Джордж стал жить один в комнатушке, которую снимал в центре, неподалеку от Четырнадцатой стрит. Там он лихора shy;дочно, неистово работал день за днем, неделю за неделей, ме shy;сяц за месяцем, пока не прошел еще год – за этот срок было ничего не сделано, не закончено, не завершено в том литера shy;турном замысле, который, возникнув столь скромным год на shy;зад, разросся, будто раковая опухоль, и с головой поглотил его. Джордж с детства помнил все, что люди делали и говорили, но когда пытался написать об этом, память разверзала свои без shy;донные глуби картин и ассоциаций, в конце концов простей shy;ший эпизод извлекал на свет целый континент погребенных в ней впечатлений, и Джорджа ошеломляла перспектива откры shy;тий, которые истощили бы силы, исчерпали бы жизни множе shy;ства людей.

То, что двигало им, было не ново. Еще в раннем детстве ка shy;кая-то неодолимая потребность, жгучая жажда понять, как обстоят дела, заставляла его присматриваться к людям с та shy;ким фанатичным рвением, что они зачастую возмущенно глядели на него, недоумевая, что это с ним или с ними. А в кол shy;ледже, движимый все тем же непрестанным побуждением, он стал до того одержимым и всевидящим, что вознамерился прочесть дясять тысяч книг и в конце концов начал видеть сквозь слова, подобно человеку, который одним лишь исступ shy;ленным всматриванием обретает сверхчеловеческую остроту фения и видит уже не только наружности вещей, но, кажется, пронизает взглядом стену. Неистовая жажда подгоняла его изо дня в день, покуда глаз его не стал въедаться в печатную страницу, будто алчная пасть. Слова – даже слова великих поэтов – утратили все очарование и тайну, сказанное поэтом казалось всего-навсего плоской, убогой орнаментацией того, что мог бы сказать он, если б какая-то сверхчеловеческая си shy;па и душевное отчаяние, подобных которым не ведал никто, вставили его выплеснуть содержимое находящегося внутри океана.

Так обстояло даже с величайшим на свете чародеем слов. Даже когда Джордж читал Шекспира, его алчный глаз въедал shy;ся с такой отчаянной жадностью в существо образов, что они начинали выглядеть серыми, тусклыми, чуть ли не заурядны shy;ми, чего раньше никогда не бывало. Некогда Джордж был уве shy;рен, что Шекспир представляет собой живую вселенную, океан мысли, омывающий берега всех континентов, неизмери shy;мый космос, содержащий в себе полную и окончательную ме shy;ру всей человеческой жизни. Но теперь ему так уже не каза shy;лось.

Наоборот – словно сам Шекспир понял безнадежность по shy;пытки написать когда-либо хотя бы миллионную долю того, что пидел, что знал об этой земле или даже полностью, с блеском отобразить все содержание единого мига человеческой жизни – Джорджу казалось теперь, что воля Шекспира в конце концов капитулировала перед его гением, который парил в столь недо shy;сягаемой вышине, что мог потрясти людей могуществом и оча shy;рованием, пусть обладатель его и уклонился от непосильного груда извлечь из своей души огромное содержание всей челове shy;ческой жизни.

Так даже в том замечательном месте «Макбета», где он гово shy;рит о времени -

Когда б вся трудность заключалась в том,

Чтоб скрыть следы и чтоб достичь удачи,

Я б здесь, на этой отмели времен,

Пожертвовал загробным воздаяньем…

– в том потрясающем месте, где он поднимается от триумфа к триумфу, от одного невероятного дива к другому, бросая ошелом shy;ленной земле такое сокровище из двадцати строк, которое могло бы заполнить книги дюжины менее значительных людей и про shy;славить их – по мнению Джорджа, Шекспир не высказал и ты shy;сячной доли всего, что знал об ужасе, тайне, замысловатости вре shy;мени и всего лишь набросал очертания одного из миллиона его ликов, полагая, что потрясающее очарование его гения скроет ка shy;питуляцию его воли перед непосильной для человека задачей.

И теперь, когда время, сумрачное время, тянулось медленно, мягко и невыносимо, окутывая его дух громадной, непроницаемой тучей, Джордж думал обо всем этом. Думал, и сумрачное время за shy;ливало его, топило в глубинах своего неописуемого ужаса, покуда он не превратился в какое-то жалкое, бессильное ничтожество, ми shy;кроскопический атом, бескровное, безглазое существо, ползаю shy;щее в глубинах необъятности, лишенное возможности познать хо shy;тя бы толику той сферы, в которой обитает, ведущее жизнь-в-смерти, наполненную ужасом, и, безголовое, безглазое, слепое, невеже shy;ственное, ощупью трусливо ищущее путь к сумрачной, но мило shy;сердной смерти. Ибо если величайший из поэтов всех времен на shy;шел эту задачу непосильной, что мог поделать тот, кто не обладал хотя бы частицей его могущества, не мог скрыть эту задачу, как он, за очарованием потрясающей гениальности?

Год, который Джордж прожил там в одиночестве, был уны shy;лым и отвратительным. В этот город он приехал с победоносным, торжествующим кличем в крови, с верой, что покорит его, станет выше и величественнее его величайших башен. Но теперь он по shy;знал неописуемое одиночество. Он пытался вместить всю жажду и всю одержимость земли в пределы маленькой комнатки и ко shy;лотил кулаками по стенам, стремясь вырваться снова на улицы, жуткие улицы без просвета, без поворота, без двери, в которую мог бы войти.

В этих приступах слепой ярости Джордж всеми силами серд shy;ца и духа желал одолеть этот громадный, миллионнолюдный, не shy;победимый и необъятный город, восторжествовать над ним и безраздельно им завладеть. Он едва не сошел с ума от одиночест-ва среди его множества лиц. Сердце Джорджа падало в бездон shy;ную пустоту перед ошеломляющим зрелищем его непомерной, нечеловеческой, ужасающей архитектуры. Страшная жажда ис shy;сушала его пылающее горло, голод впивался в его плоть клювом хищной птицы, когда измученный множеством образов славы, любви и могущества, которые этот город вечно являет жаждуще shy;му человеку, Джордж думал, что умрет – всего в одном шаге от любви, которого не сделать, всего в миге от дружбы, которого не уловить, всего в одном дюйме, в одной двери, в одном слове от всей славы мира, пути к которой не отыскать.

Почему он так несчастен? Холмы, как всегда, красивы, веч shy;ная земля по-прежнему у него под ногами, и апрель наступит снова. И все же он жалок, измучен, одинок, преисполнен неис shy;товства и беспокойства, постоянно причиняет себе зло, хотя до shy;бро под рукой, избирает путь невзгод, страданий, потерь и одер shy;жимости, хотя радость, покой, уверенность и могущество вполне доступны.

Почему он так несчастен? Внезапно ему вспоминались полу shy;денные улицы какой-нибудь десяток лет назад, непрерывное, шучное, ничем не нарушаемое шарканье башмаков в полдень, когда мужчины шли домой обедать; приветственные возгласы их детей, влажное тепло и благоухание ботвы репы, стук закрывае shy;мых дверей, а потом вновь вялая тишина, покой и сытая апатия полудня.

Где теперь все это? И где все те давние уверенность и покой: спокойствие летних вечеров, разговоры людей на верандах, запах жимолости и роз, виноград, зреющий в густой листве над крыль shy;цом, росная свежесть и безмятежность ночи, скрежет трамвая, остановившегося на холме над ними, и тоскливая пустота после его отъезда, далекий смех, музыка, беззаботные голоса, все такое близкое и такое далекое, такое странное и такое знакомое, неис shy;товое завывание ночи и протяжный голос тети Мэй в темноте ве shy;ранды; наконец голоса затихают, люди расходятся, улицы и дома погружаются в полную тишину, а потом сон – нежная, чистая ласковость и безмятежность целительного сна? Неужели все это навеки исчезло с лица земли?

Почему он так несчастен? Откуда это – одержимость и неис shy;товость жизни? И то же самое у каждого, не только у него, но и у людей повсюду. Он видел это на тысяче улиц, в миллионе лиц; это стало обычной атмосферой их жизни. Откуда это – неисто shy;вость непокоя и тоски, вынужденный уход и мучительный воз shy;врат, жуткая быстрота и сокрушительное движение, которое ни shy;куда не ведет?

Ежедневно они валят толпой в гнусное оцепенение множест shy;ва улиц, стремительно проносятся по грохочущим тоннелям с грязным, зловонным воздухом и высыпают на поверхность, словно крысы, чтобы напирать, толкаться, хватать, потеть, бра shy;ниться, унижаться, грозить или хитрить в неистовом хаосе жал shy;ких, тщетных, мелочных усилий, которые не принесут им ниче shy;го, останутся бесплодными.

Вечерами они вновь устремляются на улицы с идиотским, не shy;устанным упорством проклятого и заблудшего племени, с опусто shy;шенной душой, чтобы искать с усталым, бешеным, озлобленным неистовством новых удовольствий и ощущений, которые напол shy;нят их усталостью, скукой и омерзением духа, которые гнуснее и низменнее, чем удовольствия собаки. И, однако же, с той же уста shy;лой безнадежностью надежды, с той же безумной жаждой отчая shy;ния они вновь ринутся на свои отвратительные ночные улицы.

И ради чего? Ради чего? Чтобы толкаясь, теснясь, давясь бро shy;дить взад-вперед мимо дешевой помпезности и скучных увеселе shy;ний этих улиц. Чтобы беспрестанно слоняться туда-сюда по мрачным, серым, безрадостным тротуарам, оглашая их грубыми колкостями и замечаниями, хриплым бессмысленным хохотом, уничтожившим радостное веселье их юности, заливистый смех от всей души!

Ради чего? Ради чего? Чтобы изгнать жуткое раздражение из своих усталых тел, своих истерзанных нервов, своих смятенных, отягощенных душ обратно на эти скучные, безумные ночные улицы, их вечно подгоняет эта бесплодная безнадежность надеж shy;ды. Чтобы вновь увидеть раскрашенную личину старой приман shy;ки, чтобы стремиться к огромному, бессмысленному блеску и сверканию ночи так лихорадочно, словно их там ждет некое ве shy;ликое воздаяние счастья, любви или сильной радости!

И ради чего? Ради чего? Какое воздаяние приносят им эти бе shy;зумные поиски? Быть мертвенно освещенными этим безжизнен shy;ным светом, проходить с развязным самодовольством и много shy;значительным подмигиванием мимо всей этой броской пустыни киосков с горячими сосисками и фруктовой водой, мимо сияю shy;щих искушений, затейливых убранств крохотных еврейских лавочек, в дешевых ресторанах впиваться мертвенно-серыми челю shy;стями в безвкусную мертвенно-серую стряпню. Надменно про shy;талкиваться в тускло освещенную утробу, скучное, скверное убе shy;жище, жалкое, полускрытое убожество кинотеатров, а затем с нажным видом продираться обратно на улицу. Ничего не пони shy;мать, однако поглядывать с понимающим видом на своих мерт shy;венных ночных собратьев, смотреть на них, насмешливо кривя губы, с презрительной гримасой, суровыми, мрачными, непри shy;ятными глазами и отпускать насмешки. Каждую ночь видеть и быть на виду – о, ни с чем не сравнимое торжество! – демонст shy;рировать блеск своей находчивости, остроту своего плодотвор shy;ного ума такими вот перлами:

– Черт возьми!

– Ну и ну!

– Иди ты?

– Точно!

– Который парень?

– Вот этот! Нет – не он! Другой!

– Вот тот? Черт возьми! Ты про того парня?

– Которого?

– Который говорил, что он твой друг.

– Мой друг? Черт возьми? Кто сказал, что это мой друг?

– Он.

– Кончай! Откуда ты взял эту чушь? Никакой этот сукин сын мне не друг!

– Нет?

– Нет!

– Ну и ну!

– Черт возьми!

О, вечно швырять эти перлы своих убогих уст в убогие уши своих безжизненных собратьев, в синевато-серое, бессмыслен shy;ное мерцание ночи, ненавидя свои безрадостные, убогие жизни, лица своих безжизненных собратьев – вечно ненавидящих, ненавидящих и несчастных! А потом, вновь набродясь по улицам в этих давних, бесплодных и нескончаемых поисках, пресытясь ими, снова устремиться в свои камеры с той же неудержимостью, с какой покидали их!

О, дорогие друзья, разве это не та изобильная жизнь в славе, могуществе и неистовой, ликующей радости, не то замечатель shy;ное видение сияющего, чарующего города, не те герои мужчины и красавицы женщины, не все то, что Джордж Уэббер мечтал найти в юности?

Тогда почему он так несчастен? Господи Боже, неужели им – племени, которое взметнуло ввысь девяностоэтажные дома, за shy;пустило снаряды, везущие по тоннелям ежесекундно девяносто тысяч людей – не под силу отыскать маленькую дверь, в которую он мог бы войти?

Неужели людям, создавшим эти громады, не под силу сделать стул, на котором он мог бы сидеть, стол, за которым он мог бы есть пищу, а не безвкусную стряпню, комнату, где в мире, покое, уверенности он мог бы на минуту отдохнуть от всех страданий, неистовства, непокоя окружающего мира, спокойно подышать без мучений, усталости, сокрушения души!

Иногда настроение Джорджа менялось, он часами ходил по людным улицам и в окружающих толпах находил только источ shy;ник радости, предвестие некоего восхитительного приключения. Тогда он ликующе погружался с головой в городскую жизнь. Гро shy;мадные толпы будоражили его предвкушением и восторгом. Со сверхъестественно обостренными чувствами он впитывал каж shy;дую подробность этого многолюдья, постоянно готовясь увидеть хорошенькое личико и соблазнительную фигуру женщины. Каж shy;дую женщину с красивыми ногами или сильной, манящей чувст shy;венностью во внешности он тут же облекал пленительным орео shy;лом красоты, мудрости и романтики.

У Джорджа бывало на день множество неописуемых встреч и приключений. Каждая женщина проходила, терялась в толпе, и краткость этой встречи пронизывала его невыносимым чувством боли и радости, торжества и утраты. В каждые красивые уста он вкладывал слова нежности и понимания. Продавщица из уни shy;вермага становилась красноречивой, обаятельной благодаря ост shy;роумной, безукоризненной речи; в вульгарной болтливости ирландки официантки ему слышалась чарующая музыка. В этих со-щанных его воображением приключениях Джорджу никогда не приходило на ум, что ему трудно будет снискать восторг этих красавиц – что он просто-напросто нескладный юноша с мелки shy;ми чертами лица, плечистый, коротконогий, напоминающий обезьяну выставленной вперед головой и неимоверно длинными болтающимися руками. Нет: во всех этих фантазиях он принимал красивый, героический облик и мечтал о мгновенном союзе бла shy;городных душ, о немедленном потрясающем соблазнении, обла shy;гороженном прекрасной и поэтичной силой чувства.

Иногда в этих чудесных фантазиях ему отдавалась благородная леди – богатая, лет двадцати четырех – двадцати пяти (он не вы shy;носил любовниц младше себя), недавно овдовевшая, лишившаяся нелюбимого старика мужа, выйти за которого оказалась вынужде shy;на. Обстоятельства их встречи менялись от сокрушения одним уда shy;ром кулака напавшего на нее убийцы-ирландца до совершенно слу shy;чайной находки в канаве уже полузанесенного палой осенней ли shy;ствой бумажника или сумочки, в которой находились не только де shy;сять или двадцать тысяч долларов в банкнотах очень крупных до shy;стоинств, но и жемчужное ожерелье и нешлифованные драгоцен shy;ные камни, кольцо с огромным изумрудом, несколько акций или облигаций и письма с неоценимо важными секретами. Эту форму встречи Джордж предпочитал всем остальным, потому что она хоть и лишала его героизма, но давала возможность проявить столь же ценные честность и мужское достоинство. К тому же, в этом случае он получал возможность нанести ей визит.

Итак, подобрав сумочку на пустынной дорожке Центрально shy;го парка, он сразу же видел ценность ее содержимого – столь значительную, что даже скромное вознаграждение за находку со shy;ставило бы немалую сумму – и,торопливо сунув ее в карман, сразу же, правда, несколько кружным, тщательно продуманным маршрутом шел к себе в комнату, там четко, скрупулезно делал на обороте конверта опись всего найденного, при этом заметив, что инициалы на защелке сумочки совпадают с именем на обна shy;руженной внутри визитной карточке.

Покончив с описью, он брал такси и мчался по указанному адресу. Это оказывался скромный дом на Восточных Шестидеся shy;тых или же огромное мрачное здание на Пятой Авеню. Джордж предпочитал скромный дом, трехэтажный, но с узким фасадом, не бросающийся в глаза, мягкого, почти унылого цвета. Мебель в нем бывала мужской, дом все еще хранил отпечаток характера своего покойного владельца – из ореха и красного дерева, с тол shy;стыми, потертыми кожаными подушками на стульях. Справа от вестибюля находилась библиотека, темная, отделанная орехом комната с окнами в узких нишах, с полками до высокого потол shy;ка, на которых стояло десять – пятнадцать тысяч томов.

Подъехав к дому, Джордж отпускал такси и поднимался по сту shy;пеням. Дверь открывала служанка, хорошо сложенная, лет двадца shy;ти двух, она явно часто принимала ванну, на ее толстых, но строй shy;ных ногах бывали дорогие чулки из черного шелка, полученные от хозяйки. Улыбаясь, она провожала его в библиотеку, перед тем как идти докладывать хозяйке, задерживалась поворошить кочергой пылающие угли в маленьком камине, наклоняясь, обнажала повы shy;ше колен толстые белые ноги, в них глубоко врезались гофриро shy;ванные подвязки из зеленого шелка (видимо, подаренные хозяй shy;кой). Потом уходила с одной красиво раскрасневшейся от жара стороной лица, бросая ему быстрый соблазнительный взгляд, и он замечал ритмичное покачивание ее больших грудей.

Вскоре до него доносились сверху голоса: негромкий служан shy;ки, затем нервозный, раздраженный другой женщины:

– Кто там? Какой-то молодой человек? Передай, что я не мо shy;гу принять его сегодня! Меня очень расстроило случившееся!

Вспыхнув сильным, но праведным гневом на столь неблаго shy;родную отплату за его труды и честность, он широким шагом подходил к лестнице, по которой уже спускалась служанка, и об shy;ращался к ней гордым, резким голосом, негромким, но почти ме shy;таллическим – голосом, который бывает слышен далеко.

– Скажи своей госпоже, что ей необходимо оказать мне честь, приняв меня. Если я бесцеремонно вторгся сюда, то во shy;преки своему желанию, и мне это стоило немалых беспокойств, трудов и предосторожностей. Но я располагаю сведениями отно shy; сительно потери, которую, возможно, она совершила, и думаю, они могут весьма ее заинтересовать.

Дальше он не продолжал. Сверху раздавался пронзительный вскрик, и она торопливо, с риском упасть, сбегала по лестнице, напряженное лицо ее было очень бледным, голос еле слышным. Хватала его своими маленькими сильными руками так неистово, что на запястьях у него появлялись белые круги, и спрашивала голосом, не громче трепетного дыхания:

– Что такое? Вы должны немедленно мне сказать, слышите? Вы нашли ее?

Мягко, утешающе, однако с непреклонной твердостью он от shy;вечал:

– Я нашел вещь, которая, возможно, принадлежит вам. Но дело представляется мне столь серьезным, что я вынужден про shy;сить вас первым делом ответить на несколько вопросов.

– Спрашивайте – спрашивайте, что угодно!

– Вы совершили потерю. Опишите ее, назовите время и место.

– Я потеряла серебряную плетеную сумочку два дня назад между восемью двадцатью и восемью тридцатью пяти утра во время верховой прогулки в Центральном парке, прямо за музеем. Сумочка лежала у меня в правом кармане куртки; она выпала во нремя езды.

– Опишите как можно старательнее и точнее содержимое су shy;мочки.

– Там были деньги, шестнадцать тысяч четыреста долларов – сто сорок стодолларовых банкнот, остальное пятидесятки и двад shy;цатки. Еще ожерелье с платиновой застежкой из девяноста одной жемчужины разных размеров, самая крупная величиной с боль shy;шую виноградину; простое золотое кольцо с изумрудом ромбиче shy;ской формы…

– Какого размера?

– Примерно с кусочек сахара. Там были еще восемь сертифи shy;катов акций компании «Бетлеем стил» и, что для меня ценнее всего, несколько писем от друзей и деловых партнеров покойно shy;му мужу, в которых есть весьма конфиденциальные подробности.

Тем временем он, держа конверт в руке, сверялся со списком. Затем, достав сумочку из кармана, протягивал ей и спокойно говорил:

– Полагаю, вы найдете свою собственность в полной сохран shy;ности.

Женщина, вскрикнув, хватала сумочку, быстро опускалась на кожаный диван, раскрывала ее и дрожащими пальцами торопливо перебирала содержимое. Он напряженно наблюдал за нею, понимая, что подвергается риску навлечь на себя несмываемое подозрение, если чего-то не окажется на месте. Но оказывалось все!

В конце концов, подняв взгляд, она устало произносила с не shy;выразимым облегчением:

– Все цело! Все! О! Я чувствую себя так, будто родилась зано shy;во!

С холодным, ироничным поклоном он отвечал:

– Тем охотнее, мадам, вы извините меня, что я оставляю вас наслаждаться первыми счастливыми часами детства в одиночест shy;ве.

И взяв со стола старую шляпу, в которой походил на искателя приключений, направлялся к двери. Она тут же бросалась за ним и снова взволнованно хватала его за руки.

– Нет-нет, постойте. Вы не уйдете, пока не скажете мне сво shy;его имени. Как вас зовут? Вы должны назвать мне свое имя! Он весьма холодно отвечал:

– Мое имя ничего вам не скажет. Я пока что неизвестен. Я всего-навсего бедный писатель.

Она, разумеется, видела по его отрепьям – костюму, который был в данное время на нем, – что человек он небогатый и не shy;светский, но видела также по тому, с каким достоинством он дер shy;жится, словно не сознает, что это отрепья, или равнодушен к это shy;му, что ему присуще некое гордое величие души, не нуждающее shy;ся ни в каких внешних атрибутах. И говорила:

– Раз вы бедный писатель, я могу сделать для вас кое-что – предложить весьма скромную награду за вашу восхитительную честность. Вы должны принять от меня вознаграждение.

– Вознаграждение? – изумленно переспрашивал он.

– Пять тысяч долларов. Я… я… надеюсь… если вы не возра shy;жаете… – Она умолкала, испуганная его сурово нахмуренными бровями.

– Приму, разумеется, – отвечал он сурово и гордо. – Услуга, которую я вам оказал, стоит этого. Я не стыжусь получать зарабо shy;танное. Во всяком случае, лучше вложить эти деньги в меня, чем отдать их полицейским-ирландцам. Позвольте поздравить вас с тем, что вы сделали для будущего искусства.

– Я так рада… так счастлива… что вы их возьмете… что они вам помогут. Не придете ли вечером к обеду? Я хочу поговорить с вами.

Он принимал приглашение.

Перед его уходом они получали возможность разглядеть друг друга получше. Он видел, что для женщины она высоковата, рос shy;том около пяти футов шести-семи дюймов, но производит впечат shy;ление более высокой. Что у нее густая грива белокурых волос с ры shy;жеватым оттенком – пожалуй, цвета очень светлого янтаря. Воло shy;сы бывали плотно уложены на голове, слегка напоминали литой или кованый металл и переливались мерцающими искрами.

Они покоились, словно массивная корона, над небольшим, изящной лепки лицом, необычайно, но не болезненно бледным, от неприятной экзотичности его избавляла живая, по-мальчише shy;ски непринужденная мимика, улыбка, напоминающая блик зо shy;лотистого света на небольших, пухлых, невероятно чувственных губах – бойкая, змеящаяся, она обнажала маленькие, молочно-белые, но слегка неровные зубы. Лицо большей частью бывало застывшим в напряженной, несколько забавной серьезности. Разговор ее бывал по-мальчишески прямым, искренним, говоря, она то серьезно смотрела на слушателя, то задумчиво отводила глаза в сторону; однако в заключение каждого высказывания ее ясные голубовато-серые глаза, обладающие кошачьим блеском и юркостью, искоса обращались украдкой на лицо собеседника.

Одета она бывала в облегающую зеленую блузу из шелкового трикотажа и часто запускала в ее карманы маленькие смуглые ловкие руки (без драгоценных украшений). Груди ее бывали не обвислыми, как у служанки, а налитыми, они упруго, соблазни shy;тельно выдавались вперед, нежные эластичные соски слегка обо shy;значались под шелком. Она носила прямую короткую юбку из синей саржи; на изящных длинных ногах бывали шелковые чул shy;ки; на маленьких ступнях красовались бархатные туфли со старо shy;модными пряжками.

Перед его уходом она говорила, что он должен приходить по shy;чаще – ежедневно, если получится, – и заниматься в библиоте shy;ке: теперь ею почти не пользуются, и ему там никто не будет ме shy;шать. Он выходил, дверь за ним закрывала томно и нежно улы shy;бавшаяся служанка.

Потом, охваченный пылким волнением и погруженный в раздумья, ощущающий невероятный прилив сил, он ходил по улицам и по широкому бульвару посреди Центрального парка. То бывал пасмурный день в конце осени, с холодной изморосью, с запахом дыма, насыщенный, словно весенний, непонятным предвестием и неопределенной надеждой. С голых ветвей свиса shy;ли редкие мокрые, увядшие листья; время от времени он разбе shy;гался, высоко подпрыгивал и срывал лист рукой или зубами.

В конце концов под вечер он чувствовал приятную физичес shy;кую усталость, которая под воздействием золотистого вина его фантазии легко превращалась в сладостную истому, так мясо не shy;которой дичи бывает более вкусным, когда слегка утратит све shy;жесть. И с холодным от измороси лицом сворачивал к Лексинг shy;тон-авеню, ехал на метро до Четырнадцатой стрит, шел к себе в комнату, с наслаждением принимал горячую ванну, брился, наде shy;вал чистые белье, носки, рубашку и галстук; потом с дрожащими руками и колотящимся сердцем радостно ждал приближающей shy;ся встречи.

В половине девятого он вновь появлялся у ее двери. С голых ветвей и свесов крыши медленно падали холодные капли. На первом этаже дома бывало темно, однако в окнах второго этажа сквозь задернутые шторы виднелся мягкий свет. Дверь ему снова открывала служанка и вела мимо темной библиотеки вверх по широкой лестнице с ковровой дорожкой, на лестничной пло shy;щадке тускло горела единственная лампочка. Он шел следом, шагах в двух позади, чтобы наблюдать за приятным ритмичным движением ее бедер и за тем, как тесноватая юбка скользит вверх-вниз по красивым, несколько толстоватым ногам.

На верху лестницы его поджидала дама. Быстро взяв за руку, с нежным, быстрым пожатием притягивала его слегка к себе и ве shy;ла в гостиную, возможно, не произнося ни слова, лишь украдкой бросив на него взгляд светлых глаз. Суховатых, отчужденных, уч shy;тивых любезностей вроде «Я так рада вашему приходу!» или «Очень мило с вашей стороны, что пришли», которые охлаждают, замораживают теплые чувства, не бывало – они почти сразу же начинали с естественной, непринужденной задушевности, ис shy;полненной достоинства, легкости и красоты.

Все мальчишеское, что было в ее одежде и манерах поутру, ис shy;чезало бесследно. В вечернем платье из плотного, жемчужного цвета шелка, без украшений, но дорогом, в серебристых чулках и черных туфлях с драгоценными камнями, она обнаруживала не shy;ожиданную зрелость, пышность груди и полноту зада. Ее пока shy;тые плечи, твердые, округлые руки и длинная шея, на которой медленно, тепло бился пульс, в том освещении бывали перламу shy;тровыми с легким оттенком слоновой кости.

Гостиная бывала высокой, просторной, мужской по размерам, но, в отличие от библиотеки, превращенной с тонким вкусом в женскую, правда, без вычурности или нарочитости, комнату.

Там бывали огромный диван, шезлонг, несколько глубоких кресел с роскошной обивкой из неяркого старого атласа с цветоч shy;ным рисунком. Жарко горел уголь в маленьком камине, сбоку сто shy;яли в ряд бронзовые начищенные щипцы, кочерги, совки, ника shy;кой отталкивающей антикварности или псевдореволюционности металлических постельных грелок не бывало. Каминная полка представляла собой гладкую плиту из кремового мрамора, над ней до самого потолка высилось французское зеркало восемнадцатого века в простой золоченой раме с легкими бурыми пятнами внизу. Единственным предметом на каминной полке бывали изысканно украшенные позолоченные часы восемнадцатого века, очень жен shy;ские, изящные. Вся мебель бывала прочной, но изящных пропор shy;ций. За диваном стоял круглый стол из полированного ореха. На нем лежало несколько журналов: «Дайел», «Вэнити Фэйр», кото shy;рые он молча брал и небрежно бросал обратно, слегка приподни shy;мая с насмешкой брови, «Сенчури», «Харперс», «Скрибнерс», но «Атлантик Мансли» не бывало ни единого экземпляра. Бывали также «Панч», «Скетч», «Тэтлер», спортивные и театральные жур shy;налы, пестрящие иллюстрациями с видами охоты и множеством маленьких фотографий английских аристократов, сухопарых, большезубых мужчин и женщин, стоящих, болтающих, одетых в клечатые костюмы, с вывернутыми внутрь носками больших ног, или заснятых на ходу с открытыми, искривленными ртами, с рас shy;секающими воздух рукой или ногой, подписями типа: «Капитана Мак-Звона и леди Джессику Шут на прошлой неделе застали за беседой в Содомборо».

На маленьком столике у торца дивана находились ингредиенты для всевозможных коктейлей и охлажденных напитков – дорогая приземистая бутылка светлого рома, бутылка кентукского бурбонского виски, выдержанного более двадцати лет в дубовых бочках, и крепкого, настоянного на померанцах джина. А также шейкер, ве shy;дерко колотого льда, тарелки с оливками и соленым миндалем.

Выпив холодного крепкого ликера, он, вдохновленный ее легким опьянением, выпивал еще, настроение его поднималось, мозг работал с пылкой, радостной живостью. Потом они шли обе shy;дать.

Столовая, расположенная на том же этаже, бывала погружен shy;ной в полутьму, лишь круглый стол под белоснежной широкой скатертью заливал золотистый свет, да две маленькие лампы с абажурами стояли на огромном буфете, в котором поблескивала посуда и всевозможные бутылки с виски, ликерами, вермутом и ромом. За столом им прислуживала служанка. Там бывала, кроме нее, лишь кухарка, женщина средних лет из Нью-Гемпшира, обо shy;гатившая свое кулинарное искусство тем, что почерпнула, когда эта семья проводила лето на Кейп-Коде, и в Париже, где эта да shy;ма проживала по нескольку лет. В дневное время там бывал еще мужчина, он ведал отоплением и выполнял тяжелые работы.

Это бывала и вся обслуга. Дом не бывал обременен богатством, достигающим нескольких миллионов долларов: у хозяйки бывало всего семьсот – девятьсот тысяч, надежно вложенных в не облага shy;емые налогом облигации, приносящие ежегодно двадцать – двад shy;цать пять тысяч долларов, этого хватало на скромную роскошь.

Блюд подавалось немного; еда бывала мужской, простой и вели shy;колепно приготовленной. Начинали они с густого томатного супа цвета красного дерева, или густого горохового, или великолепного лукового и к нему гренок с сыром, которые она готовила сама. Ры shy;бы не бывало, однако на большом серебряном блюде лежало поджа shy;ренное филе со следами решетки по краям и в центре. По его по shy;верхности растекались кусочки масла, смешанного с рубленой мя shy;той и чуточкой корицы. Дама разрезала мясо на нежные трехдюй shy;мовые кусочки, обнажая аппетитную, сочную, но не рыхлую крас shy;ную мякоть. Затем клала ему на тарелку рассыпчатой жареной кар shy;тошки и молодого, нежного вареного лука, с которого от прикосно shy;вения вилки слезала тонкая, острая на вкус кожица. И поливала все густым, жирным, слегка приперченным соусом.

Бывал также и салат – из латука, или артишока, или даже из хрустящего белого цикория. Она готовила его в глубокой миске, мелко нарезала мяту или лук в уксус, масло и горчицу для прида shy;ния остроты. Наконец подавался толстый яблочный пирог, сдоб shy;ренный мускатным орехом и корицей, с собственным соком, проступившим на хрустящей волнистой корочке; а к пирогу – ломоть желтого американского сыра. Они также выпивали по большой чашке крепкого ароматного кофе с густыми сливками.

Он наблюдал, как сливки клубятся в черном напитке, словно гус shy;той дым, и цвет напитка становится светло-коричневым. За едой он говорил мало. Ел благопристойно, но с аппетитом, и поднимая вре shy;мя от времени взгляд, замечал, что глаза ее обращены на него слегка насмешливо и вместе с тем нежно.

Потом они сидели у камина в гостиной, он в глубоком рос shy;кошном кресле, она в шезлонге, выпивали по чашечке черного кофе, по рюмке зеленого шартреза или гранд марнье и курили. Он курил ароматные, сухие, легко тянущиеся «Лаки страйк», она – «Мелакрино». Время от времени она меняла положение ног, и ее обтянутые шелком икры терлись одна о другую с негромким, сладострастным звуком.

Бывало тихо, слышались только успокаивающая капель с вет shy;вей и листьев, потрескивание углей, да тиканье маленьких часов. Иногда он слышал, как служанка убирает со стола в столовой. Вскоре она появлялась, спрашивала, нужно ли что-нибудь еще, желала доброй ночи и поднималась по лестнице в свою комнату на верхнем этаже. И они оставались вдвоем.

Начинали разговаривать они если не скованно, то по крайней мере с какой-то неловкостью. Она рассказывала о своем воспи shy;тании – в монастыре, о жизни за границей, о глупых и жадных родителях, уже покойных, о привязанности к тете, мудрой и до shy;брой женщине, ее единственной союзнице в борьбе с родителя shy;ми в трудные годы юности, о браке в двадцать лет с человеком, которому было уже под пятьдесят, хорошем, преданном, но со shy;вершенно не понимавшем ее, умершем в прошлом году.

Потом расспрашивала о его жизни, о доме, детстве, возрасте и устремлениях. Он отвечал, сперва кратко, отрывисто. В конце концов слова начинали литься потоком, он пылко исповедовал shy;ся в своих делах, вере, чувствах, любви, ненависти. И желаниях, во всем, что хотел сделать, кем стать. Потом закуривал новую си shy;гарету, беспокойно вставал перед камином, садился рядом с ней в шезлонг, непринужденно, небрежно брал ее за руку, и она отве shy;чала ему пожатием. Затем, бросив сигарету в топку камина, об shy;нимал ее, легко, непринужденно и целовал сперва в губы, поце shy;луй длился около сорока секунд, потом в щеки, глаза, лоб, нос, подбородок и шею, туда, где бился пульс. Потом нежно касался ее грудей, начиная с глубокой, восхитительной ложбинки между ними. Тем временем она мягко ерошила его волосы и поглаживала нежными пальцами по лицу. Страсть соединяла их в безмолв shy;ном опьянении; она покорялась всему, что он делал, не раздумывая и не противясь.

Лежа рядом с ней, обвитый ее длинными руками, он прово shy;дил ладонью по ее шелковистым, пышным бедрам, по икрам в шелковом чулке и мягко вел руку вверх, под юбку, задерживая движение на нежной, пышной плоти повыше колена. Потом вы shy;нимал одну ее грудь из выреза платья, любовно держал на руке ее нежный груз. Соски ее упругих грудей бывали не грубыми, ко shy;ричневыми, дряблыми, как у рожавших женщин; они оканчива shy;лись нежным розовым бутоном, как у женщин на старых фран shy;цузских полотнах – например у Буше.

Потом он поднимал ее руки, замечая нежные, шелковистые завитки светлых волос под мышками. Целовал и, возможно, слегка покусывал ее плечо, ощущал острый, но приятный запах, уже слегка влажный от страсти. И этот запах чувственной жен shy;щины не обладал ни вонью, как у груботелых женщин, ни каким-то немыслимым ароматом, отвратительным для здорового вкуса. Он бывал утонченно-вульгарным: запахом здоровой женщины и утонченной дамы, у которой не только самые лучшие жилье, одежда, обслуживание и питание, в таких же условиях жили ее предки, так что теперь ее костный мозг, плоть, кровь, пот, слюна, форма конечностей – все тонкое соединение связок и мышц, вся слитая красота ее тела – были из самого редкого, тонкого, луч shy;шего, чем любой другой на свете, материала.

И лежа так, в тепле бесшумно светящихся углей, он совершал с нею восхитительный акт любви. Отдавал ей всю меру своей любви и силы, обретал, целуя ее губы, полное забвение.

Потом, постепенно приходя в себя, он лежал в ее объятиях, уро shy;нив голову ей на шею, ощущал ее медленное, неровное дыхание и слышал, будто сквозь сон, легкий, непрестанный шум дождя.

Он проводил с нею ту ночь и потом еще много ночей. Прихо shy;дил в темноте, тихо, украдкой, хотя таиться уже не бывало нужды, сознавая, что там, в темном доме, его ждет воплощение красоты и жизни; в темноте они прислушивались к плеску дождевых капель.

Вскоре после той ночи он поселялся у нее в доме. В этом не было ничего унизительного, потому что он настаивал, что будет платить за питание. И несмотря на все ее протесты, отдавал пят shy;надцать долларов в неделю со словами:

– Это все, что я могу себе позволить – эти деньги я платил бы в любом месте. Не мог бы на них есть, пить и спать так, как здесь, но прожить бы мог. Поэтому возьми их!

Дни он проводил в библиотеке. Читал поразительно много, самозабвенно проглатывал от корки до корки то, что больше все shy;го хотел знать, однако держал под рукой множество других книг и с жадностью принимался то за одну, то за другую.

Библиотека бывала солидной, из пяти-шести тысяч томов, в ко shy;торых превосходно была представлена классика английской и аме shy;риканской литературы. Там бывали образцовые издания Теккерея, выпущенные Круикшенком и Физом, Диккенс, Мередит, Джеймс, сэр Вальтер Скотт и так далее. В дополнение к хорошо известным елизаветинцам, таким как Шекспир, драматургам, чьи пьесы во shy;шли в сборники серии «Мермейд» и даже к еще более полным ан shy;тологиям с «Вольпоне», «Алхимиком» и «Бертоломью Честным» Бена Джонсона, «Праздником башмачника» Деккера, «Бюсси д'Амбуа» Чемпена бывало еще несколько сотен менее известных пьес, плохих, глупых, аморфных, однако насыщенных непристой shy;ной, буйной, прекрасной речью того времени.

Там бывали и прозаические издания, например плутовские повести Роберта Грина, драматурга, описание его ссоры с Габри shy;элем Харви, его исповедь, «Букварь для девочек» Деккера, «Пе shy;чальный пастух» Джонсона, его «Подлески». Такие книги, как «Anima Poetae», «Biographia literaria», «Застольные беседы» Кольриджа и проповеди пуританских богословов, главным образом Джонатана Эдвардса. Бывали книги о путешествиях Хаклута, Пэрчаса, «Путешествия по Северной Америке» Бартрема.

Бывали там и факсимильные репродукции всех научных ма shy;нускриптов Леонардо да Винчи, знаменитый «Codice Atlantico», написанный задом наперед, справа налево, испещренный сотня shy;ми рисунков, в том числе его летательных аппаратов, канапов, катапульт, пожарных вышек, винтовых лестниц, анатомических разрезов человеческих тел, с диаграммами совокупления стоя, с исследованиями о движении волн, об окаменелостях, о морских раковинах на горном склоне, заметками о глубокой древности мира, жутком безлиственном веке земли, который он изображал на заднем плане своих картин – как на портрете Моны Лизы. С помощью зеркал, итальянской грамматики и словаря он разби shy;рал слова и переводил текст, используя в качестве руководства частичную расшифровку, уже сделанную одним немцем. Потом в свободное от работы над романом время показывал, что Леонардо рассматривал живопись лишь как дополнение к своим исследовани shy;ям всяческого движения, всяческой жизни, был инженером и ху shy;дожником только в связи с ними, что он, в сущности, чертил вели shy;кой кистью карту вселенной, показывая возможность Человека стать Богом.

Там бывали книги и с другими анатомическими рисунками пятнадцатого-шестнадцатого веков, где были изображены лежащие на диванах женщины, задумчиво глядящие в свои вскрытые животы на внутренности, карты средневековых географов, составленные на ос shy;новании обрывочных фактов, гипотез и необузданного воображе shy;ния, с разными частями моря, населенными разнообразными чудо shy;вищами, в том числе без голов, но с единственным глазом и ртом между плечами.

Потом там бывала часть тех книг, в которые Кольридж был «глубоко погружен», когда писал «Сказание о Старом Морехо shy;де»: Ямбул, Порфирий, Плотин, Иосиф Флавий, Джереми Тей shy;лор, «Английская метафизика» – вся школа неоплатоников; все труды, какие можно было собрать, по истории демонов, колду shy;нов, фей, эльфов, гномов, шабашей ведьм, черной магии, алхи shy;мии, спиритизма – все, что елизаветинцы, особенно Реджи shy;нальд Скотт, могли об этом сказать; все труды Роджера Бэкона; все легенды и книги об обычаях и предрассудках, «Анатомия ме shy;ланхолии» Бартона, «Золотая ветвь» Фрейзера, «Encyclopedia Britannica», в которую, устав от другого чтения, он мог с удоволь shy;ствием углубиться – выбирая первым делом такие изюминки, как Стивенсон о Беренджере или Теодор Уоттс-Дантон о поэзии или Карлейль, если встречал что-то еще неизвестное для себя, на разные темы, Суинсберн о Китсе, Чепмене, Конгриве, Уэбстере, Бомонте и Флетчере.

Он читал «Magnalia» Коттона Мэдера, «Путешествия доктора Синтаксиса» с иллюстрациями, спортивные романы Сюрте. Чи shy;тал полные собрания сочинений Филдинга, Смоллета, Стерна и Ричардсона, все Даниэля Дефо, что только было под рукой. Чи shy;тал древнегреческую и древнеримскую литературу, в библиотеке Лоуба и в оксфордских, отпечатанных на коричневой индийской бумаге классических текстах с введением и примечаниями на ла shy;тыни, с перекрестными ссылками на рукописи. Читал отдельные издания «Кармины» Катулла (в переводе Лэма), Платона в пре shy;красном переводе Джоуэтта – особенно «Апологию» и «Федона»; историю Геродота, все лживые и занимательные рассказы о путе shy;шествиях таких авторов, как Страбон, Павсаний, Фруассар, Ио shy;сиф Флавий, Холиншед, Марко Поло, Свифт, Гомер, Данте, Ксенофонт с его «Анабасисом», Чосер, Стерн, Вольтер с его путеше shy;ствием в Англию, и барон Мюнхгаузен.

Там бывали такие оксфордские и кембриджские сборники поэзии, отдельные издания таких поэтов, как Донн, Крэшоу, Гер shy;берт, Картью, Геррик, Прайор. Бывало несколько сотен томов драматургии помимо елизаветинской, включающих все от ран shy;них греков и средневековой литургической драматургии до вели shy;ких периодов во Франции, Германии, Испании, Италии, сканди shy;навских странах, России, всех новейших драматургов – Ибсена, Шоу, Чехова, Бенавенте, Мольнара, Толлера, Ведекинда, Пиранделло, О'Нила, Сарду и неизвестных ему из Болгарии, Перу, Лит shy;вы. Бывали там и полные подшивки «Панча», «Блэквудса», «Харперс Уикли», «Ль'иллюстрасьон», «Полис Газетт», «Литерари Дай shy;джест» и «Фрэнк Леслис Иллюстрейтед Уикли».

Окруженный этими благородными, животворными книгами, он безудержно работал целыми днями, черпал в них поддержку и мужество, когда читал их. Здесь, в гуще жизни, правда, текшей размеренно и спокойно, он мог совершать быстрые, отчаянные вылазки в мир, возвращаться, устав от его суматохи и неистовст shy;ва, в этот устроенный дом.

Вечерами он обедал с сильным аппетитом и жаждой, а потом ночами лежал в живительных объятиях своей красивой любовни shy;цы. Иногда среди ночи, когда мягко падающий снег заглушал все звуки, обособлял их от всех людей, они стояли в темноте, кото shy;рую нарушало только мерцание догорающих углей за их спина shy;ми, глядя на преображающее мир медленное, волнующее паде shy;ние белых снежинок.

Так, будучи любимым и обеспеченным, работая неизменно в обстановке уюта и доверия, он становился плюс ко всему и зна shy;менитым. А если человек любим и знаменит, чего еще можно ему желать?

После успеха первой книги он путешествовал, а любовница оставалась неизменно верной ему, покуда он блуждал и странст shy;вовал по свету, словно призрак, приезжал никому не известным в какую-нибудь деревню в сумерках и находил там волоокую крес shy;тьянку. Ездил повсюду, видел все, ел, пил, ни в чем себе не отка shy;зывая, ежегодно возвращался, чтобы написать очередную книгу.

У него не бывало никакой собственности, кроме деревянного домика и тридцати акров леса возле озера в Мэне или Нью-Гемп shy;шире. Машины он не держал – брал такси всякий раз, когда нужно было куда-то ехать. Его одеждой, стиркой, уходом за ним и, когда он жил в домике, стряпней занимался негр, тридцатипя shy;тилетний, черный, добродушный, преданный и чистый.

Когда ему самому исполнялось тридцать или тридцать пять лет, когда все безумство и неистовство угасало в нем или умеря shy;лось гульбой и кутежами, едой, питьем и распутством в странст shy;виях по всему миру, он возвращался, чтобы постоянно жить с этой верной женщиной, которая становилась теперь полногру shy;дой и преданной, как ждавшая Пера Гюнта Сольвейг.

И они из года в год проникали все глубже и глубже друг другу в душу; они знали друг друга лучше, чем хоть одна пара до них, и любили друг друга крепче. С возрастом они становились все мо shy;ложе духом, торжествовали над усталостью, вялостью и пустотой. Когда ему исполнялось тридцать пять, он женился на ней, и у них рождалось два или три ребенка.

Его любовь закрывала его сердце непроницаемым щитом. Она бывала всей его любовью, всей страстью. Он торжествовал над неистовым сумбуром дней в целительные, бестревожные но shy;чи: бывал выбившимся из сил, и его всегда ждало прибежище; усталым – место отдыха; печальным – место радости.

Вот так бывало с ним в том году, когда впервые и со всей мо shy;щью стихии неистовства, голода, жажды, исступленной надежды и отчаянного одиночества врывались безумием в святая святых его мозга. Вот так бывало с ним, когда он впервые вышел на бурные улицы жизни, человеческий атом, безымянный ноль, который в одно мгновение мог разукрасить свою жизнь всем богатством и славой мира. Вот так бывало с ним в двадцать три года, когда он расхаживал по тротуарам большого города – нищим и королем.

Бывало ли с кем-нибудь по-другому?