок. Было юным, добрым, дышащим здоровьем и радостью; ни одно на свете не могло бы сравниться с ним обаянием, энер shy;гичностью и благородной красотой. Джордж целовал его множество раз, потому что оно было таким добрым, цветущим, сияю shy;щим своей миловидностью.

Все в ней громко пело надеждой и утром. Лицо ее полнилось живостью, веселым юмором, было радостным, пылким, как у ре shy;бенка, и вместе с тем на нем, подобно пятнам на солнце, неиз shy;менно сохранялись строгие, сумрачные, печальные глубины кра shy;соты.

Итак, слыша в полдень ее шаги по лестнице, ее легкий стук в щерь, поворот ее ключа в замке, Джордж испытывал небывалые оживление и радость. Она появлялась, словно торжествующий возглас, словно грянувшая в крови музыка, словно бессмертная птичья песня в первых лучах рассвета. Она приносила надежду и добрые вести. Из ее оживленных уст изливались с пылкой дет shy;ской неуемностью множество рассказов о зрелищах и очаровательных красках, которые она видела утром на улицах, десяток историй о жизни, работе и делах.

Она входила в его вены, начинала петь и пульсировать в его пилой плоти, все еще отягощенной изрядными остатками сна, наконец он вскакивал с громким воплем, обнимал ее, жадно целовал и чувствовал, что на свете для него нет ничего невоз shy;можного, неодолимого. Она придавала звучание ликующей ве shy;сенней музыке, трепещущей в золотисто-сапфировом сиянии ноздуха. Все вокруг – трепетание яркого флага, детский крик, запax старых, нагретых солнцем досок, густые, маслянистые, гудроновые испарения улиц, меняющиеся краски и лучи света на тротуарах, запах рынков, фруктов, цветов, овощей и суглинком, оглушительный гудок огромного судна, отчаливающего в субботний полдень – обретало благодаря ей яркость, дух, наст shy;рои радости.

Эстер никогда не была такой красивой, как в ту весну. Джор shy;джа подчас чуть ли не с ума сводили ее красота и свежесть. Еще не слыша шагов по лестнице в полдень, он всякий раз ощущал ее появление. Погруженный в странный, чуткий полуденный сон, Джордж сразу же чувствовал, что она вошла в парадную дверь, даже если не слышал ни звука.

Стоя в ярком полуденном свете, она, казалось, воплощала собой всю прекрасную, радостную жизнь земли. Во всем изяществе ее маленького роста, стройной фигуры, тонких лодыжек, пол shy;ных, округлых бедер, пышной груди, хрупких прямых плеч, розовых губ, цветущего лица, в мерцании ее прекрасных волос, в веселье, молодости и благородной красоте она выглядела столь необычайной, изысканной, возвышанной и великолепной, ка shy;кой только может быть женщина. Первый же взгляд на нее в пол shy;день неизменно порождал надежду, уверенность, веру и посылал в вялую, все еще одурманенную сном плоть Джорджа мощную волну неодолимой силы.

Эстер обнимала его и неистово целовала, ложилась рядом с ним на кровать, ловко прижималась к нему и ненасытно под shy;ставляла счастливое, сияющее лицо под поцелуи. Она была све shy;жей, как утро, нежной, как слива, и до того неотразимой, что Джорджу хотелось поглотить ее, навеки заключить в своей плоти. Потом некоторое время спустя она поднималась и начинала про shy;ворно стряпать ему еду.

На свете нет более привлекательного зрелища, чем красивая женщина, готовящая обед для любимого. И при виде слегка рас shy;красневшейся Эстер, когда она ревностно, будто совершая рели shy;гиозный обряд, склонялась над своей стряпней, Джордж едва не сходил с ума от любви и голода.

В такие минуты Джордж не мог сдерживаться. Он поднимал shy;ся и начинал расхаживать по комнате в исступлении невырази shy;мого восторга. Намыливал лицо для бритья, выбривал одну сто shy;рону, потом снова принимался ходить взад-вперед, напевая, из shy;давая горлом странные звуки, рассеянно поглядывая в окно на кошку, крадущуюся по гребню забора; снимал с полок книги, прочитывал строку или страницу, иногда читал Эстер вслух от shy;рывок из стихотворения, потом забывал о книге, ронял ее на кровать или на пол, и в конце концов пол оказывался завален ими.

Потом присаживался на край кровати, рассеянно, тупо глядел прямо перед собой, держа носок в руке. Затем вновь подскакивал и начинал ходить по комнате, кричать и петь, тело его сотрясала бурная энергия, находившая исход лишь в громком, диком, радо shy;стном возгласе.

Время от времени Джордж подходил к кухне, где Эстер стоя shy;ла у плиты, и вдыхал сводящий с ума аромат пищи. Потом снова метался по комнате, пока не терял самообладания. Вид ее лица, ревностно склоненного и сосредоточенного на труде любви, уве shy;ренных ловких движений, полной, красивой фигуры – изящной и вместе с тем пышной, вместе со сводящими с ума благоухани shy;ем великолепной еды пробуждали в нем невыразимый голод и неистовую нежность.

Тем временем кошка, подрагивая, продолжала хищно красться по гребню забора в заднем дворе. Молодые листья, трепеща, шелестели под легким апрельским ветерком, сол shy;нечный свет то появлялся, то исчезал в пульсирующем сердце очаровательной зелени. Мимо, как обычно, проезжали теле shy;ги, в бестолковости улиц толклись и тянулись толпы, а над сказочными стенами и башнями города раздавалось возвы shy;шенное, бессмертное звучание времени, негромкое и непре shy;станное.

И в такое время, когда ликование любви и голод становились у них все сильнее, они разговаривали вот как:

– Да! Теперь он меня любит! – весело восклицает Эстер. – Любит, когда я для него стряпаю! Знаю-знаю! – продолжает она с ноткой лукавого, циничного юмора. – Тут уж он любит меня!

– Конечно! – отвечает он, осторожно встряхивая ее, слов shy;но не в состоянии больше говорить. – Конечно… моя… ласко shy;вая… дорогая! – продолжает он медленно, но с ноткой нара shy;стающего ликования. – Конечно… моя … маленькая… нежнокожая девочка!.. Люблю! Конечно, черт возьми, милая, я обо shy;жаю тебя!.. Дай поцеловать твое красивое личико! – говорит он, молитвенно склонясь над ней. – Я поцелую тебя десять ты shy;сяч раз, моя прелестная девочка! – торжествующе восклицает он в восторге. – Я так схожу по тебе с ума, моя прелесть, что съем тебя на обед!

Потом Джордж выпускает ее и, медленно, тяжело дыша, от shy;ступает на шаг. Раскрасневшееся лицо его выглядит пылким, неуемным. Его взгляд жадно останавливается на ней, мощная волна крови начинает глухо клокотать в его жилах, медленно, сильно биться в висках и запястьях, наливать силой его чресла. Он неторопливо делает шаг вперед и склоняется над ней; потом осторожно берет Эстер за руку и нежно поднимает ее, словно крыло.

– Приняться за крылышко? – говорит он. – Нежное кры shy;лышко, вкусно приготовленное с петрушкой в масляном со shy;усе? Или за нежное, как следует прожаренное сочное мясо ляжки?

– Und ganr im Butter gekocht*, – с улыбкой восклицает она.

– Ganr im besten Butter gekocht^*, – говорит Джордж… или за постное мясо ребер? – продолжает он, – или за спелые дыни, которые звенят в апреле? – восклицает он ликующе, – или за нежный кусочек дамских пальчиков? О, чертова восхитительная, маленькая, нежнокожая девка!.. Я съем тебя, как мед, маленькая, сладкая блудница!

Потом они вновь отдаляются друг от друга, она глядит на не shy;го с легкой обидой и укоризной, потом, покачивая головой, го shy;ворит с легкой, горькой улыбкой:

– Господи, ну и чудо же ты! Как у тебя повернулся язык на shy;зывать меня такими словами?

– Потому что я очень люблю тебя! – ликующе восклицает он. – Вот почему! Это любовь, чистая любовь и ничего больше!

Затем снова принимается целовать ее.

Вскоре они вновь отдаляются друг от друга, раскрасневшиеся и тяжело дышащие. Через несколько секунд она говорит мягким и вместе с тем страстным голосом:

– Нравится тебе мой взгляд?

Он пытается заговорить, но не может. Отворачивается, вски shy;дывает руки неистово, конвульсивно и сумасбродно выкрикива shy;ет нараспев:

– Нравится мне ее взгляд, нравится мне ее склад, нравится мне ее лад!

Она поднимает лицо и так же сумасбродно вторит:

– Ему нравится мой чад, ему нравится мой град, ему нравит shy;ся мой зад!

И оба принимаются порознь носиться в танце по всей комна shy;те – он подпрыгивая, скача, запрокидывая с радостным криком голову, она более сдержанно, напевая, раскинув руки и кружась, словно в вальсе.

Когда смысл ее слов наконец доходит до Джорджа, он внзап-но останавливается. Сурово, обвиняюще напускается на нее, но уголки его губ конвульсивно дрожат от сдерживаемого смеха.

– Что, что такое? Что ты сказала? Нравится твой зад? – стро shy;го вопрошает он.

На миг Эстер становится серьезной, задумывается, потом ли shy;цо ее становится свекольно-красным от внезапного взрыва уду shy;шливого хохота:

– Да! – восклицает она. – О, Господи! Я сказала это неожи shy;данно для себя! – И громкий, сочный смех заполняет ее горло, затуманивает слезами глаза и отражается от высоких голых стен.

– Но ведь это возмутительно, моя милая! – говорит он уко shy;ризненным тоном. – Женщина, я возмущен твоим поведением. – А затем, внезапно возвратясь к тому безумному, обособленно shy;му ликованию, в котором их слова, казалось, были адресованы не столь друг другу, сколько всем стихиям вселенной, он вскидыва shy;ет голову и затягивает: – Я удивлен, ошеломлен, поражен тобой, женщина!

– Он изумлен, предупрежден, сокрушен и уничтожен! – вы shy;крикивает она.

– Не в склад, не в лад! – кричит он и, обняв ее, принимает shy;ся целовать снова.

Их переполняли безрассудство, любовь, ликование, они не думали, как может кто бы то ни было воспринять их слова. Они любили и сливались в объятьях, спрашивали, предполагали, от shy;рицали, отвечали, верили. Это походило на сильный, непрестан shy;ный пожар. Они прожили вместе десять тысяч часов, и каждый мае равнялся насыщенной жизни. И это постоянно походило на голод: начиналось, как голод, и продолжалось так вечно, без уто shy;ления. Когда Эстер была с Джорджем, он сходил с ума от любви к ней, когда уходила, сходил с ума от мыслей о ней.

А чем занимался Джордж? Как жил? Чем наслаждался, обла shy;дал, овладевал в последние дни апреля того года?

Вечерами, оставаясь один, он устремлялся на улицы, словно на встречу с любовницей. Бросался в жуткие, невероятные, не shy;сметные толпы возвращавшихся с работы людей. И вместо преж shy;них смятения, усталости, отчаяния и скорби духа, вместо преж shy;него жуткого ощущения, что тонет, задыхается в несметных люд shy;ских толпах, ощущал лишь торжествующую силу и радость.

Все казалось ему прекрасным, чудесным. Над громадным, не shy;истовым станом города мощно трепетало некое единство надеж shy;ды и радости, некая торжествующая, очаровательная музыка, внезапно пронизывающая всю жизнь своей восхитительной гармонией. Она сокрушала слепую, жестокую бестолковость улиц, врывалась в миллионы камер, окутывала тысячи мгновений и де shy;яний жизни и трудов человека, она парила над ним в воздухе, блистала, искрилась в опоясывающих город водах и волшебной рукой извлекала из гробниц зимы серую плоть живых мертвецов.

Улицы оживали вновь, они бурлили и сверкали новой жиз shy;нью, новыми красками, и женщины, более красивые, чем цветы, более сочные, чем фрукты, появлялись на них живым потоком любви и красоты. Их восхитительные глаза сияли единой нежно shy;стью, они являли собой красоту подобных алой розе губ, чистоту молока и меда, единую музыку грудей, ягодиц, бедер, губ и блес shy;тящих волос. Однако любая из них, думал Джордж, не столь кра shy;сива, как Эстер.

Джордж хотел съесть и выпить всю землю, проглотить город, чтобы не упустить ничего, и ему казалось, что он преуспеет! Каж shy;дый миг был насыщен невыразимой радостью и славой, столь бо shy;гат жизнью, что в него словно бы вмещалась вся вечность, и не shy;возможность его удержать была невыносима, мучительна. И Джордж думал, что откроет нечто неведомое никому на земле – возможность обрести, удержать, сохранить всю красоту и славу земли и вечно наслаждаться ими.

Иногда они воплощались в смелый, неудержимый крик детей на улицах, в смех, в старика, в гудок огромного судна в гавани или в медленное, плавное движение над пирсом двух зеленых огней на мачте лайнера, идущего ночью вниз по реке к морю. Что бы то ни было, когда бы ни происходило, оно высекало музыку из земли, в конце концов город звенел, словно единственная, отчеканенная для него монета, и лежал в его руке тяжестью живого золота.

И возвращался Джордж с улиц обезумевшим от наслаждения и вожделения, с чувством победы, страдания и радости, облада shy;ния и неимения. Он был уже не сумасбродом, который неистово и бессмысленно метался по сотне улиц, не находя ни двери, в ко shy;торую можно войти, ни собеседника, ни смысла, ни цели всех своих неистовых поисков, ему теперь казалось, что он самый бо shy;гатый на земле человек, обладатель чего-то более драгоценного и славного, чем доводилось видеть кому-то. И он расхаживал с этим чем-то по комнате, неспособный ни сесть, ни передохнуть, ни почувствовать удовлетворения. А потом выбегал из комнаты, из дома, и устремлялся на улицу с чувством неистового вожделения, страдания и радости, думая, что упускает нечто драгоценное и редкое, что оставаясь в комнате позволяет неким высшим сча shy;стье и удаче пройти мимо.

Город казался высеченным из единой скалы, созданным по единому замыслу, вечно движущимся к некоей единой гармонии, некоей основной всеобъемлющей энергии – поэтому создава shy;лось впечатление, что не только тротуары, здания, тоннели, ули shy;цы, машины и мосты, все ужасающие сооружения, возведенные на его каменной груди, но и огромные людские потоки на его тротуарах созданы его единой энергией, наполнены ею и движут shy;ся в его едином ритме. Джордж передвигался среди людей, слов shy;но пловец, бросившийся в поток; он ощущал их тяжесть на сво shy;их плечах, словно нес их, огромную, осязаемую теплоту и движе shy;ние их жизней по тротуарам, словно представлял собой скалу, по которой они ходили.

Джордж словно бы обнаружил источник, родник, из которо shy;го исходило движение города, из которого все появилось на свет – при этой находке сердце его возликовало, и ему стало казать shy;ся, что он овладел всем городом.

И поскольку в этой потрясающей футе сливались голод и его утоление, неистовое вожделение и высшая удовлетворенность, обладание всем и неимение ничего, видение всей славы города в единый миг и сводящая с ума досада, что он не может одновре shy;менно быть везде и видеть все – поскольку могучие, противоре shy;чивые стремления вечно странствовать и возвращаться домой постоянно бурлили в нем, яростно сражались друг с другом и вместе с тем были связаны неким основным единством, некоей одной силой – то ему казалось, что город сросся с землей, на ко shy;торой стоит, и вся земля его питает.

Поэтому на городских улицах Джордж ежесекундно испы shy;тывал невыносимое желание устремиться прочь, покинуть этот город хотя бы ради наслаждения вернуться в него. Он выезжал в пригород на день и возвращался ночью; или по выходным, когда в Школе прикладного искусства не бывало занятий, уез shy;жал в другие места – в Балтимор, Вашингтон, Виргинию, в Новую Англию или к родственникам отца в пенсильванский городок неподалеку от Геттисберга. И непрерывно ощущал то же сильное желание вернуться, увидеть, что город на месте, что он все такой же невероятный, вновь обнаружить его сияющим во всей своей сказочной реальности, вечном единстве изменчи shy;вости и постоянства, в странном и чудесном свете времени.

Он съедал и выпивал этот город до основания – и за всю ту весну ему ни разу не пришло в голову, что он не оставил даже от shy;печатка ноги на его каменных тротуарах.

Тем временем некий остолоп осторожно прошел мимо газетно shy;го киоска в Бронксе, увернулся от такси, услышал три голоса, уны shy;ло поглядел на многоквартирный дом «Гемпшир Арме» и мыслен shy;но отметил что-то. Было двадцать первое апреля, и это вызывало у него негодование: он вспоминал давние времена, когда свет падал иначе, сердце его было пустым, так как прежнее блаженство исчез shy;ло. Поэтому он думал о соловьях в Ньюарке и роптал на свои невз shy;годы; он знал шесть слов по-гречески и говорил о Клитемнестре. Роптал он сокрушенно, был утонченным и сломленным, но не умирал: он наблюдал за окнами, надевал в дождь галоши, распла shy;кался, когда ему изменила жена, и ушел из дома – роялист из Кан shy;зас-сити, классик из Небраски, остолоп ниоткуда.

Но в тот самый день Джордж Уэббер и его Эстер спустились с небес на землю и обнаружили, что на ней неплохо, посмотрели на жизнь и увидели, что выглядит она недурственно. Они вышли на улицы и куда бы ни шли, повсюду были еда и великоле shy;пие.Весна приходит с яркими цветами под стопами апреля, а под стопы влюбленным земля стелет все свое изобилие и роскошь. Поэтому влюбленные упивались сталью и камнем, красотой груд старого кирпича. Земля сияла всеми манящими, великолепными красками, потому что они были вполне достойны этого, и пото shy;му что в сердцах у них не было фальши.

Они покупали еду со страстной вдохновенностью поэтов и обнаружили затерянный мир не в Самарканде, а на Шестой аве shy;ню. При виде их мясники распрямлялись и становились выше ростом; поправляли толстыми руками соломенные шляпы, одер shy;гивали окровавленные фартуки; брали самые отборные куски мяса, гордо поднимали, нежно пошлепывали по ним грубыми ладонями и говорили:

– Леди, это превосходный кусок. Лучший, какой у меня есть. Посмотрите, леди! Если он не лучший, какой вы только видели, принесите обратно, я съем его сырым прямо у вас на глазах.

И зеленщики находили для них самые лучшие фрукты. Джордж с оттопыренной губой и хмурой серьезностью тыкал пильцем в мясо, пощипывал ноги цыплят, щупал листья салата, перебирал пальцами дыни, жадно читал все этикетки на консервах и вдыхал острые, пряные запахи лавок. И они вместе пошли домой с большими сумками и пакетами еды.

Теперь Эстер, словно неумолимый призрак, занимала главное место во всех его делах, чувствах, воспоминаниях. Это не значит, что он постоянно думал только о ней. Что не мог ни на миг изгнать из разума всепоглощающий образ, на котором теперь сосредоточи shy;лась вся его жизненная энергия. Нет. Завоевание ее было в десять тысяч раз более грозным. Ибо пребывай она только в чертогах его сердца или царствуй гордой императрицей в преходящих представ shy;лениях мозга, ее было бы можно изгнать каким-то усилием воли, безжалостным актом насилия или отвержения, или возбуждением ненависти в душе. Но она вошла в кровь, впиталась во все ткани плоти, проникла во все мозговые извилины и теперь обитала в его плоти, крови, жизни, словно таинственный и могучий дух, изгнать которого так же невозможно, как материнскую кровь из жил, как стать обладателем отцовских плоти и крови.

Думал Джордж о ней сознательно или нет, она теперь роковым образом неизменно присутствовала в каждом его поступке, в каждом мгновении его жизни. Ничто уже не являлось его безраздельной соб shy;ственностью, даже самые тусклые, далекие воспоминания детства. Остер неумолимо вошла в его жизнь до самых дальних ее уголков, тревожила его память, будто свидетель всех его славных и недостой shy;ных поступков. Обосновалась в средоточении его жизни так, словно жила там вечно, распространилась по всем ее капилярам, входила и ныходила с каждым его дыханием, билась в каждом ударе пульса.

Стоя в комнате и глядя на Эстер, Джордж внезапно ощутил за shy;пах стряпни, вспомнил о еде, которая готовилась у нее на кухне, и у него пробудился неистовый, зверский аппетит, в котором она ка shy;ким-то образом отождествлялась с едой. Тут он обнял ее сильными руками и ликующе прокричал ревущим, страстным голосом:

– Еда! Еда! Еда!

Потом выпустил Эстер из крепких объятий и нежно взял за руку. Она поцеловала его и нежно, оживленно спросила:

– Хочешь есть? Проголодался, мой дорогой?

– О, если б музыка была любви едой, то, как сказал Макфуд, будь проклят тот, кто первым крикнет: «Стой!».

– Я накормлю тебя, – сказала она оживленно. – я приготовлю для тебя еду, любимый.

– Ты моя еда! – воскликнул Джордж, вновь обнимая ее с пе shy;нием в сердце. – Ты для меня мясо, масло, хлеб и вино!.. Ты мое пирожное, моя икра, мой луковый суп!

– Приготовить тебе луковый суп? – с готовностью спросила Эстер. – Хочешь?

– Ты мой обед и моя кухарка. Ты моя девочка с тонкой душой и волшебными руками, ты та, кто меня кормит, и сейчас, моя лю shy;бимая, сейчас, моя нежная и драгоценная, – воскликнул он, прижимая ее к себе, – сейчас, моя веселая и пьянящая девочка, я буду обедать!

– Да! – воскликнула она. – Да!

– Правда, ты моя нежная и милая?

– Да, – ответила она, – твоя нежная и милая!

– Это моя рука?

– Да.

– Это моя шея? Это мое теплое, округлое горло, это мои тон shy;кие пальчики, мои румяные щечки? Это мои красные, нежные губы и сладкий, хмельной ликер моего языка?

– Да! – ответила она. – Да! Это все твое!

– Могу я съесть тебя, моя нежная лапочка? Сварить, поту shy;шить, изжарить?

– Да, – ответила она, – в любом виде!

– Могу поглотить тебя? – продолжал он с нарастающей радос shy;тью и уверенностью. – Поддерживать свою жизнь твоей, вобрать в себя всю твою жизнь и красоту, жить с тобой внутри, вдыхать тебя, как запах жатвы, растопить, впитать, усвоить тебя, чтобы ты вечно находилась у меня в мозгу, в сердце, в пульсе, в крови, ставила в ту shy;пик врагов и смеялась над смертью, любила и утешала меня, прида shy;вала мне мудрости, вела к победе, вечно помогала мне своей любо shy;вью быть здоровым, сильным, прославленным и торжествующим?

– Да! – с чувством воскликнула она. – Да!.. Да!.. Да!.. Вечно!

И оба искренне в это верили.