— Да, — сказал Адамовский Джорджу, — таков печальный конец нашего путешествия.

Джордж молча кивнул. Потом все трое вернулись в купе и заняли свои прежние места.

Но здесь стало теперь как-то незнакомо и пусто. Словно зиял пугающий провал… Человечек оставил здесь пальто и шляпу: за своими страданиями он про них забыл. Адамовский поднялся, взял вещи и хотел отнести проводнику, но женщина остановила его.

— Посмотрите-ка сперва в карманах, — сказала она. — Может, там что-нибудь есть. А вдруг… — быстро, нетерпеливо прибавила она, пораженная внезапной мыслью, и докончила шепотом: — Вдруг он оставил там деньги.

Адамовский проверил карманы пальто. В них не оказалось ничего достойного внимания. Он покачал головой. Женщина принялась шарить под подушками сидений, поглубже засовывала руки по краям.

— Очень может быть, что он спрятал деньги здесь, — сказала она. И возбужденно, почти радостно засмеялась. — Вдруг мы все разбогатеем!

Молодой поляк покачал головой.

— Если бы и спрятал, их бы все равно нашли. — Он помолчал, посмотрел в окно и сунул руку в карман. — Похоже, мы уже в Бельгии, — сказал он. — Вот ваши деньги. — И он вернул ей ее двадцать три марки.

Она взяла их, положила в сумочку. Джордж все еще держал в руке десять марок маленького Брюзги и смотрел на них. Женщина подняла глаза, поглядела на него и быстро, ласково сказала:

— Да вы совсем расстроились! У вас такое огорченное лицо!

Джордж спрятал деньги.

— Я чувствую себя так, будто у меня в кармане плата за убийство, — сказал он.

— Нет, — возразила женщина. С улыбкой наклонилась к нему и ободряюще положила руку ему на плечо. — Это не плата за убийство, просто — еврейские деньги! — прошептала она. — Не беспокойтесь. У него их еще сколько угодно!

Джордж встретился глазами с Адамовским. Оба были мрачны.

— Таков печальный конец нашего путешествия, — негромко, почти про себя повторил Адамовский.

А женщина все говорила, говорила, — пыталась рассеять их уныние, пыталась забыться. Попробовала даже смеяться, пошутить…

— Уж эти евреи! — воскликнула она. — Если б не они, никогда бы ничего подобного не было! Это они во всем виноваты. Надо же Германии себя защитить. Евреи вывезли из страны все деньги. Тысячи евреев удрали и увезли с собой миллионы марок. А мы спохватились только теперь, когда уже поздно! Очень печально, что иностранцы все это видят… что им приходится переживать такие неприятные минуты… это производит плохое впечатление. Они ведь не понимают, чем это вызвано. Но во всем виноваты евреи! — прошептала она.

Никто не отозвался, и женщина продолжала — настойчиво, взволнованно, горячо, стараясь всех убедить. Но, кажется, больше всего она силилась убедить самое себя, словно всем, что было в ней немецкого, всей своей преданностью родине пыталась сейчас извинить и оправдать нечто такое, что переполняло ее душу горем и жгучим стыдом. Она говорила, смеялась, а в голубых ее глазах была печаль и тревога. И наконец она сдалась и умолкла. Настала тягостная тишина. Потом сумрачно, негромко женщина сказала:

— Должно быть, он отчаянно хотел вырваться за границу.

Теперь они припомнили все, что он говорил, все, что делал за время пути. Вспомнили, как он нервничал, поминутно открывал и закрывал дверь купе, то и дело вставал и принимался шагать по коридору. Говорили о том, как подозрительно и недоверчиво он оглядел всех, когда впервые вошел в купе, и как горячо попросил Адамовского поменяться с ним местами, когда тот уходил с Джорджем в вагон-ресторан. Помянули и его объяснения насчет билета, как он хотел купить билет от границы до Парижа. Все это, каждый его поступок, каждое слово и движение, которые казались такими обыденными или (думалось им тогда) просто-напросто выдавали дурной нрав, теперь наполнились новым и страшным значением.

— Но эти десять марок! — под конец воскликнула женщина, обернувшись к Джорджу. — Раз у него было столько денег, чего ради он дал вам эти десять марок? Это же нелепо! — возмущалась она. — В этом же не было никакого смысла!

Да, конечно, смысла никакого, разве что бедняга хотел их отвлечь, чтоб не заподозрили истинных его намерений. Так предположил Адамовский, и женщину это как будто убедило. Но Джорджу подумалось, что их попутчик скорее всего просто обезумел от нервного напряжения и страха и, уже не в силах рассуждать трезво, действовал вслепую, наобум, повинуясь минутному порыву. А как оно было на самом деле, они не знали. И уже никогда не узнают.

Джордж все еще маялся, раздумывая, как бы вернуть владельцу десять марок. Женщина сказала, что назвала ему свою фамилию и дала свой парижский адрес — если ему потом все-таки разрешат уехать, он сможет ее там найти. Тогда и Джордж дал ей свой парижский адрес для передачи их бывшему попутчику, если от него будут какие-нибудь вести. Она обещала, но все они понимали, что никаких вестей от него уже не будет.

День клонился к вечеру. Теперь их окружала Бельгия. Поезд петлял меж очаровательных романтических холмов и рощ. В косых лучах предзакатного солнца казалось — вокруг теснятся таинственные непроходимые леса и мерцают прохладные темные воды.

Граница давно осталась позади, но женщина все еще задумчиво, тревожно глядела в окно и, заслышав проходящего по коридору проводника, окликнула его и спросила: правда ли они уже в Бельгии? Да, конечно, заверил он. Адамовский отдал ему пальто и шляпу прежнего попутчика, объяснил что к чему. Проводник кивнул, взял вещи и удалился.

Женщина слушала все это, прижав руку к груди, а когда проводник вышел, медленно, с облегчением вздохнула. Потом негромко, просто сказала:

— Поймите меня правильно. Я немка и люблю свою страну. Но… сейчас у меня такое чувство, словно отсюда (она снова приложила руку к груди) сняли какую-то тяжесть. Вам, наверно, не понять, что мы чувствуем, но… — Она помолчала минуту, словно бы мучительно подыскивая слова. И торопливо, негромко договорила: — Мы так счастливы оказаться не там!

Не там? Да, вот оно. Джордж вдруг понял, что чувствует эта женщина. Он тоже «не там» — он чужак на ее родине, который, однако, никогда прежде не ощущал себя там чужаком. Он тоже оказался вне этой великой страны, чей образ запечатлелся в его сердце с детства, еще до того, как он впервые там побывал. Он тоже оказался вне этой страны, которая прежде значила для него куда больше, чем просто страна, куда больше, чем просто место на земле. То был край душевных устремлений, непостижимое царство неведомого наследия. Он и сам не знал, почему так одержим красотою этой волшебной земли. Он понимал речь ее души еще прежде, чем там побывал, понимал ее язык, едва впервые его услышал. Он заговорил на этом языке, пусть ломано, с первого же часа — без труда, все понимая, совсем не так, как на чужом наречии. С самого начала он чувствовал себя свободно в стихии этого языка, и язык давался ему, как своему. Казалось, знание это дано ему от рожденья.

Он познал там чудо, истину и волшебство, скорбь, одиночество и страдание. Он познал там любовь и впервые в жизни причастился яркой, обманчивой славе. И потому страна эта была ему не чужая. То был второй дом его души, дом, где обитает призрак таинственной страсти, волшебный край сбывшихся мечтаний. То была таинственная, потерянная Елена, что извечно пылала в его крови… таинственная, темная, потерянная Елена, которую он все же обрел.

А теперь он эту таинственную, обретенную Елену потерял. И, как никогда прежде, понимал сейчас всю безмерность утраты. Но и всю безмерность выигрыша. Ибо отныне путь этот навсегда закрыт для него — путь без возврата. Он уже «не там». А оказавшись не там, он стал различать иной путь, тот, что отныне лежит перед ним. Теперь он понял: домой возврата нет — никогда. Назад дороги нет. Внезапно, бесповоротно, будто навсегда захлопнулась дверь, кончилось для него время, когда таинственным его корням, точно корням комнатного растения, еще можно было питаться собственной сутью и питать в тесноте собственные мелкие, самодовлеющие замыслы. Отныне корни эти должны распространиться вовне, прочь от скрытого, тайного и непостижимого прошлого, которое держит дух человеческий в плену, — прочь из тесных пределов, к щедрой, животворной почве новой свободы, какую дает широкий мир всего человечества. И тут он мысленно увидел истинный дом человеческий, вне зловещих, затянутых тучами пределов повседневности, на зеленых, манящих надеждой, все еще девственных лугах будущего.

«И потому, — думал он, — прощай, старый наставник, чародей Фауст, отец извечного, раздираемого противоречиями человеческого разума; прощай, древняя земля, прощай, Германия, со всей мерой твоей правды, славы, красоты, волшебства и крушения; прощай, таинственная Елена, пламенеющая в нашей крови, величавая королева, возлюбленная и чародейка, — прощай, темный, таинственный край, древняя земля, любовь моя, — прощай!»